Перейти к содержимому
Социология религии. Социолого-религиоведческий портал

Поиск по сайту

Результаты поиска по тегам 'церковь'.

  • Поиск по тегам

    Введите теги через запятую.
  • Поиск по автору

Тип публикаций


Категории и разделы

  • Сообщество социологов религии
    • Разговор о научных проблемах социологии религии и смежных наук
    • Консультант
    • Вопросы по работе форума
  • Преподавание социологии религии
    • Лекции С.Д. Лебедева
    • Видеолекции
    • Студенческий словарь
    • Учебная и методическая литература
  • Вопросы религиозной жизни
    • Религия в искусстве
    • Религия и числа
  • Научные мероприятия
    • Социология религии в обществе Позднего Модерна
    • Научно-практический семинар ИК "Социология религии" РОС в МГИМО
    • Международные конференции
    • Всероссийские конференции
    • Другие конференции
    • Иные мероприятия
  • Библиотека социолога религии
    • Научный результат. Социология и управление
    • Классика российской социологии религии
    • Архив форума "Классика российской социологии религии"
    • Классика зарубежной социологии религии
    • Архив форума "Классика зарубежной социологии религии"
    • Творчество современных российских исследователей
    • Архив форума "Творчество современных российских исследователей"
    • Творчество современных зарубежных исследователей
    • Словарь по социологии религии
    • Наши препринты
    • Программы исследований
    • Российская социолого-религиоведческая публицистика
    • Зарубежная социолого-религиоведческая публицистика
    • СОЦИОЛОГИЯ РЕЛИГИИ В ОБЩЕСТВЕ ПОЗДНЕГО МОДЕРНА
  • Юлия Синелина
    • Синелина Юлия Юрьевна
    • Фотоматериалы
    • Основные труды
  • Лицо нашего круга Клуб молодых социологов-религиоведов
  • Дискуссии Клуб молодых социологов-религиоведов

Искать результаты в...

Искать результаты, которые...


Дата создания

  • Начать

    Конец


Последнее обновление

  • Начать

    Конец


Фильтр по количеству...

Зарегистрирован

  • Начать

    Конец


Группа


AIM


MSN


Сайт


ICQ


Yahoo


Jabber


Skype


Город


Интересы


Ваше ФИО полностью

Найдено 15 результатов

  1. МУРТУЗАЛИЕВ С.И. Тип: статья в журнале - научная статья Язык: русский Том: 8 Год: 2019 Страницы: 114-119 ЖУРНАЛ: СОЦИОЛОГИЯ РЕЛИГИИ В ОБЩЕСТВЕ ПОЗДНЕГО МОДЕРНА Учредители: Белгородский государственный национальный исследовательский университет, Институт Общественных наук Белграда, Российское общество социологов ISSN: 2411-2089 КЛЮЧЕВЫЕ СЛОВА: ПРАВОСЛАВИЕ, РПЦ, ЦЕРКОВЬ, МОНАСТЫРЬ, РЕСПУБЛИКА ДАГЕСТАН, РЕЛИГИОЗНАЯ ПОЛИТИКА, РУССКИЕ, ЖИЗНЬ ПРИХОЖАН, ORTHODOX, ROC, CHURCH, MONASTERY, DAGESTAN REPUBLIC, RELIGIOUS POLITICS, RUSSIANS, PARISHIONERS' LIFE АННОТАЦИЯ: Статья посвящена проблеме возрождения православия в Республике Дагестан в последней четверти XX в. и первых двух десятилетий XXI в. В рамках исторической хронологии анализируются процессы развития религиозной жизни христиан, обучения их детей, приводятся количественные показатели оттока русскоязычного населения, восстановления православных приходов, церквей и строительство новых храмов (однако есть и протестные акции с требованием перенести строительство собора в другое место), возрождение женского Крестовоздвиженскогомонастыря в Кизляре. Рассматриваются нестроения, связанные с чередой разделов Бакинской и Прикаспийской Епархии РПЦ на два округа - Махачкалинское и Кизлярское благочиния, затем разделение на Ставропольскую и Владикавказскую епархии, потом образование новой Махачкалинской епархии путем выделения из Владикавказской. Церковные реформы и образование отдельного округа СКФО вызвали критику со стороны части местного православного населения и целого ряда дагестанских и российских исследователей. В 2018 г. Махачкалинская и Грозненская епархия включает пять церковных округов, три из которых находятся в Дагестане: 1) Махачкалинский (включает храмы гг. Махачкала, Дербент, Избербаш, Хасавюрт, Буйнакск, а также Ботлихского, Ахтынского, Хунзахского районов Республики Дагестан); 2) Кизлярский (включает храмы Кизлярского района Республики Дагестан); 3) Тарумовский (включает храмы Тарумовского и Ногайского районов Республики Дагестан). В целях повышения эффективности государственной политики взаимодействия с религиозными организациями принимались и реализовывались (не в полном объеме) республиканские целевые программы. Программой на 2017-2019 гг. из республиканского бюджета РД планируется выделить 126,0 млн рублей. ПРАВОСЛАВИЕ В РЕЛИГИОЗНОЙ ЖИЗНИ ДАГЕСТАНА НА РУБЕЖЕ XX-XXI ВЕКОВ.pdf
  2. "Образ" Церкви в библейском рассказе о Пятидесятнице вообще-то радикально несовместим с каноническим правом. В тот день никто вроде не думал о канонических границах, церковных судах, епитимьях, иерархиях и деньгах. Тот "образ церкви" - в языках пламени, пророчествах и чудесах. Где огонь, пророчества и чудеса в сборниках канонов? "будет в последние дни, говорит Бог, излию от Духа Моего на всякую плоть, и будут пророчествовать сыны ваши и дочери ваши; и юноши ваши будут видеть видения, и старцы ваши сновидениями вразумляемы будут". Что каноны говорят о юношеских снах? В тот День ап. Петр сказал - "Святаго Духа вы ныне видите и слышите". Кого каноны научили видеть и слышать Дух? Какого профессора канонического права? И итог того Дня "Все же верующие были вместе и имели всё общее. И продавали имения и всякую собственность, и разделяли всем, смотря по нужде каждого". Каноны разве хранят верность этому коммунизму? Наказывают за отступление от него? Вновь скажу: история ранней церкви это история катастроф, несбывшихся надежд. Христос не вернулся. Парусия не состоялась. Смерть осталась. Человеческие дрязги тоже. Надо было учиться жить в грязи земной истории. Вот тут и начало партийное строительство. Каноны родом не из 50-цы. Это ее антипод и субститут. Это епископы, осознавшие церковную жизнь в категориях власти, канонами закрепили свои полномочия. Дары 50-цы посланы слабым. Каноны защищают уже сильных. Много канонов, защищающих права епископа от его коллег и подчиненных. И ни одного- защищающего низших клириков и мирян от произвола епископа. Конечно, эта трансформация произошла не в один день. Поэтому есть каноны, действительно полные любви. Но канонисты, обслуживающие амбиции епископата, именно их обьявили устаревшими.
  3. © РИА Новости, | Перейти в фотобанк Церковь как отдельная культура Роберт Луис Уилкен (Robert Louis Wilken) Весной прошлого года во время поездки в Эрфурт — средневековый университетский городок в Германии, знаменитый своим Августинским монастырем, где Мартин Лютер был рукоположен в священники — я узнал, что только двадцать процентов его населения исповедуют христианство. Фактически, когда, заговорив о религии с молодой женщиной в холле отеля, я спросил ее, ходит ли она в церковь, она без колебаний ответила: Ich bin Heide — «Я язычница». Вряд ли стоит удивляться существованию язычников в самом сердце Западной Европы, где некогда процветало христианство: количество христиан быстро снижается на протяжении уже нескольких поколений, даже веков. Что меня удивило, так это отсутствие неловкости в словах женщины, назвавшей себя «язычницей». Она не сказала, что больше не ходит в церковь или не верит в бога. Для нее христианство, являвшееся без сомнения религией ее бабушек и дедушек, а то и родителей, является чем-то весьма далеким. Я вспомнил, что за пару дней до этого мой поезд остановился в Фульде, где похоронен «апостол германцев» св. Бонифаций. В свое время он прибыл в Германию обращать язычников, и совершил эффектный и мужественный шаг, срубив их священный дуб в Гейсмаре. Изумленные наблюдатели вскоре вняли проповедям Бонифация и приняли крещение. Думается, что в случае возвращения христианства на земли между Рейном и Эльбой, для уничтожения священных дубов европейской светскости потребуется новый Бонифаций. Во время поездки в Европу еще более глубокое впечатление произвела на меня дискуссия по поводу предисловия к новой конституции Евросоюза. Я жил в то время в Италии и узнавал о развитии событий из итальянской прессы. Все страны ЕС — исторически христианские, да и сама идея Европы — плод христианской цивилизации. Ведь именно Каролинги, христианские короли, впервые объединили народы к западу и востоку от Рейна в политический союз, получив на это благословение епископа Рима. История Европы — это духовная драма, приводимая в движение религиозными убеждениями, а не географией, экономикой и технологиями. Но создатели Конституции ЕС отказываются даже упоминать христианство в предисловии к ней. С готовностью признавая наследие языческих Греции и Рима и даже Просвещения, представители политико-бюрократической элиты Европы предпочли исключить любое упоминание христианства из своей истории. Они не просто лишили христианство роли в будущем Европы, но и искоренили его из ее прошлого. Возникает вопрос, станет ли новая Европа, покинувшая христианские земли, продолжать пропагандировать духовные ценности, сделавшие Западную цивилизацию уникальной? Разговаривая с молодой женщиной в Эрфурте и прислушиваясь к спорам относительно Конституции ЕС, я задумался о будущем христианской культуры. На моем веку люди стали свидетелями упадка христианской цивилизации. Вначале процесс представлял собой медленное, постепенное и настойчивое ослабление, но сегодня он получил значительное ускорение, и, что тревожит меня более всего, стал сознательным и преднамеренным, чему не только способствуют светские ненавистники христианства, но все чаще потворствуют сами христиане. Возьмем, к примеру, календарь. Я сейчас говорю не о том, как Санта-Клаус вытеснил младенца Иисуса или как пасхальный кролик заменил Воскресение Христово. Я также не имею в виду перенос праздников, выпадающих на середину недели (например, Крещение или День Святой Троицы или День Всех Святых), на ближайшее воскресенье. Я говорю о драматическом, повсеместном лишении воскресенья статуса церковного праздника. Воскресным утром в магазинах Home Depot и Lowe's очереди пришедших за банками с краской, досками и заливочной мастикой людей по длине не уступают субботним. Единственное различие между воскресеньем и другими днями недели заключается в часах работы торговых центров. Духовенство и, в частности, епископы католической церкви, явились соучастниками десакрализации воскресенья как церковного праздника, когда учредили поздние субботние литургии, названные всенощными бдениями. Верующие получают возможность исполнить свои обязательства перед богом, заскочив в церковь на полчасика в субботу вечером, а в воскресенье предоставлены сами себе без надоедливых неудобств, связанных с семейными сборами на проповедь. Кто-то, разумеется, возразит, что в США (в отличие от Европы) церкви процветают, а количество христиан растет. Да, в Америке христиан много, но можем ли мы все еще считать себя христианским обществом? Раз существует хоть что-то, помимо личных убеждений (как говорят люди, если их спросить) или потребности в посещении церкви, бессмысленно отрицать, что влияние христианства на жизнь и традиции нашего общества идет на убыль. И упадок, вероятнее всего, продолжится. Что влечет за собой вопрос: долго ли продержится христианская вера — не важно, с каким энтузиазмом о ней говорят евангелисты, как умело излагают ее догмы богословы и философы, или как ловко ее переводят на язык интеллектуального класса апологеты — без подпитки со стороны христианской культуры? Я не имею в виду высокую культуру («Месса си-минор» Баха или «Призвание апостола Матфея» Караваджо); я имею в виду «общее наследие мысли и чувства», как высказался Томас Стернз Элиот — набор унаследованной ментальности и чувств, зашифрованных в ритуалах, законе, языке, обычаях и историях, способных прописывать, стимулировать и направлять поведение, мысли и переживания христианского народа. При подобном мышлении классическое различие между Христом и культурой, популяризованное в 1950-х годах благодаря одноименной книге Ричарда Нибура, принесет мало пользы. Некоторые отмечают, но это лишь на мой взгляд, что одна из трудностей его анализа заключается в том, что термин «культура» используется в качестве альтернативного определения «мира», неискупленных территорий, на которых обитают люди. Для Нибура вопрос состоит в том, каким образом Евангелие, Христос, проникает в мир, культуру, без потери самобытности. Мне, однако, кажется, что недостаток схемы «Христос и культура» лежит не столько в понимании Нибуром культуры, сколько в его взгляде на Христа. В концепции Нибура Христос — идея богословская, и большую часть его книги занимает исследование деятельности христианских мыслителей, олицетворяющих пять основных типов отношений между этой богословской идеей и культурой. Нибур почти не упоминает реальный исторический опыт церкви, культуру на местах, такие структуры, как епископат и папство (нет упоминаний Григория VII и борьбы за право инвеституры), монашество, гражданское и церковное право, календарь, а также распределение городского общественного пространства (стоящая на центральной площади города церковь). Но Христос вошел в историю как братство, общество, а не просто послание; а форма жизни братства есть Христос внутри общества. Церковь — самостоятельная культура. Христос не просто проникает в культуру, он создает культуру посредством формирования другого города, другого суверенного государства с собственной социальной и политической жизнью. Исходя из этих — хотя и довольно поверхностных — соображений, позвольте мне остановиться на трех моментах из истории церкви, дабы продемонстрировать то, как Христос становится культурой и существует как культура. К середине второго века христиане становятся известны в римском мире, но не обнаруживают признаков, которые ассоциировали бы их с каким-либо сообществом. В часто цитируемом отрывке из так называемого "Послания к Диогнету" (являющегося, по сути, извинением), христиане отличаются от других не по национальности, языку или обычаям. У них нет собственных городов, а образ жизни неприметен. Было известно, что христиане почитали Христа как Бога, отказывались поклоняться греческим и римским богам и богиням, а также регулярно собирались для ритуальной трапезы. Других отличительных признаков у них практически не было. Они собирались в домах наиболее состоятельных последователей, в молитвах использовали язык того города, в котором жили; у них не было ни собственных земель, ни храмов (да и вообще никаких зданий), ни кладбищ, ни религиозного календаря. Епископ не был общественным деятелем, а церковь как социальный субъект отличалась своей незаметностью. Возьмем, к примеру, древнейшее христианское искусство. Если бы христианин, живший в 200 году н. э., пожелал бы иметь в своем доме нечто для художественного выражения христианской веры, что бы это было? Он пошел бы к ремесленнику и выбрал светильник с выгравированным на нем символом, который можно было бы истолковать как христианский: голубем, рыбой, кораблем, якорем или пастухом, несущим ягненка. В христианском доме символ, имевший для римлян один смысл, получал и другой, христианский: голубь как олицетворение кротости; рыба — Иисуса Христа, Сына Божьего, Спасителя; пастух — человеколюбия или Христа как доброго пастыря. Покупая и демонстрируя другим подобного рода предметы — лампы, кольца или печати, — христиане создали первое (известное нам) христианское искусство, но то, что те символы олицетворяли, было заложено не в самом объекте, а обретало смысл в глазах созерцателя. Что касается римского общества, христианство в нем было невидимым. Однако в начале третьего века христиане Рима решились на смелый шаг. Они объединили ресурсы, чтобы купить участок земли на Старой Аппиевой дороге за пределами города; там они построили подземную гробницу и наняли художников, чтобы те украсили стены и потолки фресками. Курировал строительство римский христианин по имени Каллист, ставший последствии епископом Рима. Сегодня это место известно как катакомбы Святого Каллиста. Из картин сохранилось лишь несколько, а вот над самими катакомбами время казалось практически не властно. Это не просто ряд погребальных ниш, а огромное подземное кладбище с часовнями, потолком, облицованными стенами и художественной росписью, изображающей людей и истории из Библии. Его строительство олицетворяет организованные усилия (землекопов, проектировщиков, штукатуров и маляров) от имени христианской общины в Риме с целью создания некоего истинно христианского места. Катакомбы не были тайным убежищем во время гонений; они представляли собой могильники и культовые сооружения, а их местонахождение никакой тайны не представляло. Когда христиане хоронили своих умерших или уходили в катакомбы принимать причастие, их деятельность была очевидна всем согражданам. Строительство христианских катакомб требовало подготовки и средств для выбора формата и антуража, а также для оплаты рабочих. Большинство помещений имеют форму квадрата, что позволило запечатлеть на покрытом белой штукатуркой потолке симметричные узоры. Центр потолка каждой комнаты украшен медальоном с каким-нибудь рельефным образом. В некоторых комнатах на медальонах изображена фигура молодого пастуха, несущего на плечах ягненка. На других фресках можно увидеть Орфея (под ним следует понимать Христа) с лирой в руках и в окружении животных (как сказал Климент Александрийский, Христос, в отличие от Орфея, способен приручить даже самого дикого из зверей, человека), героическую фигуру обнаженного Даниила и Иону, которого бросают за борт. Добавив к форме, присущей римскому искусству, фрески с изображениями Авраама, Исаака, Моисея, источающего воду из скалы в пустыне, Даниила в логове льва и Иисуса, принимающего крещение в Иордане, римляне-христиане создали поистине уникальную святыню. Нечто схожее с предпринятым христианами на Старой Аппиевой дороге происходило и в других христианских общинах того времени. По словам историка искусства Корби Финни, «имело место культурное событие определенного значения», и здесь мы видим «переход от фактически невидимой модели размещения и адаптации на новый уровень христианского самосознания, вполне ощутимого и заметного». Впервые христиане начали создавать «материальную культуру», нечто осязаемое, занимающее место в пространстве, публичное (хотя и под землей) и сугубо христианское. Христиане, спроектировавшие и построившие эти катакомбы, столь же серьезно задумывались о своем начинании, сколь много епископы и философы вкладывали в идею защиты веры, толкование священного писания или оспаривание доводов критиков. Что особенно важно, впервые христианская культура принимает материальную форму применительно к заботе и воспоминаниям о мертвых. Память, в особенности о правоверных усопших, является определяющим признаком христианского самосознания. Живые объединили силу своих молитв с молитвами святых, которые, согласно книге Откровения, были «золотыми чашами, полными фимиама». Организовав сообщество для строительства места захоронения и его отделки фресками с изображениями библейских сюжетов, христиане сформировали коллективное общественное самосознание, которое продлится на протяжении многих поколений. Как гласит Апостольский символ веры (в наиболее раннем смысле): «Верую… в общение святых». Их цель состояла не в разъяснении Евангелия представителям других культур, а во взращивании внутреннего мира церкви. Второй момент относительно рассмотрения Христа как культуры относится к более позднему периоду, и здесь речь пойдет не о пространстве, а о времени, а именно о создании христианского календаря. Богословы и библеисты придавали большое значение пониманию Новым Заветом кайроса, времени судьбоносных событий, долгожданного необычайного момента. «… исполнилось время и приблизилось Царствие Божие; покайтесь и веруйте в Евангелие» (Марк, 1:15). Но есть и другой вид времени, представляющий собой отсчет дней и времен года. У ранних христиан только один день — День воскресения, — праздновали всякий раз при собраниях сообщества, обычно по воскресеньям. Уже в Откровении Иоанна Богослова есть упоминание о «дне Господнем», Kyriake Hemera (Откровение, 1:10), как и в Учении двенадцати апостолов (Дидахе, гл. 14). К середине второго века христиане начали праздновать ежегодный фестиваль, пасхальный праздник (смерть и воскресение Христа), который начинался с всенощного бдения в субботу вечером и продолжался до утра. Со временем появились и другие праздники. Рождество в Риме начали праздновать в середине четвертого века. Примерно в то же время для римских христиан был составлен календарь под названием Хронограф 354 года, в котором значились даты праздничных дней, захоронения римских епископов и мучеников и Рождество Христово — все в календарном, а не историческом порядке. «На восьмой день календ января Христос родился в Вифлееме Иудейском». К Рождеству вскоре присоединился праздник Сретения Господня, состоявшего через сорок дней после его рождения. Были назначены дни празднования Вознесения и Пятидесятницы. Христианский год состоял из двух основных циклов, центрами которых были рождение Христа с одной стороны и его страдания, смерть и воскресение — с другой. Подобно древнейшему (и более позднему) христианскому искусству, церковный год (как мы теперь его называем) имел повествовательную форму и был основан на Священном Писании, особенно Евангелии. Посредством ритуалов библейское повествование запечатлевалось в умах и сердцах верующих с точки зрения не только уединения с богом, но и полноценного общественного процесса, задающего ритм жизни общины. КОНТЕКСТ В начале третьего века христиане составляли менее одного процента шестидесятимиллионного населения Римской империи. К 300 году н. э. в империи едва ли насчитывалось шесть миллионов христиан, но к середине века их число превысило 30 миллионов, что составило около половины общей численности населения. Столь быстрый рост имел место на фоне обращения императора Константина в христианство и его энергичной программы строительства церквей, изменив публично-правовую практику. Примечательно, что христианский календарь стал гражданским. В 321 году Константин объявил воскресенье праздничным днем. Пошло и вздорно ругать политические аспекты правления императора Константина, игнорируя при этом стремление древних христиан наложить отпечаток лика Христа на свое общество, на упорядоченность времени, архитектуру и закон (например, запрет практики выбрасывания младенцев, традиционной формы «контроля над рождаемостью»). Целью объявления воскресенья церковным праздником было предоставление христианам времени для посещения богослужений, но в качестве «побочного эффекта» оно также сделало воскресенье днем отдыха, заложив тем самым основу для появления священного дня отдохновения. Не следует забывать и о том, что процветание христианства также изменило манеру записи хода исторического времени. Дионисий Малый, скифский монах шестого века, первым стал обозначать годы от «воплощения Господа нашего Иисуса Христа» (Анно Домини, н. э.). Эту схему приняли в Англии седьмого века на Синоде в Уитби, после чего ее использовал Беда Достопочтенный в своей работе «Церковная история народа Англов». К календарным Рождеству, Сретению, Пасхе, Вознесению Господнему и Дню Святой Троицы были добавлены специальные дни для почитания мучеников и святых. С течением времени важные события — смена времен года, посев и сбор урожая, забой животных — стали отмечаться в дни святых-покровителей данной деятельности или событий из жизни Христа. Церковный календарь делает религиозное поминовение привычным и понятным. Повторение дней почитания святых и праздников Господних стало своего рода духовным метрономом, помогающим жизни общины развиваться в согласии с таинствами веры. Не стоит недооценивать культурное значение календаря и его незаменимость в отношении зрелой духовной жизни. Религиозные ритуалы являются отголосками человеческих чувств, накапливавшихся веками. Их непросто создать и трудно восстановить после простаивания. Они затрагивают нас гораздо сильнее, чем государственные торжества, такие как Четвертое июля или День памяти погибших воинов. Период рождественского поста, например, является вполне предсказуемым напоминанием о том, что верующие живут по другому времени, отмечая важные события в кругу семьи посредством простых ритуалов, таких как зажигание фиолетовой свечи на вечнозеленом рождественском венке темным вечером в начале декабря. Праздничные дни и недели предлагают регулярные и фиксированные периоды прекращения деятельности, а, следовательно, возможность отдыха (непременное условие культуры, как учил нас Йозеф Пипер). Праздники предоставляют время для размышлений и созерцания, которые открывают нам путь к таинствам и даруют ощущение причастности к чему-то высшему. Как скоро, писал Уистен Хью Оден, «по окончании дней кротости придется нам вернуться в мир, где царят труд, деньги и хорошие манеры.» Третьим аспектом формирования в рамках христианства собственной культуры является язык. Историк Анри Марру в своей диссертации «Святой Августин и конец античной культуры» описывает грамматическую и риторическую среду Римской империи конца IV века, в которой Августин получал образование. Согласно ему, во времена Августина образованные христиане пользовались привилегиями и льготами существовавшей веками системы образования. Когда Августин писал свой трактат «О христианском учении» (рассуждения о толковании и разъяснении Священного Писания), он, вероятно, исходил из того, что его читатели знают латинскую грамматику и стандартные риторические приемы. Но спустя сотню лет подобное знание уже нельзя считать быть само собой разумеющимся. Немногие города могли покрывать расходы, связанные с платой педагогам и содержанием школ. Начиная с шестого века, в лоне церкви появился ряд видных педагогов, таких как Боэций, Кассиодор, Бенедикт Нурсийский, Исидор Севильский и Беда Достопочтенный. В отличие от Августина, их задачей не было преобразование полученного — скорее сохранение и передача забытого или толкование нечитаемого. Сейчас христианство взяло на себя ответственность за управление механизмами латинского языка. Кассиодор родился в 485 году в семье итальянского сенатора. В зрелые годы он служил при дворе остготских королей Италии, посвятив свои литературные таланты составлению указов и официальных писем, а также фиксации значимых событий. В возрасте семидесяти лет он вернулся домой и основал монастырь в Сквиллаче на южном побережье Италии. Он перевез туда свою библиотеку и собрал группу ученых для снятия копий со Священного Писания и классических работ латинской христианской литературы, перевода греческих книг и создания компендия (справочника) христианских и светских учений. Компендий Кассиодора заметно отличается от сочинений Августина, Амвросия или Иеронима. Его главный целью было даровать читателям элементарные знания Библии. Кассиодор начинает со списка, порядка и разделения книг Священного Писания, их толкования и кратких комментариев о христианских проповедниках, таких как Иларий, Киприан, Амвросий и Иероним. Но затем читатель натыкается на главу под названием «о писарях и поминании правописания.» Во второй части книги грамматике посвящен целый раздел под названием «Основы либеральных исследований». Целью автора была передача основных знаний грамматики и риторики ради создания точных копий Священного Писания, «ибо каждое слово Господа, написанное писцом, есть разящий удар по сатане». Когда Кассиодору было девяносто, он написал трактат «Об орфографии», своего рода руководство для переписчиков. (Латинские буквы V и B доставляли особенно много хлопот тем, кто работал на слух). Другим писателем, известным благодаря своим исследованиям грамматики, лингвистики и других областей знаний, является испанский епископ Исидор Севильский. Хотя первоклассным мыслителем он не был, на вторых ролях ему было вполне комфортно. (Данте определил его на четвертое небо, вместе с Бедой Достопочтенным и Ришаром Сен-Викторскиим). Он родился в семье поместных дворян Картахены и получил образование в монастырской школе Севильи под руководством своего брата Леандра, бывшего на тот момент епископом города. В 600 году он сменил брата на этом посту и впоследствии оказал значительное влияние на ритуалы и законы испанской церкви. Огромная энциклопедия Исидора под названием «Этимологии» представляет собой попытку обобщения всех знаний на основе обширной сокровищницы писателей-классиков, а его работа «Liber differentiarum sive de proprietate sermonum» рассматривает значения слов и различия, необходимые для их правильного использования (наподобие фаулеровского «Словаря использования современного английского языка»). Исидор признавал, что грамматика, «наука о правильном выражении своих мыслей», имеет решающее значение с точки зрения не только чтения, письма и речи, но также мышления и понимания. Грамматика есть знание того, как работает язык, и норм, регулирующих отношения слов и понятий. Без грамматики невозможна ни передача текста Писания, ни понимание ее содержания, ни, следовательно, грамматика, ни христианская культура. Культура живет в языке, а настроения, мысли и чувства христианской культуры формируются и осуществляются посредством языка Священного Писания. Святой Августин, например, верил в существование характерного одному лишь христианству языка, окрестив его «церковной манерой говорить» (loquendi ecclesiastica consuetudo). Он считал, что термин «мученик» (лат. martyr - свидетель) был санкционирован Библией (особенно в первых главах «Деяний святых апостолов») и освящен традициями раннего христианства. Августин говорил, что его замена на обычное латинское обозначение слова «герой», vir, противоречило бы церковным обычаям. Salvator (спаситель) — еще одно библейское слово с ярко выраженным христианским подтекстом: natus est vobis hodie Salvator, qui est Christus Dominu in civitate David (ибо ныне родился вам в городе Давидовом Спаситель, который есть Христос Господь). На общепринятой латыни слово salus означало здоровье, а не спасение. Однако христиане ввели в употребление слова salvare (спасать) и salvator (спаситель); тем самым они положили начало появлению христианского языка, образовавшегося благодаря Писанию. В христианской культуре есть абсолютно незаменимые слова и фразы, которые при постоянном использовании формируют наше воображение и направляют наши эмоции: «послушание», «благодать», «многострадальный» (библейская форма термина «терпение»), «образ Божий», " страждущий раб«, «принятие», «воля Божья». Чтение псалмов изо дня в день, неделя за неделей, преобразует слова псалмопевцев из текстов, которым необходим перевод, в слова, которые мы используем для того, чтобы величить, молить, благодарить и прославлять Бога, а также те, с помощью которых мы осознаем себя перед ним: «Господи! Ты испытал меня и знаешь!… Еще нет слова на языке моем, — Ты, Господи, уже знаешь его совершенно». Раз уж у христианства есть собственный язык, нам следует с осторожностью относиться ко всякой попытке его перевода. Мы не сможем передать следующему поколению значение слов, если не станем крепко держаться за них. Иерусалим не может стать Парижем или Москвой или Нью-Йорком, не потеряв своей укорененности в библейском повествовании. Некоторые слова следует использовать в том же виде, в каком они попали в христианскую речь, например, «Отец», «Сын», «Святой Дух», «Господь» (как в «Господи, помилуй»), «слава» (как в Евангелии от Иоанна в повествовании о страстях Христовых), «грех» («только против вас я согрешил»), " уничижил" (как в «уничижил Себя Самого, приняв образ раба»), «воскрешение» (как в «воскрес из мертвых на третий день»), «плоть» (как в выражении «дела плоти», означающем сознательные действия, такие как идолопоклонство и зависть, а не одни лишь грехи тела, например, блуд) и даже «свое я» (как в притче о старшем брате: он «пришел в себя»). Христианская культура не станет заменять понятие «своего я» словом «опомниться», как в католическом лекционарии; также она не будет перефразировать, по неведению или руководствуясь идеологией, первый стих Псалма 1, превращая «блажен муж,» в «блаженны те, кто» (как делает Новая Исправленная Стандартная Версия Библии), исключая тем самым древнее христологическое прочтение псалма. Материальная культура, а с ней искусство и календарь, ритуалы и грамматика, а также язык, в частности язык Библии — это лишь некоторые из множества примеров (среди других — иночество), которые можно привести для демонстрации необыкновенной плотности христианской культуры, всей полноты жизни в обществе, которая есть воплощение Христово на земле. Сегодня нет ничего нужнее, чем выживание христианской культуры, потому что на протяжении последних поколений культура эта опасно истончилась. На данный момент в этой стране (и на Западе в целом) убеждение представителей альтернативной культуры, в которой мы живем, в истине Христовой, не столь актуально, как необходимость церкви рассказывать свою собственную историю и развивать собственную жизнь, культуру града Господня, христианской республики. Этого не случится без возрождения нравственности и духовной дисциплины, а также решительных усилий со стороны христиан, направленных на понимание и защиту остатков христианской культуры. Печальный факт заключается в том, что общество, в котором мы живем, растеряло нейтралитет в отношении христианства. В Соединенных Штатах обстановка, располагающая к соблюдению религиозных традиций, могла бы стать гораздо менее благоприятной, если бы наша общественная жизнь лишилась всех признаков христианской культуры, а христианское поведение допускалось бы лишь в определенных ситуациях. Если христианской культуре суждено измениться, обычаи станут важнее духовного возрождения, ритуалы — назидательнее духовных высот, догмы — проникновеннее богословских откровений, а торжества по случаю дней святых — более возвышающими душу, чем празднование Дня матери. Великая мудрость заложена в критикуемой фразе ex opere operato, «в силу содеянного». Намерение подобно тростинке на ветру. Значение имеет именно деяние, и если мы делаем что-то для Бога, Бог тоже делает что-то для нас. Поэт Дэна Джиоиа, нынешний директор Национального фонда искусств, говорит об этом в своем стихотворении «Первая осень»: Всегда будут те, кто не чтит торжества, кто твердит, что фанфары излишни, пусть к решимости путь приоткроется нам и сильны станут слабые духом, как в пустыне святой, что лишь верой живет и не ищет святилищ в убранстве. Джиоиа подтверждает эту мысль снова: Символы лгут, отражая не все, что в них скрыто. И затем: Но будут ли факелы путь освещать Тому, кто нищ духом, и дальше? Пусть пышность обрядов дает новый шанс писать книгу жизни сначала; огонь не угаснет в мятежной душе, окутанной опытом предков, Но даст ей возможность очиститься враз Сиять даже ярче, чем прежде. Признайтесь, что чтите не сам ритуал, но смысл, живущий веками. И пред созерцателем выбор стоит, что достойно внимания бога: беспечность влюбленных, забывших весь мир, или крик из купели звучащий. Если Христос есть культура, то пусть в канун Пасхи тротуары озаряются огоньками, пусть весенним утром весь город замирает, пропуская колонну христиан, машущих пальмовыми ветвями, пусть перекроют улицы, когда верующие соберутся на Праздник тела и крови Христовых. Пускай же остальные знают, что есть в этом мире еще один город, еще одно сообщество, чей взгляд, подобно взглядам ангелов, устремлен к Богу. Роберт Луис Уилкен — профессор истории христианства в университете Вирджинии. Первоначальный вариант данной статьи был прочтен в Центре богословских исследований Принстона, штат Нью-Джерси. https://inosmi.ru/social/20170721/239847189.html Спасибо проф. Илье Викторовичу Семененко-Басину! Без веры не было бы современной науки Il Foglio 12.06.2017 Страшная цена порнографии The American Conservative 13.07.2017 Православие застряло в Темных веках Bloomberg 16.06.2016 Христиане молчат во время кризиса в Европе The Huffington Post 30.03.2017 Стал ли Запад порнографическим обществом? El Mundo 27.05.2004
  4. Старушка Священник Георгий Галахов Слева у клироса, где в уголке Тускло лампадка мерцала, Каждую службу с запиской в руке Тихо старушка стояла. Кто был ей дорог – того уже нет, Ну, а иные – далече. Льют ей на плечи свой ласковый свет Тёплые жёлтые свечи. И помянник свой в алтарь подала, - Тех, кто ночами ей снится. Всё, что могла, ты им всем отдала, Только осталось – молиться. Дочерью кроткой и верной женой, Матерью щедрой и милой, Любящим сердцем и доброй душой Всем безответно служила. Труд бесконечный, голодные дни, Беды, обиды, сомненья, - Всё отдалилось, омылось в любви И привело ко спасенью. И если б снова те беды пришли, Смертью костлявой пугая, Кинулась бы голубицей на них, Крыльями нас защищая. Ей предлагают: «Присядь, отдохни, Служба ведь долго продлится». Только не знают, не знают они, Сколько ей нужно молиться. Сколько их – близких, родных, дорогих, Ждут твоего поминанья. Лист за усопших и лист за живых – Вот твоё к Богу посланье. Сентябрь 2010 г. http://www.stihi.ru/editor/2015/06/18/7252
  5. Письма к друзьям. О ложном воззрении на церковную иерархию как на непогрешимый авторитет в вопросах веры 27.01.2017 Михаил Новоселов "Я семь путь и истина и жизнь" (Ин. 14,6). "Когда же приидет Он, Дух истины, то наставит вас на всякую истину... Он прославит Меня, потому что от Моего возьмет и возвестит вам" (Ин. 16, 13–14). "Бог Господа нашего Иисуса Христа, Отец славы, дал вам Духа премудрости и откровения к познанию Его... и поставил Его (Иисуса Христа)... главою Церкви" (Еф. 1, 7,22). "Церковь Бога живаго, столп и утверждение истины" (1 Тим. 3, 15). "Верую во едину святую, соборную и апостольскую Церковь". Вот мысли, на которых я хотел бы остановить ваше внимание, друзья мои. Вдумайтесь в них сами, выясните себе связь между ними и сделайте соответствующий вывод. А я поведу с вами беседу издалека, и даже не сам буду беседовать с вами, а познакомлю вас с одним интересным человеком, который расскажет вам о себе поучительную историю и выведет из нее душеполезное заключение. Человек этот, Юрий Александрович Колемин, был секретарем нашего посольства в Мадриде, а затем состоял секретарем канцелярии министра иностранных дел. В бытность свою в Мадриде он содействовал обращению к Православию из католического раскола начальника отделения генерального штаба в Испанской королевской армии Викентия Гарсия Рюи-Переса. Интересны подробности совместных богословских занятий Ю. А. Колемина и его ученика. Вместе они проштудировали литургии святых Василия Великого и Иоанна Златоуста, катехизис и сочинения о. Владимира Геттэ[1] сочинения А. С. Хомякова, специально для Викентия переведенные на испанский язык Ю. А. Колеминым, православный молитвослов и многое другое. По возвращении в Россию г. Колемин выпустил крупное (свыше 300 стр.) сочинение под заглавием: «Римский Духовный Цезаризм перед лицом Соборной Православной Церкви» (СПб., 1913 г.). Но прежде чем вступать в полемику с врагами Православия и чад заблуждения соделывать чадами единой истинной Церкви, Ю. А. должен был сам выдержать нелегкую брань с представителями инославия, чуть было не уловившими его в свои искусно расставленные сети. Избыв страшную опасность быть увлеченным в еретический раскол, Ю. А. предостерегает относительно этой опасности своих православных сородичей и дает им оружие на случай борьбы с духовными недругами. Вот что он говорит (Заимствую рассуждения Ю. А. Колемина из его брошюры «Авторитет в вопросах веры[2]. В статье сделаны небольшие сокращения: выпущены места, не имеющие прямого отношения к основной теме. Оглавления также принадлежат мне — прим. М. Новоселова): Знаете ли вы, какое мучительное посрамление ожидает громадное большинство из нас, православных, когда наталкиваешься на представителей западной инославной дисциплины, веками выработавшей из своего миросозерцания страшное для маловерных наступательное оружие?.. Отступничество многих наших интеллигентов от родного Православия в сторону Рима является прискорбным фактом... Позвольте мне показать вам на примере, взятом из жизни, как совершается это отступничество среди нас, то отступничество совершенно особого свойства, вина за которое падает на всех нас, в котором он, отступник, является зовущим, а мы – не отворяющими, он, отступник просящим, а мы – не дающими. Я вам покажу на примере, взятом из жизни, каким образом наша восточная туманность, несмотря на все широкие порывы к субъективному блаженству, побеждается логическою точностью западного объективизма... и вы поймете тот соблазн, жертвами которого делаются наши интеллигенты, жертвою которого некогда чуть не сделался и ваш покорный слуга, говорящий с вами о том, что сам испытал. Так вот слушайте и любуйтесь следующим, повторяю, взятым из жизни, разговором! Непогрешимый авторитет в католичестве К православному человеку подходит иезуит. Я не стану утруждать внимания вашего приведением всего того, что было сказано методу ними раньше. Прямо подхожу к примеру. Вот подлинный разговор: – Имеется ли у вас в православной Церкви авторитет, хранящий веру вашу в чистоте с апостольских времен? – спрашивает иезуит. – Имеется, – отвечает православный. – Кто он такой, этот ваш авторитет? – Наша православная духовная власть. – Скажите мне: признаете ли вы, что ваша духовная власть гарантирована от всякого заблуждения? Православный человек немного смущен этим вопросом, что дает иезуиту повод к следующему объяснению: – Не смущайтесь моим любопытством! Я спрашиваю потому, что вы мне ведь только что говорили, что ваша духовная власть хранит вашу веру в чистоте со времен апостолов. Так как ваша духовная власть, т. е. Российский Правительствующий Синод, существует не с апостольских времен, а только со времен Петра Великого, и так как мы нигде не находим никакого обещания, данного Российскому Синоду, в смысле гарантии его от всякого заблуждения, то я и хотел именно знать, на чем вы основываетесь, когда вы Синоду приписываете какой-нибудь авторитет в вопросах веры? – Да я ему такого авторитета не придавал, – говорит православный. – Позвольте, ведь вы мне только что говорили, что для вас авторитет в вопросах веры – это ваша подлежащая духовная власть. Разве Российский Синод не является вашею подлежащею духовной властью? – Ну да, является-то является, только я не говорил, чтобы он являлся той властью, которая получила бы обещание по текстам Священного Писания. – Если он не получил обещаний, тогда откуда же вы берете, что он не может ошибаться? – Да я не говорил, что он не может ошибаться. – Так что может ошибаться? – Ну да, может, конечно, – с недовольством отвечает православный, припертый к стене. – С какой же стати, – продолжает с тонкою улыбкой иезуит, – вы тогда признаете его авторитетом? Ведь авторитет предполагает необходимость подчинения. Но вы ведь сознаетесь, что он может ошибаться. С какой же стати подчиняться вам в вопросах абсолютной истины такому авторитету, который может ошибаться? Православный чувствует, что что-то неладно, и говорит: – Да нет. Российский Синод – это, конечно, наша подлежащая духовная власть, но только русская наша власть, поместной русской православной церкви. Поэтому она является только как бы подчиненною властью, а не той, которая имеет обещания и которая никогда заблуждаться не может. – Ага! Будьте добры, скажите мне, какая же тогда эта ваша высшая власть, которая, по-вашему, имеет эти обещания и которая именно и является тем авторитетом, который хранит вашу веру в чистоте с апостольских времен? Может быть. Константинопольский Патриарх? Православный молчит. Но иезуит продолжает: – Не он, значит. Может быть, какой-нибудь другой Патриарх? Или вообще, может быть, каждый православный иерарх? Конечно, нет! Ведь бывали и иерархи еретики. Так, может быть, какой-нибудь синод, если не Российский, то какой-нибудь другой православной церкви? Тоже нет? Ну кто же тогда? – Да никто... – с недоумением отвечает православный. – Никто?! Так что у вас каждый православный, ну вот вы сами, например, гарантированы от всякого заблуждения? – Да нет же. – Тоже нет? Так что у вас решительно никто, как бы высоко он ни стоял, не гарантирован от заблуждения и не имеет поэтому никакого разумного основания считать себя тою авторитетною подлежащею духовною властью, которая имела бы право на ваше доверие и подчинение в вопросах веры! Одним словом, когда вы мне давеча говорили, что у вас такая подлежащая духовная власть имеется, вы ошибались. И так как вы сами говорили, что ваша вера остается незапятнанною благодаря именно присутствию этого вашего вероисповедного авторитета, то отсюда следует, как дважды два четыре, что вследствие отсутствия такой необходимой власти вы обязательно блуждаете во тьме. Но православный не сдается еще и отвечает: – Нет. Такая власть обязательно у нас имеется. Только ни одна из наших поместных духовных властей не является этой высшею над всеми властью. – Хорошо, – продолжает иезуит. – Вы исключили непогрешимый вероисповедный авторитет всех ваших епархиальных поместных духовных начальств, архиереев, синодов и патриархов. Кто же, благоволите все-таки мне ответить, кто же она тогда, эта ваша высшая власть, хранящая залог Христовой веры у вас в неприкосновенности? Кто он тогда, этот ваш непогрешимый авторитет? Вы ведь не посмеете теперь сказать, что это – ваше священство, то есть те же архиереи, синоды и патриархи, насчет которых вы изволили согласиться, что они могут ошибаться. Ведь авторитет в вопросах абсолютной истины и одновременная возможность заблуждения – это, изволите ли видеть, только чепуха. Православный недоумевает. Но он все же находятся – и говорит: – Ну да, я на самом деле выразился не вполне точно. Знаете, мы вообще с точностью не очень-то ладим. Когда вы меня спросили, кто у нас хранит залог православной веры, я немножко скороспешно ответил вам, что подлежащая духовная власть. Но это верно только отчасти. Потому что веру нашу хранит, конечно, тоже каждая духовная власть, но не в отдельности. Хранительницею веры нашей является, собственно говоря, сама Церковь. – Православная Церковь? Церковь? Кто? Что такое? Церковь? Что такое Церковь? Православный человек вспоминает единственный ответ своего катихизиса на такой неожиданный вопрос и говорит: – Общество верующих, соединенных православною верою, священноначалием и таинствами[3]. – А вы сами, – продолжает иезуит, – имеете православную веру? – Имею, по милости Божией. – Священноначалие признаете? – Признаю. – В таинствах участвуете? – Участвую. – Ошибаться можете? – Могу. – Органом церковной непогрешимости не являетесь? – Боже спаси! – И все вы, от первого до последнего, находитесь в том же положении? – Все мы находимся в том же положении. – Так что в этой вашей Церкви, о которой вы мне говорите, что она является хранительницею вашей веры, никакого решительно органа се непогрешимого авторитета нигде не имеется? Опять недоумение православного. Но, спохватившись, он возражает: – Простите, у нас такой орган имеется. Именуется же он «Вселенским Собором». – Вселенский Собор? Где же он у вас находится? – Да нигде... он собирался, когда это являлось необходимым. – Когда это являлось необходимым! Следует думать, что эта необходимость, на которую вы ссылаетесь, была именно необходимость сохранения веры в чистоте? – Конечно. – Так что с девятого века у вас в такой вероохранительной деятельности, полагаем, надобности не было, так как ведь вселенские соборы с тех пор у вас больше не собирались[4]. Неужели у вас за целых 1000 лет не возникало никогда и нигде на Востоке никаких заблуждений? Новое недоумение православного. Но иезуит продолжает спрашивать и говорит так: – Хорошо. Положим, что у вас за целые тысячи лет действительно не было уже надобности в проявлении вашего непогрешимого церковного авторитета. Положим, с очевидною натяжкою, что это так. Но скажите мне: ручаетесь ли вы, что такая необходимость уже вовеки больше не представится? – Нет. Откуда же мне знать! Но когда представится необходимость, тогда, полагаю, и соберется Собор. – Собор! Погрешимый или непогрешимый? – Ну да, тот, о котором идет речь. – То есть непогрешимый, не так ли, потому что мы ведь говорим о вашей непогрешимой власти, на которую вы изволите ссылаться? – Ну да. – Речь, стало быть, идет о Соборе вселенском, а не о поместном, не так ли, потому что вы признаете качество непогрешимости только за первым? – Конечно, так. – Хорошо. Стало быть, тогда соберется вселенский Собор. Мы, конечно, видим вашу немощь, которая не позволяет вам добиться не то что вселенского, но даже несчастного вашего русского поместного Собора[5]. Но предположим, хотя бы ради упражнения, что это так. Вот вы, действительно, устроили непогрешимый, т. е. вселенский, Собор. Что же он из себя представляет, этот ваш непогрешимый Собор, и каковым именно он должен явиться по составу своему, чтобы претендовать на непогрешимость своих вероопределений? – На нем присутствуют верующие, с пастырями во главе, от всех стран, – отвечает православный. – Да какие именно? – спрашивает иезуит, – ведь полный Собор всех православных людей, живущих на земном шаре, является фактически невозможным; никогда такой Собор не собирался, да и не соберется когда бы то ни было. Так что вы, пожалуйста, не увертывайтесь, а покажите нам орган вашего непогрешимого церковного учительства и скажите мне, каков именно точный его состав. – Ну, на нем там присутствуют верующие, иерархи там с духовенством да с мирянами, – лепечет православный. – Так что всякое собрание иерархов с духовенством да с мирянами есть вселенский Собор? – Да нет, он отличается известными признаками. – Да какими? – Да на нем присутствуют представительства от всех церквей. – Позвольте! ни на одном из всех ваших семи вселенских Соборов не было налицо этого признака. На втором вселенском Соборе всего присутствовало даже только 150, к тому же исключительно восточных, епископов[6]. Да кроме того, это даже практически совсем не выполнимо. Как же на вселенском Соборе будут присутствовать все иерархи, все духовенство и все миряне, хотя бы даже только в лице их законных представителей! Это ведь предполагает такое социальное устройство, такую дисциплину, такие бессомненные формы законного представительства во всех решительно государствах, церквах и народах, каковых не было не только во времена ваших семи вселенских Соборов, но нет и сегодня, да вряд ли и будет когда-либо. Так что все это якобы непогрешимое учительство ваше является не чем иным, как жалкою фикцией), которою вы прикрываете ваше церковное банкротство. Ибо это значит ни что иное как то, что у вас нет уже того необходимого, бесспорного, непогрешимого учительства веры, на которое вы давеча ссылались, когда вы мне говорили, что православная Церковь веру свою хранит в незапятнанной чистоте. Видите ли, как вы находитесь в противоречии с собою, с вашею теориею православной незапятнанности! Видите ли, что с вами стало с тех пор, как вы отвернулись от того единого, ясного, всегда точного и всегда действительного критерия непогрешимости, который основывается на апостольском престоле святого Петра!.. – Церковь – не фикция. Она действует. Ваша же церковь мертвою лежит, до такой степени мертвою, что собственное ее непогрешимое учительство бездействует уже 1000 лет, если вообще допустить, что оно могло бы существовать... в чем вы сами сомневаетесь, ибо не ведаете даже его определительных признаков, с тех пор, как вы отбросили единый истинный критерий. Этот единый истинный критерий имеется в утверждении Соборных решений преемником Петра. Протестанты, заблуждающиеся по другим соображениям, отличаются от вас только тем, что они имели смелость и последовательность дойти до последних выводов из того же самого положения, которое является основанием и вашего отступничества. Вы же, собственно говоря, верующие христиане, а потому и в страхе остановились на полдороге, вращаясь теперь беспомощно в сфере вашей собственной непоследовательности и ваших церковных фикций, для того чтобы не открывать ваших глаз и чтобы не лишиться душевного спокойствия при виде собственного безумия. Потому всяких логических изысканий вы и боитесь... ибо имеете для этого основание... Велико недоумение православного. Но беда теперь не в этом, а в том, что из этого тупика выхода никакого нет. Иезуит предъявляет абсолютно точную, логически неопровержимую систему, и сколько бы ни старался наш православный христианин, он из этого своего сомнения никакого логически правильного выхода не найдет, потому что выхода этого на самом деле не существует. В этом состоянии внутренней неудовлетворенности его и оставляет иезуит, чтобы приступить к нему потом, когда дело уже достаточно подготовлено, и когда то семя, которое он бросил в душу своей намеченной жертве, успело пустить уже достаточно глубокие корни, чтобы лишить его душевного спокойствия. Тогда он и подходит. Начинаются беседы о Петре, об обещаниях Спасителя, о евангельских текстах, касающихся святого Петра. Попутно речь идет и о неустройстве церковном на Руси, которым сильно недоволен наш православный христианин, как и многие другие русские, каковое недовольство приходится для иезуита очень кстати. Блестящая его логическая аргументация окончательно сбивает православного собеседника. Ему показывают картину вышлифованного до последних мелочей строения безукоризненной логики; зовущий его призрак, под сладким ликом Христа, открывает ему свои объятия, и он не устоял... он бросается туда... отступничество совершилось!.. Господа, эта картина нарисована с натуры. (Попав в крайне затруднительное положение, прижатый к стене иезуитом, Ю. А. Колемин обратился за духовной помощью к одному православному священнику, служившему при русской православной церкви[7]. Последний посоветовал ему прочесть историю Церкви, а главное – 2-й том сочинений А. С. Хомякова. Давая его Ю. А., священник сказал: «Вы там найдете одно маленькое сочинение под названием “Катехизическое изложение учения о Церкви” и три полемических статьи[8]. Прочтите внимательно!» Этим, – замечает Ю. А., – добрый пастырь тогда спас поколебленную в вере православную душу – прим. М. Новоселова) На одном только примере мы показали опасность, но думаете ли вы, что этот пример не является типичным? Думаете ли вы, что много найдется православных, даже ученых, которые в приведенной беседе с иезуитом не попали бы впросак? Так, именно так совершается отпадение православных душ от родной Церкви в сторону Рима, на что нередко, особенно за последнее время, жалуются наши пастыри. И с этим надо покончить. Надлежит снабдить православного человека[9] необходимым оружием и дать ему в нескольких словах одно сжатое, категорическое, громадного значения правило, одно правило, благодаря которому мы больше не станем принимать той ложной точки отправления, которая является постоянною причиною наших поражений. Вот оно, это правило, вот где лежала ошибка: мы, не правда ли, соглашались с иезуитом насчет того, что в нашей Церкви существует авторитет в вопросах веры. Нет! В Церкви Христовой нет того кощунственного, богохульного, противохристианского и безнравственного начала, что называется авторитетом в вопросах совести и веры. Непогрешимость Церкви в Православии Вся она, Христова Церковь, является непогрешимой. Она сама берет только то, что согласуется со Христом по союзу взаимной любви (См. Кол. 2, 2-3 – прим. М. Новоселова) всех христиан между собою. Она сама, в цельности своей, исполняет одно беспрерывное учительство... И ею руководит высший Разум, Сам Дух Святый, защищающий ее от всякой заразы, против которой никто из нас в отдельности не гарантируется, против которой не гарантирует даже Собор. Потому что непогрешимость вовсе не принадлежит Собору, а всей Церкви Христовой, свидетельствующей о себе на Соборе. Каждый же из нас имеет истину лишь в меру своего участия в Церкви. Это же участие дается по мере уничтожения собственной себялюбивой разрозненности, растворением себя в совершенстве Церкви, посредством смиренной любви, ставящей согласие с телом церковным выше собственного мнения, что именно и есть радикальное отрицание авторитета. Одно лишь помышление о приписании себе такого авторитета кем бы то ни было над совестью и верою других (заметьте, мы все время говорим о вере и совести, т. е. о мире бесконечном, а не о земном конечном мире, который один лишь является надлежащею почвою для всякого авторитета) является поэтому радикальным отказом от Церкви Христовой, пропастью отрицания и себялюбия…(Поэтому наша православная вера не на авторитете зиждется, а на смирении и любви. Без смиренной любви нельзя участвовать в Церкви Соборной, ибо без любви нельзя даже веровать в нее... Церковь же Соборная есть объект веры нашей. Мы говорим не так: «верую, т. е. верю Церкви, т. е. верую в то, что Церковь говорит». Нет. Мы говорим: «верую во единую, святую, соборную и апостольскую Церковь»... в нее, в самое ее собственное существование мы веруем, потому что оно разумом нашим не постигается, а является откровением Божественного Разума на земле. И в этом Разуме (Он же Дух Святый, Дух Истины) мы участвуем только посредством любви (изливаемой в сердца живых членов Церкви Духом Святым – Рим. 5, 5). Поэтому без любви нельзя веровать, нельзя познавать никаких истин, ни, тем паче, о непознанных истинах свидетельствовать авторитетно – прим. М. Новоселова). В вопросах совести и веры любовь и авторитет суть два противоположных, исключающих друг друга в Церкви, понятия. Между этими двумя началами невозможны никакие компромиссы. Авторитет в правовом значении Этот вывод относится к тому именно авторитету, что под этим юридическим термином обыкновенно подразумевается. Авторитет, согласно рассуждениям нашим с иезуитом в показанном выше примере, авторитет в обыкновенном своем правовом значении – это такая власть, такая высшая инстанция, скажем, судебного, что ли, характера, определения которой считаются суверенными, не подлежащими дальнейшему оспариванию, содержащими в себе, по голому материальному факту провозглашения их именно этим учреждением, всю непреложную и неопровержимую истину, доступную для нас в том круге понятий, в котором хозяйничает эта авторитетная власть. Если этот круг понятий, следовательно, составляется из вопросов абсолютной истины, то, значит, абсолютною истиною считаются определения именно этой власти. В этой структуре, следовательно, целое зависит от части; оно, целое, должно подчиняться этой части своей, какие бы ни были его собственные мнения. Вот такой-то именно власти Христос Спаситель никому из нас в вопросах бесконечного мира не давал. В вопросах бесконечного мира не целое зависит от части, а всякая часть от целого. В вопросах бесконечного мира исчезает всякий человеческий авторитет, потому что человеческий авторитет, то есть зависимость целого от части, имеет свою природную почву лишь в мире конечном, то есть, например, во всех чисто земных коллективных организмах, например, в государстве, а в Церкви Христовой только в тех ее функциях, которые именно и относятся к ее организации на земле, то есть, например, в вопросах управления и дисциплины. В мире же бесконечном, к которому со времен Спасителя именно и относится совесть человеческая, там царствует только Он один, великий Первосвященник по чину Мелхиседека[10], Который Своею кровью возвел нашу совесть и нашу веру, освободив их навсегда от всяких человеческих уз, в Свое Божественное бесконечное Царство. Этот великий Первосвященник, о Котором говорит св. Кирилл Иерусалимский: «Христос Первосвященник, имеющий священство беспрерывное и не имеющий никакого другого преемника Своего первосвященства»,[11] – Он один царствует в Церкви Своей в вопросах совести и веры. Установлением авторитета в этой области человек отказывается от Христа, чтобы сесть на Его место. Вот этот-то именно авторитет в вопросах совести и веры, он радикально противоречит самому христианству... Авторитет нравственный Если же мы под словом «авторитет» подразумеваем, как то иногда бывает, известное чисто фактическое, чисто нравственное значение, благоприобретенное каким-нибудь лицом на пути христианских подвигов и мудрости, т. е. на пути сыновнего отношения к Церкви, а не наоборот, – повторяем, на пути сыновнего послушания Святой Церкви, а не посредством власти над ней, – если мы так определим авторитет, то он, конечно, имеется в Церкви Христовой, источнике всякой мудрости, больше, чем где бы то ни было. Является же он тогда только вопросом факта, а отнюдь не вопросом права. Но эта мудрость, это ведение никому не дается полностью и никому не дается лично, потому что лично мы ничего собственного, своего, не имеем, кроме греха. Дается ведение только по мере участия в Церкви, потому что ведение само принадлежит только ей одной. Церкви Христовой, получившей с самого начала все в полности. И если бы на это наш иезуит в приведенном примере ответил бы вопросом: «Да каким же образом вы можете разузнать, участвует ли кто в Церкви, и правду ли он вам говорит, когда вы к нему обращаетесь, чтобы удостовериться в истине тех религиозных суждений, которые занимают вашу совесть?» – то мы ему на это отвечаем: «Мы это всегда можем знать точно и подлинно, но не по мере нашего мозгового разума, который воспринимал бы от юридического авторитета диалектические вероопределения, а по мере нашей сердечной веры и нашей сердечной любви. Молитесь! и сами имейте веру и любовь, тогда и учения неправильного не примете от самозваного учителя! Никакой другой гарантии не требуется». Причастность Церкви – условие причастности Истине Церковь Христова является по сущности своей союзом взаимной любви, и непогрешимость, повторяем точнее, и принадлежит одному только союзу взаимной любви (Кол. 2, 2–3). И это прямо значит, что познание истины отнимается у всякого, который себя из этого союза исключает, т. е. ставит себя выше его, навязывая свое мнение, на основании собственного своего авторитета, всем другим. Познание истины отнимается у всякого, который совершает такое святотатство. Если его совершает одно отдельное лицо, тогда познание истины отнимается у этого лица, и если его совершает собрание лиц, тогда познание истины отнимается у этого собрания, каким бы титулом себя собрание это ни украшало, хотя бы и титулом Вселенского Собора. Потому что истинный Вселенский Собор – это такое собрание, которое свидетельствует о вере не от себя, а от Церкви. Ибо в Церкви Христовой, повторяем, никто не имеет никакой благодати собственной веры или собственного ведения, данного ему лично или полностью, а лишь по мере участия в Церкви. И не Собор важен, а важна соборность (Иначе: непогрешимое учительство – прим. М. Новоселова), которая проявляется всячески, на Соборе ли, или не на Соборе. И по тому, что Церковь в определенные исторические периоды созывает Соборы, или по тому, что она их не созывает, отнюдь нельзя заключить, что в таком-то периоде существует непогрешимое учительство, а в таком-то периоде не существует. Это просто значит, что в таком-то периоде обстоятельства требовали, чтобы учительство проявляло себя таким образом, в другом же периоде обстоятельства этого именно способа проявления не требовали. От этого ни соборность, ни учительство ничуть не изменяются в своем благодатном и беспрерывном существовании. (При такой логической аргументации один за другим рушатся все вышеприведенные доводы иезуита, и он из нападающего превращается в преследуемого... Стойте твердо только на одном: «В Христовой Церкви нет никакого выше ее самой стоящего авторитета в вопросах совести и веры») Сказали мы, что не Собор важен, а важна соборность! Что такое соборность? Основа соборности, иначе – непогрешимости По православному, кафолическому, христианскому учению соборность действует в той взаимной любви, которая связывает все множество отдельных членов Церкви. Святой апостол Павел говорит, что сердца христиан соединены в любви для всякого богатства совершенного разумения, для познания тайны Бога и Отца и Христа, в Котором сокрыты все сокровища премудрости и ведения (Кол. 2, 2–3). Так что по учению святого Апостола, по учению Церкви, эта взаимная любовь, любовь, а не что-либо иное, является для нас гарантией) познания Христовых истин. И эта взаимная любовь, познающая тайны Божественной премудрости, выражается в согласии христиан между собою. Это согласие является действием Духа, и Дух сей ведет всю земную часть Христовой Церкви, неведомыми для пытливого разума способами, к цели Своего пути. Этот Дух – Сам Дух Святый. И какие бы ни были препятствия, лежащие на этом пути, какие бы ни были злые страсти отдельных членов Церкви, противящихся Христовой благодати и восстающих против этого соборного единения, любовь Христова, действующая в сердцах, иначе – Сам Дух Святый, всегда в конце концов побеждает эти страсти и не допустит никогда, чтобы земное существование Церкви было уничтожено нами. Ибо Христос пребывает с нами по конец дней. Итак, соборность в Христовой Церкви проявляется в согласии всех членов между собою. Это согласие не приурочивается к какой-либо поместной церкви, к какому-нибудь географическому пункту, к какому-нибудь иерарху или собранию иерархов, а связывает всех причастных к Церкви членов и не нуждается ни в каких юридических регламентациях, так как самобытная его сила действует вне постижимых для разума нашего правил. Оно просто существует и само определяет все остальные явления церковности, вместо того, чтобы быть определяемым ими. Одно из этих явлений – вселенские Соборы. Что же представляют собою вселенские Соборы, и каковы их отличительные признаки? Отличительные признаки вселенских Соборов Не всякое собрание иерархов и верных есть вселенский Собор. Потому что истинным, вселенским, непогрешимым Собором является только такое собрание, в котором имеются налицо два фактора, а именно: один – материальный, и другой – духовный. Материальный фактор имеется в лицах, участвующих на Соборе, во внешних условиях их совместной работы и в количестве и характере решаемых дел. Духовный же фактор лежит в тождественности соборных свидетельств с верою всего тела Церкви. Вот эта-то самая тождественность именно и есть не что иное, как сама соборность, выражаемая на Соборе. И она, только она определяет собою вселенскость и соборную непогрешимость, заключающиеся всецело в ней (Т.е. в вышеуказанной тождественности – прим. М. Новоселова). Ибо соборность, вселенскость, непогрешимость, все это равнозначащие термины, определяющие собою только различные виды одного и того же целого, имя коего Дух Святый, руководящий Церковью. И этот Дух является мерою для всех материальных факторов церковности, а не материальные факторы церковности являются мерою для Духа. Вот оно коренное, отличительное свойство Православной, Соборной, Апостольской Церкви, разделяющее ее непроходимою пропастью от всех решительно религий, толков и расколов, когда-либо появлявшихся на поверхности времен. Итак, Собор является непогрешимым лишь при наличности этого своего духовно-определительного фактора. Потому что вселенская непогрешимость принадлежит, как мы видели, не Собору самому по себе, а всей Церкви Христовой, свидетельствующей о себе на Соборе. Критерий непогрешимости данного собора Теперь: где лежит критерий наличности этого духовно-определительного фактора соборной непогрешимости? Короче: где лежит, применительно к какому-нибудь Собору, критерий его соборности? Чтобы правильно ответить на этот вопрос, нужно строго различать два тезиса. Первый – тезис церковный; второй – научно-богословский. Оба тезиса гласят неодинаково. Критерий церковный Тезис церковный, по которому в Церкви, для Церкви и для всех живых ее членов Церковью самой определяется, применительно к Собору, критерий его соборности, гласит просто-напросто так: Церковь Христова сама является критерием и мерилом соборности для самой себя. Этот тезис никакими силами человеческого ограниченного разума не постигается. Он лежит за пределами не только всякой науки, но за пределами даже всякого логического мышления, и осязается одною только благодатною верою. В нем выражается принцип абсолютной, безграничной свободы, принадлежащей всем чадам Христовой Церкви по мере участия в ней. И так как участие в Церкви дается смиренным отказом от себя в пользу всех других, то отсюда неизбежно следует, что в Христовой Церкви абсолютная личная свобода и абсолютный самоотказ от себя совпадают. Пожертвовавший собою самим находит себя же и личность свою во всесильном выражении. Критерий рациональный Но поскольку человек является разумным обитателем мира сего – безотносительно к тому, принадлежит ли он к Церкви, или нет, – он имеет тоже рациональные опоры, чтобы формально удостоверяться в соборности даваемых Соборами свидетельств. И вот вырабатывается на этот счет другой критерий, рациональный или научно-богословский, являющийся продуктом анализирующего умственного наблюдения. Этот тезис является, в науке и для науки – отнюдь не для Церкви, масштабом проверки соборности Соборов. По этому тезису соборность каждого Собора усматривается только из последующего материального исторического явления: фактического принятия его самого и данных им свидетельств всем телом Церкви, как свидетельств собственных. Так что вопрос этот разрешается на основании факта, а не на основании права (Малейшее отступление от этого начала, малейший компромисс с какими-нибудь другими предположениями, юридическими или какими бы то ни было иными, является горьким заблуждением, которое, как мы это наглядно показали на примере, выдаст себя собственною логическою несостоятельностью до тех самых пор, пока оно не разрешится единым правильным, логическим своим завершением: папством – прим. М. Новоселова). Итак: если все церковное тело фактически принимает состоявшийся Собор, то, значит. Собор и был Вселенским; если его отбрасывает, то, значит, для Церкви он был ничтожен. Собор сам по себе ничего не значит. Важна только соборность, которая зависит не от какого-нибудь собрания лиц, ни тем паче от одного какого-нибудь лица, а от всей Церкви. Все это доказывается исторически. Вселенское значение какого-нибудь Собора познавалось вовсе не сейчас <же>, а лишь по истечении некоторого времени, необходимого для выяснения этого вопроса. Конечно, Церковь сама и все ее живые члены, по мере своего участия в Ней, в рациональном критерии соборности собственных своих Соборов, для себя, вовсе не нуждаются. Но по адресу заблуждения и в смысле рациональной опоры для нуждающихся в таковой Церковь на Соборе рационально же обосновывает свои свидетельства, придерживаясь общедоступного критерия. И поэтому она и ссылается на такие факты, которые воспринимаются разумом всех, даже посторонних. Вывод из предыдущего Мы считаем теперь необходимым настоятельно указать на один особенный вывод, предыдущего который точно объясняет собою отношение православия к этому вопросу. Вывод – вот именно какой: вера Церкви противится такой-то или такой-то ереси не потому, что эта ересь была осуждена таким-то или таким-то вселенским Собором, а как раз наоборот: такой-то вселенский Собор осудил такую-то ересь потому, что она противится вере Церкви.Этим положением заграждаются пути для всяких дальнейших полемик, потому что всякие дальнейшие полемики делаются беспредметными. Заключение Итак, что касается соборной непогрешимости, то она лежит, как мы видели, в тождественности даваемых Собором свидетельств с верою всего церковного тела. Характер этой соборной непогрешимости, т. е. этого непогрешимого соборного согласия, отнюдь не изменяется от разнообразия тех материальных способов, которыми оно удостоверяется. Конечно, наиболее целесообразный способ удостоверения для посторонних имеется в том материальном съезде известного числа физических лиц, который именуется Собором. Но соборное согласие может также одухотворить какое угодно другое свидетельство, которое является поэтому свидетельством соборным по факту этой тождественности с мнением всего церковного тела. Потому что соборность является единым неизменным духом, свидетельства же подлежат закону материального разнообразия внешних форм. Из этого следует, что вселенскость, непогрешимость, соборность имеются везде, в каждом подлинном, тождественном с церковною верою свидетельстве, даваемом по участию в Святой Церкви кем бы то ни было: Собором, великим или малым, или отдельным лицом, хотя бы даже юродивым или ребенком. И отсюда вытекает церковный тезис полной, абсолютной отрешенности соборного начала от каких бы то ни было формально-юридических правил его проявления. Дух свидетельствует о Себе в Христовой Церкви когда хочет, где хочет и как хочет, потому что не мы является мерою для Духа, а Дух является мерою для нас. Вот православный ответ на вопрос, кто именно в каждом случае является непогрешимым органом Святого Духа в Церкви. Дух Сам Его в каждом случае Себе выбирает. Потому что не орган, по праву своему, преподает себя Духу, а Дух, по милости Своей, преподает Себя органу. Этим раз навсегда устраняются все приемы юридического определения соборности, доступной только вере и любви, а не разуму. Вот оно, непоколебимое православное учение вселенской Апостольской Церкви (Вселенская апостольская Церковь – это не церковь русская, или греческая, или какая бы то ни было поместная иная. Ибо ею спасается весь род человеческий, и святится вся земля, Север и Юг, Восток и Запад. Но мы, русские, имеем неизреченное счастье принадлежать к этому великому Целому, коим мы держимся. Этого забывать не следует. Не вселенская Церковь держится нами, а мы, русские, с нашею поместною церковью держимся ею. Не о русской, не о греческой или какой бы то ни было иной поместной церкви сказано, что она пребудет до конца времен, а Вселенская Христова Церковь – бессмертна. Вселенская вера хороша не потому, что она является верою русского народа, а русский народ хорош лишь до тех пор, пока он будет исповедовать вселенскую веру – прим. М. Новоселова). Я извлек из статьи Ю. А. Колемина все существенное. Может быть, некоторым из вас, друзья мои, иные места покажутся слишком отвлеченными и трудными. Что делать? – надо превозмочь эту трудность. Тема настоящего письма слишком важна, чтобы относиться к ней поверхностно. Она имеет огромное значение не только богословско-догматическое, но и церковно-практическое, и особенно в наше время, время видимой церковной разрухи. При переживаемых Русской Церковью обстоятельствах, о которых я не буду распространяться, так как они у всех на глазах[12], чрезвычайно важно, даже больше – необходимо осознать и усвоить основную мысль, развиваемую Ю. А. Колеминым, – мысль об отсутствии в Церкви общеобязательного внешнего авторитета в вопросах веры и совести и о непогрешимости самой Церкви, этого «столпа и утверждения истины». Мы, православные, как паства, так и пастыри, усвоили, к сожалению, ложный взгляд католиков на значение авторитета в сфере Церкви. Наша иерархия привыкла смотреть на себя (и привила этот взгляд пастве) глазами римского католика, видящего в своем первоиерархе непогрешимого судью в области веры. Этот взгляд на себя нашей иерархии очень ярко выражен в Синодном Послании 1913-го года, посвященном рассмотрению вопроса об Имени Божием и обращенном ко «всечестным братиям, во иночестве подвизающимся[13]. Изрекая строгий, безапелляционный приговор афонитам-имяславцам[14], Синод исходил из сознания иерархической непогрешимости. Вот что читаем мы в этом Послании: «Теперь, когда высказались и Константинопольская и Российская церковная власть, их (имяславцев) дальнейшее настаивание на своем будет уже противоборством истине[15]. Оставляя сейчас в стороне вопрос о том, которая из споривших сторон была права по существу, я обращаю ваше внимание лишь на ясно выраженное в вышеприведенных словах Послания убеждение Синода в непогрешимом авторитете иерархии. Следующее, а, может быть, и два следующих письма я предполагаю посвятить тому же вопросу об авторитете в Церкви и иллюстрировать довольно отвлеченно развиваемую Ю. А. Колеминым тему историческими примерами, а сейчас укажу в немногих словах практический вред от усвоения ложного воззрения на иерархию как на хранительницу и возвестительницу безусловной истины или, иначе, как на непогрешимый авторитет. Из этого ложного взгляда вытекают два противоположных и одинаково неправильных по существу вывода. Если церковная власть изрекает суждение, не согласное с религиозным сознанием паствы или некоторой части ее, то последняя вынуждается: или, жертвуя собственным разумением истины, принять решение иерархов (как это сделал, например, в Афонском споре о. Алексий затворник, отказавшись, из послушания Синоду, от своего первоначального взгляда на имяславие), или, в силу своего религиозного сознания, отвернуться от Церкви, «непогрешимый орган» которой не оправдал притязаний на безошибочность своих суждений. За последнее время нередко приходится слышать голоса скорбного недоумения по поводу того обстоятельства, что наша иерархия запуталась в вопросе о стиле[16], а равно и в способах разрешения живоцерковного вопроса[17], – в то время как верующий народ обнаружил больше и ясности взгляда и стойкости убеждения. Проскальзывает, а иногда открыто высказывается мысль, что «церковь заблудилась». Это нелепое и во многих отношениях крайне вредное отождествление иерархии с Церковью – обычное, к сожалению, явление в нашем обществе, и верующем, и неверующем. На этом нелепом, повторяю, отождествлении Лев Толстой в свое время построил свою злостную критику Церкви[18], а его яростный противник, зосимовский старец Алексий[19], отрекся от собственных убеждений, боясь непослушанием церковной власти нарушить свой союз с Церковью. Если вы, мои дорогие, вчитаетесь в рассуждения Ю. А. Колемина, то, надеюсь, не будете искушаться недоумениями и впадать в безнадежное уныние ни по поводу измены Православию многих десятков живоцерковных архиереев и сотен иереев, ни из-за духовной неустойчивости канонически законных иерархов. Отщепляясь в разной мере сами от «столпа и утверждения истины» и соблазняя этим «малых сих[20], «стражи Израилевы[21] нисколько не задевают Церковь как хранительницу Истины Христовой. Вдумайтесь в сказанное Ю. А Колеминым и просмотрите из моих писем 2-е, 5-е и конец 10-го: там вы найдете достаточную, надеюсь, охрану от неправильных и наводящих уныние умозаключений относительно Церкви. Но разумная и твердая вера в Церковь не исключает, конечно, спасительного беспокойства за братьев по вере, соблазняемых теми, кто по своему сану призван утверждать в вере. Эта братская тревога подскажет нам и наши обязанности относительно искушаемых, кои суть уды того же Тела, к которому принадлежим и мы. Мир вам, возлюбленные! Не откажите в молитвах брату вашему о Господе и о единой, святой, соборной, апостольской Церкви. 1924 г. 29 февраля, день преп. Иоанна Кассиана ————————————————————————————————— [1] Отец Владимир Геттэ – французский католический священник, перешедший (в 1862 г.) в православие. Издавал православный журнал L'union chretienne, в котором в течение тридцати лет вел полемику с католическим богословием. Форму катехизиса имеет его книга: «Изложение учения православной кафолической церкви и разногласий с ним других христианских церквей» (Казань, 1869). Другие соч.: «История церкви во Франции», «История иезуитов», «Опровержение на выдуманную жизнь Иисуса Христа, соч. Э. Ренана» и др. [2] Колемин Ю. А. Авторитет в вопросах веры. Сергиев Посад, Издание «РФБ», 1915, 28 с. (брошюра представляет собой реферат, прочитанный 10 декабря 1914 г. в Петрограде на общем Собрании Всероссийского Братства святителя Иоасафа Белгородского чудотворца; опубликована также в журнале «Богословский вестник», 1915, №5. С. 160-183). [3] «Церковь есть от Бога установленное общество человеков, соединенных Православною верою, законом Божием, священноначалием и Таинствами» (Пространный Христианский Катихизис православныя кафолическия восточныя Церкви. М., 1915. С. 43). [4] Последний Собор, признаваемый Православной Церковью в качестве Вселенского, был собран против иконоборцев в 787 г. в Никее (VII Вселенский Собор). [5] Последний дореволюционный Поместный Собор Русской Церкви собирался в 1698 г.; при Петре I вместо «временных» Соборов был учрежден сначала постоянный «освященный Собор» при местоблюстителе, а в 1721 г. – Святейший правящий Синод, после чего созвание временных Соборов прекратилось. Борьба за созыв Собора русской Церкви насчитывает не одно десятилетие; отметим лишь некоторые ее вехи: записка святителя Игнатия (Брянчанинова) «О необходимости Собора по нынешнему состоянию Российской Православной Церкви» (1862 г.); статья Вл. Соловьева «О духовной власти в России» (1881 г.), где в качестве основной задачи предстоящего Собора названо снятие клятв со старообрядцев и отмена утеснительных законов против иноверцев; петиция Синода Николаю II о созыве Собора (1905 г.); Предсоборное Присутствие (1906 г.) и, наконец, Предсоборное Совещание (1912 г.). [6] II Вселенский Собор был созван в 381 г. в Константинополе для повторного осуждения вновь усилившегося арианства, а также для решения ряда практических вопросов. [7] Речь идет о лондонском протоиерее о. Евгении Константиновиче Смирнове – см.: Прибавления к Церковным ведомостям, 1911, № 26. С. 1153 (об о. Евгении см. также: Архим. Киприан (Керн). Дореволюционное русское духовенство за границей // Журнал Московской Патриархии. М., 1993. № 11. С. 71). [8] Точное название сочинения Хомякова: «Опыт катехизического изложения учения о Церкви» (см., например: А. С. Хомяков. Полн. собр. соч. 2-е изд. Т. 2, М., 1880); общее название трех полемических статей (1853-1858 гг.): «Несколько слов православного христианина о западных вероисповеданиях» (Там же). [9] У Колемина: «православного интеллигента». [10] Священником по чину Мелхиседека называет Христа апостол Павел (Евр. 6, 20; 7, 1-28). Мелхиседек (царь праведности) – таинственная личность, появляющаяся на страницах Священного Писания (Быт. 14, 18-20) без обычного упоминания родословной; хотя Мелхиседек не принадлежал к колену Левия, но его священство изображается в Писании превосходящим левитское (по чину Ааронову) и преобразовательно (см. Пс. 109,4) относится к Мессии-Христу. [11] 10-е огласительное слово к просвещаемым, 14 // Творения иже во святых отца нашего Кирилла Иерусалимского. 2-е изд. Сергиев Посад, 1893. С. 120. [12] Речь идет о церковных нестроениях, вызванных обновленческим расколом. [13] Послание от 18 мая 1913 г. // Церковные ведомости. 1913, 20. С. 277-286. [14] Имяславие – термин, возникший в период афонских споров об Имени Божием. [15] Церковные ведомости. 1913, 20. С. 286. [16] Обновленческий собор в мае 1923 г. постановил перейти на григорианский календарь. Святейший Патриарх Тихон, выйдя из заключения 27 июля того же года, из всех постановлений собора согласился только с решением об этом переходе. Считая реформу календаря допустимой с церковной точки зрения, полагая (на основании неточных газетных сообщений), что соглашение между всеми православными церквями о такой реформе достигнуто, и к тому же испытывая сильное давление со стороны государственной власти, направленное на введение гражданского календаря в церковный обиход, Патриарх Тихон издал послание о переходе к новому стилю со 2 октября 1923 г. Однако из-за повсеместных протестов верующих уже 8 ноября Святейший распорядился «временно отложить» введение нового стиля (подробности см.: Заявление Патриарха Тихона во ВЦИК // Вестник РХД. Париж, 1975. № 115. С. 78-87). [17] Имеется в виду согласие некоторых церковных иерархов ради церковного мира и единства идти на переговоры и компромиссы с обновленцами. [18] См.: Новоселов М. Открытое письмо графу Л. Н. Толстому по поводу его ответа на постановление Св. Синода. Вышний Волочек, 1902. [19] См., например: Бердяев Н. А. Самопознание. Париж, 1949. С. 202; иеросхимонах Алексий, затворник Зосимовой пустыни, участвовал в Соборе 1917 г.; как человеку большой праведности, ему было доверено решить выбор между двумя кандидатами на патриарший престол; на заседании Собора 5 ноября 1917 г. он вынул жребий, означавший избрание Патриархом Православной Российской Церкви Святителя Тихона. [20] Мф. 18, 6. [21] Чис. 3, 8. Примечания и комментарии: Евгений Полищук Источник: http://blagogon.ru/digest/281/
  6. УВАЖАЕМЫЕ КОЛЛЕГИ! ФГБОУ ВО «Ивановский государственный университет» Ивановский филиал ФГБОУ ВО «Российская академия народного хозяйства и государственной службы при Президенте Российской Федерации» Свято-Алексеевская Иваново-Вознесенская Православная Духовная семинария 29–30 марта 2017 г. проводят XVI Международную научную конференцию «Государство, общество, церковь в истории России XX-XXI веков» К участию в конференции приглашаются ученые, священнослужители, преподаватели, аспиранты духовных и гражданских учебных заведений (академий, семинарий, университетов, институтов, техникумов и училищ) и другие специалисты. На конференции предполагается обсудить проблемы: – истории российской государственности; – истории Русской Православной Церкви и других конфессий в контексте истории российского государства и общества; – социальной структуры общества; – политические партии и движения; – развитие местного самоуправления; – становление и развитие интеллигенции/интеллектуалов в изменяющейся социально-политической действительности; – духовное и культурное развитие общества. – междисциплинарные подходы к осмыслению истории России. Хронологические рамки конференции: рубеж XIX–XX вв. – рубеж XX–XXI вв. В ходе конференции предполагается работа следующих секций: 1. Русская Православная Церковь (рубеж XIX–XX вв. – рубеж XX–XXI вв.). 2. Интеллигенция/интеллектуалы и духовное развитие общества в России и на постсоветском пространстве в XX – начале XXI веков. 3. Российское государство и общество (рубеж XIX–XX вв. – рубеж XX–XXI вв.). 4. Междисциплинарные подходы к осмыслению истории России (рубеж XIX–XX вв. – рубеж XX–XXI вв.) Обращаем Ваше внимание, что материалы сборника оргкомитет планирует опубликовать в РИНЦ. Возможно заочное участие. Оргкомитет предполагает опубликовать материалы конференции к началу ее работы. Для участия в конференции необходимо до 30 декабря 2016 года на электронный адрес выслать заявку и текст статьи объемом не более 5 страниц (материалы, превышающие данный объем, оргкомитет не рассматривает). komissarova-ia@rambler.ru и komissarova.ir.an@gmail.com (Просьба, высылать материалы и заявку на оба адреса). Оргкомитет оставляет за собой право отбора тезисов и статей для публикации и технической корректуры. Официальное извещение оргкомитета о публикации и приглашение на конференцию будет направлено по электронному адресу после окончания сбора всех материалов и заседания оргкомитета, ориентировочно в конце января 2017 г. В заявке на участие в конференции следует указать: Ф.И.О. (полностью), ученую степень, должность и место работы (название полностью и в сокращении), ученое звание, контактный телефон, e-mail, какое участие в конференции (очное или заочное) предполагается, согласие на размещение материалов сборника в РИНЦ. Оплата расходов (проезд и проживание) за счет командирующей стороны. Для заочных участников оргкомитет после проведения конференции вышлет сборник материалов бандеролью наложенным платежом: стоимость сборника – ориентировочно 300 рублей плюс стоимость почтовых расходов. Требования к оформлению статей: 1. Формат А 4, шрифт – 14 Times New Roman. 2. Междустрочный интервал – одинарный. 3. Поля – 2 см. 4. Отступ – 1 см. 5. Оформление заголовка. Выравнивание по левому краю: инициалы, фамилия автора – все через пробел строчными буквами и полужирным шрифтом, следующая строка должность автора и место работы обычным шрифтом (строчными буквами), заголовок статьи полужирным шрифтом, прописными буквами, выравнивание по центру через строчный пробел, подзаголовок в скобках с новой строки (строчными). Смотри ниже – образец. 6. Библиографические ссылки оформляются внутри текста в круглых скобках, тем же шрифтом что и основной текст по ГОСТ 7.0.5.-2008. (раздел: внутритекстовые ссылки). 7. Оргкомитет оставляет за собой право технической корректуры. 8. Тексты статей должны быть выверены, авторы несут полную ответственность за содержание. Образец А. В. Иванов доцент Ивановского государственного университета ПРОБЛЕМЫ ИСТОРИОГРАФИИ РУССКОЙ ПРАВОСЛАВНОЙ ЦЕРКВИ (XX – начало XXI вв.) Текст тезисов Все вопросы о конференции и оформлении материалов можно задать ответственному секретарю оргкомитета – Комиссаровой Ирине Анатольевне 8 (4932) 93-85-11 – деканат исторического факультета ИвГУ, 153025, г. Иваново, ул. Тимирязева, д. 5, 6 (новый) учебный корпус, каб. 403. 8-910-668-8230 – сотовый Комиссаровой И.А., komissarova-ia@rambler.ru, komissarova.ir.an@gmail.com С искренним уважением оргкомитет
  7. Синодальный отдел по благотворительности перечислил 370 тысяч рублей Арсеньевской епархии для помощи пострадавшим от наводнения К 14 сентября 2016 года на счет Синодального отдела по церковной благотворительности и социальному служению поступило 433 тысячи 542 рубля. Синодальный отдел по благотворительности перечислил 370 тысяч рублей Арсеньевской епархии. Эти средства планируется направить на покупку бытовой техники для пострадавших в поселке Шумный. "Люди в основном просят холодильники, микроволновки, другую бытовую технику", ― пояснила пресс-секретарь Арсеньевской епархии Екатерина Придворова. Она отметила, что ситуация в пострадавших районах улучшается. "Вода уже не идет мощным потоком, как раньше, но теперь необходимо откачивать воду, которая стоит вокруг жилых домов, ― говорит пресс-секретарь епархии Екатерина Придворова. ― Мы отправили в Чугуевский район две машины с грузом по 1,5 тонны ― в них были продукты питания, теплая одежда. В настоящий момент руководитель епархиального отдела по благотворительности иеромонах Варсонофий (Рыжов) отправил из Владивостока в село Кокшаровка груз в 5 тонн ― помимо продуктов и одежды, в нем три тепловых пушки и обогреватели". По ее словам, в ближайшие дни еще три машины с гуманитарной помощью весом в 1,5 тонны каждая будут отправлены жителям села Кокшаровка. Продолжается сбор информации о том, в чем нуждаются пострадавшие. "Мы уже получили первый список из 40 нуждающихся, его передал настоятель храма в честь иконы Божией Матери "Всецарица" в селе Шумное отец Виктор Бронников", ― уточнила пресс-секретарь Арсеньевской епархии. Продолжают оказывать помощь и во Владивостокской епархии. "Были закуплены 25 тепловых пушек и 25 мотопомп для откачивания воды, ― рассказала помощник руководителя отдела по благотворительности Владивостокской епархии Инна Чистякова. ― В ближайшее время они будут отправлены в пострадавшие от наводнения села Чугуевского и Новопокровского районов, а также в Дальнереченск". По словам Инны Чистяковой, в епархии планируют направлять средства, собранные в храмах, прежде всего на помощь многодетным и малообеспеченным семьям. "В первую очередь получателями помощи станут многодетные и те, кто лишился подсобного хозяйства, огородов, ― говорит помощник руководителя отдела по благотворительности Владивостокской епархии. ― Помощь будет оказываться адресно: покупка необходимой бытовой техники, ремонт жилья". Перевести пожертвование на помощь пострадавшим можно на сайте Синодального отдела по благотворительности. Также можно отправить пожертвование с помощью смс на короткий номер 7715: "ЧС" пробел "сумма". Источник: http://www.religare.ru/2_109707.html
  8. Монография профессора кафедры отечественной истории новейшего времени РГГУ Михаила Бабкина посвящена теме взаимоотношений православного духовенства (прежде всего высшего) с государственной властью Российской империи в предреволюционные 1904–1917 годы. Как показывает автор, еще до первой революции священноначалие проводило работу над литургийными текстами, принижая в них поминовение царствующей династии и преувеличивая титулование архиереев. Уже в вышедшем в январе 1900 года «Служебнике» исчезает вынимание на проскомидии специальной просфоры с молитвой «за здравие» царя. Если учесть, что это издание и повторявшие его последующие выходили в Санкт-Петербурге в Синодальной типографии с грифом «По благословению Святейшего Синода», то, как отмечает автор, это «свидетельствовало о нежелании высшего духовенства поддерживать самодержавный строй» (стр. 182). В то же время в декабре 1898 года Синод принял определение о том, что местный архиерей на литургии будет поминаться как «преосвященнейший» (на сугубой ектении) и «великий господин наш преосвященный» (при великом входе). Эти исправления вошли в изданный в 1902 году в Киеве «Служебник». ДОКУМЕНТ: Проф. Михаил Бабкин. СВЯЩЕНСТВО И ЦАРСТВО: духовенство Православной Российской Церкви и свержение монархии (начало XX в. – 1918 г.). Тезисы доклада на социологическом факультете МГУ, Москва, 27 мая 2010 г. Российская империя и Православная церковь составляли единое церковно-политическое тело, единый организм. И государство (Империя), и Церковь, по существу, являлись двумя ипостасями этого нераздельного тела, находившегося под скипетром православного самодержца. Одним из показателей их единства являлась невозможность проведения чёткой границы между светским (в привычном ныне понимании) и церковным законодательством. Связь Империи и Православной российской церкви (далее – РПЦ) была в первую очередь сакральной, а не оформленной юридически. Высшим органом церковного управления (но не власти) являлся учреждённый 25 января 1721 г. царём Петром I Святейший правительствующий синод – своеобразное сословное представительство при верховной власти, своей властью приравненным к власти патриарха, или постоянно действующий "малый церковный собор" (синод, по-гречески – σύνοδος, означает собор). Деятельность синода контролировало назначавшееся императором светское лицо – обер-прокурор Св. синода, являвшийся официальным представителем власти Его Величества. Юридической основой создания института обер-прокуратуры была необходимость доклада верховной власти о течении церковных дел. На обер-прокуроре лежали функции охранения государственных интересов в сфере церковного управления и контроля над органами власти РПЦ в центре (Св. синодом) и на местах (духовными консисториями). Хотя обер-прокуроры и имели практически неограниченные возможности влияния на органы центральной и местной церковной власти, однако этим правом они практически не пользовались, предпочитая не участвовать в деле чисто церковного управления. В целом же компетенция обер-прокурора ограничивалась административным управлением и не распространялась на сферу вероисповедания и церковного права. Юридически участие императора в церковных делах повышало статус РПЦ и её постановлений. Акты Св. синода, изданные "по указу Е.И.В.", в виде указов, уставов или законов вносились в собрание законов Российской империи. Единство империи и церкви, основанное на православной вере, хотя и не было лишено недостатков, но, в целом, было очень плодотворным. Империя, поддерживая Русскую церковь морально и материально через институт обер-прокуратуры, избавляла епископат от рутинной бюрократически-канцелярской работы (связанной, например, с хозяйственной деятельностью и поисками источников финансирования), поддерживала просветительскую и миссионерскую её деятельность. Православной церкви в Российской империи были созданы условия наибольшего благоприятствования. В Основных законах насчитывалось более тысячи статей, оберегавших привилегии и имущественные права РПЦ. Архиереи фактически являлись высшими духовными сановниками империи. По табели о рангах митрополиты, архиепископы и епископы приравнивались к трём первым классам военных и гражданских начальников. РПЦ, буквально слитая воедино с Российской империей, не обладала правами юридического лица и не имела самоуправления. Хотя такими правами по отдельности были наделены Св. синод, приходские церкви, монастыри, духовно-учебные заведения и проч. церковные структуры, владевшие, например, недвижимым имуществом и капиталами. Русские цари не видели особого смысла в предоставлении церкви "свободы самоуправления", поскольку видели её главную цель в христианизации народа, а именно – в совершении богослужений, катехизации паствы, поднятии среди неё нравственности, образованности, в почитании праздников, миссионерстве и проч. Для чего иерархи фактически и освобождались посредством обер-прокуратуры от мирских дел. Однако те, наоборот, стремились расширить свои государственные функции в ущерб церковным. Значительная часть епископата считала своё положение в рамках сложившихся в России государственно-церковных отношений неприятным и оскорбительным. Участие царя в церковных делах давало повод для постоянного недовольства духовенства "вмешательством" в церковные дела православного императора (светской-де власти). Наличие в государстве помазанника Божия, так или иначе участвующего в делах церковно-правительственного управления (юрисдикции), в охране вероучения и контроле за церковным благочинием, ставило духовенству фактический заслон в получении желаемой и искомой свободы самоуправления. Поскольку формально РПЦ была частью административного аппарата империи, это давало основание определённым слоям общественности считать православных священнослужителей прислужниками самодержавия, а также возлагать на РПЦ долю ответственности буквально за любые ошибки царского правительства, за политические "репрессии" и даже за социальную несправедливость в обществе. С начала XX в. вплоть до Первой мировой войны в России происходил неуклонный рост численности как паствы РПЦ, так и всех слоёв духовенства. На подъёме было строительство храмов и монастырей. Церковь, являясь опорой Трона, оказывала заметное влияние на общественно-политическое сознание православного народа империи. С рубежа XIX–XX вв. вплоть до начала Февральской революции представителями высшей иерархии РПЦ проводилась деятельность, направленная на ограничение участия императора в церковном управлении и на "отдаление" церкви от государства. Подтверждением этому служат, в частности, сокращение с января 1900 г. поминовения императора на проскомидии (начальной стадии литургии – центрального христианского богослужения), а также произведённое в феврале 1901 г. сокращение "верноподданнической" части присяги для рукополагаемого в сан епископа и отмена присяги для членов Св. синода. Показателем стремления высшей иерархии повысить свой внутрицерковный статус служит и проходившие в тот период процессы постепенного увеличения богослужебных титулований архиереев, а также учащения поминовений епархальных преосвященных. О желании высшего духовенства ограничить участие императора в церковном управлении свидетельствуют и "отзывы" епархиальных архиереев о церковной реформе, датируемые 1905–1906 гг. В них отражалось недовольство представителей иерархии сложившимся в России строем церковного управления. Об этом, а также о стремлении восстановить в РПЦ патриаршее управление говорилось и в материалах Предсоборного присутствия (1906 г.), а также Предсоборного совещания (1912–1913 гг.). Названные церковные комиссии предлагали усилить в управлении РПЦ власть епископата. В то же время духовенство едва ли не демонстративно уклонялось от разработки богословского взгляда на царскую власть. В целом, оно придерживалось "рациональных" оценок, дававшихся царской власти юристами, политологами и историками. При этом совершенно не выясненными оставались такие вопросы, как церковные полномочия императора и т. н. священные права помазанника Божьего. Даже относительно вопроса является ли миропомазание государя церковным таинством или не является таковым, среди иерархии не было единства. Меры, предпринимавшиеся представителями епископата в предреволюционные годы, были направлены на "десакрализацию" власти российского самодержца. Они сводились к укоренению в сознании паствы представлений о царе не как о духовно-харизматическом "лидере" народа и "Божием установлении" (помазаннике), а как о мирянине, находящемся во главе государства. Духовенство (в частности, члены Синода РПЦ) стремилось обосновать, что между царской властью и какой-либо иной формой правления нет, по сути, никаких принципиальных отличий: всякая, мол, власть – "от Бога". После нескольких безуспешных попыток добиться высочайшего разрешения на созыв Поместного собора представители архиерейского корпуса стали связывать надежды на "освобождение", "раскрепощение" Церкви от императорского контроля с возможностью смены формы государственной власти в России в пользу "любой" формы правления. Стремясь увеличить свою власть за счёт умаления прав верховной власти в области церковного управления, видные представители высшего духовенства работали, по существу, на революцию. И само "освободительное движение" (в первую очередь – в лице левых и центристских партий) добивалось в принципе аналогичного: ограничения власти царя в пользу "народного представительства". Определённым "испытанием на верноподданичество" для высшей иерархии явилась Первая российская революция. Во время неё Св. синод в целом вёл себя непоследовательно и весьма противоречиво. С одной стороны, он придерживался своеобразной аполитичности (нередко умалчивая о революционерах и порицая лишь их противников), с другой – старался оказать поддержку правительству. Колебания политической линии высшего органа церковного управления были обусловлены отсутствием у него чёткой позиции в отношении к царской власти. Поскольку иерархи рассматривали императора как "внешний институт" по отношению к церкви, то, соответственно, они "не считали своим долгом" проповедовать пастве о необходимости сохранения незыблемости православной империи как единого церковно-государственного "тела", видя в нём лишь преходящую форму исторически сложившейся русской государственности. В целом, духовенство с начала ХХ в. постепенно становилось в оппозицию к царской власти, стремясь освободиться от государственного надзора и опеки, стремясь получить возможность самоуправления и самоустроения. Это освобождение отождествлялось с падением царской власти, о чём весной и летом 1917 г. духовенством делались признания как в устных проповедях, так и в церковной периодической печати. Основным мотивом соответствующих действий священнослужителей было стремление разрешить многовековую проблему "священства-царства" в свою пользу[1]. Наиболее яркое выражение противостояния высшего духовенства монархии (в контексте проблемы "священства-царства") приняло в первые дни и недели Февральской революции. При начале революционных волнений в Петрограде высший орган церковного управления – Св. синод смотрел на них безучастно, не предприняв никаких шагов по защите монархии. Поступавшие же в те дни к высшему органу церковного управления ходатайства видных сановников империи о необходимости поддержки царского престола остались неуслышанными. Члены Синода фактически признали революционную власть (Временное правительство, сформированное Исполнительным комитетом Государственной думы) уже днём 2 марта, до отречения от престола Николая II. В первых числах того месяца они вели сепаратные переговоры с Временным правительством: о поддержке духовенством новой власти в обмен на предоставление РПЦ свободы в самоуправлении. Т. е. до опубликования официальной позиции Св. синода в отношении совершившегося государственного переворота и церковная, и светская власть двигались друг другу навстречу при осознанном решении "отменить" монархию в России. Позиция высшего духовенства свидетельствовала о том, что иерархи решили воспользоваться политической ситуацией для осуществления своего желания получить освобождение от влияния императора ("светской" власти) на церковные дела и фактически избавиться от царя как своего "харизматического конкурента". Несмотря на отсутствие в целом юридического отречения от престола Дома Романовых[2], Св. синод 6–8 марта распорядился изъять из богослужебных чинов поминовение царской власти. В соответствии с чем были внесены изменения в молитвословия всех богослужебных кругов: в суточный, недельный и годичный. В результате царская власть в церкви (соответственно, в обществе, в государстве) оказалась уничтоженной "духовно", т. е. фактически оказалась преданной церковно-молитвенному забвению, стала поминаться в прошедшем времени. Хотя до решения Учредительного собрания о форме власти в России говорить об упразднении царского правления можно было лишь теоретически. Священнослужителям принадлежит временной приоритет в узаконивании российской демократии (народовластия). Если Россия была провозглашена А.Ф. Керенским Республикой через шесть месяцев после революционных событий февраля-марта 1917 г., то Св. синодом "молитвенно-духовно" (и "богословски", и "богослужебно") это было сделано уже буквально через шесть дней. Св. синод фактически упразднил государственно-религиозные праздники Российской империи – "царские дни" до соответствующего правительственного постановления. Смена государственной власти, происшедшая в России 2-3 марта, носила временный характер и теоретически была обратима (в том смысле, что самодержавие как авторитарную власть возможно было реформировать в конституционную монархию). За такой вариант dejure выступала, в частности, конституционно-демократическая партия "Народной свободы" – кадеты (точнее – их правое крыло). Члены же Св. синода в своих "республиканских устремлениях" в марте 1917 г. фактически оказались левее кадетов. Духовенству РПЦ принадлежит приоритет и в изменении государственной, исторически сформировавшейся монархической идеологии Российской империи. Св. синод уже 7–9 марта официально отрешился от второй составляющей лозунга "за Веру, Царя и Отечество". Временное же правительство декларировало о недопущении возврата монархии лишь 11 марта. Процесс перехода РПЦ на сторону Временного правительства, на сторону революции завершился 9 марта 1917 г. В тот день Св. синодом было выпущено послание "К верным чадам Православной Российской Церкви по поводу переживаемых ныне событий" и объявлена "для исполнения" по духовному ведомству "Присяга или клятвенное обещание на верность службы Российскому Государству для лиц христианских вероисповеданий", утверждённая Временным правительством 7 марта. Члены Св. синода, приведя православную паству к присяге на верность Временному правительству и не освободив народ от действовавшей присяги на верноподданство императору, сподвигли, по сути, российских граждан на клятвопреступление. Показателем радикальной настроенности членов "царского" состава Св. синода служит и тот факт, что формы церковных (ставленнических) присяг, установленные ими 24 марта 1917 г., по своему содержанию оказались левее государственной присяги, введённой Временным правительством 7 марта. Уже к концу марта 1917 г. все места богослужебных, ставленнических и других чинов РПЦ, где ранее поминалась царская власть, были исправлены Св. синодом. Изменения заключались в буквальной замене поминовения императора и лиц Царствующего (по версии Св. синода – "царствовавшего") Дома на поминовение "благоверного Временного правительства". Однозначная замена царской власти на народовластие не соответствовала политическому положению страны, потому что образ правления в России должно было установить только Учредительное собрание (потенциально – высший орган государственной власти). Содержание же изменённых книг соответствовало республиканскому устройству России как якобы свершившемуся факту. Действия Св. синода в первые недели Февральской революции свидетельствовали об отсутствии у его членов стремления рассматривать политическое положение России как находящееся в состоянии "неопределённости" образа правления до соответствующего решения Учредительного собрания. Действия Св. синода носили безапелляционный характер и указывали, что органом высшего церковного управления выбор сделан в пользу процесса становления новой власти, а не на "реставрацию" монархии. В результате такой позиции церковной власти – с учётом влияния подведомственного ему духовенства на 100-миллионную православную паству – была по сути ликвидирована вероятность монархической альтернативы политического развития России. И революция, опираясь на ряд факторов, получила необратимый характер. Вследствие чего можно утверждать, что члены Св. синода в марте 1917 г. осуществили определённое вмешательство в политический строй российского государства. Анализ компетенции членов высшего органа церковного управления в принятии мер охранительного характера по защите самодержавного строя позволяет заключить, что альтернатива действиям (во многом – бездействию) Св. синода в февральско-мартовские дни 1917 г. была. В распоряжении Синода было много возможностей, которые уже применялись, в частности, в период Первой российской революции. Тем не менее ни одна из мер по поддержке или трона (до 2 марта), или самого института монархии (продолжавшего существовать по крайней мере до решения Учредительного собрания о форме правления в России), или арестованной Царской семьи предпринята не была. Начиная же с 6 марта 1917 г. Св. синодом был проведён комплекс охранительных действий в отношении Временного правительства. Среди различных факторов, влиявших в период начала Февральской революции на судьбу монархии, одним из решающих был характер отношения духовенства РПЦ к институту царской власти. Сама власть императора, как помазанника Божия, имела духовную основу именно в Православии. Потому с большой долей уверенности можно утверждать, что если бы Св. синод в судьбоносные для царя и страны февральско-мартовские дни 1917 г. предпринял в отношении монархии находящиеся в его компетенции охранительные меры, то политические события и в столице, и на местах пошли бы по иному сценарию. Члены Св. синода, с первых чисел марта 1917 г. взяв курс на установление в России республиканского правления, в определённом смысле проявили политическую близорукость. Пойдя навстречу Временному правительству и поддержав свержение монархии, они не смогли верно предвидеть дальнейшего развития политических событий и остановить расползание революции. Февральский же "этюд" оказался лишь "увертюрой" Октября. Царская власть являлась в многонациональной и многоконфессиональной России, с её разным уровнем социально-экономического развития огромных территорий, системообразующим стержнем. И последствия исчезновение этого стержня теоретически можно было предвидеть: как предвидел это один из лидеров кадетской партии П.Н. Милюков, открыто выступавший за установление в стране конституционно монархического правления. Однако на протяжении всего 1917 г., невзирая на сменяющие один за другим кризисы власти и нарастание в стране центробежных явлений, никакой корректировки политического курса Русской православной церкви "вправо" проведено не было. Официальное духовенство не рассматривало существовавшую в тот период в России (вплоть до созыва Учредительного собрания) конституционно монархическую альтернативу народовластию. Действия высшей церковной иерархии в период февральско-мартовских событий 1917 г. оказали заметное влияние на общественно-политическую жизнь страны. Они послужили одной из причин "безмолвного" исчезновения с российской политической сцены правых партий, православно-монархическая идеология которых с первых чисел марта 1917 г. фактически лишилась поддержки со стороны официальной церкви. Епископату и приходскому духовенству РПЦ, исполнявшим в порядке внутрицерковной дисциплины распоряжения Св. синода, принадлежит одна из определяющих ролей в установлении на местах новой власти. При этом формы воздействия священнослужителей на общественно-политическое сознание паствы весной 1917 г., с одной стороны, были традиционные: проповеди, печатные воззвания, тиражирование резолюций своих собраний и съездов, служения молебнов, крестных ходов и проч. С другой – многие из них носили печать митинговой демократии. Это выразилось в широком участии духовенства в революционных торжествах: "праздниках революции", "днях похорон освободительного движения", 1 Мая и проч. Эти "праздники", проходившие под красными знамёнами, музыку и песни революции, благодаря участию в них пастырей и архипастырей РПЦ (нередко выступавших и на митингах), "освящались" авторитетом церкви и приобретали оттенок православных торжеств. Соответственно, верующие начинали воспринимать эти праздники как "свои". Тем самым в общественном сознании легитимировались и новая власть, и новые мелодии, и новые символы. Действия, предпринятые в послефевральский период 1917 г. духовенством в центре и на местах (и Св. синодом, и епископатом, и приходским духовенством) способствовали, в целом, смещению влево спектра общественно-политических настроений православной паствы. В 1917 г. российское духовенство в целом относилось к императорской власти не как к сакральной власти помазанника Божьего, а как к переходной форме политической системы, соответствующей определённому историческому этапу развития России. Массовая поддержка со стороны клириков РПЦ свержения самодержавия во многом была обусловлена позицией Св. синода по отношению к февральско-мартовским событиям 1917 г. Действия духовенства, направленные на придание революции легитимности, шли "сверху": от Св. синода к епархиальным архиереям и к приходским пастырям. Вместе с тем Св. синод выполнял и "карательную функцию" по отношению к "контрреволюционно" настроенному духовенству, проповедовавшего, в частности, о сложившемся в стране "междуцарствии". Политика, проводимая весной и летом 1917 г. центральной и местными духовными властями, а также Временным правительством, свидетельствовала об их союзе по многим вопросам: об отношении к изменению в стране формы правления, о предоставлении народу гражданских свобод, доведении войны до победного конца и проч. Разногласия между церковью и государственной властью возникли лишь в конце июня – после решения Временного правительства передать церковные школы в ведение Министерства народного просвещения. Одной из причин, вследствие которых в общественном сознании установилась точка зрения о негативном, в целом, отношении Православной церкви к свержению монархии, явилась широко проводимая в 1917 г. (начиная с весны) церковная миротворческая деятельность. Призывы российского духовенства к миру, спокойствию, созидательному труду и к повиновению государственной власти стали широко звучать лишь после прихода к власти Временного правительства. Раздаваясь с амвонов, со страниц епархиальных и других изданий, эти призывы побуждали народ к повиновению новой власти, способствовали формированию у него положительного отношения к свержению династии Романовых и, тем самым, фактически узаконивали Февральскую революцию. По словам князя Жевахова российская "революция явила всему миру портретную галерею революционеров, облечённых высоким саном пастырей и архипастырей Церкви". Социально-политическая активность священно- и церковнослужителей начала спадать приблизительно с июля 1917 г. Революционные иллюзии и энтузиазм духовенства стали рассеиваться с наступлением общего разочарования граждан России в политике Временного правительства. Во внутрицерковной жизни весной и летом ясно обозначился кризис власти. Иерархи стремительно теряли контроль над приходскими священниками. В свою очередь, сами священники всё больше и больше ощущали на себе возрастающую требовательность и непокорность как прихожан, так и подчинённых себе пономарей и псаломщиков. Весной и летом 1917 г., на фоне получившего широкое распространение процесса отхода общества от церкви, среди части паствы возникли воинствующие антиклерикальные настроения. Все эти факторы в совокупности обусловили резкое снижение церковных доходов, затронув тем самым материальные интересы российского духовенства. В результате в духовной среде начало расти недовольство сложившейся в стране политической и социальной обстановкой. Священнослужители стали придерживаться более правых взглядов и даже переходить в оппозицию революции. Тревожные ноты о грядущих судьбах России, её народа и Православной церкви зазвучали в июле-августе и в проповедях епархиальных архиереев. К концу октября духовенство стало склоняться к идее необходимости установления централизованной "сильной власти" если не в государстве, то в церкви. В середине августа 1917 г. был созван Поместный собор РПЦ, проработавший более года. На нём 5 ноября был избран патриархом Тихон (Беллавин), возведённый в этот сан 21 числа того же месяца. В результате восстановления патриаршества и реформирования внутрицерковного управления, церковные полномочия царя (в области церковно-правительственного управления (юрисдикции), охраны вероучения и контроля за церковным благочинием) в полной мере перешли к духовенству. С учётом того, что Дом Романовых в целом не отрекался от престола, можно утверждать, что это был не "естественный" переход прав царя к духовенству, а едва ли не насильственное изъятие, осуществлённое под прикрытием революционных светских властей. Если до Октябрьской революции церковные права императора Временное правительство и Св. синод негласно делили между собой[3], то после неё – те полностью оказались в руках высших органов церковной власти. С учётом же того, Дом Романовых не отрекался от престола, и во время разработки и принятия Поместным собором постановлений об управлении РПЦ[4] помазанник Божий находился в заточении, можно утверждать: на Поместном соборе была осуществлена узурпация высшим духовенством прав императора в области церковного управления. Поместный собор фактически продолжил политическую "линию Февраля", начатую Св. синодом в первые дни весны 1917 г. Все поступавшие к нему предложения о необходимости пересмотреть позицию РПЦ в отношении свержения монархии – его руководящим звеном или пресекались, или не допускались до рассмотрения. А что и было допущено – то не было доведено до выработки даже проекта какого-либо решения. Вместе с тем на соборе коренным образом был изменён 11-й анафематизм чина "Недели Православия". Анафема, грозившая "дерзающим на бунт и измену" против царя, была переориентирована на возводивших хулу на Православную церковь, на посягающих на её собственность и жизнь духовенства. На Октябрьский переворот высшие органы церковного управления фактически не отреагировали. Они не оказали никакой поддержки тому правительству, которое с первых чисел марта 1917 г. в вероучительных текстах наименовали "Благоверным" и объявили правящим по "повелению Божией Матери" (см., например, Богородичный тропарь утрени, введённый Св. синодом 7-8 марта). Вплоть до начала декабря 1917 г. духовенство в отношении советской власти занимало выжидательную позицию. Причём некоторые священнослужители даже возлагали на большевиков определённые надежды. Так, епархиальные архиереи Петрограда и Москвы полагали, что новая власть будет заботиться "только о благе русского народа", что она "водворит порядок на Руси, право и правду, обеспечит свободу". Позже, когда советская власть стала ущемлять церковные интересы, Поместный собор и Священный синод стали или игнорировать её постановления, или же принимать решения обратного характера. Т. е. священство попыталось оказывать своеобразное противодействие большевистскому "царству". Вместе с тем органы церковной власти интересовали по сути, лишь свои интересы. "Отрешаясь от политики", они, например, не отреагировали на разгон большевиками Учредительного собрания, и вплоть до расстрела Царской семьи не вспоминали о её участи. С третьей декады января 1918 г. для РПЦ начался новый исторический этап. Во исполнение советского декрета "Об отделении церкви от государства и школы от церкви" и других соответствующих ему постановлений, РПЦ своим статусом была приравнена к частным обществам и союзам. Она лишилась прав юридического лица. Ей было отказано в каких-либо субсидиях от государства. Её собственность была объявлена народным достоянием. В целом, Православная церковь фактически была поставлена "вне закона" страны Советов. В ответ на это духовенство стало выражать протесты правительству. В частности – начало проводить крестные ходы и публичные молебны о прекращении "воздвигнутых на Церковь Божию гонений". Однако эти меры не принесли желаемого результата: в большевистском "царстве" духовенство было по сути беззащитным и бесправным. Но все эти реалии в определённой мере были обусловлены официальной политической позицией самого духовенства РПЦ в предшествующий – послефевральский период 1917 г. "Двойственная" позиция епископата в отношении верховной власти в начале XX в., фактическое участие высшего духовенства в свержении монархии[5], а также восстановление в ноябре 1917 г. на Поместном соборе в РПЦ патриаршества дают основание для продолжения исследования церковно-государственных отношений в России со стороны проблемы "священства-царства". Актуальность этого исследования подтверждают наблюдающиеся на рубеже XX–XXI вв. тенденции к постепенной клерикализации российского общества[6] и усиление внутрицерковной власти епископата. Эпоха 1917–1918 гг. принесла для РПЦ, по большому счёту, типичные для всех революций результаты: смену элит и передел собственности. В пользу духовенства в стране изменилась харизматическая власть: царскую сменила патриаршая. В пользу светско-советского "царства" был сделан передел церковной собственности. После же известных (фактически – революционных)политических событий, произошедших в России на рубеже 1980–1990 гг., для РПЦ наступило "время благоприятно". При очередном переделе собственности, проходившим в тот период в стране, значительная часть церковного имущества, изъятого в своё время советским государством, была возвращена своим прежним "хозяевам". Сопровождавшая же соответствующие преобразования в стране смена "светских" элит не коснулась внутренней организации РПЦ. В условиях отсутствия "харизматической конкуренции" между церковью и светским, лишённым сакрального содержания "царством", были установлены те формы взаимоотношений, в пользу которых в начале декабря 1917 г., по существу, и высказывался Поместный собор. То, за что духовенство "боролось" в период с начала XX в. по 1917 г. включительно, ему удалось получить в 1990-е гг.[7] И в современной России между церковью и государством установились такие взаимоотношения, которые названы патриархом Алексием II "близкими к идеальным"[8]. И если судить по положению церкви в царской России и нынешнему состоянию вещей, то можно констатировать, что в XX в. на "харизматическом фронте" священство взяло верх на царством. Основные положения доклада раскрыты в статьях: 1.Бабкин М.А. Приходское духовенство Российской православной церкви и свержение монархии в 1917 г. // Вопросы истории. 2003. № 6. С. 59–71. 2.Бабкин М.А. Святейший синод Российской православной церкви и свержение монархии в 1917 году // Вопросы истории. 2005. № 2. С. 97–109. 3.Бабкин М.А. Иерархи Русской православной церкви и свержение монархии в России (весна 1917 г.) // Отечественная история. 2005. № 3. С. 109–124. 4.Бабкин М.А. Реакция Русской православной церкви на свержение монархии в России. (Участие духовенства в революционных торжествах) // Вестник Московского университета. Серия 8: История. 2006. № 1. С. 70–90. 5.Бабкин М.А. Восстановление патриаршества. 1905–1917 гг. // Свободная мысль. 2007. № 10. С. 171–184. 6.Бабкин М.А. События Первой русской революции и Святейший синод Российской православной церкви (1905–1906 гг.) // Уральский исторический вестник. Екатеринбург, 2008. № 4 (21). С. 30–38. 7.Бабкин М.А. Поместный собор Русской православной церкви 1917–1918 гг. и "послереволюционная" судьба Николая II. (К 90-летию убийства Царской семьи) // Посев. 2008. № 7 (1570). С. 13–16. 8.Бабкин М.А. 2 (15) марта 1917 г.: явление иконы "Державной" и отречение от престола императора Николая II // Посев. 2009. № 3 (1578). С. 21–24. 9.Бабкин М.А. Воззрения иерархов Русской православной церкви на миропомазание всероссийских императоров в царствование Николая II // Москва. 2009. № 5. С. 229–233. 10.Бабкин М.А. Поместный собор 1917–1918 гг.: вопрос о совести православной паствы // Вопросы истории. 2010. № 4. С. 52–61. См. также: 11.Бабкин М.А. Современная российская историография взаимоотношений Русской православной церкви и государства в начале XX века (досоветский период) // Отечественная история. 2006. № 6. С. 171–180. 12.Российское духовенство и свержение монархии в 1917 году. (Материалы и архивные документы по истории Русской православной церкви) /Сост., авт. предисловия и комментариев М.А.Бабкин. М., Изд. Индрик. 2008. Изд. 2-е, исправленное и дополненное. – 632 с. Михаил Анатольевич Бабкин, доктор исторических наук, профессор Московского педагогического государственного университета Тезисы доклада. Круглый стол на Социологическом факультете МГУ им. М.В. Ломоносова. 27 мая 2010 г. http://www.evangelie.ru/forum/t71346.html Источник →
  9. Дискутируя о будущем в отсутствие настоящего: полемические заметки Дебаты20.01.2016 // 260 © Flickr / Georgie Pauwels Мы растеряны и подавлены — мы, христианская интеллигенция, те, кто пришел в Церковь на закате советской власти или сразу после нее. Четверть века с лишним длится «церковное возрождение», внешние результаты впечатляют: построено … храмов и монастырей… рукоположено священников… проведено богослужений… То ли это, о чем мы мечтали? Да, есть маленькие тихие уголки, где живут по-христиански, их довольно много. А еще есть гражданская религия, «победославное русмирианство», ее все больше, и подмена не всем очевидна. И нынешнее положение дел мало кого устраивает, оно кажется довольно шатким, и любое административное «закручивание гаек» свидетельствует лишь о том, насколько непрочны сами по себе «духовные скрепы». Перемены неизбежны, как в нашей стране, так и в Церкви. Она есть часть нашего общества и разделяет его судьбу. Никто не знает, какие это будут перемены, и мало кто ждет от них хорошего, но многие их предчувствуют. Мы, конечно, опять окажемся к ним неготовыми… или не надо заранее обрекать себя на поражение? Или можно хоть чему-то научиться на собственных ошибках? Уже давно и много говорилось о том, что происходило в 90-е. У тех, кто определял развитие страны, возникла иллюзия, что «рынок все расставит по местам», в том числе и рынок идей: демократия и либерализм ведут к экономическому прогрессу и потому победят во всех странах. Соответственно адаптируется и православие — для тех, конечно, кому оно вообще интересно. А в глазах остальных оно выглядело чем-то вроде коллекционирования марок или вышивания крестиком — безобидное увлечение, даже отчасти полезное. Но материал имеет свойство сопротивляться, в особенности человеческий. Правителям и властителям дум в очередной раз достался «не тот народ», и в какой-то момент как бы из ниоткуда появились и новая идеология, и властное православие, и многое иное. Но ведь у этого «ниоткуда» были имена и адреса. Пока условные «либералы» почивали на лаврах и делили советское наследие, тихие, неприметные люди, всем казавшиеся лузерами и фриками, писали и обсуждали тексты и создавали некую новую идеологию. И когда на определенном этапе государство и, в меньшей степени, общество задали в пространство вопрос: «так, у нас тут где-то была идеология и куда-то делась — где бы новую взять?» — они предложили свой конструкт, и он был с успехом принят. Мы можем сегодня каждый «возделывать свой маленький сад», мы можем встречаться за рюмкой чая и ужасаться происходящему. Нас из поколения в поколение приучали именно к этому, и с какой-то горькой радостью мы впадаем в привычное и уютное состояние «мы всему знаем цену, но от нас опять ничего не зависит». В текущей политике, в том числе и церковной — да, ничего. Но контуры будущего развития никогда не определялись ни административными директивами, ни голосованием большинства. Сейчас очень неплохое время для спокойных дискуссий: пока мы не покушаемся на телеаудиторию и не выходим на митинги, никто не мешает нам обсуждать в любом формате любые насущные вопросы. Все это, кстати, прекрасно совмещается с возделыванием собственных садиков и с частными чаепитиями. Правда, христианская вера и церковная жизнь мало кому интересны: светские СМИ следят лишь за скандалами, церковные в основном транслируют официоз, а независимых православных почти нет, можно назвать разве что портал «Православие и мир», да и то он вынужден соблюдать определенные ограничения. Кроме того, он ориентирован скорее на массового читателя, которого занимают в большей степени текущие новости и «вечные ценности», может быть, именно поэтому моя попытка инициировать подобную дискуссию на этом портале осталась практически незамеченной. А может быть, местом для такого разговора станет «Гефтер». О чем я предлагаю говорить? О русском православии XXI века. Мейнстрим последних десятилетий состоял в том, чтобы вернуться в прошлое, предпочтительно в поздний XIX век, в золотую осень империи, и оставаться там как можно дольше — а если это невозможно, то, по крайней мере, создать максимально убедительную имитацию. Но, как и все имитации, она явно не работает, и это становится все заметнее. Мы можем, конечно, обсуждать, кто и при каких обстоятельствах станет следующим патриархом Московским и всея Руси, какие документы могут быть приняты на соборах и проч. Но это не очень интересно, если честно. Важно другое: в Церкви выстроена сейчас система управления, которая опирается на средневековые феодальные образцы. Эта система форматирует под себя людей, поэтому в любом случае следующий патриарх будет ее верным служителем. С другой стороны, эта система в своем нынешнем виде сильно отличается от того, как устроено общество в целом, а потому она работоспособна только при сильной и покровительственной государственной власти, ориентированной на архаизацию с ее «традиционными ценностями». Любая смена власти или даже смена отношения нынешней власти к церковным структурам (что совершенно не исключено, в фанатичной преданности православию их трудно заподозрить) неизбежно повлечет за собой достаточно радикальную перестройку. Вместе с тем эти церковные структуры опираются на ожидания широких народных масс, которым нужна некоторая порция «духовности» и некоторое «ритуальное обслуживание», чтобы оно только было не слишком обременительным. В этом смысле административный феодализм прекрасно монтируется с широким постмодернизмом на местах — это прекрасно чувствует, к примеру, о. Всеволод Чаплин, который буквально на следующий день после своей отставки из патриархийных структур развернул широкую кампанию за выборность духовенства. С одной стороны, эти самые структуры никак не делятся своими полномочиями с рядовыми прихожанами, даже приходские собрания и советы по новому типовому уставу стали консультативными органами, полностью подвластными епархиальному архиерею. С другой стороны, структуры абсолютно ничего не могут прихожанам навязать и в значительной мере зависят от их добровольных пожертвований. Жесткая вертикаль внутри клира сочетается с почти безбрежной анархией среди тех, кто к клиру не принадлежит, и это, конечно, открывает широчайшие возможности для всякого рода демагогии и популизма. Нет сомнений, что этими возможностями при любых переменах воспользуются не самые совестливые люди. Поэтому наша дискуссия о Церкви XXI века обязательно должна иметь выход на широкую аудиторию, по крайней мере потенциальный. Только ленивый не процитировал в последние годыпророческие слова м. Марии Скобцовой, сказанные ею в далеком 1936 году: «Если в Церковь, одаренную терпимостью и признанием со стороны советской власти, придут новые кадры людей, этой властью воспитанные, то… в какую-то минуту, почувствовав себя наконец церковными людьми по-настоящему, по полной своей неподготовленности к антиномическому мышлению, они скажут: “Вот по этому вопросу существует несколько мнений — какое из них истинно? Потому что несколько одновременно истинными быть не могут. А если вот такое-то истинное, то остальные подлежат истреблению как ложные”. Они будут сначала запрашивать Церковь, легко перенося на нее привычный им признак непогрешимости. Но вскоре они станут говорить от имени Церкви, воплощая в себе этот признак непогрешимости… Тут нельзя иметь никаких иллюзий, — в случае признания Церкви в России и в случае роста ее внешнего успеха она не может рассчитывать ни на какие иные кадры, кроме кадров, воспитанных в некритическом, догматическом духе авторитета. А это значит — на долгие годы замирание свободы». Мы с удовлетворением ставим галочку: пророчество сбылось. И добавляем вторую галочку: мы-то на стороне матери Марии, антиномического мышления и церковной свободы, но мы опять остаемся непонятыми. А не пора ли что-нибудь по этому поводу сделать? Вот представим себя на месте миссионеров, отправившихся проповедовать христианство народу с другой культурой и образом мышления. Например, советскому. Разве не должны мы приспособить свою проповедь к представлениям и верованиям аудитории? Разве мы вправе требовать, что аудитория целиком и полностью будет соответствовать нашим ожиданиям? Так вот, дорогие просвещенные друзья, другого народа у нас для нас нет. Да, он страдает, как и любой другой народ, от своих предрассудков и комплексов, он бывает крайне невосприимчив к тому, что кажется нам очевидным. Но если мы себя считаем интеллигентами, мы обязаны принять этот факт и действовать в предлагаемых обстоятельствах, заниматься просвещением и образованием на понятном народу языке. Если мы этого не сделаем, у нас не будет никакого права жаловаться, что после очередных великих потрясений Россия зайдет на очередной круг имперской левиафанианы при полном одобрении трудящихся. А мы этого не сделаем, если не будем задумываться над этими вопросами уже сейчас, пока есть время. Причем для того, чтобы объяснить нечто важное другим, нам нужно прежде всего понять и сформулировать это для себя. И, видимо, поставить некоторые конкретные промежуточные цели, запустить конкретные проекты — лично для меня таким проектом стала серия общедоступных книг по прочтению Библии и новый перевод новозаветных Посланий, над которым я работаю в последнее время. Речь идет не просто о «приращении знания» или популяризации современной библеистики, но о попытке вернуться к базовым текстам, с которых начиналось христианство, и показать, как мы можем прочитать их сегодня. Разумеется, в других случаях это могут быть и другие проекты, и желательно коллективные, хотя я прекрасно осознаю, что российский интеллигент обычно яркий индивидуалист (собственно, потому он чаще всего и проигрывает). Но, конечно, прежде, чем предлагать решения и «исправлять карту звездного неба» (еще одно хроническое наше заболевание), нужно внимательно оглядеться и постараться максимально полно и объективно описать проблемы, с которыми мы сталкиваемся. Любой российский разговор на сложные темы обычно прерывается на фразе: «Так, а делать-то что?» При этом, как правило, нет недостатка в людях с готовыми решениями и моделями, которые они готовы обосновывать и отстаивать… упуская из виду всякий трезвый анализ, оценку ситуации и наличных ресурсов, постановку задач и распределение зон ответственности. Это вообще большая проблема нашей христианской интеллигенции — огромный зазор между высшими ценностями и практическими решениями. В нормальной ситуации выстраивается пирамида: от ценностей к стратегиям, к целям, задачам и тактическим приемам — у нас же, как правило, никто этим не заморачивается, от ценностей мы переходим к практическим мерам. Нам надо, например, увеличить количество богослужений на единицу площади, или издавать православный журнал, или пусть даже «со всеми считаться и туфельки ставить ровно» (прекрасно сказано!), — но как это связано с тем, что Христос воскрес, мы обычно затрудняемся объяснить. И когда приходит кто-то другой и объясняет, что, напротив, нужно восстановить православную империю и для этого убить всех врагов и посадить в тюрьму всех недовольных, мы, собственно, не можем ответить, в чем неправота такого подхода. А внешнему наблюдателю она не очевидна. Словом, разбираться надо подробно и постепенно. К тем важным вопросам, которые я задавал в статье на «Правмире», я бы добавил многие другие и надеюсь продолжить этот разговор в следующих статьях, на круглых столах и в другом формате. Напомню только, что в той статье главным направлением развития я назвал преодоление провинциализма: нам, православным, уютно в нашем маленьком гетто, нам страшно выйти за его пределы и встретиться с этим чужим и неприятным миром. Вся воинственность и нетерпимость — они, по сути, от желания отстоять это гетто от натиска всемогущих врагов и от осознания невыполнимости этой задачи. Об этом скажу чуть более подробно. Часто доводилось мне в последнее время слышать о «необходимости русской Реформации»: дескать, православию предстоит пройти точно через то же, через что западный христианский мир прошел полтысячелетия назад. Но такая точка зрения довольно наивна: все, кому близок протестантизм, могут присоединиться прямо сейчас к любой из множества представленных в России протестантских конфессий. Кроме того, она абсолютизирует конкретные исторические формы, которые никогда не повторяются в точности. Реформация и последовавшая за ней Контрреформация, стали, по сути, зарождением модерна, его бунтом против традиционной архаики. Светскость наступала на клерикализм, рационализм воевал с мистицизмом, историчность вытесняла мифологию и т.д. В России эти процессы происходили в свой черед в несколько иных формах, наиболее заметная и самая кровавая из них — «построение новой общности людей, советского народа». Наши традиционалисты и архаизаторы никогда не жили в традиционном архаичном обществе. Будь то реконструкторы империи или православные сталинисты — на развалинах модерна они выбрали для себя постмодернистскую игру в возрождение архаики. Мирные реконструкторы, которые едут на свой слет в электричке с айфоном в руке и кольчугой в рюкзаке, и «православные белогвардейцы», сражающиеся за народные республики Новороссии под имперскими знаменами и с именем Сталина, — они в равной степени играют в воображаемую архаику, пусть и степень общественной опасности от них совсем не равна. Общество признает эту игру игрой, оно и само не прочь поиграть в нее, лишь бы не платить всерьез по возникающим обязательствам. Что мы ему предложим? Как мы сами определим свое место в этом мире, как опишем свою веру? Старые формулы про единую сущность, три ипостаси и две природы по-прежнему верны, но мало что кому объясняют. Они появились, когда христианское Откровение было изложено языком наиболее совершенной на тот момент эллинской философии, — в нашем распоряжении много иных, ничуть не менее совершенных языков. Можем ли мы породить новые высказывания, которые были бы к тому же конкурентоспособны на рынке идей? Более того, я уверен, что очень похожие задачи стоят сейчас перед христианской интеллигенцией в Беларуси и Украине, в Молдавии и Грузии, а возможно и в Румынии, Болгарии, Сербии, Черногории и даже Греции, при всем несходстве нынешних политических процессов в этих странах и при всей сложности взаимоотношений между ними. Ведь проблема перехода от тоталитарного модерна к современному постмодерну на фоне воображаемой архаики — общая для наших стран, и она куда более фундаментальная, чем, скажем, вопрос о вступлении в НАТО. Именно поэтому ее имеет смысл обсуждать вместе, хотя я прекрасно понимаю, что текущие события не дают возможности сосредоточиться на главном. Узок круг этих людей, страшно далеки они (то есть мы) от «народа», — это я слышу постоянно, но это меня не пугает. Нечто подобное можно сказать и о многих святых прежних веков (не равняя себя с ними), и тем не менее, они изменили течение истории. Христианство стало главной религией Римской империи не потому, что апостолов было много, или что на их стороне были бюрократия и репрессивный аппарат, или что они выражали чаяния широких народных масс. Нет, они смогли предложить людям нечто очень для них важное и ценное, и сделать это на понятном языке. Можем попробовать и мы. Приглашаю к разговору. http://gefter.ru/archive/17261?_utl_t=fb
  10. А. Игнатьев ЦЕРКОВЬ И ЕЁ ПУБЛИКА: пересекая границу (тезисы к выступлению) Тезис 1. Прежде всего, надо уточнить предмет дискуссии: на мой взгляд, речь должна идти не об отношениях Церкви и общества, на мой взгляд, это слишком общая постановка вопроса, а о «церкви» в очень узком смысле, как особого корпоративного сообщества, это клир и приходской «актив», и о её «заинтересованной публике», т.е. неопределённо обширном круге людей, для которых «церковь» является предметом внимания и озабоченности, но отнюдь не основанием идентификации как социальных или политических «акторов»; Тезис 2. Далее, речь идёт об особом «локусе» этих отношений – границе между «церковью» и её «публикой»: какой бы она ни была, позиция «церкви» остаётся вне нашего контроля, а позицию «заинтересованной публики» тоже надо будет принять, какая есть, потому что государственной идеологии у нас теперь нет, единственное, что мы можем и должны обсуждать – феномен социальной, психологической, дискурсивной и всякой прочей границы между «церковью» и её публикой, а также различные социально и политически значимые ситуации, которые здесь возникают; Тезис 3. Надо сразу заметить, что эта граница, невидимый, но хорошо ощутимый барьер, отделяющий «церковь» от любой возможной «заинтересованной публики», возник далеко не вчера, вообще говоря, он существует всегда и повсюду, более того – всегда и повсюду отмечается взаимная стигматизация тех, кто по другую сторону границы (такова уж природа «церкви»), однако в нашей стране этот барьер ещё и целенаправленно воздвигался с обеих сторон по меньшей мере полторы сотни лет, в результате на границе, разделяющей «церковь» и её «заинтересованную публику», сложилась обстановка, всегда чреватая конфликтами; Тезис 4. Что особенно важно, эти конфликты получают артикуляцию в «пост-секулярных» контекстах, где заведомо невозможны традиционные, исторически апробированные стратегии их разрешения – обращение одной из сторон конфликта «огнём и мечом», как в колониях, или геттоизация другой, как при советской власти; более того – в наши дни конфликты, о которых тут речь, не так уж часто конституируют реальные социальные группы, различающиеся по своему отношению к «церкви» и конкурирующие за влияние на её «публику», в значительной степени или даже по большей части эти конфликты остаются личностными, вследствие чего ситуация на границе между «церковью» и её «публикой» становится амбивалентной и весьма неустойчивой, одни и те же люди в разных проблемных ситуациях достаточно часто оказываются по разные стороны границы; Тезис 5. До последнего времени конфликты, о которых тут речь, оставались латентными, однако сегодня обстановка на границе между «церковью» и её публикой изменилась – отчасти из-за общего кризиса так называемой «системы», вследствие которого многие конфликты, прежде скрытые за «кулисами» политической жизни, вдруг приобрели открытую и достаточно острую форму, отчасти же из-за тех перемен, которые ассоциированы с личностью нового патриарха и провозглашённой им политикой «выхода за церковную ограду»; Тезис 6. По обе стороны границы между «церковью и «заинтересованной публикой» есть немало ортодоксов, которые хотели бы, чтобы эта граница оставалась «на замке», кроме того, и там, и там есть немало экстремистов, которые отнюдь не склонны принимать во внимание реальность этой границы (примером тут может служить конфликт между «церковью» и «арт-сообществом», который мы наблюдаем последние года два), а вот людей, которые бы пытались эту границу как-то исследовать и обустроить, я что-то почти не вижу; Тезис 7. Наконец, коль скоро между «церковью» и её «заинтересованной публикой» существуют какие-то явные или латентные конфликты, то следует, наверное, поставить вопрос о роли государства в их разрешении или даже профилактике, между тем, сегодня никакой политики в области религии в нашей стране нет, что в многоконфессиональном обществе и вовсе недопустимо, вот тут социология со своими концептуальными моделями, источниками данных и кадрами специалистов могла бы сыграть весьма существенную роль. Июнь, 2014 г.
  11. Почему церковь вмешивается в жизнь россиян Фото: Евгений Курсков / ТАСС В марте после претензий местной епархии из репертуара Новосибирского академического театра убрали оперу «Тангейзер». В начале апреля в Москве православные активисты из движения «Божья воля» обратились в прокуратуру с жалобой на спектакль МХТ им. Чехова «Идеальный муж». В театральной постановке они увидели осквернение символа распятия. О том, почему представители религиозных организаций считают себя вправе указывать, что допустимо, а что непозволительно в искусстве, «Лента.ру» побеседовала с доктором политических наук, главным научным сотрудником центра «Религия в современном обществе» ИСРАН Марией Мчедловой. «Лента.ру»: Что происходит? Мчедлова: Мы наблюдаем возвращение религиозных смыслов во многие общественно-политические сферы. Религия становится новой формой солидарности. Более сильной и важной, чем гражданские и политические формы. Получается, мы постепенно уходим от светского общества? Взгляды общества определенно пересматриваются. Если раньше считалось, что в процессе развития религия будет вытесняться на периферию общественного сознания и общественной жизни, то сейчас ясно, что этого не произошло. Все чаще идет речь о пересмотре принципа светскости, о роли и месте Церкви. Однако какова будет конфигурация взаимоотношений между светским и религиозным в таких сферах, как политика, общественное сознание или, например, искусство, сегодня вряд ли можно определить с абсолютной точностью. Но зачем церковь вообще вмешивается в искусство? Я не думаю, что это именно церковь вмешивается и пытается предписывать, что делать, а что не делать. Уместнее говорить вообще о пересмотре понимания прав и свобод человека. Судя по последним событиям в Новосибирске, чувства верующих для государства важней свободы творчества. Думаю, речь стоит вести не о том, чьи чувства лучше, а чьи хуже. Чувства вообще субстанция эфемерная. Правильнее было бы поставить вопрос о поиске компромиссов. Чтобы такие проблемы не возникали, нужен равноправный, толерантный диалог между светскими и религиозными сегментами общества. Вот только культура такого диалога у нас пока не сложилась. Художник, наверное, тоже не должен переступать границ. Эти понятия нельзя рассматривать в отрыве от ответственности. Как только мы забываем об ответственности, происходят такие трагедии как в Париже, в Charlie Hebdo. Ведь искусство существует не на отдельной планете. Не должно быть вседозволенности, оправданной творческим порывом. А государство в свою очередь должно стоять на страже социального спокойствия. Возможно, если говорить о «Тангейзере», стоит исключить подобные произведения из государственных театров, но при этом создать другие площадки, существующие на средства меценатов. Петербург. Одиночные пикеты и выступления в защиту оперы «Тангейзер» прошли не только в Новосибирске Фото: Светлана Холявчук / Интерпресс / ТАСС 1/2 Быть может, и верующие со своими чувствами не должны заступать на территорию творчества? Не надо доводить все до абсурда. Абсурд не самое лучшее, что может быть. Поэтому я бы не стала так ставить вопрос. Скорее нужны понятные, разделяемые большинством правила и границы. Они могут быть прозрачные, но должны позволять сосуществовать одновременно и тем, и другим. Но почему никто не думает о чувствах неверующих? Сторонников крайних форм светскости у нас не более трети. 15 процентов считают, что религиозные организации вообще не должны вмешиваться в общественную жизнь. Большинство же допускают определенное участие религиозных организаций в тех или иных формах общественной и политической жизни. Рискну предположить, что значение церкви и религии в нашем обществе сильно преувеличено. По крайней мере, судя по числу верующих на душу населения. С одной стороны, вы правы. Количество воцерковленных, глубоко верующих людей у нас не превышает четырех процентов. К ним можно прибавить еще 10 процентов тех, для кого приходская, общинная жизнь тоже важна. Итого, 14 процентов. Но при этом около 75 процентов россиян считают себя православными, хотя только 70 процентов из них верят в Бога. Религиозное сознание по большей части очень размытое: одновременно верят и в Бога, и в переселение душ, и в приметы, и в разум, и в самого себя, вследствие чего граница между верующим и неверующим очень зыбка. Люди позиционируют приверженность к православию, скорее как свою культурно-цивилизационную идентичность. Церковь уже не рассматривается как сугубо религиозный институт. Скорее она становится символом общей культурной традиции и идентичности. Фото: Владимир Астапкович / РИА Новости Чтобы посмотреть на пояс Богородицы люди занимали очередь к храму Христа Спасителя с ночи. Некоторым пришлось провести на морозе по пять — шесть часов. Каково сегодня влияние религии и церкви на общественное сознание? В чем оно выражается? Церковь воспринимается большинством как легитимный институт, обеспечивающий стабильность общества. По уровню доверия это третий институт после президента и армии — 60 процентов. Намного больше, чем у губернаторов, полиции, политических партий и судов. За счет чего? За счет социально значимых проектов, таких как благотворительность и милосердие. За счет участия церкви в духовно-нравственном воспитании граждан. Многие отмечают заметную роль церкви в разрешении межнациональных конфликтов. При этом место церкви в государственном управлении остается за скобками. Тут существует очень интересный момент. С одной стороны, наши сограждане не хотят, чтобы религиозные организации вмешивались в политическую жизнь. Но с другой стороны, большинство (72 процента православных, 57 процентов мусульман и до 50 процентов атеистов) готовы поддержать при определенных условиях усиление роли РПЦ в принятии важнейших государственных решений. Если речь зайдет о безопасности страны и защите ее суверенитета. Но что может сделать церковь для безопасности ? Религиозные организации рассматриваются в качестве одной из тех сил, которая может помочь в защите от такой угрозы нацбезопасности как культурно-нравственная деградация. Так вот откуда наши беды. От культурно-нравственной деградации. Зря иронизируете. Эту угрозу наши сограждане называют в числе трех главных. Даже боюсь предположить, что может быть страшней? Люди опасаются втягивания России в долгосрочный конфликт на Украине и очень обеспокоены ухудшением системы образования и медицинского обслуживания. Но я бы подчеркнула, что все три перечисленные угрозы беспокоят россиян практически в равной степени и опережают все прочие. Православные активисты пикетируют здание Мосгорсуда, где рассматривается дело участниц панк-группы Pussy Riot Фото: Владимир Астапкович / РИА Новости Православные верующие склонны к радикализму? Что представляют собой православные активисты? Если речь идет о каких-то организованных командах, то к церкви это не имеет никакого отношения. Есть ряд течений, далеко не массовых, о них мало кто знает, включая молодежь. Мы проводили исследования и выяснили, что только один процент опрошенных, что-то слышал или читал о них именно как об организациях. Они преследуют какие-то свои интересы. Выдавать эти группы за выразителей чувств верующих — самая большая ошибка. По крайней мере, церковь нисколько не поддерживает такую радикальную деятельность. Но почему-то не говорит об этом. Как и о ситуации с «Тангейзером». Этот вопрос корректнее задать не мне, а тем, кто может выразить позицию церкви официально, например, профессору Владимиру Легойде (председатель Синодального информационного отдела Московского Патриархата, прим. «Лента.ру») или протоиерею Всеволоду Чаплину (председатель Синодального отдела Московского Патриархата по взаимоотношениям церкви и общества, прим. «Ленты.ру»). Беседовал Роман Уколов http://lenta.ru/articles/2015/04/14/religion/
  12. Версия для печати Добавить в избранное Обсудить на форуме Председатель Совета по делам религий в 1984–1989 годах вспоминает и оценивает реформы в отношениях государства и верующих Андрей Мельников Ответственный редактор приложения "НГ-Религии" Тэги: перестройка, горбачев, рпц, реформы, религия, кпсс, атеизм, церковь, политика, партия, ссср, оптина пустынь, соловки,патриарх, пимен, кгб Тридцать лет назад в Советском Союзе началась перестройка политической и общественной жизни, которая затронула сферу отношений государства и религий. Тогда эти отношения регулировал Совет по делам религий при правительстве СССР, которым как раз в перестроечный период руководил Константин ХАРЧЕВ. Ответственный редактор «НГР» Андрей МЕЛЬНИКОВ встретился с «кормчим перестройки в делах религий», чтобы услышать от первого лица, как это было и к чему привело страну и ее верующих граждан. Горбачев был первым генсеком после Сталина, который принял в Кремле делегацию РПЦ. На фото справа – патриарх Пимен. Фото из архива Константина Харчева – Константин Михайлович, в апреле 1985 года вы уже несколько месяцев проработали в должности председателя Совета по делам религий. Стал ли исторический апрельский пленум ЦК КПСС переломным моментом в истории взаимоотношений советского государства и религиозных организаций? – К необходимости как-то нормализовать отношения с верующими гражданами СССР партийное руководство пришло еще до апрельского пленума. Исследования показывали, что верующих в стране – значительная доля населения. Не только никакого снижения их числа не наблюдалось – но продолжался постепенный рост. В 1983 году была принята директива партии о праздновании 1000-летия крещения Руси. Она была принята по просьбе РПЦ. Было специальное письмо патриарха и Синода, которые просили разрешить им праздновать. Им разрешили – но в пределах церкви. В октябре 1984 года я был назначен на пост председателя совета, учреждения идеологического по своей сути, к своим обязанностям я, конечно, приступил с соответствующей установкой. Тем не менее определенные тенденции просматривались еще до начала перестройки. Когда я получил назначение в совет, меня принял секретарь ЦК Зимянин. Он мне сказал: «Мы тебе простим все, кроме одного – если поссоришь нас с Церковью». Такими словами не бросаются. Позже я сделал вывод, что в верхушке партии уже сложилось мнение, что Церковь в социалистическом государстве должна быть. Когда в апреле 1985 года объявили курс на ускорение, потребовалось привлечь симпатии всего населения к планам правительства. Перед советом встала задача привлечь религиозные организации к планам перестройки. – Эта точка зрения сразу была принята? – Нет, сначала по инерции пробовали отвечать на увеличение числа верующих призывами к усилению атеистической воспитательной работы. Идеологическая инерция была еще очень сильна, власть видела в религии идеологического конкурента, а не союзника. Когда прошел апрельский пленум, необходимо было претворять его решения в жизнь. Однако кроме того, что нужно искать новые подходы к активизации социальной жизни верующих граждан, пленум ничего конкретно не рекомендовал. Более того, там опять прозвучал тезис об усилении атеистического воспитания. И на XVII съезде партии – то же самое. – Значит, перестройка изначально не подразумевала сдачу позиций государственного атеизма? – Ничего подобного не подразумевалось. Рекомендовали лишь найти подходы к усилению атеистического воспитания трудящихся. Самое трудное было определить место Церкви и верующих в перестройке. Никаких директивных указаний не было, в том числе у идеологических отделов ЦК, которые нас курировали. И мы начали с самого простого. Сделали так, чтобы потенциал верующих был полностью использован. Верующие у нас считались изгоями. Тогда мало кто мог публично в трудовом коллективе признаться в своей вере. Поэтому мы решили, что надо верующему почувствовать себя таким же советским человеком, как и все остальные. Надо было дать от имени государства сигналы. Прежде всего дать возможность свободно исповедовать свою веру, в том числе начать возврат храмов. К 1985 году количество церквей было доведено до минимума. Православных храмов оставалось меньше 7 тыс. Начали открывать храмы самой крупной общины – православной. Православную церковь еще более-менее терпели в СССР. РПЦ была самой массовой и давно уже интегрированной в государство религиозной организацией, даже узурпированной им. – С чего началась перестройка в отношениях Советского государства и религии? – Лозунг перестройки был: «Возврат к Ленину». В трудах Ленина нигде не говорится о подавлении религии. Да, были тактические указания, связанные с текущей ситуацией, в какой-то момент он мог сказать, что, дескать, в таких обстоятельствах мы можем с «попами» не считаться и даже их расстреливать. Но в стратегическом масштабе – только идеологическая борьба. Церковь – конкурент Компартии как главенствующее идеологическое учреждение царской России. Большевики поначалу подавляли Церковь как своих идеологических конкурентов, но в условиях Гражданской войны это подавление, естественно, шло вооруженным путем. И когда власть установилась, к сожалению, методы борьбы с идеологическим конкурентом остались прежними. Почему? Они были проще, не требовали издержек и, главное, квалифицированных кадров, которых у большевиков не было. Мы начали проводить политику, которую считали ленинской. Нельзя подавлять верующих, они никакого отношения к церковной верхушке не имеют, им только одно надо – дайте свободное общение с Богом. Мы тщательно изучили советское законодательство и обнаружили, что запретов в отношении религий в Конституции и законах нет. Но был целый пласт постановлений и решений Совета по делам религий, которые не вписывались ни в какие законодательные рамки, но были приняты Советом по инициативе партийных органов и таким образом получили правовое признание. В этих решениях были всякие несуразности, доходящие до абсурда, например, ограничили колокольный звон двумя минутами. Объяснение: а вдруг школьники услышат, мешает спать атеистам! Крещение только при предъявлении паспорта. Не появляться на улицах в церковных облачениях. Мы начали с того, что отменили все эти постановления собственным решением. Стали открывать храмы. – Какая реакция была у Русской православной церкви? – В основном доброжелательная, эту реакцию можно описать так: «Поживем – увидим». Вместе с тем некоторые наши действия вызывали недовольство. Оказалось, что они затрагивают материальные интересы. Так произошло после отмены предписания совершать крещения только при предъявлении паспорта. Дело в том, что священники по просьбе граждан обходили правило – но за определенную мзду. Люди боялись, особенно члены партии. Ведь сразу после обряда сведения шли по месту работы, и граждане оказывались в опале. Священники крестили тайно, на дому, но за увеличенное вознаграждение. Встретило определенное сопротивление и наше решение открывать храмы. На этот раз уже у священноначалия. Верующих остается столько же, денег поступает столько же – а храмов становится больше. Начали размываться фонды. Доходы епископов стали падать. Я не помню ни одной просьбы от иерархов и священников открывать церкви. Они боялись. Они ведь были плоть от плоти советской власти. Посмотришь их биографии – они все одинаковые. Некоторые из них в молодости были даже секретарями первичных комсомольских организаций. Потом для них создавали «биографии». Потихоньку протаскивали через основные этапы церковной карьеры. Обязательно должны были пройти через должность ректора академии, потом правящим епископом. Их просвечивали, как на рентгене. Ходатайства вернуть храм приходили к нам от рядовых верующих. В Совете по делам религий один раз в месяц, по субботам, был организован прием верующих со всех концов Советского Союза. Это было целое паломничество. Здание Совета буквально было забито людьми. Просьба одна: откройте церковь. Молельный дом. Мечеть. Многое происходило по инициативе Совета. Я не помню, чтобы кто-то в РПЦ просил нас вернуть Толгский монастырь, Оптину пустынь. Оптину пустынь предложил вернуть член Политбюро Александр Яковлев. Звонит мне, спрашивает: «Как?» Я говорю: «Такое только во сне может привидеться». Он: «Давай попробуем!» Так и передали. Совет обращался в ЦК, дескать, по просьбе Церкви… Толгский монастырь вернули вообще только решением Совета. Еще более яркий пример – Соловки. Шел 1988 год. И решили отдать Соловки. Знаменитый монастырь! Берите! Не взяли… – Как? Почему? – Мы согласовали этот вопрос со всеми членами Синода, кроме патриарха Пимена. Вызвали их на заседание Совета. Все согласились. А патриарха не было. Он был болен. Я мог к нему попасть. Но не пошел, чтобы не тревожить больного человека. Мне казалось, все и так очевидно, что это в интересах Церкви. Я ездил на острова, договорился с местными властями. Тоже были «за». Мы написали в Политбюро записку. Тогда уже, после празднования 1000-летия крещения, настрой власти позволял надеяться на положительный ответ. За два дня до секретариата ЦК, где должен был решаться вопрос, звонок: а с патриархом действительно согласовано? Стало ясно, что кто-кто сообщил в ЦК, что Харчев якобы заставляет Церковь взять монастырь без их согласия. Я побежал к патриарху. «Ваше святейшество!» Я всегда к нему так обращался, хотя было заведено просто по имени-отчеству или «патриарх». Это ему очень нравилось. Пимен лежит в келье больной. «Ваше святейшество, требуется ваше подтверждение о передаче Соловецкого монастыря». Ответа нет. Потом говорит: «Не могу». – «Почему?» – «Там слишком много наших костей». – «Но на костях же стоит вся история христианства». И опять: «Не могу». Я к дежурному помощнику Федору Соколову: «Федя, в чем дело?» Мнется. «У патриарха кто-то был?» Мнется. «Кто?» – «Высший чин КГБ». Я все понял. Этим же вечером я отозвал записку. Монастырь в то время так и не передали. – Почему же сейчас Церковь так активно выступает за массовую застройку храмами городов? – Я пробыл на посту председателя Совета по делам религий почти пять лет. За это время Церковь не получила от государства ни копейки. Они жили на свои средства да еще давали на борьбу за мир. А сейчас? Отдали Новодевичий монастырь РПЦ. А кто реставрирует колокольню после недавнего пожара? Кто оплачивает строительство храмов РПЦ за границей? Спальные районы городов застраиваются типовыми храмами, а сельские церквушки по-прежнему лежат в руинах. Почему? Нет материального интереса их восстанавливать. Когда перед тысячелетием РПЦ передавали Данилов монастырь, Церковь его восстанавливала на свои деньги. Мы помогали по-другому. Давали свои подрядные строительные организации, стройматериалы, другие фонды, что было тоже немало, потому что купить было невозможно. Плановая экономика! Советом был организован штаб по строительству Данилова монастыря, и я его возглавлял. Помню, один раз разбирались: украли 3 тонны меди. Вечером были – утром нет. Оказалось, свои же утащили для «личных» монастырей. Тогда Церковь была действительно отделена от государства. Только через наш Совет она могла взаимодействовать с госвластью, в том числе по финансовым вопросам. Ни один епископ не имел права обратиться напрямую к чиновнику. Тогда эта система обеспечивала реальное отделение Церкви от государства, которое, по сути, означает разделение между властью церковной и властью государственной. Сейчас же произошло сращивание властей. Да, тогда был жесткий контроль, но в этом был свой смысл. Когда началось массовое открытие храмов, РПЦ пришлось трудно без государственной поддержки. Только православных храмов было открыто две тысячи по стране. Общины тогда были заняты тем, чтобы восстановить их из руин, нанять священника, купить утварь и облачения. Это все дорого. – Партийная номенклатура сопротивлялась открытию церквей? – Каждую мы открывали с боем. В областных центрах церкви стоят окно в окно с обкомом. И вдруг звонят колокола! Этот конфликт между Советом и партийными органами выливался на страницы печати. Была такая публикация в «Огоньке»: «Будет ли святым Константин?» До сих пор храню! Столкнулись с сопротивлением идеологических органов ЦК. Ведь за ними стояли люди и их интересы. Целые армии пропагандистов-атеистов, печатные издания, оплата командировок и так далее. Когда мы отдали своим решением Толгский монастырь, в ЦК одобрил это решение только один Яковлев. Да и в самом совете ни одно решение не проходило единогласно. Прошло два-три года, и настроение партийной элиты изменилось. Особенно после празднования 1000-летия крещения Руси. В верхах готовились к смене режима. Нужна была идеология. А она вот, под рукой. Готовая православная идеологическая машина с тысячелетней историей. Партийные начальники стали обращаться с просьбой познакомить их с тем или иным епископом. Делалось это разными способами. Подсаживали епископа в самолет, на котором летел партийный деятель куда-нибудь в область. Или это происходило во время командировок. Партийцы ведь не могли просто прийти в церковь. Тогда уже начались прямые контакты между церковным и государственным начальством. Это было начало сращивания властей. – Почему вы шли на организацию этих контактов, нарушая устоявшиеся принципы взаимоотношения Церкви и государства? – Мы тогда думали, что понимание высшими руководителями партии проблемы благодаря личным контактам поможет освобождению Церкви. Анатолий Лукьянов, который был тогда заведующим отделом ЦК, в начале 1988 года поручил нам проработать вопрос о месте Церкви в структуре будущего госуправления на основе президентской власти. Хотя тогда все отрицали, что в СССР идет подготовка к созданию поста президента. Становление новой власти, которая пришла на смену Горбачеву, происходило не один день. После 1991 года РПЦ действительно оказалась вписана во власть. Получилось примерно то же самое, что и при царе. Церковь – государственный департамент. Теперь она напрямую контактирует со всеми министерствами и ведомствами, заключает договоры, указывает, как нам жить. Конечно, Совет по делам религий с его контролем за действиями руководства Церкви в таких условиях им не нужен. – А сами члены Совета? Не было искушений воспользоваться своей контрольной властью? – Были случаи, не без греха. Был у меня заместитель, которому церковники ящиками носили коньяк и который их еще при этом иногда «таскал за волосы». Они зависели от него: разрешит или нет поездку за границу, захочет ли распределить в хорошую больницу. Были и курьезы посерьезнее. После заседания Совета и ухода гостей я обычно помощника просил проверить помещение. Тогда были приглашены иерархи РПЦ. Я же был послом, знаю эти фокусы. Однажды видит: оставили кейс. Кто здесь сидел? Да никто на этом стуле не сидел! Пригласил комиссию из трех человек: вскрывайте! Там примерно 150 тысяч рублей лежит. Составили акт. Никто не заявляет. Так мы с этими 150 тысячами носились две недели. В Минфине не берут: требуют указать источник средств. В КГБ тоже не могут оприходовать. Только через две недели забрали. Это как в «Золотом теленке» получилось. Конечно, деньги предназначались не для благотворительности. – Как высшее руководство страны относилось к вашим реформам? – Горбачев всегда нейтрально относился к вопросу взаимоотношений государства и Церкви. Сколько я ни намекал и ни просился, за все время я ни разу с Горбачевым не встречался. Только один раз видел его, когда в связи в 1000-летием он принимал патриарха и членов Синода. Сейчас я думаю, что нейтральная позиция Горбачева была не самым плохим решением. Генсек тогда впервые за десятилетия встретился с церковниками. До этого была только знаменитая встреча Сталина с митрополитами в Кремле в 1943 году. Колоссальную роль в перестройке отношений Церкви и государства сыграл Яковлев. Он понимал, что демократизацию страны надо начинать с отношения к Церкви, к верующим. Без него не удалось бы провести реформы, ведь меня пытались снять каждый год. Было заседание отдела ЦК, еще в 1987 году, на котором мы докладывали о подготовке к празднованию 1000-летия крещения. Нас там с грязью смешали. Выступил и один из руководителей нынешней Компартии. Тогда у него была противоположная позиция по отношению к Церкви, чисто партийная. Иногда дело доходило до скандалов. – Вы говорите, что РПЦ полностью обеспечивала себя, но ведь празднование 1000-летия крещения Руси не обошлось без поддержки государства? – Да, мы им помогли. Но как? Государство обеспечило площадку для проведения торжеств, охрану, предоставили льготные условия передвижения для гостей, гостиницы. Конечно, здесь без государства они просто не могли бы ничего сделать. Это был общенародный праздник. Но Церкви напрямую денег не давали. Большой банкет в «Праге» они организовали за свои деньги, оплачивали гостиницы. Концерт в Большом театре – да, организовало Министерство культуры. Но это было государственное мероприятие, там присутствовала супруга Горбачева – Раиса Максимовна. – Почему именно она? – Когда Совет разрабатывал план празднований, предполагалось начать праздник с крестного хода, который должен был начаться в Кремле, у Патриарших палат. Не прошло. Большинство, в том числе и иерархи Церкви, – за то, чтобы центром празднований стало торжественное заседание. В спокойном советском стиле. Было принято решение провести заседание в Большом театре. Планировалось присутствие генерального секретаря ЦК КПСС. Отвергли с порога. От правительства присутствовал Николай Талызин – первый запред правительства. В последний момент сенсация: будет Раиса Максимовна Горбачева. Я отправился к Яковлеву посоветоваться: с кем рядом ее сажать? Накануне торжественного дня мы весь день согласовывали этот вопрос и никак не могли согласовать. Я звонил Яковлеву, он с кем-то советовался наверху. В конце концов он мне сказал: подбери в первом ряду президиума самого видного епископа, чтобы ей как женщине было приятно. Cамым импозантным оказался Минский митрополит Филарет (Вахромеев). Вообще вопрос рассадки гостей был важен. Куда сажать католиков, которых на дух не переносила советская власть? Куда – иудеев, чтобы не обидеть? Ведь от них во многом зависела помощь в контактах с американской стороной. Конечно, все косили глаза на Раису Максимовну. Присутствие первой леди государства придало торжествам особый колорит. Раньше я не встречался с Раисой Максимовной. Но всегда с большим уважением относился к ее представительской деятельности. Чем-то она была сродни Маргарет Тэтчер, с которой мне посчастливилось провести несколько незабываемых часов один на один. Я сопровождал ее в Сергиеву лавру накануне 1000-летия крещения Руси. Они обе были образцом женской привлекательности и царственно-державного поведения на публике. Уже через 15 минут, сидя с Тэтчер в ЗИЛе на пути в лавру, я понял, что в отношениях Церкви и государства в СССР она разбирается ничуть не хуже, чем я, и откровенно, без дипломатии, отвечал на ее непростые вопросы. Кажется, мы нашли общий язык. С Раисой Максимовной сердечности не получилось. Был протокол. Чувствовалось, что я не пришелся ко двору. Почему? Не знаю. Организацией торжеств и концерта она осталась довольна. По окончании концерта она наклонилась ко мне и сказала: «Константин Михайлович, это ваш звездный час». Сначала я воспринял это как похвалу, а когда поразмыслил, пришел к выводу, что «звездный час» может означать и конец карьеры. Достигнув вершины – дальше только вниз. – Одним из результатов вашей работы стал закон о свободе совести в его первой редакции, от 1990 года. Как возникла идея правового регулирования религиозных организаций? – Это была потребность времени. В 1943 году Сталин, выражаясь фигурально, дал вид на жительство Церкви в советском государстве, но не гражданство. Гражданство – это законодательные нормы. Поэтому необходимо было принять специальный закон, дающий верующим и Церкви всю полноту прав. Совет разработал такой проект. При согласовании законодательства столкнулись все ведомственные интересы. МВД, прокуратура, Минюст, МИД свои подписи поставили. Были возражения со стороны Комитета государственной безопасности по поводу альтернативной службы в Вооруженных силах. Мы с этим не согласились, и проект ушел без их правки. Тогда закон был необходим, а сейчас он утратил свой смысл, более того, превратился в ошейник для религиозных организаций, за который все время дергает власть. Церковь превратилась в государство в государстве. Сегодня имеет смысл ликвидировать этот закон, а религиозные организации должны действовать наравне с другими общественными организациями и подчиняться общему для всех законодательству. Свобода – это не только права, но и обязанности. Это полностью относится и к Церкви. Главная цель Церкви – спасение души человека. Как сказал Серафим Саровский, спасись сам – и спасутся тысячи вокруг тебя. У Церкви есть обязанность – быть моральным примером. Как показывает перестройка, свободу дали, а с обязанностями пока плохо. По-видимому, здесь нужен контроль государства. Тогда это был Совет по делам религий. По моему мнению, именно контрольные функции Совета стали решающей причиной его ликвидации. Уже при новом патриархе по просьбам РПЦ Совет ликвидировали. А до этого сняли меня с должности по письму митрополитов. – Но ведь письмо против вас было написано еще при патриархе Пимене? – Да, но Пимен этого письма не видел. Он уже был в очень плохом состоянии. Его подписали четыре митрополита. Алексий (Ридигер) тоже поначалу не хотел подписывать. Ему не за что было на меня обижаться. Первыми подписали митрополиты – Киевский Филарет (Денисенко), Минский Филарет (Вахромеев), управделами Патриархии митрополит Одесский Сергий (Петров). Горбачев подписал приказ о моем увольнении, и скорее всего даже не разбирался, в чем дело. Мне потом говорили, что одновременно он подписал 200 документов, и вообще его больше интересовали другие дела. – То есть подписали все основные тогдашние претенденты на патриаршество? Смена патриарха Московского и всея Руси – ведь тоже важная веха в истории перестройки? – Да, в 1990 году сменился патриарх. Я уже не был председателем. Но подготовка к выборам шла еще до смерти Пимена. Развернулась нешуточная борьба. Пимен просил убрать подальше Алексия (Ридигера), который 25 лет был управделами Московского патриархата. Его перевели на кафедру в Ленинграде. Выборы патриарха было решено сделать свободными. Раньше Совет по делам религий рекомендовал епископам, за кого голосовать, а они не смели ослушаться. Это было плохо, но патриарха выбирали в интересах государства. Так, не выбрали в свое время Никодима (Ротова), потому что он проводил экуменическую политику сближения с католицизмом. Его деятельность была выгодна для улучшения имиджа нашей страны, но для патриаршества он уже не годился. Католическая церковь тогда была в списке недругов СССР. Алексий тоже не был фаворитом. В Совете его не рекомендовали патриархом. В условиях свободы выбрали Алексия. Почему? Трудно сказать. Может быть, будучи управделами РПЦ на протяжении 25 лет и заведуя всеми финансовыми и хозяйственными делами Церкви, он мог лучше доказать избирателям свое первенство. У нас на первом месте стоял Киевский митрополит Филарет (Денисенко). Это объяснялось тем, что большинство верующих и приходов были на территории Украины. Филарет был выдающимся церковным дипломатом. Стань он патриархом, сегодня он не дал бы украинским верующим отдалиться от России. Думаю, он бы внес свои коррективы в проект «русского мира». Разве можно разделить христиан на русский и нерусский миры? Несмотря на конкуренцию, у всех претендентов был один интерес: уйти из-под финансового контроля государства. Тогда уже в РПЦ хлынул поток верующих, доходы возросли. Сотрудники Совета докладывали, что когда, например, открыли пещеры Киево-Печерской лавры, деньги оттуда выносили мешками без всякого учета. И это тоже было во времена Филарета. – Как менялся уровень жизни иерархов РПЦ на протяжении перестройки? – Первое, что я понял, когда пришел на должность председателя: иерархи Церкви живут так же, как партийная верхушка. Ничуть не хуже. Отличались только тем, что у них было больше свободы в приобретении материальной выгоды. Квартиры иерархам Совет давал. Обращался ко мне, например, тот же Алексий, я передавал просьбу в Совмин. И там, как правило, не отказывали. Давали вне очереди площадь такую же, как партийным работникам высшего звена. Скажем, в Москве получали на одного трехкомнатную квартиру. Отдыхали они в санаториях ЦК. Епископу, как правило, предоставляли 3–4-комнатный люкс, и еще номера для его охраны и всех обслуживающих матушек. Зарплату им не платили, РПЦ содержала сама себя. Но поскольку церквей было мало, а верующих много, то всегда были они при деньгах. Вот пример. Едем мы вместе с иерархами за границу. Я получаю 26 долларов командировочных в сутки. Боюсь лишний раз зайти куда-то. А епископ, который со мной, приглашает в ресторан. Я ему: не могу. А он: не волнуйтесь – и показывает полный бумажник долларов. Кто ему обменивал эти доллары? Государство. Их же деньги обменивали на валюту – за их международную деятельность. В год выделялось примерно 3 миллиона долларов. А курс был, кажется, 50 копеек за доллар. – Другие религии тоже почувствовали послабления по время перестройки? Горбачев ведь принимал главу Церкви объединения Муна? – Мун – это деньги, капитал. Тогда он нужен был. Горбачеву его «подсовывали». Других протестантов он не принимал. Мы пытались поставить все религиозные движения в одинаковые условия. Открывали синагоги. Раввинов стали готовить в Венгрии. В Москве стали производить мацу. Признали кришнаитов – по просьбе индийского посла. Он позвонил мне и говорит: как посол посла прошу, посмотрите, как можно помочь? Было принято решение, и впервые наши кришнаиты поехали на съезд в Индию. – Обращали внимание на то, иностранного происхождения организация или отечественная, «коренная»? – Тогда был несколько иной подход. Многие христианские деноминации, неправославные, в СССР рассматривали не как духовные общины, а как чисто антисоветские организации, ведущие подрывную деятельность. В этом смысле РПЦ, особенно ее руководство, находилась под большим контролем властей. Тем не менее перестройка отношений государства и религий касалась не только православия, но и ислама, иудаизма и других традиций. – В те времена разделяли мусульман на традиционных и нетрадиционных? Понимали ли опасность ваххабизма? – Нет, тогда никаких ваххабитов не было, потому что не было никакого влияния заграничных мусульман на наших. Границы были закрыты, зарубежные «учительские» кадры не приезжали. Интересна история с возвращением верующим Корана Османа (древнейшая сохранившаяся до наших дней рукопись Корана. – «НГР»). Она показала, как глубока вера советских мусульман. По ходатайству Совета решено было передать Коран верующим. Это был показатель, что мы не только возвращаем святые мощи православным. Коран был возвращен в мечеть. На церемонии передачи собралось огромное количество правоверных. Была охрана, милицию подняли на ноги. Их повалили, смяли. Мы не могли пробиться к помосту на площади. У муфтия были охранники, крепкие ребята. Им пришлось изрядно поработать и плечами, и кулаками. Муфтий Талгат Таджуддин потом вспоминал, что правоверные прыгали из квартир на втором этаже, чтобы только дотронуться до Корана. Меня подняли на помост на плечах. Страшно! Думал, растопчут. В 1921 году еще Ленин мусульманам передавал этот Коран, потом его государство забрало. – Наверное, в мусульманских регионах возрождение религии происходило легче, чем в европейской части СССР? – Я помню, как открывали медресе в Баку. Когда я приехал в Азербайджан, Паша-заде – ныне здравствующий муфтий – попросил открыть медресе. В Баку не было духовного училища. Местные партийные власти не соглашались, стояли насмерть. Я пошел к членам республиканского Политбюро. Сидят, молчат. Мне стало обидно. Совет по делам религий дал согласие – а они сопротивляются! Я не выдержал и сказал, что мне стыдно, что я, русский, прошу у них, мусульман по происхождению, открыть медресе! Попросил их: не надо голосовать, кто «за», кто «против», просто промолчите. И на этом порешили. Никто не мог сказать «да», но и никто не сказал «нет». Этот прием я уже использовал ранее, когда в Смоленске совет постановил открыть кафедральный собор. Там тогда архиепископом был Кирилл (Гундяев). Его направили туда в конце 1984 года, когда сняли с поста ректора Ленинградской духовной академии. Он приехал в Смоленск, а там разруха, храмы в запустении. На месте его встречал местный представитель Совета, размещал, опекал. Без нашего сотрудника ни один иерарх не мог ничего сделать. Да, епархия была действительно бедная. Совет решил вопрос об открытии некоторых церквей, и жизнь потихоньку наладилась. Кирилл мне подарил икону Богоматери, в серебряном окладе. Она и сейчас у меня дома стоит. Как и складень, подаренный патриархом Пименом. – По какому случаю? – Наверное, на память. За то, что Совет помог предоставить ему правительственный автомобиль ЗИЛ. Сначала у него была «Волга», довольно приличная, и еще один какой-то кабриолет, иномарка потрепанная. На «Волгах» тогда ездили министры, а на ЗИЛах только партийные деятели, их на всю Москву было чуть более десятка. Патриарх был болен, еле ходил, сам был грузный. Как-то я заметил, что он с трудом садится в свою «Волгу». Она же узкая. Стало неловко. Задались целью поменять машину. Надо было с патриархом это согласовать. Как-то сидели в Елоховском храме, там у них под куполом есть помещение. Праздновали какой-то юбилей. Подошел к нему, рассказал о планах поменять ему машину. Он посмотрел на меня, промолчал. Осторожный был человек. Потом ко мне подходит его приближенный, передает икону – дар от патриарха. Спрашиваю: «Как патриарх на мое предложение отреагировал?» Он: «Очень хорошо!» Тогда попросили Совмин что-то дать, подержанную машину после министра или члена Политбюро. Я позвонил председателю Совета министров Николаю Рыжкову. Надо сказать, к просьбам Церкви он относился всегда благожелательно. И в этот раз он предложил подготовить письмо Совета по делам религий. Буквально через неделю он перезвонил и сообщил, что нашли ЗИЛ. Получите, говорит, у председателя КГБ. Он меняет машину, а свою отдает, только спецоборудование снимут. Передали. Проходит какое-то время. Заходит помощник патриарха, просит спуститься вниз: Пимен ждет в машине. Гляжу: сидит, дверца открыта. Шикарнейший ЗИЛ. Пимен говорит: «Константин Михайлович, прошу проехаться со мной в первый раз на новой машине!» Сел к нему, поехали в Переделкино в его резиденцию. Тут самое интересное началось. Милиция же не знает, кто в машине едет. Все знают эту машину как автомобиль председателя КГБ. Свет перекрывают, постовые честь отдают. Пимен страшно был доволен. – Приходилось ли вам сталкиваться со священниками-диссидентами, такими как Павел Адельгейм, Глеб Якунин, Лев Регельсон? – Приходилось. Тогда я с ними и познакомился. Как раз выпустили из заключения Якунина. Они тогда неплохо относились к перестройке. Мы с ними на улице встречались, они все боялись, что их прослушивают. Но Совет ими не занимался. Они как диссиденты по линии КГБ шли. Что интересно, ни один иерарх Церкви в то время не вспоминал, что они сидят в тюрьмах. – В перестройку была попытка ввести Церковь во власть. Митрополит Алексий (Ридигер) даже был избран на Съезд народных депутатов СССР. Зачем? – Да, это было при мне. Мы даже рекомендовали и его, и Пимена, и других. Нам тогда казалось, что нет ничего плохого в том, что церковники будут призывать с трибун к миру и состраданию. У нас ведь демократия. Возник вопрос: как быть с религиозными деятелями? Мы написали записку, дали кандидатуры. Потом они уже сами отказались от представительства в органах законодательной власти, но не из-за альтруизма, а потому что вместе со всеми надо было отвечать за решения власти. Думаю, что сейчас было бы полезным присутствие священнослужителей в депутатском корпусе. Тогда бы было понятно истинное отношение Церкви к тем или иным решениям власти. – Как бы вы оценили итоги перестройки спустя 30 лет? – Вопрос непростой. Может быть, это покажется фантазией, но я считаю, что реформы должны быть продолжены. Перемены сегодня требуются и в отношениях Церкви и государства, и в отношениях внутри Церкви между иерархами и священниками, верующими и клиром. Действительно, здесь большие проблемы. Посмотрите на положение священников. Многие сравнивают это положение с рабским. По-видимому, нужны изменения в уставе Церкви. Говорю это как верующий. Привести устав, наконец, в соответствие с уставом 1918 года, времен патриарха Тихона. Тогда, возможно, Церковь действительно будет братством единоверцев. В отношениях Церкви и государства необходимо отделить церковную власть от государственной. Как? Нужен независимый государственный орган, не подотчетный исполнительной власти, может быть, при парламенте. Возможно, тогда никто не будет вспоминать о коррупции в Церкви.  Горбачев был первым генсеком после Сталина, который принял в Кремле делегацию РПЦ. На фото справа – патриарх Пимен1 / 7 «» «» Все фотографии (7) http://www.ng.ru/ng_religii/2015-06-03/1_perestroika.html
  13. Описание феномена За последние годы, во многом – при деятельном участии нашего родного Полит.ру, из лекций, интервью и статей стало вырисовываться лицо постсоветского ученого. Добавим, хорошего ученого, специалиста в своей области (то же Полит.ру много внимания уделяет вопросам системного отделения специалистов от неспециалистов). И это лицо, как правило, оказывается атеистически настроенным. Обычно это не выражается прямо; хороший тон, согласно Лапласу, - не пользоваться «этой гипотезой» (исключение – редкая по провинциальности и примитивности доводов антирелигиозная кампания в «Троицком варианте» пару лет назад). Скажем точно – пресловутое лицо брезгливо морщится, когда речь заходит о религиозном сознании. Обэтом вроде как не стоит говорить всерьез, по крайней мере – не здесь. Оставим мракобесие каналу ТВ-3. Где ж это видано, чтобы разумный человек в ХХI веке верил во всякую ерунду. Все это было бы вполне логично и адекватно, если бы ученый лишь отвечал на чуждые ему обывательские запросы, упразднял несуществующие связи, обозначал границы территорий. Согласно устоявшейся в мировой культуре традиции, вера – отдельно, наука – отдельно; им нечего делить, их незачем смешивать в одном флаконе. Немного настораживает атакующая позиция ученого. Ничем и никем не спровоцированный, он в одностороннем порядке возбуждает мировоззренческие вопросы – и тут же решает их с поспешностью, не украшающей человека науки, призванного сомневаться и взвешивать суждения. В частности, ученый-атеист обозначает фигуру оппонента, верующего ученого, в следующем карикатурном ключе: не знаю, не могу и не хочу объяснять, так произошло по воле Божьей, и отстаньте от меня, наконец. Нет нужды говорить, что нарисованная фигура имеет так же мало отношения к действительности, как, например, православный пекарь, который молится перед пустой холодной печью о возникновении хлебов. Надуманный и заниженный образ оппонента задает и планку аргументации. Отчего ученый добровольно переходит в чуждую ему сферу, в ней мгновенно теряет свойства ученого и повторяет доводы, давно признанные несостоятельными, - загадка из области социологии и психологии, которую нам с вами, конечно, в одночасье не разрешить, но приблизиться к разгадке мы попробуем. Фигура идеального ученого Давайте попробуем примерно набросать фигуру идеального ученого. Его главная (и единственная) цель – научная истина. Он должен быть абсолютно свободен, объективен и непредвзят в вопросах конструирования и отбрасывания гипотез. Он должен хорошо понимать специфику и расположение области, которой занимается. Здесь я сознательно избегаю слова «границы»: абсолютная свобода в некотором отношении не приемлет границ. Скорее, речь идет об отбраковке вопросов, не относящихся к компетенции данной дисциплины или науки вообще. Что касается критерия научности, вряд ли здесь придумано что-то лучшее, чем фальсифицируемость. Согласно Карлу Попперу, если гипотеза не фальсифицируема (то есть если мы в принципе не представляем себе ситуации ее опровержения), она не научна. Бытие Бога нельзя опровергнуть: мы не представляем себе контрольной ситуации в этом мире, в которой мы убеждаемся в том, что Его нет. Человек с минимальными логическими навыками хорошо понимает различие между «не вижу, что есть» и «вижу, что нет». С точки зрения Поппера, стало быть, бытие Бога не является научной гипотезой, поскольку в принципе не опровержимо, не фальсифицируемо. Это рассуждение хорошо укладывается в традиционную культурную конфигурацию: наука и вера как бы взаимно перпендикулярны; их зоны не пересекаются. Атеизм же, как ни странно, действительно можно считать научной гипотезой, потому что прямое явление Бога – с той же степенью наглядной убедительности, с какой ученый фиксирует результаты других своих опытов, - должно убедить честного ученого в его неправоте. Атеизм фальсифицируем. Другое дело, что это отдельная малоинтересная с научной точки зрения гипотеза, не относящаяся прямо ни к одной из естественных наук. Атеизм же, как ни странно, действительно можно считать научной гипотезой, потому что прямое явление Бога – с той же степенью наглядной убедительности, с какой ученый фиксирует результаты других своих опытов, - должно убедить честного ученого в его неправоте. Насчет идеального ученого добавим несколько простых соображений. Для начала, это лишь очерк, недостаточный для того, чтобы представить себе живого человека. Это что-то вроде анкеты, где подавляющее число полей не заполнены. Он свободен, непредвзят, стремится к истине… и, пожалуй, всё. Морален ли он? Не обязательно. Он симпатичен как фигура служения, но, согласно непредвзятости в выборе гипотез, он, вообще говоря, имморален. Скажем так, между истиной и нравственностью он выбирает истину, как бы разрушительна она ни была. Или, с другой стороны, идеальный ученый не может отвергнуть гипотезу из вненаучных соображений: из брезгливости, например, или опасливости. Несмотря на пародийный антураж, ученый маньяк на службе у главного злодея в киноэпопее о Джеймсе Бонде – довольно точный портрет идеального ученого. Добро и зло как таковые ему перпендикулярны, а служит он не за деньги (деньги ему тоже не интересны - разве что как объект исследования), – а за идеальные условия для занятий наукой. У многих из нас найдутся такие однокурсники. Другой классический образ идеального ученого – воннегутовский Хоннекер из «Колыбели для кошки». Реальный ученый, как мы с вами прекрасно понимаем, вдобавок еще муж, отец (вариант – жена, мать, чтобы нас не упрекнули в гендерной предвзятости), гражданин, налогоплательщик, домовладелец, человеческая особь в уязвимой смертной оболочке и т.п. Черты идеального ученого как бы растворены в реальном человеке. Можно ли говорить о том, что эти черты распространяются за сферу науки и продолжаются в жизни ученого? На первый взгляд – нет: ученый в лаборатории, например, внимателен к деталям, а ученый в быту зачастую рассеян – это культурный стереотип, имеющий под собой реальные основания. Но если повернуть вопрос так, что ученый хорошо «фиксирует рамку», отделяет важное от второстепенного, то его сосредоточенность и рассеянность предстают двумя сторонами одной медали. Давайте попробуем опереться на гипотезу о продолжении черт из лаборатории «в мир»: это все-таки один и тот же человек. Тогда логично будет предсказать: скорее всего, ученый окажется либералом, потому что оба этих типа увязаны через базовую ценность - свободу. Насколько я вижу, это предположение хорошо соотносится с действительностью – именно как тренд, статистически. Чтобы продолжить наши рассуждения, надо будет проговорить довольно банальные вещи, за что я заранее извиняюсь перед уважаемым читателем. Конечно, ученые работают чрезвычайно разнообразно, но если выделить основную схему, естествоиспытатель сперва накапливает фактический материал (честно, точно и непредвзято), потом пробует его концептуализировать, то есть найти в нем объединяющую идею – достаточно короткую, убедительную и обладающую предсказательной силой (подтверждаемую/фальсифицируемую). Добавим, что эта идея должна быть универсальнее, чем фактология, как бы отделяться от нее. Например, буквальное описание фактологии по определению согласуется с ней, но не является идеей (будучи, однако, текстом): в нем нет зерна понимания, объяснения, нет и предсказательной силы. Здесь, собственно, заканчивается область компетенции ученого как ученого. Как представитель научного сообщества он может вынести на суд аудитории мировоззренческие выводы из научных результатов, но в таком случае он теряет неприкосновенность специалиста; теперь мы, не ученые, вступаем с ним в дискуссию на равных, потому что интерпретация науки вне науки – уже не наука. Косвенные соображения о мировоззрении ученого Чтобы перейти к этому разделу, я возьму на себя смелость приблизительно сформулировать позицию верующего ученого – не в карикатурном изводе, а по-взрослому. Впрочем, в этом фрагменте будет чрезвычайно мало самодеятельности; по сути, это цитатный коллаж. Религиозный ученый верит не просто в то, что Бог создал мир, а в то, что Он создал этот мир сообразно неким идеям, потому что Ему чужды своеволие и хаос. И научное познание мира – один из способов редуцировать эти идеи. Материя осмыслена изначально, «прежде губ уже родился шепот», в начале было Слово – и именно эта наполненность смыслом побуждает ученого искать этот смысл, обналичивать его. Удача ученого укрепляет его в вере, наличие порядка в мире косвенно воспринимается им как след Создателя – не доказательство, но апология бытия Божьего, хорошо известная в богословии как Творца по творению. С другой стороны, надежда на некоторую конечную правоту, нравственную оправданность научного познания тоже носит религиозный характер: во-первых, приближаясь к истине, ученый приближается к Богу; во-вторых, чувство красоты, сопровождающее подлинные научные открытия, зримая метафора именно света истины тоже дарит надежду. Религиозный ученый верит не просто в то, что Бог создал мир, а в то, что Он создал этот мир сообразно неким идеям, потому что Ему чужды своеволие и хаос. И научное познание мира – один из способов редуцировать эти идеи. С этой точки зрения, соображение, с разной степенью отчетливости проговариваемое учеными-атеистами: мы здесь видим порядок, мы понимаем, как это устроено, - значит, Бога нет, и это никем не устроено, - в высшей степени странно. Настолько, что я даже не знаю, с чем тут спорить. Возможно, тут достаточно было окончательно сформулировать, договорить фразу, чтобы она скомпрометировала сама себя. Или я не вижу каких-то скрытых сильных доводов в пользу этого тезиса – потому что сам по себе он доводом не является. Идеальный ученый, как мы с вами уже догадываемся, внутри науки не является ни верующим, ни атеистом. Он стихийный агностик (или позитивист). Но он, очевидно, заранее предполагает глубокую осмысленность мира, раз занимается деталями этой осмысленности. Этоочень косвенно, неформально, интуитивно чуть-чуть склоняет его в сторону веры в некоторое высшее начало, центральную идею, хотя, конечно, непоколебимой связи тут нет. Либерализм и церковь Вот тут всё проще и яснее. Свободное добровольное самоограничение, выбор жизненных принципов и правил, конечно же, – проявление свободы. Церковь, увиденная изнутри, есть место встречи свободных людей, избравших сходные пути самоограничения. Церковь, увиденная извне, есть центр ограничения свободы. Перефразируя известную формулу Салтыкова-Щедрина, несвобода, навязываемая прихожанину церковью, полностью извиняется абсолютной свободой человека быть / не быть прихожанином. Как только свобода человека не ходить в церковь хоть чуть-чуть ущемляется, как только церковь начинает проявлять общественную активность, особенно - однонаправленную со властной активностью, как только начинает вмешиваться в культуру, науку и образование, антиклерикализм обретает твердую почву под ногами. Лично мое мнение: из того немногого, что грамотно сделали большевики, - отделение церкви от государства и школы от церкви. На мой взгляд, извне церковь должна выглядеть исключительно как сооружение, радующее глаз. Всякий ее внешний образ как организации сомнителен. Всякая реклама церкви – пародия в духе комедий с Эдди Мерфи и Джимом Кэрри, то есть антиреклама. Всякое участие церкви в управлении государством опасно и вредно для обеих сторон. Нетрудно представить, например, что получится из сотрудничества церкви со Следственным комитетом. Либерал не без доли справедливости, как правило, воспринимает церковь извне – как очаг обскурантизма, несвободы и фундаментализма. Что ж, давайте теперь представим себе идеального либерала. Его кредо – свобода индивидуума (мы избегаем слова «личность», чтобы не увязнуть в бессмысленно-ницшеанском споре, всякий ли человек представляет из себя личность), ограниченная лишь свободой другого индивидуума. Картина, на первый взгляд, вполне симпатичная. Но давайте присмотримся к ней повнимательнее. С либеральной точки зрения, если двое добровольно договорились о чем угодно, не затрагивая впрямую интересов никого третьего, это заведомо нормально. Честно говоря, я не избежал искушения и привел тут ряд совершенно абсурдных с точки зрения здравого смысла и гуманизма примеров из жизни, но впоследствии стер, чтобы не утяжелять этот фрагмент статьи. Читатель легко представит себе эти примеры. Другая ловушка либерализма – когда чья-то свобода находится неожиданно близко. Например, я приступаю к реализации своей свободы воспитывать трехлетнего сына - и тут же упираюсь в его свободу расти невоспитанным. Вообще-то, взрослый может настоять на своем, но тут в дверь звонят два упитанных соцработника, воспитанных на идеалах ювенальной юстиции, и реализуют свою свободу без оглядки на мою. И добро бы я учил сына поклоняться Одину – это обсуждаемо, - но я учил его обходить автобус сзади, а трамвай спереди. Какая-то ерунда получается… В быту либерализм в отношении себя выглядит как распущенность, в отношении детей – как попустительство, в отношении соседа – как равнодушие в стиле «хоть застрелись, Кузьмич, но если после 23.00, то с глушителем». В быту либерализм в отношении себя выглядит как распущенность, в отношении детей – как попустительство, в отношении соседа – как равнодушие в стиле «хоть застрелись, Кузьмич, но если после 23.00, то с глушителем». Есть еще один локальный довод в пользу либеральных ценностей: их не любят Путин и «Единая Россия», а мы (ну, большинство из нас) не любим Путина и «Единую Россию». Это хороший и сильный довод, но, к сожалению, ни Путин, ни «Единая Россия» не являются безошибочным нравственным мерилом; демонизировать их так же нелепо, как обожествлять, и не всё, что не любит Путин, однозначно хорошо. Либерал ненавидит церковь. А так как либеральное мышление не очень внимательно к мелочам, либерал отождествляет: внешнюю церковь и внутреннюю, служителей и прихожан, иерархов и рядовых священников, религию и веру, церковь и Бога. Нет, Вольтер, может быть, и отличал одно от другого, но современный либерал не Вольтер. Позвольте не приводить огромное множество примеров последнего времени, когда либеральная общественность провоцировала церковь, а церковь подчас не самым красивым образом велась на эти провокации. Я, повторяю, далек от того, чтобы идеализировать какую-либо из сторон конфликта. Я только хочу зафиксировать серьезное и глубокое противостояние. Современный либерал западного толка практически всегда антиклерикален и, как правило, атеист. Таков модный тренд. Особенности встраивания постсоветского ученого в современный мир Постсоветские ученые бывают молодые и старые, но в среднем они средних лет. Да и то – молодые еще, как правило, не доросли до трибуны лекций и интервью, а старые так и не стали постсоветскими. Поэтому, опять же говоря о статистически значимых величинах, мы представляем себе постсоветского ученого в виде некой русалки: его хвост уходит в легендарный СССР – там прошли его детство и студенчество, а человеческая голова - тут, причем (независимо от физической локации) не в РФ, а в цивилизованном глобальном мире международной науки. В СССР отношение студента-естественника к атеизму было двояким. С одной стороны, этот атеизм насаждался сверху, «научно», топорно, грубо и тупо, что вызывало практически рефлекторное его отторжение, типа изжоги. Думаю, этот эффект можно отнести ко всей советской пропаганде – она, по сути, была контрпропагандой и исправно плодила вялых антисоветчиков. Не случайно некоторые передовицы из «Правды» перепечатывались в западной прессе без комментариев. С другой стороны, антиатеист не становится автоматически верующим и не приобретает религиозной культуры (с чего бы вдруг). Раздражение советского студента по поводу атеизма, материализма, научного коммунизма, политэкономии социализма и т.п. чем-то напоминало конфликт подростка с родителями: на словах всё отрицается, но перед телевизором подросток сидит, как отец, мусор выносит, как отец и т.п., то есть на пластическом, бессознательном уровне происходит наследование. Пожалуй, определяющим становилось не образование, а воспитание в семье, причем не наличие атеистической культуры, а отсутствие – и атеистической, и религиозной. Некая пролонгированная метафизическая девственность, в предложенных условиях СССР ведущая к вульгарному атеизму. Люди моего поколения не приходили в церковь без веры – уж скорее они приходили к вере без церкви. Само собой, я не знаю никого, кто пришел бы к вере, а последующие занятия наукой его бы отрезвили и отвратили от Бога. Научное знание, повторяю, на объективном уровне не несет в себе атеистического ядра. Скажу больше – я не готов даже говорить в терминах большинства. Может быть, что популяции верующих и неверующих отечественных ученых-естественников сравнимы по численности. Но как-то так получается, что верующий ученый, когда его спрашивают о науке, говорит о науке, а когда спрашивают о вере – о вере, а ученый-атеист (см. выше) старается вывести свой атеизм из предмета занятий, то есть из науки. Поэтому дальше мы фиксируем внимание на ученом-атеисте, и не почему он атеист (ну, так вышло), а почему его атеизм носит агрессивный характер. Вот кончился СССР, кончилось идеологическое давление сверху (и еще, слава Богу, не началось другое идеологическое давление сверху). Молодой перспективный ученый расправляет плечи, поправляет галстук и вступает в цивилизованное интеллектуальное общество. А там – либеральный тренд. Эта комичная ситуация прекрасно отражена в одном рассказе – к сожалению, не припомню автора. Герой рассказа, молодой депрессивный интеллигент, оказывается в деревне и переходит практически к растительному существованию, в частности, теряя счет времени. Потом спохватывается и решает сходить в баню. Приходит – а его не пускают: оказывается, что по нечетным числам – женский день. Он возвращается домой и приходит назавтра. А там – опять женский день, потому что вчера было 31 июля, а сегодня 1 августа. Вот так и наш космополит вырос за железным занавесом, где был в моде атеизм, а потом занавес рухнул, герой высунул голову наружу, в неслыханно новый мир, а там – опять в моде атеизм. Что ж. Можем мы хоть в чем-то упрекнуть ученого, радостно примкнувшего к стройному хору? В личном неверии – нет, ни разу, никогда, потому что это сугубо индивидуальное, интимное дело, и малейшее насилие здесь преступно. В пропаганде атеизма – нет, потому что чтим свободу слова. В некритичном отношении к пропаганде атеизма – пожалуй, чуть-чуть. Вот либеральный атеизм как он есть: мир несовершенен и наполнен злом, церковь и верующие грешны, значит, Бога нет. (Опасаюсь обвинений в примитивизации позиции оппонента, но ничего серьезного добавить не могу). Давайте пощупаем косточки и суставы этого тезиса. Да, церковь творит и дурные дела, церковь – это люди, и есть: жадные попы, сервильные попы, вороватые попы, лицемерные попы. Но критичный научный ум не должен рассматривать это изолированно, а только в сопоставлении с добрыми делами церкви, с бескорыстием, милосердием, героизмом, проявленными, в частности, в прошлом веке – и в фашистской Европе, и в советской России. Примеров много, они на слуху, они весомы. А потом, когда появится взвешенная картина, представить себе другую картину – то же самое вне церкви - и сравнить. А потом встряхнуть свой личный опыт – правда ли ваши верующие знакомые аморальнее неверующих? Я говорю о внутренней честности, что есть неотъемлемое свойство ученого. А также о некотором труде, пусть на уровне прикидок, а не полноценного исследования. Корректно ли вообще судить о церкви по делам церкви? Да, вполне – о дереве по плодам, с этой методикой, думаю, согласится и беспристрастный исследователь. А корректно ли судить о Боге по церкви? Нет, с чего бы вдруг. Во-первых, тогда уж надо судить о Боге по делам Бога (то есть по миру во всей его полноте и по людям, в частности, по тебе, судье). Во-вторых, это ведет нас не к атеизму, а к богоборчеству, которое только очень наивный человек может спутать с атеизмом. Мир несовершенен и наполнен злом. Ну, начнем с того, что мир вдобавок прекрасен и наполнен добром и светом, а ощущение пропорций глубоко индивидуально. Но ладно, вот оно зло. Почему Бог (если он есть) не борется со злом? Ответы-то найдутся. Во-первых, свобода воли. Во-вторых, итоговое наказание вынесено за скобки этого мира. В-третьих, есть некая богооставленность (на социальном, а не на личном уровне) – и с этим, опять же, никто особенно не спорит. В-четвертых, страна, в ХХ веке наиболее гласно и зримо отвернувшаяся от Бога (не будем показывать пальцем), была наказана за это с невероятной жесткостью. Это научно-исторический факт. Все эти доводы и контрдоводы (с ротацией отдельных примеров) стары, как мир, если не старше. Вообще, всерьез меняется лишь антураж. Произведя ревизию этого музейного помещения, мы не отмечаем значимых перемен. Разве что, если позволить себе слегка пошутить, остается один вопрос: почему Он не карает молнией, как в старые времена? Почему же не карает. В 2008 году молния ударила в ясень, а тот снес голову молодому Ленину (памятнику) перед старым Дворцом пионеров у Чистых Прудов. Я наблюдал лично – не молнию, а итоги. Есть и свидетельство в Интернете – не поленитесь пролистать фотографии. Другое дело, что вряд ли созерцание безголового вождя кого-либо обратит в веру: это было бы унизительно для человеческого интеллекта и свободы воли. Метафизическая интерпретация научного знания Все-таки главная наша тема – выход к метафизическим вопросам изнутри научного знания. Общественное лицо ученого в свободное от работы время – его личная прерогатива. Повторяю еще раз, меня нисколько не смущает ученый-атеист. Меня смущает связь, которую он усматривает между наукой и атеизмом. Начнем с того, что мы ищем лишь косвенные доводы в пользу, скажем поточнее, материализма или идеализма. То ли идея (сознание, Слово) предшествует материи, то ли, наоборот, сознание постепенно вызревает внутри материи, каким-то образом самоорганизующейся, и уже потом, как бы обратным светом, это вызревшее сознание осмысляет бессознательный этап развития материи идеями, которые туда, однако, не были заложены. То есть дом вырос сам, а потом, обходя и осматривая его, наблюдатели чертят чертеж, согласно которому его не построили. Прошу прощения за то, что материалистическая концепция в моем изложении изначально выглядит немного коряво. Но в позднем СССР, где нас вдоволь угощали материализмом, и советские псевдофилософы исправно прошерстили настоящую мировую философию в поисках жемчугов материализма, ничего монументально убедительного так и не нашли. В официальном методическом изводе (который мы, впрочем, не принимаем всерьез) материя и сознание вообще определялись друг через друга. В общем, если читатель может изящнее меня сформулировать центральную идею материализма, я заранее с ним соглашусь. Так или иначе, мы обсуждаем вопрос о первичности. Думаю, очевидно, что – не решение, а обсуждение этого глобального вопроса предполагает достаточно широкие рамки. То есть комично было бы оставаться, например, в пределах минералогии. С эмоциональной точки зрения, можно узреть Высший замысел хотя бы и в строении гранита (более того, если он, замысел, есть где-то, логично заключить, что он есть везде), но это не годится для диалога. Еще более странно узреть в строении гранита отсутствие Высшего замысла: если даже согласиться с этим, что это доказывает? Очевидно, речь идет о том, что Томас Кун называл научной парадигмой. Это подразумевает у ученого не только владение языком, понятным его коллегам, но и некоторое цельное видение мира. Оно в строгом смысле слова не научно; оно как бы «сверху» организует жизнь ученого, его интересы и направление его научного поиска. Было общее, пронизывающее многие сферы деятельности, ощущение ХIХ века – достаточно простого и логичного устройства мира. Научное знание казалось продолжением здравого смысла. Механика Ньютона и Галилея, атомное строение вещества, стройная дарвиновская теория эволюции – казалось, что мир в познавательном отношении соразмерен человеческому мозгу, и в стройной картине мира осталось лишь уточнить некоторые детали. Это общее настроение можно назватьоптимистическим позитивизмом. Он, конечно, распространялся за пределы науки. Тут же – и очень понятная экономическая картина рынка, которую мы традиционно связываем с именем Адама Смита, и психологический реализм Бальзака и Толстого, в рамках которого герои ведут себя сообразно склонностям и интересам. И вполне законные надежды на разумное устройство общественной жизни – и в рамках отдельных цивилизованных стран, и в мировом масштабе. Подводя итог – в центре (или, если угодно, на вершине) оказалось человеческое рацио, здравый смысл. Конечно, и эта картина не ведет с неуклонностью к материализму (например, того же Ньютона), но она храбро уничтожает тайну, высвечивает темные закоулки мира – и в перспективе надеется высветить их все. Одним из героев времени является честертоновский патер Браун – его религиозность тверда, но не приемлет фрагментарной мистики. Мир подобен огромному часовому механизму – он рационален, вполне познаваем частями и в целом – и за ним видна гигантская фигура Создателя, кому, в частности, «ничто не мелко». В ХХ веке, начиная с опыта Майкельсона-Морли, рациональная картина мира начинает трещать по швам. В ХХ веке, начиная с опыта Майкельсона-Морли, рациональная картина мира начинает трещать по швам. Внутренняя структура атома, квантовая механика, теория относительности, генетика вместе складываются в совершенно иную картину мира. Во-первых, новые области знания с очевидностью выходят за грань здравого смысла. Во-вторых, эти области плохо согласуются одна с другими. Возникают новые метафоры познания мира: берег океана (познана узкая кромка, остается – собственно океан) и острова в океане. Есть опасения, что каждое новое открытие открывает больше вопросов, чем закрывает. Новые научные концепции и открытия скорее безумны, чем логичны. Новая картина мира скорее трансцендентна. Эту трансцендентность вмещает в себя гениальная литература ХХ века. Живопись уходит от предметности. С точки же зрения социальных иллюзий, начиная с Первой мировой войны, ХХ век представляет из себя окончательный крах всяческих надежд на всемирную разумность. Позвольте не развивать эту мысль ввиду ее ясности. Наконец, именно в ХХ веке «наука познала грех». До расщепления атома смертоносной скорее была инженерная мысль. Порох открыли не великие ученые; казалось, что настоящие, глубокие открытия лишь можно употребить во зло, но сами они не зло. Скажем максимально корректно: мысль о запретной черте познания сама по себе не нова, но именно в ХХ веке она стала актуальной в широких кругах. Трансцендентность мира, как и его рациональность, может быть интерпретирована так или иначе. Мы можем говорить о сложности устройства мира и соразмерности ее возможностям нашего разума. Думаю, сейчас ощущение честного ученого таково: мир устроен сложнее, чем может вместить человеческий мозг, что, впрочем, не относится к отдельным фрагментам мира. Эта ситуация, давайте скажем честно, не ведет к атеизму. Она (как мы заранее предполагали) не ведет прямо и к религиозности, но косвенно она скорее религиозна. Скажем так: лично я легко представляю себе версию державинской оды «Бог», написанную по мотивам научных достижений ХХ-ХХI вв. Все-таки ученый в интерпретационной дискуссии имеет некоторую фору перед собеседником-обывателем, «ученым соседом». Ученый выложил на стол не все козыри; его собеседник знаком с предметом в той мере и степени, в которой ученый его изложил, а он сам – гораздо точнее и глубже. То есть доводы собеседника-обывателя могут быть вполне адекватны «верхушке айсберга», изложенному ученым конспекту, но противоречить недосказанным деталям. С точки зрения ведения дискуссии, здесь виноват ученый, недосказавший что-то важное, но с точки зрения поиска истины обыватель оказывается невольно неправ. Через два абзаца я твердо встану на позицию обывателя, то есть научные исходные данные буду излагать в меру усвоенности - поверхностно и не вполне точно. Поэтому я не могу пройти мимо достижений математической логики ХХ века – единственного предмета, где я могу говорить с позиций специалиста, то есть представляя себе исходную тему глубоко и точно. То, что вышло за пределы математики и вошло в мировую культуру как Великая теорема Гёделя о неполноте (на деле – ряд удивительных результатов Гёделя, Чёрча, Тьюринга и Тарского), действительно определяет границы человеческого познания и описания мира. Есть вполне разумные, конкретные и хорошо формулируемые познавательные проблемы, которые не могут быть решены человеком – никогда, ни при каком развитии науки, интеллекта и т.п. Предположение об их разрешении приводит к противоречию – это полностью опрокидывает оптимистическую картину познания мира, где рано или поздно мы можем осветить каждый уголок. Вот уголок, причем чрезвычайно близко от входа, который в принципе не освещаем. Еще раз – мы ищем косвенные доводы; так вот – зримая граница собственного познавательного потенциала (как вида, а не как особи), по крайней мере, может отвратить ученого от антропоцентризма и лишить его некоторых иллюзий. Если выбирать между материализмом и идеализмом, здесь довольно отчетливый намек на идеализм, и не случайно гениальный Курт Гёдель был глубоко верующим человеком. Казуальность, телеологичность и эволюция Если различать событие и поступок, то есть отсутствие и наличие сознательной деятельности, мы традиционно вводим категорию целеполагания. То есть в цепочке событий мы видим казуальную связь, причины и следствия. В поступке мы видим цель и средство, то есть связь телеологическую. Если представить себе события и поступки как объект исследования, в первом случае мы ищем ответы на вопрос «почему?», во втором – на вопрос «зачем?». В определенном смысле слова, цель – причина, хронологически расположенная позже следствия. Например, мы наблюдаем бесцельно слоняющегося по городу человека, курортника. Он купил мороженое, потому что организм запросил. Отошел в тень, потому что жарко. Свернул к воде, потому что там лучше, свежее. А вот сел в автобус, душный, жаркий и вонючий. Почему? Логично было заменить вопрос. Не «почему», а «зачем» - чтобы попасть в место, где ему будет прохладно, вкусно и вообще замечательно. А если волевым усилием запретить вопрос «зачем»? Почему он сел в автобус? Ну, есть кое-какой ответ: потому что захотелось: пожарче, подушнее, понюхать бензина. Этот ответ не устраивает нас своей универсальностью. Хорошо, поищем другой ответ. Соорудим интегральный показатель Q из температуры, влажности, давления, запахов еды так, что любое значимое движение курортника объясняется возрастанием показателя Q. Удалось! (Человек с начатками математической культуры понимает, что это вполне решаемая задача; всегда получится). И если добавить к условиям задачи то, что турист уже съехал из города, и рост показателя Q не может обладать предсказательной силой, то мы полностью «объяснили» поведение господина курортника, исключив целеполагание, чисто казуально, бесцельно, как если бы он отключил головной мозг. Правда, у нас неизвестно откуда взявшийся многочлен высокой степени Q, но это не беда. Исследование телеологических связей вполне может носить научный характер (историк), или, по крайней мере, доказательный (следователь). Но, наверное, не будет ошибкой сказать, что естествоиспытатель изначально настроен на установление казуальных связей. Естественные науки в качестве своего предмета не рассматривают сознательную целеположенную деятельность. Поэтому, возвращаясь к примеру с курортником, самый осмысленный ответ естествоиспытателя: вот тут, тут и тут курортник ведет себя, как разморенное флегматичное тело, и его метания укладываются в простую формулу. А вот тут он очухался и полез в автобус; это нашей формулой не объясняется, потому что это уже целеполагание. А вот уже в автобусе пересел на теневую сторону – это опять к нам. То есть хороший ученый правильно очерчивает зону своей компетенции. А коэффициент Q надуман и не имеет отношения к действительности. Категории дарвинизма – изменчивость, наследственность, конкуренция, естественный отбор, эволюция – чрезвычайно убедительны даже для школьника, потому что описывают не только каких-то далеких от нас галапагосских черепах, а борьбу компаний, идей, эволюцию уголовного законодательства, совершенствование любой процедуры, любого устройства, любого механизма. Эволюционируют: велосипеды, автомобили, самолеты. Выживает то, что, с одной стороны, наследует здоровые идеи предыдущего витка, с другой – вносит, извините, полезные инновации. То есть плоды инженерной деятельности тоже выглядят как ступени эволюции. Вообще, изменчивость и наследственность, по сути, - гегелевское отрицание отрицания, то есть универсальный закон развития. Добавим, что конкретный способ сооружения нового из старого может быть технологическим (самолет), а может – и биологическим (селекция), и смешанным (клонирование, генная инженерия). Далее я буду говорить бегло – по причине недостаточно глубокого знакомства с предметом. Меня частично извинит слабая модальность моих тезисов. Лишний раз повторю: мы не ищем решающих доводов в ту или иную сторону. Я бы использовал такую вводную фразу: издали скорее напоминает. Сам тот факт, что внутри живых существ заложен генетический код – текст, разворачивающийся в особь, - по-моему, непредвзятому наблюдателю вплотную намекает на первичность идеи, информации, Слова. Считать этот факт косвенно материалистическим странно – это как если бы в лесу нашли стиральную машину и начали спорить, искусственный это объект или естественного происхождения, а потом кто-то извлек из-под крышки инструкцию – ну, теперь ясно – естественного. Некоторые этапы эволюции невероятно сложно объяснить через «малые подвижки»: дернулись-закрепили – потому что вознаграждение конкурентными преимуществами ждет нас только по итогам долгого пути. (Сложно – не значит невозможно; можно и создание осмысленных текстов смоделировать через спонтанное битье по клавиатуре и отбраковку бессмыслицы). Например, для выхода из воды надо заранее отрастить органы дыхания на суше, бесполезные в воде. Или глаз – можно, конечно, соорудить его поэтапно, но все-таки он скорее похож на инженерную конструкцию. Вообще, если рассматривать эволюцию в целом как движение от простейших (бактерий, планктона и т.п.) до Шекспира, который пишет «Гамлета», то она кое-как осмысляется телеологически: перед планктоном поставлена цель написать «Гамлета» - и тут он волей-неволей группируется, вылезает на сушу, отращивает руки, мозги, глаза и решает задачу. Но, согласитесь, очень сложно даже сформулировать задачу, оставаясь в плену казуальных связей. То есть мы должны усмотреть некоторый эволюционный градиент в планктоне. Какой-то показатель, формулируемый «в терминах планктона» (иначе он явно телеологичен, внешнеположен), улучшая который, живая биомасса в качестве побочного продукта пишет «Гамлета». Например, увеличение суммарной массы. Но (с точки зрения обывателя) у планктона и бактерий вроде бы дела обстоят вполне неплохо, и человечество статистически мало что добавляет к их показателям. И что есть сам эволюционный закон, как не средство эволюции? У приматов (или их предков) немного шансов в соревновании с динозаврами (весовая категория оказывается важнее мозгов) – и тут - вот удача! – наступают холода, и динозавры вымирают. Признаем, что это издали скорее напоминает регулируемый процесс, целенаправленное изменение. Но, конечно, ключевой вопрос – сознание и язык. Соотношение между приматом и человеком очень похоже на соотношение между турбовинтовым и реактивным самолетом. То есть определенно наличествует внешнее сходство, но что-то самое важное изменилось кардинально и рывком. По-моему, это наводит на мысли об инженерной эволюции; трудно представить себе полусознание и полуязык. Некоторое вербальное ядро либо есть, либо его нет; если есть – оно свободно разрастается до нужных объемов и степеней абстракции. Можно определить язык рекурсивно через заложенный в нем закон (алгоритм, возможность) словообразования. Откуда возникает этот закон? В человеческом детеныше он заложен; дети – замечательные лингвисты. В детеныше обезьяны его нет. И сложно представить себе полузакон; лично я не могу. Конечно, в задачу ученого не входит указывать на необъяснимое и квалифицировать его как необъяснимое. Его полное право – считать это «пока не объясненным» или пытаться объяснить. Но, как мне кажется, ученый должен, во-первых, быть устойчивым в методологии, то есть не привлекать для объяснения скользких мест таких аргументов, которые сам счел бы некорректными в другой ситуации. Во-вторых, хорошо, если ученый очерчивает суть проблемы в целом, а не только решаемого ее фрагмента. Может быть, я ошибаюсь, и меня поправят, но, по-моему, уважаемый Сергей Владимирович Васильев в своем интервью совершает обе неточности. Вот первое его рассуждение: высшие приматы в природе не доходят до уровня языка, включающего понятия, но в состоянии от человека обучиться элементам такого языка, значит, можно считать, что они в принципе в состоянии самостоятельно освоить язык понятий. Позвольте. Мало ли что животные в состоянии сделать с помощью человека. Кота можно обучить пользоваться унитазом, медведя – велосипедом, зайца – барабаном, собаку – ходить на задних лапах. Если мы дрессировочно-цирковые достижения вот так вот некритично распространим на природу, то у нас получится не лес, а диснеевская анимация. Между тем, гипотеза прямохождения у собачьих или перехода к орудиям труда (например, к метле) у медвежьих со ссылкой на Цирк на проспекте Вернадского вряд ли будет одобрена научным сообществом. Что мы наблюдаем тут? Ангажированность. Очень хочется сделать материалистический вывод. А вот факт в очищенном виде, без интерпретации: высшие приматы в природе не доходят до уровня языка, включающего понятия, но в состоянии обучиться элементам такого языка от существа, превосходящего их интеллектом и уже владеющего таким языком. И ни слова больше. Может быть, речь идет об инопланетянах – или даже о нереализованной возможности. Но, согласитесь, сам по себе факт, мягко говоря, далеко не так однозначен в плане интерпретации, а если и однозначен, то в противоположном направлении. А вот и недоговоренность: язык в том виде, в котором мы его понимаем, есть знаковая система. То есть слово, имеющее смысл, сложено из звуков (букв), изолированно не значащих ничего. C.В. Васильев же оперирует сигналами – то есть изолированно осмысленными элементами. Комбинация сигналов дает новый сигнал – это мы наблюдаем и у собак. Но пока не возникает знак (символ), мы можем говорить только о недоязыке. И не случайно обезьян учат амслену – языку, имеющему другую структуру, где сигнал = понятию, и знака как такового нет. Такие языки возникают уже на основе знакового; готовые слова можно кодировать картинками или сигналами. Согласитесь, немного странно говорить о языке – и так и не выйти к понятиям «звук», «фонема», «знак», «символ». Понятно, что именно здесь больное место, лакуна эволюционных гипотез, но зачем делать вид, что этого больного места нет?
×
×
  • Создать...

Важная информация