Перейти к содержимому
Социология религии. Социолого-религиоведческий портал

Рекомендованные сообщения

72b0f6f2352235d708c4ff9e5cb6b1b1d4.png 3557329-1.jpg

 

 

Исповедь бывшей послушницы. Оглавление к книге.

Главы: 1-2, 3-4-5, 6-7, 8-9, 10-11, 12-13, 14-15-16, 17-18-19, 20-21-22-23, 24-25-26-27, 28-29-30-31, 32-33-34-35, 36, 37-38-39-40-41, 42-43.


На улице было уже почти темно, шел дождь. Я стояла на широком белом подоконнике огромного окна в детской трапезной с тряпкой и средством для мытья стекол в руках, смотрела, как капли воды стекают по стеклу. Невыносимое чувство одиночества сдавливало грудь и очень хотелось плакать. Совсем рядом дети из приюта репетировали песни для спектакля «Золушка», из динамиков гремела музыка, и как-то стыдно и неприлично было разрыдаться посреди этой огромной трапезной, среди незнакомых людей, которым совершенно не было до меня дела. 
Все с самого начала было странно и неожиданно. После долгой дороги на машине из Москвы до Малоярославца я была ужасно уставшей и голодной, но в монастыре было время послушаний (то есть рабочее всемя), и никому не пришло в голову ничего другого, как только сразу же после доклада о моем приезде игумении дать мне тряпку и отправить прямо в чем была на послушание со всеми паломниками. Рюкзак, с которым я приехала, отнесли в паломню - небольшой двухэтажный домик на территории монастыря, где останавливались паломники. Там была паломническая трапезная и несколько больших комнат, где вплотную стояли кровати. Меня определили пока туда, хотя я не была паломницей, и благословение Матушки на мое поступление в монастырь было уже получено через отца Афанасия (Серебренникова), иеромонаха Оптиной Пустыни. Он благословил меня в эту обитель. 
После окончания послушаний паломницы вместе с матерью Космой — инокиней, которая была старщей в паломническом домике, начали накрывать на чай. Для паломников чай был не просто с хлебом, вареньем и сухарями, как для насельниц монастыря, а как-бы поздний ужин, на который в пластмассовых лотках и ведерках приносились остатки еды с дневной сестринской трапезы. Я помогала мать Косме накрывать на стол, и мы разговорились. Это была довольно полная, шустрая и добродушная женщина лет 55, мне она сразу понравилась. Пока наш ужин грелся в микроволновке, мы разговаривали, и я начала жевать кукурузные хлопья, стоявшие в открытом большом мешке возле стола. Мать Косма, увидев это, пришла в ужас: «Что ты делаешь? Бесы замучают!» Здесь строжайше было запрещено что-либо есть между трапезами. 
После чая м.Косма отвела меня наверх, где в большой комнате стояли вплотную около десяти кроватей и несколько тумбочек. Там уже расположились несколько паломниц и стоял громкий храп. Было очень душно, и я выбрала место у окна, чтобы можно было, никому не мешая, приоткрыть форточку. Заснула я сразу, от усталости уже не обращая внимания на храп и духоту.

 

Источник: http://visionfor.livejournal.com/4546.html

Ссылка на комментарий
Поделиться на других сайтах

Исповедь бывшей послушницы. Глава 1,2

5307_900.jpg


1

На улице было уже почти темно, шел дождь. Я стояла на широком белом подоконнике огромного окна в детской трапезной с тряпкой и средством для мытья стекол в руках, смотрела, как капли воды стекают по стеклу. Невыносимое чувство одиночества сдавливало грудь и очень хотелось плакать. Совсем рядом дети из приюта репетировали песни для спектакля «Золушка», из динамиков гремела музыка, и как-то стыдно и неприлично было разрыдаться посреди этой огромной трапезной, среди незнакомых людей, которым совершенно не было до меня дела. 
Все с самого начала было странно и неожиданно. После долгой дороги на машине из Москвы до Малоярославца я была ужасно уставшей и голодной, но в монастыре было время послушаний (то есть рабочее всемя), и никому не пришло в голову ничего другого, как только сразу же после доклада о моем приезде игумении дать мне тряпку и отправить прямо в чем была на послушание со всеми паломниками. Рюкзак, с которым я приехала, отнесли в паломню - небольшой двухэтажный домик на территории монастыря, где останавливались паломники. Там была паломническая трапезная и несколько больших комнат, где вплотную стояли кровати. Меня определили пока туда, хотя я не была паломницей, и благословение Матушки на мое поступление в монастырь было уже получено через отца Афанасия (Серебренникова), иеромонаха Оптиной Пустыни, который и благословил меня в эту обитель. 
После окончания послушаний паломницы вместе с матерью Космой — инокиней, которая была старщей в паломническом домике, начали накрывать на чай. Для паломников чай был не просто с хлебом, вареньем и сухарями, как для насельниц монастыря, а как-бы поздний ужин, на который в пластмассовых лотках и ведерках приносились остатки еды с дневной сестринской трапезы. Я помогала мать Косме накрывать на стол, и мы разговорились. Это была довольно полная, шустрая и добродушная женщина лет 55, мне она сразу понравилась. Пока наш ужин грелся в микроволновке, мы разговаривали, и я начала жевать кукурузные хлопья, стоявшие в открытом большом мешке возле стола. Мать Косма, увидев это, пришла в ужас: «Что ты делаешь? Бесы замучают!» Здесь строжайше было запрещено что-либо есть между официальными трапезами. 
После чая м.Косма отвела меня наверх, где в большой комнате стояли вплотную около десяти кроватей и несколько тумбочек. Там уже расположились несколько паломниц и стоял громкий храп. Было очень душно, и я выбрала место у окна, чтобы можно было, никому не мешая, приоткрыть форточку. Заснула я сразу, от усталости уже не обращая внимания на храп и духоту.
Утром нас всех разбудили в 7 утра. После завтрака мы уже должны были быть на послушаниях. Был понедельник страстной седмицы и все готовились к Пасхе, мыли огромную гостевую трапезную. Распорядок дня для паломников не оставлял никакого свободного времени, общались мы только на послушании, во время уборки. Со мной в один день приехала паломница Екатерина из Обнинска, она была начинающей певицей, пела на праздниках и свадьбах. Сюда она приехала потрудиться во славу Божию и спеть несколько песен на пасхальном концерте. Было видно, что она только недавно пришла к вере, и находилась постоянно в каком-то возвышенно-восторженном состоянии. Еще одной паломницей была бабушка лет 65, Елена Петушкова. Ее благословил на поступление в монастырь ее духовник. Работать ей в таком возрасте было тяжелее, чем нам, но она очень старалась. Раньше она трудилась в храме за свечным ящиком где-то недалеко от Калуги, а теперь мечтала стать монахиней. Она очень ждала, когда Матушка Николая переведет ее из паломни к сестрам. Елена даже после трудового дня перед сном читала что-нибудь из святых отцов о настоящем монашестве, о котором она мечтала уже много лет. 

Сестринская территория начиналась от ворот колокольни и была ограждена от территории приюта и паломни, нам туда ходить не благословлялось. Там я была всего один раз, когда меня послали принести полмешка картошки. Послушница Ирина в греческом апостольнике должна была показать мне, где она лежит. С Ириной мне поговорить не удалось, она непрестанно повторяла полушепотом Иисусову молитву, смотря себе по ноги и никак не реагируя на мои слова. Мы пошли с ней на сестринскую территорию, которая начиналась от колокольни и ярусами спускалась вниз, прошли по огородам и саду, который только начинал расцветать, спустились вниз по деревянной лесенке и зашли в сестринскую трапезную. В трапезной никого не было, столы стояли еще не накрытые, сестры в это время были в храме. На оконных стеклах был нарисован орнамент под витражи, через который внутрь проникал мягкий свет и струился по фрескам на стенах. В левом углу была икона Божией Матери в позолоченной ризе, на подоконнике стояли большие золотистые часы. Мы спустились по крутой лестнице вниз в погреб. Это были древние подвалы, еще не отремонтированные, с кирпичными сводчатыми стенами и колонами, местами побеленными краской. Внизу в деревянных отсеках были разложены овощи, на полках стояли ряды банок с соленьями и вареньем. Пахло погребом. Мы набрали картошки, и я понесла ее на детскую кухню в приют, Ирина побрела в храм, низко опустив голову и не переставая шептать молитву.
Поскольку подъем для нас был в 7, а не в 5 утра, как у сестер монастыря, нам не полагалось днем никакого отдыха, посидеть и отдохнуть мы могли только за столом во время трапезы, которая длилась 20-30 минут. Весь день паломники должны были быть на послушании, то есть делать то, что говорит специально приставленная к ним сестра. Эту сестру звали послушница Харитина и она была вторым человеком в монастыре, после м.Космы, с которым мне довелось общаться. Неизменно вежливая, с очень приятными манерами, с нами она была все время какая-то нарочито бодрая и даже веселая, но на бледно-сером лице с темными кругами у глаз читалась усталость и даже изможденность. На лице редко можно было увидеть какую-либо эмоцию, кроме все время одинаковой полуулыбки. Харитина давала нам задания, что нужно было помыть и убрать, обеспечивала нас тряпками и всем необходимым для уборки, следила, чтобы мы все время были заняты. Одежда у нее была довольно странная: вылинявшая серо-синяя юбка, такая старая, как будто ее носили уже целую вечность, не менее ветхая рубашка непонятного фасона с дырявыми рюшечками и серый платок, который когда-то, наверное, был черным. Она была старшая на «детской», то есть была ответственна за гостевую и детскую трапезные, где кормили детей монастырского приюта, гостей, а также устраивали праздники. Харитина постоянно что-то делала, бегала, сама вместе с поваром и трапезником разносила еду, мыла посуду, обслуживала гостей, помогала паломникам. Жила она прямо на кухне, в маленькой комнатке, похожей на конуру, расположенной за входной дверью. Там же, в этой каморке, рядом со складным диванчиком, где она спала ночью, не раздеваясь, свернувшись калачиком, как зверек, складировались в коробках различные ценные кухонные вещи и хранились все ключи. Позже я узнала, что Харитина была «мамой», то есть, не сестрой монастыря, а скорее, чем-то вроде раба, отрабатывающего в монастыре свой огромный неоплатный долг. «Мам» в монастыре было довольно много, чуть ли не треть от всех сестер монастыря. Мать Косма тоже была когда-то «мамой», но теперь дочка выросла, и м.Косму постригли в иночество. «Мамы» - это женщины с детьми, которых их духовники благословили на монашеский подвиг. Поэтому они пришли сюда, в Свято-Никольский Черноостровский монастырь, где есть детский приют «Отрада» и православная гимназия прямо внутри стен монастыря. Дети здесь живут на полном пансионе в отдельном здании приюта, учатся, помимо основных школьных дисциплин, музыке, танцам, актерскому мастерству. Хотя приют считается сиротским, чуть ли не треть детей в нем отнюдь не сироты, а дети с «мамами». «Мамы» находятся у игумении Николаи на особом счету. Они трудятся на самых тяжелых послушаниях (коровник, кухня, уборка) не имеют, как остальные сестры, час отдыха в день, то есть трудятся с 7 утра и до 11-12 ночи без отдыха, монашеское молитвенное правило у них также заменено послушанием (работой), Литургию в храме они посещают только по воскресеньям. Воскресенье — единственный день, когда им положено 3 часа свободного времени днем на общение с ребенком или отдых. У некоторых в приюте живут не один, а два, у одной «мамы» было даже три ребенка. На собраниях Матушка часто говорила таким: 

- Ты должна работать за двоих. Мы растим твоего ребенка. Не будь неблагодарной!

Часто «мам» наказывали в случае плохого поведения их дочек. Этот шантаж длился до того момента, пока дети вырастут и покинут приют, тогда становился возможен иноческий или монашеский постриг «мамы». 
У Харитины в приюте была дочка Анастасия, совсем маленькая, тогда ей было примерно 1,5 — 2 годика. Я не знаю ее истории, в монастыре сестрам запрещено рассказывать о своей жизни «в миру», не знаю, каким образом Харитина попала в монастырь с таким маленьким ребенком. Я даже не знаю ее настоящего имени. От одной сестры я слышала про несчастную любовь, неудавшуюся семейную жизнь и благословение старца Власия на монашество. Большинство «мам» попали сюда именно так, по благословению старца Боровского монастыря Власия (Перегонцева) или старца Оптиной Пустыни Илия (Ноздрина). Эти женщины не были какими-то особенными, многие до монастыря имели и жилье, и хорошую работу, некоторые были с высшим образованием, просто в сложный период своей жизни они оказались здесь. Целыми днями эти «мамы» трудились на тяжелых послушаниях, расплачиваясь своим здоровьем, пока детей воспитывали чужие люди в казарменной обстановке приюта. На больших праздниках, когда в монастырь приезжал наш митрополит Калужский и Боровский Климент, или другие важные гости, маленькую дочку Харитины в красивом платьице поводили к ним, фотографировали, она с двумя другими маленькими девочками пела песенки и танцевала. Пухленькая , кудрявая, здоровенькая, она вызывала всеобщее умиление.

6905_900.jpg


Харитине Игумения запрещала часто общаться с дочкой, по ее словам это отвлекает от работы, и к тому же остальные дети могли завидовать. 
Тогда я ничего этого не знала, мы с другими паломницами и «мамами» с утра до вечера до упаду оттирали полы, стены, двери в большой гостевой трапезной, а потом был у нас ужин и сон. Никогда еще я не работала с утра до ночи вот так, без всякого отдыха, я думала, что это даже как-то нереально для человека. Я надеялась, что, когда меня поселят с сестрами, будет уже не так тяжело.



2

Через неделю меня вызвали в храм к Матушке. От своего духовника и близкого друга моей семьи отца Афанасия я слышала о ней много хорошего. Отец Афанасий очень хвалил мне этот монастырь, по его словам, это был единственный женский монастырь в России, где действительно серьезно старались следовать афонскому уставу монашеской жизни. Сюда часто приезжали афонские монахи, проводили беседы, на клиросе пели древним византийским распевом, служили ночные службы. Он так много хорошего рассказывал мне об этой обители, что я поняла: если где-то подвизаться, то только здесь. Я была очень рада наконец увидеть Матушку, мне так хотелось поскорей перебраться к сестрам, иметь возможность бывать в храме, молиться. Паломники и «мамы» в храме практически не бывали. 
Матушка Николая сидела в своей игуменской стасидии, которая больше походила на роскошный королевский трон, весь обитый красным бархатом, позолотой, с какими-то вычурными украшениями, крышей и резными подлокотниками. Я не успела сообразить с какой стороны к этому сооружению мне нужно подойти, рядом не было никакого стула или скамеечки, куда можно присесть. Служба почти закончилась, и Матушка сидела в глубине своего бархатного трона и принимала сестер. Я очень волновалась, подошла под благословение с широкой улыбкой и сказала, что я та самая Мария от отца Афанасия. Матушка игумения одарила меня лучезарной улыбкой, протянула мне руку, которую я спешно поцеловала, и указала на небольшой коврик рядом с ее стасидией. Сестры могли разговаривать с Матушкой только стоя на коленях, и никак иначе. Непривычно было стоять на коленях рядом с троном, но Матушка была со мной очень ласкова, гладила меня по руке своей мягкой пухлой рукой, спрашивала пою ли я на клиросе и что-то еще в этом роде, благословила меня ходить на трапезу с сестрами и переехать из паломнического домика в сестринский корпус, чему я была очень рада. 
После службы я вместе со всеми сестрами пошла уже в сестринскую трапезную. Из храма в трапезную сестры ходили строем, выстроившись парами по чину: сначала послушницы, потом инокини и монахини. Это был отдельный домик, состоящий из кухни, где сестры готовили еду, и собственно трапезной, с тяжелыми деревянными столами и стульями, на которых стояла блестящая железная посуда. Столы были длинные, сервированы «четверками», то есть на каждые 4 человека — супница, миска со вторым блюдом, салат, чайник, хлебница и приборы. В конце зала — игуменский стол, где стоял чайник, чашка и стакан с водой. Матушка часто присутствовала на трапезе, проводила занятия с сестрами, но ела она всегда отдельно у себя в игуменской, пищу для нее готовила мать Антония — личный игуменский повар и из отдельных, специально для Матушки купленных продуктов. Сестры рассаживались вдоль столов тоже по чину — сначала монахини, инокини, послушницы, потом «мамы» (их приглашали в сестринскую трапезную, если проводились занятия, в остальное время они ели на детской кухне в приюте), потом «монастырские дети» (приютские взрослые девочки, которым благословили жить на сестринской территории как послушницам. Детям это нравилось, потому что в монастыре им давали больше свободы, чем в приюте). Все ждали Матушку. Когда она вошла, сестры запели молитвы, сели, и начались занятия. о.Афанасий мне рассказывал, что в этом монастыре игумения часто проводит с сестрами беседы на духовные темы, существует также своего рода «разбор полетов», то есть Матушка и сестры указывают сестре, которая немного сбилась с духовного пути, на ее проступки и согрешения, направляют на правильный путь послушания и молитвы. Конечно, говорил батюшка, это не просто, и такая честь оказывается только тем, кто способен выдержать такое публичное разбирательство. Я тогда с восхищением подумала, что это прямо как в первые века Христианства, когда исповедь часто была публичной, исповедающийся выходил на середину храма и рассказывал всем своим братьям и сестрам во Христе в чем он согрешил, а потом получал отпущение грехов. Такое может сделать только сильный духом человек и, конечно, от своих собратьев получит поддержку, а от своего духовного наставника — помощь и совет. Все это совершается в атмосфере любви и благожелательсва друг к другу. Замечательный обычай, думала я, зорово, что в этом монастыре это есть. 
Занятие началось как-то неожиданно. Матушка опустилась на свой стул в конце зала, а мы, сидя за столами, ждали ее слова. Матушка попросила встать инокиню Евфросию и начала ругать ее за непристойное поведение. М.Евфросия была поваром на детской трапезной. Я часто видела ее там, пока была паломницей. Небольшого роста, крепкая, с довольно симпатичным лицом, на котором почти всегда было выражение какого-то серьезного недоумения или недовольства, довольно комично сочетавшееся с ее низким, чуть гнусавым голосом. Она вечно что-то недовольно бурчала себе под нос, а иногда, если у нее что-то не получалось, ругалась на кастрюли, черпаки, тележки, сама на себя и, конечно, на того, кто попадался ей под руку. Но все это было как-то по-детски, даже смешно, редко кто воспринимал это всерьез. В этот раз видимо она провинилась в чем-то серьезном.
Матушка начала ее грозно отчитывать, а м.Евфросия в своей недовольно-детской манере, выпучив глаза, оправдывалась, обвиняя в свою очередь всех остальных сестер. Потом Матушка устала и дала слово остальным. По очереди вставали сестры разного чина и каждая рассказывала какую-нибудь неприятную историю из жизни м.Евфросии. Послушница Галина из пошивочной вспомнила, как м.Евфросия взяла у нее ножницы и не вернула. Из-за этих ножниц разразился скандал, потому что м.Евфросия никак не хотела сознаваться в этом злодеянии. Все остальное было примерно в таком-же духе. Мне стало как-то немного жалко м.Евфросию, когда на нее одну нападало все собрание сестер во главе с Матушкой и обвиняло ее в проступках, большая часть которых была совершена довольно давно. Потом она уже не оправдывалась, было видно, что это бесполезно, только стояла, опустив глаза в пол и недовольно мычала, как побитое животное. Но, конечно, думала я, Матушка знает, что делает, все это для исправления и спасения заблудшей души. Прошло около часа, прежде чем поток жалоб и оскорблений наконец иссяк. Матушка подвела итог и вынесла приговор: сослать м.Евфросию на исправление в Рождествено. Все застыли. Я не знала где это Рождествено, и что там происходит, но судя по тому, как м.Евфросия со слезами умоляла ее туда не отсылать, стало ясно, что хорошего там было мало. Еще полчаса ушло на угрозы и увещевания рыдающей м.Евфросии, ей предложили либо уйти совсем, либо поехать в предложенную ссылку. Наконец Матушка позвонила в колокольчик, стоящий на ее столе, и сестра-чтец за аналоем начала читать книгу про афонских исихастов. Сестры принялись за холодный суп. 

Никогда не забуду эту первую трапезу с сестрами. Такого позора и ужаса, наверное, я не испытывала никогда в жизни. Все уткнулись в свои тарелки и бысто-быстро принялись за еду. Мне не хотелось супа и я потянулась к миске с картофелем в мундирах, стоящей на нашей «четверке». Тут сестра, сидящая напротив меня, вдруг несильно шлепнула меня по руке и погрозила пальцем. Я отдернула руку: «Нельзя... Но почему???» Я так и осталась сидеть в полном недоумении. Не у кого было спросить, разговоры на трапезе были запрещены, все смотрели в свои тарелки и ели быстро, чтобы успеть до звонка. Ладно, картошку почему-то нельзя. Рядом с моей пустой тарелкой стояла маленькая мисочка с одной порцией геркулесовой каши, одна на всю «четверку». Я решила поесть этой каши, потому что она стояла ко мне ближе всего. Остальные как ни в чем не бывало начали уплетать картошку. Я выложила себе 2 ложки каши, больше там не было, и начала есть. Сестра напротив бросила на меня недовольный взгляд. Комок каши застрял в горле. Захотелось пить. Я потянулась к чайнику, в ушах звенело. Другая сестра остановила мою руку на пути к чайнику и затрясла головой. Бред какой-то. Вдруг снова прозвонил колокольчик и все как по команде начали разливать чай, мне передали чайник с холодным чаем. Он был совсем не сладкий, я положила себе варенья, немножко, чтобы просто попробовать. Варенье оказалось яблочным и очень вкусным, захотелось взять еще, но, когда я потянулась за ним, меня опять хлопнули по руке. Все ели, никто на меня не смотрел, но каким-то образом вся моя «четверка» следила за всеми моими действиями. Через 20 минут после начала трапезы Матушка вновь позвонила в колокольчик, все встали, помолились и начали расходиться. Ко мне подошла пожилая послушница Галина и, отведя в сторону, начала тихо выговаривать, за то, что я пыталась взять варенье второй раз. «Разве ты не знаешь, что варенье можно брать только один раз?» Мне было очень неловко. Я извинилась, стала спрашивать ее, какие тут вообще порядки, но ей было некогда объяснять, нужно было скорей переодеваться в рабочую одежду и бежать не послушания, за опоздания хотя бы на несколько минут наказывали ночной мойкой посуды. 

Хотя впереди еще было много трапез и занятий, эта первая трапеза и первые занятия мне запомнились лучше всего. Я так и не поняла, почему это называлось занятиями. Меньше всего это было похоже на занятия в обычном понимании этого слова. Проводились они довольно часто, иногда почти каждый день перед первой трапезой и длились от 30 минут до двух часов. Потом сестры начинали есть остывшую еду, переваривая услышанное. Иногда Матушка читала что-нибудь душеполезное из афонских отцов, как правило про послушание своему наставнику и отсечение своей воли, или наставления о жизни в общежительном монастыре, но это редко. В основном почему-то эти занятия больше были похожи на разборки, где сначала Матушка, а потом уже и все сестры вместе ругали какую-нибудь сестру, в чем либо провинившуюся. Провиниться можно было не только делом, но и помыслом, и взглядом или просто оказаться у Матушки на пути не в то время и не в том месте. Каждый в это время сидел и с облегчением думал, что сегодня ругают и позорят не его, а соседа, значит пронесло. Причем если сестру ругали, она не должна была ничего говорить в свое оправдание, это расценивалось как дерзость Матушке и могло только сильнее ее разозлить. А уж если Матушка начинала злиться, что бывало довольно часто, она уже не могла себя удержать, характера она была очень вспыльчивого. Перейдя на крик, она могла кричать и час и два подряд, в зависимости от того, как сильно было ее негодование. Разозлить Матушку было очень страшно. Лучше было молча потерпеть поток оскорблений, а потом попросить у всех прощения с земным поклоном. Особенно на занятиях обычно доставалось «мамам» за их халатность, лень и неблагодарность. 
Если виноватой сестры на тот момент не оказывалось, Матушка начинала выговаривать нам всем за нерадение, непослушание, лень и т. д. Причем она использовала в этом случае интересный прием: говорила не Вы, а Мы. То есть как-бы и себя и всех имея в виду, но как-то от этого было не легче. Ругала она всех сестер, кого-то чаще, кого-то реже, никто не мог позволить себе расслабиться и успокоиться, делалось это больше для профилактики, чтобы держать нас всех в состоянии тревоги и страха. Матушка проводила эти занятия так часто, как могла, иногда каждый день. Как правило, все проходило по одному и тому же сценарию: Матушка поднимала сестру из-за стола. Она должна была стоять одна перед всем собранием. Матушка указывала ей на ее вину, как правило описывая ее поступки в каком-то позорно-нелепом виде. Она не обличала ее с любовью, как пишут святые отцы в книжках, она позорила ее перед всеми, высмеивала, издевалась. Часто сестра оказывалась просто жертвой навета или чьей-либо кляузы, но это ни для кого не имело значения. Потом особо «верные» Матушке сестры, как правило из монахинь, но были и особенно желавшие отличиться послушницы, по-очереди должны были что-то добавить к обвинению. Этот прием называется «принцип группового давления», если по-научному, такое часто используют в сектах. Все против одного, потом все против другого. И так далее. В конце жертва раздавленная и морально уничтоженная просит у всех прощения и кладет земной поклон. Многие не выдерживали и плакали, но это как-правило были новоначальные, те кому это все было в новинку. Сестры, прожившие в монастыре много лет, относились к этому как к чему-то само собой разумеющемуся, попросту привыкли. 
Идея проведения занятий была взята, как и многое другое, у общежительных афонских монастырей. Мы иногда слушали на трапезе записи занятий, которые проводил со своей братией игумен Ватопедского монастыря Ефрем. Но это было совсем другое. Он никого никогда не ругал и не оскорблял, никогда не кричал, ни к кому ни разу не обращался конкретно. Он старался вдохновить своих монахов на подвиги, рассказывал им истории из жизни афонских отцов, делился мудростью и любовью, показывал пример смирения на себе, а не «смирял» других. А после наших занятий мы все уходили подавленные и напуганные, потому что их смыслом как раз и было напугать и подавить, как я потом поняла, эти два приема Матушка игумения Николая использовала чаще всего.

 

Источник: http://visionfor.livejournal.com/3256.html

Ссылка на комментарий
Поделиться на других сайтах

Исповедь бывшей послушницы. Главы 3,4,5

3

Вечером того же дня, после чая, к нам в паломню пришла незнакомая сестра и проводила меня бабушку Елену Петушкову в сестринский корпус. Для нас освободили 2 кельи на втором этаже «схимнического» корпуса. Одну из этих келий, ту, что слева, занимала до этого как раз м.Евфросия, я видела, как она с вещами, как обычно недовольная всем и вся, спускалась вниз, бормоча что-то под нос. Нетрудно догадаться, Матушка давно хотела послать ее в Рождествено, там были нужны рабочие руки, а тут еще понадобилась свободная келья. Туда и поселили Елену Петушкову. Весь этот спектакль на трапезе был как раз для этого, но и, конечно, для устрашения остальных. Но тогда я не придала этому значения, просто так совпало и все. Я вообще ничего не видела плохого ни в этих занятиях, ни во многом другом, а, если и видела, старалась думать, что я просто еще много не понимаю в монашеской жизни. 
Моя келья была маленькая, как коробка. В этом корпусе были все такие: узкая деревянная кровать, занимающая всю правую стену, напротив - маленький старый письменный стол, ободранный стул и тумбочка. Всю стену напротив двери занимало окно. Шкаф и полка для обуви — в коридоре. Но я была счастлива, что теперь у меня есть отдельная келья, где я могу побыть одна, пусть даже короткое время отдыха, а ночью никто не будет храпеть рядом, как это было в паломне. До меня в этой келье проживала монахиня Матрона, она как раз переносила свои вещи в Троицкий корпус, куда ее перевели. Троицкий корпус был самым новым, кельи там были просторные, и мать Матрона радостно бегала туда-сюда, хихикая от удовольствия. Она вообще показалась мне очень милой и какой-то уютной. Маленькая, круглая, постоянно улыбающаяся. Я помогала ей упаковать ее вещи. Но поговорить с ней тоже не удалось: «После чая Матушка не благословила разговаривать». И также весело улыбаясь понесла очередную коробку. М.Матрона прожила в Троицком не долго, потом она просто куда-то исчезла. Позже, три года спустя, когда я приехала в Рождествено, я ее там встретила. Это была какая-то другая м.Матрона: сильно располневшая, какая-то отекшая, заторможенная. Она с трудом исполняла даже самые простые послушания. Иногда она подолгу просто стояла в темной кладовке и смотрела в одну точку, как статуя, не всегда даже вовремя реагируя на тех, кто ее за этим занятием заставал. Как мне сказал кто-то из сестер: 

- Крыша поехала. Началась паранойя, приступы. Шизофрения. Она уже давно на таблетках сидит, Матушка благословила.
-Надо же, - подумала я, - когда у нее успела так съехать крыша? 

Приближалась Пасха, и весь монастырь гудел день и ночь, все готовились. В просфорне круглосуточно пекли куличи, огромное количество куличей разного размера и формы. В храме все начищалось до блеска, территория монастыря, корпуса и трапезные мыли и украшали. Дети в гостевой трапезной целыми днями репетировали театральную постановку «Золушка» и отдельные музыкальные номера. Я трудилась по-прежнему на гостевой трапезной. Мы стирали, гладили и одевали на стулья белые чехлы с бордовыми бантами, которые нужно было потом подкалывать иголками. Каждый стул, а их было больше сотни мы наряжали в белоснежный выглаженный и накрахмаленный чехол с бантом на спинке. 
Поскольку я уже была послушницей, мне требовалась специальная одежда, чтобы ходить в храм: черные юбка, блузка и платок. Я приехала в длинной черной шерстяной юбке, которая была у меня единственной для этого случая, серой рубашке и черном платке, который скорее был маленькой косынкой, чем платком. В храм меня в таком виде пускать было нельзя, и меня отвели в рухольную, монастырский склад всего, что могло понадобиться насельнице. Там не оказалось ничего подходящего для меня. Одежда была только та, которую кто-нибудь пожертвовал, специально ничего не покупалось. Нашлась какая-то синтетическая блузка черного цвета с выбитыми цветастыми узорами, старая, вся в катышках, и ужасно некрасивая. На ноги — вместо моих серых кед — только поношенные мужские черные туфли с длинными квадратными носами 44 размера. Платка не было никакого. Ладно, мы же монахи, нам все можно, подумала я. В этом наряде я ходила и на послушания, и в храм. Странно было чувствовать себя одновременно и чучелом огородным и настоящим нестяжательным монахом, которому нет никакого дела до внешнего вида. 

И вот наконец Пасха! Для было так символично, что я приехала в монастырь именно накануне такого великого праздника, самого большого для всех христиан. Служба ожидалась ночная, как и положено по уставу. И тут в самый неподходящий момент у меня начались месячные. Ерунда конечно, но как я узнала от одной послушницы, в таком «нечистом виде» в храм заходить нельзя. Вот это да. Я о таком слышала впервые. Ну ладно, причащаться нельзя, но даже нельзя присутствовать на службе! Такие порядки были только здесь. Здесь эти «нечистые» сестры вместо службы отправлялись на кухню, готовили трапезу, пока остальные молятся. Потом, правда, я узнала, что касается это правило не всех. Особо голосистым клиросным сестрам даже в таком виде можно и даже нужно было петь в храме, их на кухню на прогоняли. Также это не касалось благочинной, ибо она всегда была с Матушкой в храме независимо от чистоты или нечистоты. Иногда по «матушкиным» праздникам Матушка разрешала «нечистым» тоже пойти в храм, если на кухне на тот момент не было работы. В общем с этой «нечистотой» было все неоднозначно. Я решила никому не говорить об этом недоразумении, мне очень хотелось быть на богослужении. И я пошла в храм. До этого я там почти не была, все время мы работали и готовились к празднику. Для меня было неожиданностью, что сестры молятся не на первом этаже со всеми прихожанами, а на втором, где совсем ничего не было видно. Из динамиков мы слышали возгласы и пение, а видеть ничего не могли. К парапету балкона подходить было нельзя, наверное потому, что нелепо смотрелись бы монахини, перегнувшиеся через парапет и пялящиеся на людей внизу. Меня это жутко расстроило. Это хуже, чем даже смотреть службу по телевизору, это как слушать ее по радио. Но и к этому привыкаешь. 
Во время службы меня постоянно мучила совесть, что я солгала, по уставу я должна была быть на кухне, и от этого было как-то невесело. Потом была общая с прихожанами трапеза и небольшой концерт. Все разговлялись наконец вареными яйцами, куличами и пасхой. 

С порядками на трапезе мне помогла разобраться сама Матушка. После того позорного обеда в этот же день был еще вечерний чай, где я по незнанию взяла лишнее печенье. По рукам не били, но я поняла это по взглядам и недовольному шипению сотрапезников. На следующее утро после Литургии меня вызвали к Матушке. Надо же, уже кто-то доложил, подумала я. Тогда еще я не боялась Матушки и была даже рада с ней пообщаться. Она стала мне вежливо объяснять правила приема пищи на трапезе. По звонку колокольчика начинали есть. Сначала суп. Супницу надо было передавать в четкой последовательности от старших к младшим. Если не хочешь суп — сиди и жди следующего звонка. По второму звонку разрешалось накладывать второе и салат. После третьего звонка — чай, варенье, фрукты (если есть). Четвертый звонок — окончание трапезы. Положить себе можно не более четвертой части от второго блюда, салата или супа. Брать можно только 1 раз, не подкладывать, даже если еда остается. Взять можно 2 куска белого хлеба и 2 черного, не больше. Делиться едой ни с кем нельзя, с собой уносить нельзя, не доедать то, что положил себе в тарелку тоже нельзя. Насчет варенья ничего не сказала, и никто точно не знал, в уставе не оговаривалось, сколько раз его можно положить. Это зависело от сестер «четверки», в которую попадешь.
Через неделю после приезда у меня забрали паспорт, деньги и мобильный телефон куда-то в сейф. Традиция странная, но так делают во всех наших монастырях. 
Не успели отпраздновать Пасху, надо было готовиться к другому празднику — матушкин юбилей, 60 лет. Вообще ни один церковный праздник в Никольском монастыре, даже визит архиерея, не мог сравниться по пышности с «матушкиными» праздниками. Их у нее было много: день рождения, три дня ангела в году, дни святителя Николая тоже считались «матушкиными», плюс к этому разные ее памятные даты: постриг, посвящение ее в сан игумении и т.д. Каждое возвращение Матушки из заграницы тоже служило поводом для торжества. Часто дни особо почитаемых в России святых даже не упоминались, но ни один «матушкин» праздник не мог обойтись без обильной трапезы и концерта. На этих по истине царских торжествах сестрам часто вручались какие-нибудь символические подарки «от Матушки» - иконки, святыньки, открыточки, шоколадки. 
К этому юбилею готовились особо. Столы в гостевой трапезной ломились от дорогой посуды, изысканных угощений и напитков. На каждую четверку гостей был целиком запечен фаршированный осетр. Всю трапезную заполнили гости и спонсоры монастыря. Почти все сестры были заняты обслуживанием гостей в белых передничках с большими пышными бантами на спине. Матушка вообще любила, чтобы везде были банты, чем больше, тем лучше, по ее мнению, это было очень изысканно. Честно говоря, странно и нелепо смотрелись монахини в клобуках и рясах с белыми бантами на спине, но о вкусах не спорят. 
После трапезы был как обычно концерт и театральная постановка детей приюта. Гости были в восторге. Сестры тоже были довольны: после многих дней и ночей изнурительной подготовки к празднику, они тоже получили возможность попробовать осетров и всего того, что осталось после гостей.


4 

После моего переезда из паломни в сестринский корпус меня очень удивило одно престранное обстоятельство: по всему монастырю ни в одном туалете не было туалетной бумаги. Ни в корпусах, ни в трапезной, вообще нигде. В паломне и на гостевой трапезной бумага везде была, а тут нет. Я вначале подумала, что за всей этой праздничной суетой от этом важном предмете как-то забыли, тем более я все время на послушании была на гостевой или на детской трапезной, где бумага имелась, и я могла намотать себе сколько нужно про запас. Задавать этот щикотливый вопрос сестрам или Матушке я как-то не решалась. Один раз, когда я чистила зубы в общей ванной в нашем корпусе, а дежурная по корпусу инокиня Феодора в это время мыла пол, я вслух громко сказала как бы про себя: «Надо же! Бумагу опять забыли положить!» Она дико посмотрела на меня и продолжила мыть полы. Потом я все-таки выведала у соседки по келье, что этот драгоценнейший и жизненно важный предмет нужно специально выписывать у благочинной, это можно сделать только раз в неделю, когда работает рухолка, и выписать можно только 2 рулона в месяц, не больше. Я подумала, что мне это показалось. Просто не может быть. После всех этих роскошных трапез с осетрами, дорадо и конфетами ручной работы в такое было трудно поверить. 
Забегая вперед, скажу, что с этой бумагой вообще было много курьезов. Одна недавно пришедшая послушница Пелагея (в миру ее звали Полина) пожаловалась Матушке, что для нее никак не возможно обойтись двумя рулонами. Эта Пелагея вообще была по жизни довольно простой, ничто не мешало ей говорить о вещах, которые действительно ее волновали. По этому поводу проведены были целые монашеские занятия. Матушка позорила при всех Пелагею. Говорила, что пока все занимаются молитвой и послушанием, она думает о таких вещах, как туалетная бумага. Остальные разумеется поддерживали во всем Матушку. Им видимо всего хватало. А кому не хватало молчали, думали что они просто какие-то неправильные. В итоге Пелагея, которая стояла все это время с невозмутимо-тупым видом, спросила: 

-Матушка, ну что мне пальцем что-ли вытирать?

На что та гаркнула со злобой: 

- Да! Подтирайся пальцем!

Такое, наверное, сейчас редко где услышишь. Однако, эта чудесная история имела хороший конец. Пелагея прожила в монастыре больше года, не знаю, как она решила для себя вопрос с бумагой, но потом она все-таки ушла. Она так и не научилась бояться Матушки, часто грубила, задавала тупые вопросы в лоб, откровенно писала Матушке свои помыслы, чего делать ни в коем случае было нельзя, ну в общем не справилась и ушла. После ее ухода о ней надолго забыли. И вот на какие-то из занятий Матушка пришла какая-то бледная, уставшая, явно не в духе и принесла с собой ворох исписанных листов А4. Похоронным голосом она начала рассказывать нам, что Пелагея, оказывается, даром времени «в миру» не теряла, она написала письмо или даже трактат о ее жизни в Свято-Никольском монастыре, причем достаточно объемный. Там она смела хулить монастырь, Матушку и сестер. Фрагменты этого письма Матушка нам читала. «Надо же, я даже не думала, что эта Пелагея окажется на такое способна», - думала я. Стиль этого трактата был очень простой, даже наивный, но она очень точно увидела суть происходящего в монастыре: этот, как она написала, «культ личности Матушки», который подменяет здесь веру во Христа, и на котором все здесь зиждется. Она написала очень правдиво и про скудную трапезу сестер и детей, состоящую главным образом из пожертвованных просроченных продуктов, где даже в скоромный день редко бывает рыба или молочные продукты, и про матушкины трапезы, только от вида которых начинает кружиться голова, и про непрестанную работу без отдыха, про эти выматывающие душу занятия, про сестер, которые от такой жизни теряли рассудок, ну и конечно же - про туалетную бумагу! Это письмо Пелагея отправила в Патриархию, а также в Епархию Митрополиту Калужскому и Боровскому Клименту, под началом которого и был наш монастырь. Но почему-то это письмо оказалось у м.Николаи. Не знаю, читали ли его вообще в Патриархии или в Калужской Епархии.
И вот Матушка придумала действо после прочтения этого возмутительного письма. На столе были уже готовы списки всех сестер монастыря и скитов, нужно было только подойти и поставить свою подпись рядом со своей фамилией под пристальным взглядом м.Елисаветы. Это была просьба от лица всех сестер монастыря в патриархию защитить наш монастырь и Матушку от посягательств и лжи этой Пелагеи. Надо сказать, что Пелагея аж два раза пыталась переправить свой трактат в вышестоящие церковные организации, и оба раза это письмо оказывалось у м.Николаи. Сестры тоже вынуждены были два раза подписать прошение. Не подписаться было нельзя. Такие непослушные сестры не выгонялись из монастыря, нет, они просто отправлялись «на покаяние» на коровник без служб и отдыха, пока не исправятся. Все подписались, и я тоже, хотя в письме на мой взгляд не было ни капли лжи. 
Но зато через несколько дней во всех туалетах монастыря появились огромные серые бабины туалетной бумаги. Больше ее не надо было экономить, воровать и выписывать, а Пелагея заслужила себе таким образом непрестанную молитву.


5

Первые три недели в монастыре я прожила хоть и трудно, с большим воодушевлением. Мне даже удалось кое с кем подружиться. На огороде мы копали грядки вместе с инокиней Дамианой (их постригали в один день с мать Космой). Мне она сразу очень понравилась. Совсем молодая, лет 20-25 на вид, высокая, совсем рыжая и вся в веснушках. Она часто смеялась, и с ней можно было поболтать. Остальные боялись друг с другом разговаривать, об этом могли донести Матушке, праздные разговоры между сестрами не благословлялись: видимо чтобы не возникало искушения обсуждать между собой Матушку и ее приближенных. Но я по незнанию этих благословений не боялась, а мать Дамиана просто не могла не болтать, хоть ее за это часто ругали. Мне же было ужасно одиноко в этом набитом людьми монастыре, где не с кем даже поговорить. Я думала, как было бы здорово вечером не сидеть одной в келье, а вместе с кем-нибудь попить чаю, поговорить - в Оптиной Пустыни и многих других монастырях это не было запрещено. У нас же был такой строгий устав, что это и представить было невозможно. Оставалось только каждый день надеяться, чтобы нас поставили вместе на огород, тогда часы послушания пролетали быстро и весело. Дамиана пришла в монастырь еще почти девочкой прямо из Калужского Духовного училища, где училась на регента. В монастыре было довольно много таких «училищных» сестер, все они были молоденькие.

Калужское Духовное Училище расположено в Калуге, на улице Дарвина,в старинном огромном четырехэтажном доме с внутренним храмом. Здесь в течение четырех лет обучаются молодые девушки от 18 лет, в основном на регентов церковного хора и иконописцев. Живут они в комнатах по двое на последнем этаже прямо в здании училища, как в пансионе. Помощницей ректора, старшей воспитательницей над девушками, назначалась не православная учительница или воспитательница с педагогическим образованием, как следовало бы ожидать, а монахиня из Свято-Никольского монастыря. Она всегда была со своими воспитанницами. У нее, как у старшей, им надлежало спрашивать на все благословения. Девушки называли ее — Матушка и во всем слушались. Как так получилось, что воспитывать девиц из вполне светского заведения было поручено монахине, не понятно. На этот пост сестру назначала сама м.Николая, не архиерей и не ректор КДУ. Казалось бы, замечательно, что монахиня занимается воспитанием молодых девушек. Но однако так получалось, что ежегодно из выпуска в 20-25 человек, 2-3 девушки уходили в Свято-Никольский монастырь послушницами. Каждый год монастырь пополнялся молодыми сестрами. Матушка из КДУ часто возила девушек на монастырские праздники, на постриги сестер, рассказывала им, как спасительна монашеская жизнь по сравнению с мирской, полной невзгод и греха, проводила с ними занятия наподобие наших. Если девушка изъявляла желание пожить в монастыре, ее сразу же везли к старцу Власию за благословением. Я однажды наблюдала такой случай в Корсунском храме нашего монастыря: о.Власий совершал монашеский постриг кого-то из сестер. После пострига к нему под благословение подвели молоденькую студентку КДУ, Надежду, я была с ней знакома, она часто бывала в монастыре с инокиней Любовью, которая тогда была в КДУ Матушкой. Наде нравилось в монастыре, но она бывала здесь только по праздникам, о монашеской жизни она знала только из книг и из рассказов м.Любови. М.Любовь сказала старцу:

- Батюшка, благословите ее в монастырь.
О.Власий улыбнулся и молча коснулся пальцами лба девушки. Это означало, что старец ей дал свое благословение на монашество, которое теперь она не могла нарушить. Надежде предстояло учиться в КДУ еще год, но ждать не стали, благословение старца — это воля Божия, ее нужно было выполнять. Через две недели она уже была послушницей, а свой последний год в КДУ доучилась заочно. 
Этих молодых «училищных» послушниц Матушка воспитывала на свой вкус. У них, не имеющих жизненного опыта, напрочь отсутствовало критическое восприятие действительности, все порядки в монастыре они воспринимали как должное. Жизнь за стенами монастыря им представлялась уже совсем нереальной и невозможной. Если сестра, которая хотя бы какое-то время пожила своей жизнью до монастыря, могла эту жизнь вспомнить, сравнить, проанализировать и все-таки уйти из монастыря, то эти «училищные» сестры такого сделать не могли. Они даже не представляли себе возможность уйти. Тем более Матушка часто на занятиях рассказывала поучительно-пугающие истории из жизни тех, кто ушел, какие ужасы и несчастья ожидали их «в миру». 
Как-то это все очень было похоже на рыбную ловлю, только тут ловили «человеков». 

Дамиана была верной Матушке во всем, как собачка. Ее не смущали ни разборки на занятиях, ни другие странные для монастыря вещи. Например, в кельях у всех сестер были бумажные иконы. У кого в углу, у кого на столе, у кого-то просто пришпилены иголками к обоям. Часто на праздниках раздавались матушкины фотографии, не понятно зачем, ведь Матушку мы видели почти каждый день. Потом я заметила, что некоторые сестры вешали эти фотографии в своих иконных углах, где они молились, рядом с иконами. Мне это показалось странным, а Дамиане — нет, у нее тоже висела большая матушкина фотография рядом с иконой Спасителя. Ни один концерт не обходился без «матушкиной песни». Эту песню написала монахиня Нектария, сейчас она настоятельница подшефного м.Николае монастыря в Кемерово. Это был скорее даже гимн Матушке Николае, о том, как она, жертвуя всем и даже своей жизнью, спасает своих духовных чад. Там она даже сравнивалась со Христом, также отдавая свою кровь за всех нас: «Кровью сердца питая всех своих духовных чад», и все в таком же духе. Тоже как-то странно. Нелепо было бы представить себе, например, оптинских братьев, радостно распевающих гимны своему наместнику. Но опять же, странно это было только мне. Дамиана, как и многие сестры, знала эту песню наизусть. Был еще один обычай, которого я нигде больше не встречала: если Матушка куда-то уезжала или приезжала, что бывало довольно часто, все до единой сестры должны были ее провожать, ну или встречать. Происходило это так: сестры выстраивались в два ряда вдоль дорожки, ведущей от монастырских ворот к храму и ждали, пока Матушка пройдет. Иногда игумения выезжала в аэропорт глубокой ночью, тогда сестер будили и выстраивали на улице, несмотря на поздний час, мороз или дождь. Не прийти было нельзя, всех проверяли по списку. Когда Матушка проходила между рядами сестер, нужно было радостно улыбаться и подобострастно выкатывать глаза, все так делали, показывая свою радость от встречи с Матушкой. Не улыбаться было опасно, Матушка могла что-то заподозрить, припомнить это на занятиях или просто подойти и гаркнуть что-нибудь обидное. Мне все эти порядки казались неестественными, все это напоминало какой-то культ личности, здесь даже молились Богу «матушкиными святыми молитвами», то есть не своими, грешными молитвами, а матушкиными, святыми. При упоминании Матушки стоило благоговейно осенить себя крестным знамением (за этим строго следили старшие сестры), а само слово «матушка» нужно было произносить только с придыханием и очень нежно, с любовью. Игумения даже не стеснялась говорить на занятиях, что для нас она не кто иной, как Матерь Божия, потому что (даже смешно это цитировать) «сидит на месте Богородицы». 

А если серьезно, то по этому поводу можно процитировать святых отцов, например Святителя Игнатия Брянчанинова: «Если же руководитель начинает искать послушания себе, а не Богу - недостоин он быть руководителем ближнего. Он не слуга Божий, а слуга дьявола. Его орудие есть сеть. «Не делайтесь рабами человеков», - завещает Апостол».

Св.Феофан (Говоров) говорит так: «Всякий духовный наставник должен приводить души к Нему (Христу), а не к себе… Наставник пусть, подобно великому и смиренному Крестителю, стоит в стороне, признает себя за ничто, радуется своему умалению пред учениками, которое служит признаком их духовного преуспеяния… Охранитесь от пристрастия к наставникам. Многие не остереглись и впали вместе с наставниками в сеть диаволу… Пристрастие делает любимого человека кумиром: от приносимых этому кумиру жертв с гневом отвращается Бог… И теряется напрасно жизнь, погибают добрые дела. И ты, наставник, охранись от начинания греховного! Не замени для души, к тебе прибегшей, собою Бога. Последуй примеру святого Предтечи» 

Теперь понятно, почему на занятиях и на трапезе мы никогда не читали ни Святителя Игнатия, ни Феофана, Матушка вообще не благословляла читать этих отцов. Предпочтение она отдавала брошуркам современных афонских «старцев» - там таких тонкостей не встретишь.

 

Источник: http://visionfor.livejournal.com/3403.html

Ссылка на комментарий
Поделиться на других сайтах

Исповедь бывшей послушницы. Главы 6, 7

6

На одном из занятий Матушка вдруг ни с того ни с сего рассказала историю, что-то про то, как одна сестра, которая долго жила в монастыре и была уже инокиней, влюбилась в только что пришедшую послушницу, и что это все очень мерзко пред Господом, грязно и противно. Как ужасно, подумала я, бедные. Я совсем не приняла эту душераздирающую историю на свой счет и долго еще потом не догадывалась, что это было про меня и Дамиану. Кто-то Матушке передал, что мы общались на послушании в огороде. Дамиану после этих занятий срочно отправили в Карижу, в скит. Матушка не терпела общения между сестрами. Слово «дружба» вообще здесь не употреблялось, его заменяло слово «дружбочки», отдававшее чем-то уже неприличным. Считалось, что поговорить сестра может только с Матушкой, а других сестер нечего смущать своими помыслами. Любое общение между сестрами считалось блудом, духовным, но все же блудом. Если какая-то сестра видела двух других, болтающих между собой, она обязана была донести это Матушке, чтобы оградить их от блудного греха. Я была до этого в других монастырях, и такого нигде не встречала. Раньше и здесь не было таких правил, все было гораздо проще, до того, как около пятнадцати лет назад кучка сестер, недовольных Матушкой, сговорившись, начала предъявлять Матушке какие-то требования, даже жаловались на Матушку Митрополиту, это было что-то вроде путча. Всех наказали, многие покинули монастырь, и после этого Матушка ввела такие правила. На этой почве у игумении возникла настоящая паранойя, любое общение между сестрами она считала заговором против устава монастыря и нее лично. Но в общем-то, принцип «разделяй и властвуй» еще никто не отменял.

Первое время, наверное месяц, я была, как в розовых очках. Если что-то казалось мне в монастыре неправильным, я скорее склонна была считать, что я просто еще не очень понимаю здешний устав. К тому же хронический недосып и усталость очень мешали воспринимать и анализировать происходящее. Распорядок дня в монастыре был такой: В 5 утра — подъем, в 5.30 уже нужно было быть в храме на полунощнице. Потом служили утреню по полному чину со всеми полагающимися канонами, на которых почти все спали, кроме чтецов. Далее — Литургия и трапеза, как правило с занятиями. Сразу после трапезы все спешили к стенду, на котором благочинная вывешивала списки с послушаниями. Сестры переодевались в рабочую одежду (на это отводилось 15 минут) и шли на то послушание, которое им благословили. Монахини и инокини работали до часу дня, потом исполняли в кельях свое молитвенное правило, а послушницы, которым не полагалось правила, должны были работать до трех, когда начинался отдых. После часового отдыха - вторая трапеза с 16.00 до 16.20, общее чтение помяника прямо в трапезной, и снова послушания до вечернего чая — в 21.30. Ночью часто назначали на чтение псалтири, но подъем в таком случае был в 8.00. Это летний распорядок дня в монастыре, зимой устав был другой. Если подъем был в 7 утра (такое бывало по праздникам), отдыха и дневного правила не было, работали целый день, и это было гораздо тяжелее (я так и не поняла, причем тут праздник). Причащались сестры в воскресенье, и перед причастием следовало прочитать правило с тремя канонами. На это для послушниц не выделялось времени, сил молиться факультативно ночью уже не было никаких, а прочитать правило нужно было обязательно, иначе за это предстоял ответ на Страшном Суде. Отказаться от причастия тоже было нельзя, если Матушка так благословила. Я пыталась говорить об этом с благочинной и с Матушкой, но только нарвалась на грубость. Решила причащаться так. Сначала очень мучилась совестью, что не читаю правило, но потом подумала, что у меня просто нет выбора читать или не читать. А наказывать человека, у которого нет выбора, на мой взгляд, как-то неразумно. 
Иногда у меня от усталости просто мутилось все в голове, в мыслях стоял какой-то туман, все крутилось вокруг того, как выживать в этих непривычных условиях, как выполнить послушание, чтобы осталось еще время на отдых, где достать лекарства, которые невозможно было выпросить у монастырского врача, как написать помыслы, чтобы не разозлить ими Матушку. Да, написание помыслов — это отдельная история, заслуживающая особого внимания.


7

6155_900.jpg



В монашеской жизни все очень не просто. Придя в монастырь, послушник начинает жить совершенно другой жизнью, по другим правилам, сталкивается с различными искушениями и трудностями как среди братии, так и внутри себя. Чтобы помочь ему преодолеть собственные страсти и твердо встать на путь духовной жизни нужен опытный наставник, без этого никак нельзя. Поэтому в древних монастырях существовал такой обычай: откровение помыслов наставнику. Это не столько исповедь, сколько возможность разрешить свои недоумения и проблемы в духовной жизни, получить совет, да именно совет, а не приказ, от более опытного человека. В каждом монастыре обязательно должен быть духовник — опытный в монашеской жизни наставник, у которого есть благословение принимать помыслы и духовно окормлять братию. Иначе это не монастырь, а просто колхоз. В мужских монастырях, как правило, такой человек не один, и послушник вправе добровольно выбирать себе того, с кем он будет советоваться, соответственно своему расположению и доверию к этому человеку. В женских монастырях бывает по-разному. Чаще всего у сестры перед ее поступлением в монастырь уже есть духовный отец, который благословил ее на монашество. Тогда она может продолжать окормляться у него, если игумения ей благословит с ним видеться. Бывает и так, что в монастыре есть один на всех сестер духовный наставник, которого выбрала игумения. Такая ситуация хуже, потому что, как правило, это тот человек, кому доверяет игумения, и кто будет держать матушку в курсе всего того, что будут открывать ему сестры. Игумении это очень удобно, чтобы отслеживать и наказывать недовольных уставом или самой матушкой. Таким духовникам сестры не доверяют, и тогда откровение помыслов превращается просто в формальность. В некоторых афонских греческих монастырях братья открывают помыслы непосредственно своему игумену, но как это происходит у них, не понятно. Добровольно это или принудительно? Возможно ли вообще быть до конца откровенным с человеком, который является не только твоим духовником, но и начальством, от которого зависит — наказать тебя или помиловать? Архимандрит Сафроний Сахаров в своей автобиографии рассказывает, что, когда он жил на Афоне в Свято-Пантелеимоновом монастыре, там братья окормлялись у старцев из других монастырей или скитов, потому что полностью быть откровенным можно только с человеком, который не живет с тобой в одном монастыре и не имеет над тобой никакой «бытовой» власти.
То, о чем хочу рассказать я, не имеет никакого отношения к вышеупомянутой древней традиции. Сейчас не только в Свято-Никольском Черноостровском монастыре, но и во многих женских монастырях в России существует это современное изобретение под старинным названием: «откровение помыслов». Интересно, что в мужских монастырях это извращение как-то не приживается, видимо тут еще замешана женская психология. У нас в монастыре помыслы открывать нужно было Матушке, и только ей, обязательно перед каждым причастием, то есть раз в неделю в письменном виде. Каждая сестра должна была написать помыслы на бумажке (бумагу для помыслов в любом количестве раздавала монахиня Елисавета, ведавшая канцелярией) и положить эту бумажку в храме в специальную корзиночку, стоящую на подоконнике возле матушкиной стасидии. Когда Матушка была в храме, она обычна была занята чтением этих посланий, сразу же подзывая к себе тех, кого следовало вразумить или наказать.

Буквально сразу после моего приезда в монастырь Матушка сказала мне, что теперь я должна писать ей помыслы. Я была рада этому: хорошо же, когда можно в любой момент посоветоваться с Матушкой, рассказать ей о том, что чувствуешь, получить помощь и поддержку - вначале монашеского пути это особенно важно. Первое время моей монастырской жизни я чувствовала большое воодушевление, с удовольствием ходила на службы и послушания, хоть физически и было тяжело. Я писала о своих ощущениях, делилась с Матушкой своими мыслями, даже самыми сокровенными. Как-то на занятиях Матушка меня подняла и начала вслух при всех рассказывать о том, что я ей написала. Что-то о моих переживаниях во время молитвы. Все это звучало какой-то издевкой, так глупо, сестры улыбались, кто-то даже смеялся. Хотелось провалиться сквозь землю, только бы не слышать, как Матушка цитирует мои слова, которые я писала только ей. Смысл матушкиных слов был такой, что послушницам вроде меня еще рано думать о молитве, а нужно просто больше трудиться на послушании, и Господь все пошлет. Все правильно. Но почему не сказать мне это наедине, зачем выставлять при всех такой дурой, зачем читать всем мои помыслы? Я же писала ей их как исповедь, а исповедь должна оставаться тайной. Для меня это было большим потрясением. Я поняла, что теперь никакого откровения уже быть не может, а врать я не могу. Получается, что писать нечего. И не писала недели две. Конечно, Матушка это заметила. 

Меня вызвали к Матушке в покои после вечернего чая. Я как всегда обрадовалась, думая, что это какое-то специальное поручение лично для меня, Матушку я тогда не боялась. Когда я вошла к Матушке в кабинет, она сидела за столом, спиной ко мне. Я сказала обычное: «Матушка, благословите». Она не обернулась, даже не посмотрела на меня, сразу начала очень жестко отчитывать меня, переходя на крик, говорить, что такие сестры, как я, ей в монастыре не нужны, и что она меня выгоняет. На меня напал какой-то ступр, от неожиданности я ничего не могла понять. Оказалось, это все из-за того, что я не пишу ей помыслы, да еще смею причащаться. Я заплакала, пыталась ей объяснить, что просто не могу ничего написать, что это все теперь будет неправдой, я не могу открывать свои помыслы, зная, что в любой момент их зачитают за столом в трапезной между переменами блюд. Когда сестра начинала плакать, Матушку обычно отпускало, не из жалости, просто она очень боялась громких истерик, которые могли закатывать некоторые сестры. Она успокоилась, но поставила меня перед выбором: 

- Убирайся из монастыря или пиши помыслы, как все, и меня совершенно не волнует то, как ты будешь это делать.

Я увидела, что ее вообще не волнует, что я чувствую и как я живу. Ее не волновали мои объяснения, мои проблемы, ей это все было до лампочки. Для нее был важен порядок, устав ее монастыря, а людей надо просто приладить к этому механизму и заставить все делать правильно. Приспособился — хорошо, нет — можешь уходить. Она часто повторяла фразу, выдернутую из книжки каких-то афонских отцов: «Исполни или отойди». Ей она очень нравилась.

На следующий день после службы меня вызвали в Матушке.

- Поедешь сегодня в Оптину, можешь пообщаться там с о.Афанасием. 
- Благословите, Матушка.

Я была очень рада побыть в Оптиной и снова увидеться с Батюшкой и побежала собираться. Матушка не часто отправляла сестер к их духовникам, такое случалось крайне редко. Она очень доверяла о.Афанасию и была уверена, что он сможет наставить меня на правильный путь послушания.
Мы ехали на газели с монастырским водителем. В Оптиной нам нужно было забрать картошку, а я в это время могла увидеть Батюшку. По этому случаю мне даже отдали на один день мой мобильный телефон. Батюшка уже знал, что я приеду, видимо Матушка его предупредила, что мне нужна помощь и вразумление. Мы сидели на лавочке в лесу возле скита и я пыталась у него выяснить, как же жить дальше. Я рассказала про помыслы и про случай в трапезной, про то, что реальная монастырская жизнь совсем не такая, как ее описывают в книгах. Случай с откровением помыслов в трапезной его сильно удивил и даже рассмешил, у них в Оптиной Пустыни ничего такого не было.

- Ну а как ты хотела? Монашеские искушения нужно перетерпеть. Ну, подумаешь, прочитали. Считай, что Господь испытывает твою гордыню.
- Но дело совсем в другом. Я не могу больше писать эти помыслы. Тут надо писать то, что у тебя на душе, не придумывать же их? А у меня на душе то, что Матушке я теперь не доверяю, я ее боюсь, и многое в монастыре мне кажется неправильным, не могу же я ей это писать? 
- Ну, а что, напиши, как есть.
- А смысл? Только опять позориться на занятиях. У нас есть такая сестра, послушница Наталья. Матушка недавно постригла в иночество маму одного монастырского спонсора с именем Николая. Эта бабушка никогда не жила в монастыре и уже была совсем не в своем уме, ничего не соображала. Наташа написала в помыслах, что по ее мнению, это не правильно постригать кого-то за деньги.
- Ну и что?
- Матушка орала на нее целый час на занятиях, довела до слез, потом раздела и отправила на послушание на детскую кухню надолго, без посещения служб и причастия. Наказание за помыслы. Как-то не хочется нарываться лишний раз. И какое же это откровение, если сидишь и думаешь, что бы такое написать, чтобы не наказали? 
- Ну ты не пиши Матушке обидных вещей, она же тоже человек.
- Да я вообще ничего не могу писать. Сказано же: «Кому не извещается сердце — тому не открывай его».
- Это все не про нас, современных послушников. А что у вас нет духовника в монастыре? Почему вы Матушке помыслы открываете?
- Матушка даже священникам запрещает открывать помыслы. Только ей.
- Это плохо, что нет духовника. Так во многих монастырях сейчас. Но ты не переживай! Господь все управит за послушание и веру. Пишут же помыслы другие сестры? 

Да, сестры писали. И писали много. У некоторых это были целые кипы, состоящие из нескольких плотно исписанных тетрадных листов. Что там обычно писали да еще каждую неделю? Хороший вопрос. 
Удивительно, но почти никто не писал о себе. Писали о других, как правило о тех, кто чем-то не угодил.
Работало это здорово. Например сестра-трапезник нагрубила сестре-повару, за то, что та не успела вовремя согреть чай и пришлось разливать холодный. Сестра-повар старше по чину и ей обидно, что какая-то трапезница ей грубит. На следующий день трапезницу вызывают к Матушке, и та ругает ее за то, что она, оказывается, ставит на свою «четверку», где сама ест, самую хорошую еду. ????? Вот так. Или две сестры трудятся на коровнике. Смена почти доделана, осталось только раздать сено. Приходит регент и вызывает одну из них, инокиню, на спевку. Другой, монахине, страшно обидно, что ей придется одной заканчивать работу, и вообще, она тоже клиросная, а ее не позвали. На следующих же занятиях инокиню-певицу снимают с послушания на коровнике и отправляют в ссылку в скит за то, что все время ленится, нарочно недодаивает коров и не справляется с послушанием. Иногда можно было просто намекнуть на то, что ты что-то можешь написать, и это тоже давало определенные привилегии.
Писать что-то о себе было опасно. Инокине Герасиме очень нравилось петь на клиросе, она просто жила этим и соответственно писала Матушке, как для нее это важно. Матушка перестала ставить ее на клирос, а потом и вообще запретила ей туда ходить почти на полгода. Потом м.Герасима поумнела и стала писать о том, как ей хорошо без клироса, как ей нравится просто молиться с остальными сестрами. Матушка ее похвалила за это на занятиях, сказала, что мы все должны таким же образом побеждать свои страсти и снова разрешила ей петь.
Никогда Матушка не разбиралась: кто прав, кто виноват. Виновата была та, которую Матушка считала виноватой, никаких оправданий она не принимала. Только старшие, «верные» Матушке сестры обладали своего рода неприкосновенностью, писать «на них» было бесполезно, пока Матушка сама не решит такую сестру наказать — за непослушание или просто для профилактики. Была одна монахиня Алипия, по прозвищу «Павлик Морозов». У нее вполне официально было такое послушание: выслеживать все и вся и писать. Иногда Матушка журила ее на занятиях, что та «мало стала смотреть за сестрами». В чем тут смысл, и почему эти доносы так важны были для игумении? Очень просто. Все друг за другом следили. Не напишешь ты, напишут на тебя. Ничего в этом огромном монастыре не могло утаиться от игумении. Количеством доносов измерялась верность сестры Матушке. Особо рьяных доносчиц Матушка жаловала чинами — они становились старшими на послушаниях, помощницами благочинной, матушкиными келейницами, старшими в скитах. 

После разговора с Батюшкой я вернулась в монастырь. Матушка дала мне епитимью: я должна была писать ей помыслы каждый день, пока не научусь. 
- А если мне нечего будет писать?
- Так и пиши — нечего писать, но помыслы сдавай.

Я стала писать. Писала просто всякую ерунду о том, как я устаю на послушаниях, плохо молюсь, иногда занимаюсь тайноедением и борюсь со страстями осуждения и гнева. Как-то все об одном и том же разными словами. Для себя решила: что бы ни случилось, писать буду только про себя, так, чтобы, если и прочитают на занятиях, не было стыдно. Ябедничество еще с детского садика для меня стало самой отвратительной вещью на свете. И еще был какой-то подсознательный страх, что стоит только раз попробовать кому-нибудь насолить или отомстить с помощью доноса, и потом я уже не смогу вернуться обратно в прежнее состояние: было в этом всем ощущение какого-то безвозвратного падения, сродни проституции.

 

Источник: http://visionfor.livejournal.com/3780.html

Ссылка на комментарий
Поделиться на других сайтах

Исповедь бывшей послушницы. Главы 8,9

4356_900.jpg


8

Как-то на занятиях Матушка предложила желающим поехать подвизаться на коровник в Карижу, там нужны были люди. Желающих не оказалось, все сидели и смотрели в свои тарелки, стараясь казаться как можно незаметнее и втянув голову поглубже. Вообще-то Матушка отправляла туда сестер и взрослых девочек приюта по своему усмотрению, как правило в наказание, отказаться от такой поездки было нельзя, но тут она решила дать нам выбор. Я подняла руку. В деревне Карижа был небольшой деревенский домик для сестер и летний коровник, куда весной перегоняли монастырское стадо. Считалось, что там очень тяжело. Но неужели может быть где-то тяжелее, чем тут? Дамиана рассказывала, что сестры там сами пасут коров, и можно читать книги, гуляя по окрестным полям со стадом. Я так давно за неимением времени ничего не читала, и к тому же очень хотелось погулять, подышать воздухом, просто сменить обстановку. Здесь устав вообще не оставлял ни капли свободного времени. 
Я сказала Матушке, что умею доить коров, поэтому меня сразу отравили в этот скит. Когда я, довольная предстоящей поездкой, стояла у монастырских ворот с рюкзаком в ожидании монастырского джипа, который должен был отвезти меня на коровник, сестры, проходившие мимо, смотрели на меня с сочувствием.

Мы приехали в скит уже вечером. Подъехали к большому двухэтажному дому, и сразу запахло коровником. Я и монахиня Георгия, старшая по коровнику, сразу пошли на вечернюю дойку. В коровнике нас уже ждали 7 дойных коров, 2 телки и теленок. М.Георгия стала налаживать доильный аппарат, а я и две взрослые приютские девочки чистили навоз и кормили коров. В детстве я часто жила в деревне у бабушки, у нас там тоже было небольшое хозяйство, поэтому вид и запах коровника меня не очень смутил. Я была очень довольна, что приехала сюда, здесь все казалось каким-то по-деревенски простым и уютным. Деревня была небольшой, в основном здесь были дачи. Осенью почти все отсюда уезжали. Места вокруг были очень красивые: вокруг тянулись бесконечные луга и поля, засаженные клевером и пшеницей, в овраге протекала небольшая речка, куда мы водили наше стадо на водопой. Через этот овраг начинался небольшой лесок со множеством грибов и ягод. На пригорке стоял храм, во времена гонений он не закрывался, почти все иконы в нем были очень древние. Пели здесь знаменным распевом, медленно и красиво. Служил настоятель протоиерей Андрей. По воскресениям он говорил замечательные проповеди. 

Сама территория скита была хоть и большой, но заваленной разным хламом, который свозился сюда из монастыря. Здесь были старые доски, которые нужно было пилить на дрова, целая куча ржавого железа с какой-то крыши, валялись огромные железные ворота, сломанная старая мебель и много чего еще. Часть территории была засажена картошкой и зеленью, а около трети всего участка м.Георгия отвела под склад навоза. Мы его сюда свозили на тачке, он прел, а потом его вывозили на огород. 
Меня поселили на втором этаже в просторной келье с видом на коровник. Подъем в скиту был в четыре утра, когда было еще совсем темно. В 4.15 мы заспанные и озябшие, одетые в рабочие юбки и рубахи, уже стояли в кухне на полунощнице. Полунощницу читали не полным чином, без кафизмы. Потом по темноте, захватив пластмассовые баки для молока, мы брели на коровник. Там нас уже ожидали такие же сонные коровы и кучи навоза, которые нужно было сгребать лопатами и вывозить на тачке. Потом коров мыли: целиком — вместе с головой и ногами. Для этого специально на печке грелась вода, и мы щетками и тряпками оттирали засохший навоз от шкуры, вытирали коров насухо и только тогда их можно было доить. Эту странную мойку изобрела мать Георгия, ей нравилось выводить на поле чистых коров, как в рекламных роликах. После дойки по очереди двое сестер уходили пасти стадо, а остальные выполняли различные послушания в скиту. Работа была тяжелая: таскать и пилить дрова для печки, обрабатывать грядки, разбирать завалы, лопатами и вилами откидывать навоз. В 11 была трапеза, дневная дойка, 2 часа отдыха и вторая трапеза. Потом коров выгоняли снова, а те, кто остались, чистили коровник и служили вечерню с утреней. Вечером — дойка, чай, послушания и в 22.00 отбой. Работать приходилось по 13 часов на жаре, спали 5-6 часов в сутки. Хотя выдержать такой устав было тяжело, были и свои плюсы. Большую часть времени мы проводили на поле. Если коровы вели себя спокойно, там можно было помолиться, почитать, пособирать грибы или просто погулять. Иногда коровы убегали на колхозные клеверные поля или на мусорку, куда свозились со всей деревни гнилые яблоки. Тогда приходилось бежать за ними через всю деревню и гнать обратно. Иногда на этой мусорке можно было найти и вполне приличные яблоки, это был настоящий праздник. Одна сестра в таком случае отгоняла коров, а другая набирала яблоки и тащила их в скит. В жару пасти было очень тяжело, но, когда пошли дожди, стало еще хуже. Со всех навозных куч потекли лужи, и по непролазной грязи уже невозможно было проехать с тачкой, приходилось носить ее буквально на руках. Сестер в скиту было немного: монахиня Георгия, старшая на коровнике, бабушка монахиня Евстолия, которая все время мучилась давлением, инокиня Киприана, я и еще две Маши, девчонки из монастырского приюта лет 15-16, за что-то наказанные. Читать на поле у меня иногда получалось, и я брала у Маш книжки, художественные, в основном из школьной программы: Виктор Гюго, Достоевский, Пушкин и какая-то фантастика. Монашествующим сестрам и послушницам Матушка не благословляла читать никакую художественную литературу, только жития святых и наставления отцов, поэтому книжки приходилось прятать от сестер. Если бы меня кто-то застукал с такой книгой, мне и Машам сильно бы досталось.
М.Киприана тоже придумала себе развлечение. Она взяла у Матушки благословение расчистить скит от хлама, построить беседку и посадить клумбы. Доить коров она не умела, помогала только пасти и чистить навоз, а в остальное время занималась благоустройством скита. Из монастыря привезли электропилу и м.Киприана начала распиливать гнилые доски и бревна на дрова, а мы складывали их возле забора. На расчищенном участке Киприана сложила из камней альпийскую горку и посадила на ней флоксы и герань. За домом решили выдрать бурьян и посадить газон и кусты. От коровника до дома она выложила дорожку из камешков. Очень трогательно смотрелись эти преобразования среди рядов картошки и необъятных навозных куч. Коровы постоянно норовили залезть на эту альпийскую горку или навалить кучу прямо на белой каменной дорожке, а из монастыря привозили каждую неделю целую газель с каким-нибудь хламом, который тоже нужно было где-то положить. 
По воскресеньям мы ходили на службу в храм, а на праздники ездили в монастырь. 


9

Через месяц к нам приехала манахиня Елисавета, монастырский уставщик и регент. Это была одна из самых любимых и верных Матушке сестер. Высоченная, под два метра, худая, с прозрачной кожей, абсолютно белыми ресницами и бровями, и длинными, нервными пальцами. Ей было около сорока лет, но лицо, несмотря на морщинки, оставалось каким-то совсем детским. Я видела такое часто у сестер, которые попали в монастырь почти детьми и всю жизнь жили в послушании, отсекая свою волю во всем. Внутреннее состояние, как правило, тоже продолжало оставаться примерно на том же полудетском уровне. Они старели, не взрослея. Отсюда это повсеместное ябедничество и обидчивость, так свойственные детям. Этим сестрам это не казалось чем-то зазорным. У м.Николаи в окружении было около десяти таких «верных» сестер. Это были, как правило, те, кто прожил в обители 10-20 лет и успел неоднократно «доказать» свою верность. Уходили из монастыря в основном те, кто прожил здесь не более 10 лет, большей частью послушницы. Видимо для тех, кто провел здесь основную часть своей жизни, как м.Елисавета, уход был уже невозможен. Чем больше времени человек живет в монастыре, тем труднее ему уйти, поскольку сама личность человека погружается в эту среду: с определенными эмоциями, убеждениями, мировоззрением, отношениями. Жизнь «в миру», если она была, постепенно забывается, становится чем-то нереальным. На занятиях и из книг сестра узнает, что весь предыдущий ее жизненный опыт был греховным, ведущим в погибель, а после прихода в обитель для нее начался путь спасения. Ее воля — греховна, доверять ей нельзя ни к коем случае. Все сомнения и размышления нужно считать происками бесов, непрестанно нашептывающих монахам всякие непристойности относительно их наставника и устава монастыря. Слушать эти «помыслы» нельзя, их нужно отгонять от себя и исповедовать. Вообще любая умственная активность, кроме Иисусовой молитвы, считается в монастыре неприемлемой и даже греховной. Сестра учится доверять не себе и своему опыту, своему видению действительности, чуть было не приведшему ее в ад, а наставнику - Матушке. Считается, что такое недоверие себе во всем и является самым главным в спасении души. Это очень удобно: в таком состоянии человек легко поддается контролю - ему можно внушить все, что угодно, заставить исполнять любые «благословения» и оправдывать любые поступки своего наставника. Такая практика контроля тщательно маскируется духовной идеологией, оправдывается цитатами из Писания или святых отцов, часто вырванными из контекста. Недаром самыми ценными добродетелями в монастыре считаются безаговорочное послушание и преданность наставнику (интересно, что не Богу). Во многих книгах о монашестве, таких как Лествица Св. Иоанна Лествичника, говорится, что послушание наставнику включает в себя все остальные христианские добродетели, другими словами: истинный послушник исполнил все заповеди. Также говорится, что на Страшном Суде за послушника будет нести ответ тот человек, которому он предал себя в послушание. Много внимания уделяется в святоотеческой литературе и тому, что послушание должно быть «слепым», без рассуждения: достаточно вспомнить лук, который сажали ученики одного старца вверх корешками, и который «за их послушание» отлично вырос. Причем, судя по многим книгам, особенно современным афонским, наставник совсем не обязан быть прозорливым, духовным или даже просто нормальным, здоровым человеком. Можно вспомнить святого Акакия из той же Лествицы, которого его суровый наставник забил до смерти. Акакий получил спасение благодаря своему полному послушанию. В Лествице вообще много интересных моментов: там и темница с различными пытками, куда отправляли послушников на покаяние, и другие более «мягкие» и утонченные издевательства над насельниками монастыря, которые им якобы помогают обрести смирение и спасение души. Эта книга так высокопарно и убедительно воспевает садизм игуменов и духовников над своими подчиненными, что является настольной книгой во всех монастырях, ее даже благословляют периодически перечитывать. Это и подобные «пособия к спасению» открывают перед такими «властителями душ» как м.Николая и ей подобными неограниченные возможности. Поскольку добродетель послушания ценится превыше всех остальных и как бы сама по себе, это может быть легко использовано в качестве средства манипулирования людьми, без учета их интересов. 
Власть, которой наделяется духовный наставник, гораздо более сильная по сравнению с любой другой светской властью, поскольку подчиненный на самом деле верит, что только через послушание наставнику он может обрести спасение. Эта власть близка к абсолютной, и последствия ее могут быть самыми экстремальными. Легко предположить, что обладающие этой властью могут ею злоупотреблять. Если послушник добровольно отказался от своего разумения и здравого смысла, то логически уже невозможно опровергнуть доводы наставника, остается только подчиниться чужой воле. Поэтому даже самые образованные люди становятся готовы верить во все, что угодно и делать все, что угодно. Любое несоответствие между идеалами и реальными делами наставника становится вполне допустимым и оправданным тем, что послушник не в состоянии понять мотивов наставника ввиду своей греховной испорченности. Это тем более затруднительно, так как считается, что наставником руководит сам Господь, а Его замыслы невозможно уразуметь. Интересно, что ничего такого нет в Евангелии. Там Господь показывает нам совершенно противоположный пример общения со своими учениками. И к тому же говорит, что «Если слепой ведет слепого — оба впадут в яму». Вот вам и «слепая» вера и «слепое» послушание. Здесь уместно вспомнить и слова святого Симеона Нового Богослова: «Не предай себя неискусному или страстному учителю, чтоб не научиться вместо евангельского жития – диавольскому житию: потому что благих учителей и учительство благое, а злых – злое; от лукавых семян непременно произрастают и лукавые плоды. Всякий, невидящий и обещающийся наставлять других, есть обманщик, и последующих ему ввергает в ров погибели». Видимо, все-таки не все так просто, как пишут афонские старцы в своих брошурах.
Для таких сестер, как м.Елисавета, монастырь постепенно становится средоточием смысла жизни, самой сильной привязанностью и даже надеждой на будущее. Матушка — единственным человеком, через которого Господь возвещает Свою волю. Часто игумения Николая говорит на занятиях: «Хочешь узнать, что думает о тебе Господь — спроси своего наставника.» Страх тоже помогает удержать сестер в монастыре: это и страх согрешить и усомниться в своем монашеском призвании, и страх Божьего наказания за уход из обители, и страх возвращения к неопределенностям и проблемам самостоятельной жизни, и даже большей частью страх и неспособность принимать самостоятельные решения, привычка доверять не себе, а определенному авторитету, на которого можно возложить всю ответственность за эту и последующую жизни. Постепенно сестры перестают вообще доверять себе и верить в свои силы, даже в выполнении незначительных задач. Все здесь делается «матушкиными святыми молитвами» и с матушкиного благословения. Страхи перед жизнью «в миру» всячески взращиваются рассказами на занятиях о греховности и испорченности «мира», лежащего во зле и никак не способствующего спасению. Сюда тоже следует добавить страх перед Матушкой и боязнь друг друга. Страхов у сестер накапливается так много, что совсем неудивительно, что многие, включая м.Николаю, принимают различные таблетки, в том числе и очень серьезные. Транквилизаторы, антидепрессанты, и даже таблетки, которыми лечат паранойю и шизофрению, не считаются тут чем-то особенным, напротив, это как-бы даже нормально, учитывая тяжесть монашеского подвига. Матушка Николая запросто дает благословения на прием таких лекарств, как амитриптилин, даже не снимая сестру с послушания, хотя чаще всего «крыша» может встать на место просто благодаря отдыху и смене образа жизни. Для тех, кто находится в кругу приближенных к игумении, таких, как м.Елисавета, уйти из монастыря еще сложнее. Ведь ощущение избранности, правильности и спасительности этого пути, а также власть, которая им дается над теми, кто ниже их по чину, делает их зависимыми от Матушки Николаи и от этого образа жизни. Неудивительно, что они сопротивляются всему, что заставляет их сомневаться в достоинствах Матушки и ее политики. Сестры легко могут оправдывать и не замечать те поступки игумении, которые в обычном человеческом понимании считаются просто чудовищными. Более того, они сами постепенно начинают проецировать подобное поведение по отношению к другим: если людей долгое время заставляют подчиняться, то при первой же возможности они начинают заставлять подчиняться других. Вообще, наблюдение за ближайшим кругом «верных» матушкиных сестер, проживших под ее началом 15-20 лет, дает понимание многого. Все они смогли добиться ее расположения исключительно благодаря лизоблюдству, лести, подхалимству, доносительству и привязанности к Матушке. Эти качества характеризуют «верность» и «надежность» сестры. Никакие другие человеческие качества не берутся в расчет. Смешно было слушать, как эти «приближенные к телу» монахини, перебивая друг друга, как дети, со слезами признавались Матушке в любви и верности, валяясь в ногах у ее трона и целуя ее руки, писали посвященные ей стихи и песенки, а также доносы и кляузы, порочащие друг друга. 

М.Елисавета прожила в этой обители более 20 лет, хотя пришла сюда совсем молодой, почти девочкой. Ничего, кроме этого монастыря она в своей жизни не видела, обычной «мирской» жизнью пожить не успела - монастырь и Матушка были для нее всем. М.Елисавета всегда была при Матушке. Обладая отменным здоровьем, которому могли бы позавидовать многие сестры, она считалась в монастыре «болящей», то есть на послушания почти не ходила, занималась канцелярской работой, училась, писала устав служб на каждый день, вела Матушкину переписку, сочиняла музыку, регентовала и пела. В общем, на ней была вся интеллектуальная работа монастыря и устав служб. Она была не просто умной, в ней была какая-то гениальность, граничившая с ненормальностью. Весь богослужебный устав со всеми его ньюансами она знала наизусть. Освоив древнее крюковое византийское пение, она быстро научилась сочинять напевы для церковных песнопений сама, делая это быстро, на ходу, прямо на службе, пока все пели. Писала она, не нарушая древних канонов, крюками, и ее напевы были необыкновенно красивые, сложные и мелодичные. Общаться с ней, даже при очень хорошем к ней отношении, было крайне сложно. Она была ужасно нервной, а ее настроение менялось кардинально и очень быстро, и если вовремя не подстроиться, можно было вдруг ни с того ни с сего нарваться на рычание и крик. Все это сочеталось с патологически-обостренной обидчивостью и злопамятностью. Помыслы Матушке она писала часто и очень обильно. Она умудрялась высмотреть, выведать и написать Матушке не только поступки и разговоры, но даже мысли окружающих ее сестер. 

К ее приезду мы все в скиту были уже в унынии от тяжелых трудов и однообразной обстановки. Бодрость духа сохраняла только бабушка м.Евстолия, и то, если не было приступов гипертонии. Мать Елисавета, которая стала у нас теперь старшей, сочла своим долгом навести порядок: ужесточить и без того жесткую дисциплину в скиту, урезать количество отдыха и еды, заставить всех регулярно сдавать в монастырь помыслы. Продукты, которые жертвовали в наш скит соседи, прихожане или наши родственники, и даже грибы и ягоды, которые мы собирали, она отправляла в монастырь - Матушке. Нам же она заповедала «пост, молитву и труд». Из своего опыта могу сказать, что пост и труд сочетаются крайне тяжело. Результатом такого сочетания помимо слабости и уныния являются злость и раздражительность. Все эти нововведения уже окончательно переполнили мою чашу терпения. М.Георгия во всем поддерживала м.Елисавету, она восхищалась ее стойкостью и начальственной непреклонностью. Теперь даже после чая нужно было час работать, чтобы все было как в монастыре, там тогда был такой распорядок. Во всем, к каждой мелочи, теперь нужно было брать благословение у м.Елисаветы, даже на то, чтобы помыться, постирать или отойти по нужде. От постоянных придирок и нелепых «благословений» у меня сдавали нервы. М.Киприана ругалась с Елисаветой до истерик. Я тоже долго терпела, а потом высказала м.Елисавете и м.Георгии все, что я думала о них и обо всем этом. Мы сильно поругались. На следующий день за мной приехала машина и отвезла меня в монастырь к Матушке, м.Елисавета по телефону уже ей пожаловалась. Я очень удивилась, что в монастыре на меня никто не кричал, видимо вид у меня был такой страшный, что это было просто опасно. Мы поговорили с Матушкой, я сказала, что не могу вернуться в скит: м.Елисавета с м.Георгией вдвоем меня там доконают. На что она неожиданно ответила:

- Ну тогда я тебя назначаю старшей на коровнике вместо м.Георгии.
- Меня?
- Да, пусть тебя там слушаются.

Я вернулась. Удивительно, но атмосфера в скиту после этих перестановок наладилась. Кормить больше не стали, но морально стало намного легче. Старшей по скиту была, как и раньше, м.Елисавета, а я возглавила коровник. Поскольку вся жизнь в Кариже проходила именно там, от меня многое зависело. Теперь у меня было что-то типа «депутатской неприкосновенности», раз я старшая, и Матушка меня так отличила. Все стали вдруг вежливые, добрые, на меня уже не рычали и не кричали, а улыбались и заискивали. Теперь можно было со спокойствием человека, которому ничего не грозит, целиком отдаться потребности всепрощения. Мне даже в силу своей высокой должности удалось провести кое-какие реформы на коровнике, вылечить нескольких коров от мастита и отелить двух телят.

 

Источник: http://visionfor.livejournal.com/3900.html

Ссылка на комментарий
Поделиться на других сайтах

Исповедь бывшей послушницы. Главы 10, 11

4235_900.jpg

10

В Кариже я провела все лето, сентябрь и октябрь. Обычно осенью коров в Монастырь пригоняли в сентябре, но этот год был особенный: 21 октября к нам должен был приехать Патриарх Кирилл. Коров решили оставить пока в Кариже, чтобы не портить вид кучами навоза. В монастыре уже с конца августа все готовились к этому важному событию. В трех монастырских храмах все начищали и полировали, дети и сестры репетировали песни к праздничному концерту, повара закупали продукты и сочиняли новые блюда. На протяжении нескольких недель никто в монастыре не имел отдыха, все трудились день и ночь. Я была рада избежать этой суеты, у нас в Кариже было более чем спокойно. Господь послал мне средство от уныния, о котором я даже и не догадалась бы. Оказалось, у меня есть музыкальный слух и даже голос. Это каким-то образом заметила м.Елисавета, когда мы служили наши службы. Служба в скиту — это последование вечерни, повечерия и утрени с полунощницой, а также часов и изобразительных, которое можно служить без священника. Литургию, разумеется, мы посещали в храме раз в неделю. Мы сами пели тропари и читали каноны с молитвами в маленькой комнатке, увешанной бумажными иконами, которая у нас называлась храмом. Там пахло ладаном и свечами, а вдоль стены стояли старые черные стасидии с высокими подлокотниками, на которых удобно помещалась голова и можно было немножко поспать. Не то, чтобы мы были лентяями или не любили молиться, просто от постоянного недосыпания и усталости ничего не могли поделать. Если хотелось помолиться, или служба была интересной, ни в коем случае нельзя было садиться. Я заметила, что стоит только сесть, и все, в следующее же мгновение уже засыпаешь. 
В скиту пели все, кроме м.Евстолии, и я тоже потихоньку начала учиться. Пели мы знаменным и византийским распевами на два голоса: основной и иссон. Приходилось разучивать на слух напевы для всех восьми гласов, но, когда сам служишь почти каждый день, все само собой запоминается. Мне это было очень интересно, и очень тяжело. Сначала я пела со всеми, а потом м.Елисавета начала учить меня петь партию второго голоса, иссона. Там всего одна нота, на нее, как на ниточку, нанизывается мелодия, в некоторых гласах она менялась, но ее нужно было держать на постоянной высоте и чисто. Кажется просто, но мне это давалось с огромным трудом. От волнения я вообще часто переставала что-либо слышать, и, пока снова на давали тон, стояла молча, что было очень неприятно. Если я не попадала в ноты, сестрам было тяжело и даже невозможно петь свою партию, я их сбивала. Я уже начала сомневаться, что у меня и правда есть хоть какой-то слух. Мне очень хотелось научиться, но учиться можно было только во время службы, в другое время со мной никто не занимался, а постоянно портить службы и действовать всем на нервы было очень тяжело. Петь первым голосом, вместе во всеми, м.Елисавета мне не разрешала, ей очень хотелось, чтобы я выучила партию второго голоса, вторых голосов в монастыре не хватало. После долгих мучений я наконец придумала, как мне научиться. Я попросила маму привезти мне диктофон-плейер, записала на него наши службы, а потом на послушаниях или в келье в наушниках слушала и пела свою партию. Конечно, все это было тайно, нечего было и мечтать, чтобы Матушка благословила меня завести диктофон. Такие вещи сестрам иметь не благословлялось. Я его прятала в кармане, а маленькие наушники были не видны под платком. Зато это помогло мне быстро научиться петь.

В начале октября начались заморозки. Коровник в Кариже был летний и к холодам неприспособленный. Каждая дойка превращалась в мучение. По утрам в трубах часто замерзала вода и нечем было поить коров и мыть доильный аппарат. Приходилось носить воду из дома и топить лед на печке в больших железных баках. Коров уже не мыли, как летом, выгоняли из коровника редко, а у нас появилось больше времени на службы и молитву. В монастыре была страшная суета в связи с приездом Патриарха, часто нам даже забывали привозить продукты и забирать баки с молоком. М.Елисавета уехала в монастырь проводить спевки хора и готовиться к патриаршей службе. Детей тоже забрали, в скиту остались только я, м.Гергия, м.Киприана и м.Евстолия. Нам всем обещали, что сразу после визита Патриарха нас тоже заберут в монастырь. В скиту на зиму оставалась только старенькая м.Евстолия, она здесь жила постоянно. М.Киприана тоже попросилась остаться тут на зиму, ей хотелось пожить в уединении, как древние отшельники, но Матушка ей не благословила — в монастыре не хватало рабочих рук. 
Утром в день приезда Патриарха за нами приехала инокиня Фомаида — монастырский водитель и эконом и отвезла нас в монастырь. Коров на целый день заперли в коровнике, предварительно накормив двойной порцией сена и комбикорма. Мы были во всем парадном. В монастыре сестрам специально к этому дню сшили новые апостольники, платки и рясы. Как только мы приехали, нас сразу же отправили помогать на кухню. Там было много мужчин в костюмах с наушниками, видимо из патриаршей охраны, а на кухне у плиты была не м.Антония, главный монастырский повар, а двое мужчин в черных шелковых костюмах с красными поясами, наподобие тех, какие носят повара в суши-барах. Это были два личных повара Патриарха, они пробовали суп и что-то жарили на сковороде. Эти люди отвечали за патриарший стол, а все остальные повара с м.Антонией накрывали длиные столы для сестер и гостей в украшенной по этому поводу трапезной. Сестры уже все приготовили накануне, оставалось только расставить еду на столах. У всех был жутко уставший вид. В десять часов все сестры должны были выстроиться в два ряда по бокам дорожки, ведущей в храм встречать Патриарха. Хотя все очень молились о хорошей погоде, с погодой нам не повезло. Хуже и представить себе было нельзя. С раннего утра шел нескончаемый мокрый снег с дождем, причем в таком количестве, что эту мокрую серую массу приходилось постоянно сгребать с дорожек лопатами, чтобы можно было хоть как-то пройти. Около пяти сестер и дворники уже несколько часов были заняты только этим. Небо было темно-серое, тяжелое, на улице было невозможно что-либо разглядеть. Нас построили вдоль дорожки, Патриарх должен был приехать с минуты на минуту. Мы стояли в куртках, кто-то был в пальто, под этим мокрым снегом и ждали больше часа. Я промокла до трусов, чувствовала, как по спине пробегают тепловатые струйки воды и стекают в ботинки. Наконец кортеж Патриарха подъехал. Патриарх вышел из машины, в сопровождении охраны быстро и достойно прошел между рядами мокрых и замерзших сестер и скрылся в храме. Мы тоже поспешили в храм, снимая на ходу тяжелые от воды куртки и чавкая ботинками. Служба была очень пышной и торжественной, по этому случаю в Никольский храме провели микрофоны. Сестрам на втором этаже, хоть и не было видно ничего из того, что происходило в храме, но было слышно каждое патриаршее слово и возглас. После службы Патриарх произнес проповедь, но сестер в храме к тому времени уже не было, нужно было разносить горячее на столы в трапезной. После трапезы был детский концерт, Патриарх произнес речь, где поблагодарил Матушку Николаю за труды, сфотографировался с маленькими приютскими девочками и пообещал в скором времени приехать к нам снова. 
На следующий день в монастыре был объявлен отдых после всех этих трудов: весь день жили по воскресному уставу, а это значило: подъем в 7 утра и целых 4 часа отдыха днем!


11

По прибытии из Карижи мне дали новое послушание. Как-то на занятиях Матушка сильно ругала сестер и «мам», которые трудились в приюте. Уже не помню, чем они ее так расстроили. Старшую по приюту монахиню Александру Матушка разжаловала и поставила мыть посуду в сестринской кухне, на ее место она назначила свою «правую руку» и благочинную монастыря — монахиню Серафиму. Мать Серафима должна была навести там порядок. Ей в помощницы Матушка дала, как она сказала: «Самых лучших сестер». Это были: монахиня Михаила, послушница Ольга и я. Лучшими мы, конечно, не были, просто это было сказано, чтобы мы такими захотели стать. И еще потому, что послушание в приюте — это в миллион раз тяжелее, чем 100 коровников. Никто там долго не выдерживал. Не из-за детей, а потому, что сестры и «мамы», находящиеся на этом послушании, жили по особому уставу. Этот устав должно быть придумал какой-нибудь суперчеловек или инопланетянин, или уже святой, которому на этой земле уже не нужен был отдых и сон. Эти «приютские» работали целыми днями даже без часа отдыха и служб. Только в воскресенье они могли отдохнуть в течение трех часов. 
Приют помещался в красивом белом здании со стеклянными дверями. Он был соединен проходом с детской и гостевой трапезными. Летом он весь утопал в цветах, а на по газонам прыгали ручные кролики. 

6562_900.jpg


Послушания в приюте начинались в восемь. Считалось, что если ты проспал столько времени, днем отдых тебе уже ни к чему и ты теперь можешь трудиться до 23.00. Не было даже того часа отдыха в день, что полагался сестрам. Но поспать до восьми нам никогда не удавалось, потому что мы не могли пойти спать к себе в кельи, спать нужно было на свободных кроватях в общих детских комнатах, если таковые имелись, или в холле на кушетке. Ночью приют тоже читал неусыпаемую псалтирь, а это значило, что, нужно было вставать по очереди и по 2 часа читать помяник с кафизмами. Утром было шумно, вокруг ходили и разговаривали, какой уж тут сон. Пойти ночевать к себе сестры не могли из-за того, что послушание в приюте заканчивалось после 23.00, а ворота, отделяющие сестринскую территорию от приютской, закрывали раньше. Хотя через них можно было легко перелезть, и часто так делали, Матушка за это наказывала. К тому же ночью нужно было тоже следить за детьми. Службы в храме приютские сестры не посещали, времени на выполнения монашеского молитвенного правила они тоже были лишены. Целый день только послушание и ничего больше. 
У детей распорядок дня был примерно такой же, как и у сестер, только они еще и учились. Их, так же как и сестер, тоже ставили на послушания на территории приюта, весь день у них был расписан по минутам. Посещение служб в храме для них было обязательным. Долгие монашеские богослужения очень утомляли детей, они их просто ненавидели. Странно, ни у кого из детей не было игрушек. Были какие-то мягкие игрушки в холле, но я ни разу не видела, чтобы там кто-то играл. По самому приюту дети везде ходили строем, парами, за ними постоянно присматривал воспитатель, даже за большими девочками, их вообще никогда не оставляли в покое, все время они были должны что-то делать. Ни одной свободной минуты у этих детей не было, все было подчинено строгому распорядку и происходило под строгим наблюдением сестер. Здоровую психику в таких условиях сохранить невозможно, почти каждый день с кем-нибудь из детей случалась истерика с криками, ребенка за это наказывали, как правило мытьем полов или посуды на кухне поздно вечером. Самое страшное наказание — отвести к Матушке на беседу, дети этого боялись больше всего. Часто дети убегали из приюта, что становилось темой очередных монашеских занятий. 

5730_900.jpg


Однажды сбежали две взрослые девочки шестнадцати лет: Лена и Ника. На занятиях Матушка долго расписывала нам испорченность и развращенность этих молодых девиц (не понятно было, когда они успели так развратиться в приюте). Причиной их ухода по словам м.Николаи был блуд, другими словами они были лесбиянками, и эта страсть толкнула их на грех ухода из монастырского приюта. Все знали, что девченки были подружками. Они давно хотели уйти из приюта и из монастыря, просто потому, что не могли больше жить такой жизнью, но Матушка их не отпускала, как несовершеннолетних. Поэтому девчонки сбежали тайно, без документов, которые были в сейфе у игумении. Идти им было некуда, некоторое время они перебивались у Никиной знакомой на квартире, а потом все-таки вернулись, но не в монастырский приют, а в один из скитов. В монастыре я их больше не видела. Рассказывали, что через некоторое время Лена вышла замуж и родила ребенка, а как сложилась судьба Ники, не знаю. Никакими лесбиянками они разумеется не были, но Матушке нужно было весомое объяснение для милиции и сестер: почему две девочки сбежали из приюта. Интересно, что к такому пикантному объяснению ухода из приюта или из монастыря м.Николая прибегала почти всегда, если уходили двое. Также этим грехом клеймились все те, кто пробовал дружить друг с другом в стенах обители, и даже просто общаться. Я вообще никогда раньше не видела такого скопления «лесбиянок». Ну а как можно доказать, что ты не верблюд? 

Матушка часто говорила, что наш монастырь существует только благодаря приюту. На «деток» спонсоры жертвовали огромные средства. Странно только, неужели из этих средств невозможно было выделить сколько-то, чтобы нанять нормальных воспитателей для детей, с профильным образованием, как это и положено в таком заведении? Почему воспитанием детей должны были заниматься сестры, к этому часто совсем не годные, к тому же пришедшие в монастырь совсем не для этого? Обычному мирскому человеку вряд ли придет в голову устанавливать в приюте монастырские правила с уставом, который придуман для монахов, а не для детей. Я еще застала время, когда девчонок заставляли ходить в черных длинных до пят платьях и платках, повязанных на лоб. Сейчас это отменили. Платья стали красными, но все остальное осталось по-прежнему. 


5559_900.jpg


В приюте я должна была заниматься с тремя группами детей разного возраста. Плюс к этому Матушка благословила мне вести биологию у пяти классов детей в гимназии, там неожиданно ушел педагог. Педагогического образования у меня нет, а биологию я изучала в медицинском университете. Когда я попросила себе дополнительно хотя бы час времени в день на подготовку к урокам, мне не благословили. К урокам нужно было готовиться, тем более классы были разные от пятого до одиннадцатого, а школьный курс биологии я помнила с трудом. Как-то м.Серафима застала меня одну в приютской библиотеке за подготовкой к уроку. Спросила, почему я не на послушании. У меня было «окно», потому что дети были на хореографии, а по правилам я должна была в этом случае найти м.Серафиму и спросить, что мне делать. В таких случаях обычно назначали на какую-нибудь уборку. Но я не подошла, а занималась своими делами - биологией. М.Серафиму это возмутило. Меня в свою очередь возмутила несправедливость, я ведь не занималась своими делами. С м.Серафимой такие фокусы не проходили, и меня повели к Матушке, как злостную нарушительницу устава и порядка. Матушка сказала, что раз я не слушаюсь м.Серафиму, она отправит меня на коровник. Я не стала ее упрашивать оставить меня в приюте. Мне очень тяжело было жить там без служб, а приютский устав мне казался непосильно тяжелым. В наказание за все это я была лишена причастия на весь Великий пост. Биологию преподавать все равно, кроме меня, было некому, и я продолжала ходить по утрам в приют, потом мыла посуду на кухне и шла на коровник. Зато вечером можно было посещать службы вместе со всеми сестрами, что для меня было самым важным и любимым делом. 

5976_900.jpg


Для меня ситуация в приюте была новостью, я не думала, что в здесь так строго. Я видела этих девочек на праздниках, нарядных и веселых, я не думала, что они живут такой тяжелой, даже для взрослого человека, жизнью. Сестры и те не жили в такой строгости, как приютские девочки. Матушка очень гордилась своим приютом, на каждом празднике дети выступали с песнями и танцами, они часто ездили вместе с Матушкой с концертами заграницу. Матушка следила, чтобы в приюте были хорошие преподаватели по хоровому пению и хореографии. Самыми талантливыми на выступлениях были, как правило, не те дети, которых брали из детских домов, а дети, приходившие с «мамами», дети, выросшие в семье. Это еще одна причина, по которой Матушка брала «мам». Эти детские выступления были своего рода визитной карточкой мать Николаи, она считала, что раз дети поют и танцуют, значит все у нас в монастыре замечательно. Понять, как живется этим поющим и пляшущим детям, когда праздник заканчивается, можно лишь пожив или поработав в приюте, а никак не со стороны. Сосредоточенность игумении Николаи на имидже, на всем внешнем, как на красивой упаковке: концертах, пышных трапезах, дорогих угощениях, бантах и облачениях, наградах и машинах, свидетельствует о ее поверхностности. Ее заботило только то, как монастырская и приютская жизнь выглядит со стороны спонсоров, церковного начальства и прессы. Внутренняя, духовная жизнь, да и просто человеческая жизнь каждого отдельного члена этого королевства ее нисколько не интересовала. Степень духовности наставника обычно обратно пропорциональна его великолепию. Тем более, вся та роскошь, которой Матушка Николая окружила собственную персону, весьма нелепо сочеталась с повседневной жизнью сестер и детей, а также с ее собственными проповедями на занятиях о бескорыстии, самопожертвовании, аскетизме, исихазме, альтруизме, и тому подобным. Интересно, но саму м.Николаю ничуть не смущало это противоречие. Более того, она постоянно говорила, что и сама так же нестяжательна и бескорыстна, как Иисус Христос, Божия Матерь, Иоанн Предтеча и другие аскеты прошлого, просто потому, что официально не имеет никакой личной собственности, а все эти роскошные дворцы, машины и осетры с дорадо принадлежат не ей одной, но всему монастырю.

 

Источник: http://visionfor.livejournal.com/4546.html

Ссылка на комментарий
Поделиться на других сайтах

Исповедь бывшей послушницы. Главы 12, 13

12

Как-то на занятиях Матушка велела нам подготовить исповедь, потому что приезжал старец Власий (Перегонцев) из Боровского монастыря. 
Обычно сестры исповедовались раз в неделю перед причастием одному из трех священников, служивших в монастыре. Исповедь тоже была усовершенствована Матушкой, как и многое другое. Проходила она таким образом: сестры заблаговременно писали на бумажке все, в чем они согрешили за неделю. Перед исповедью все выстраивались в очередь перед аналоем, подходили к священнику, отдавали бумажку и становились на колени перед аналоем. Разговаривать со священником нам было запрещено, все излагали только на бумажке и немного, в общих словах. Потом батюшка читал молитву, накрывал епитрахилью голову, дальше все было как обычно. Весь процесс таинства был до такой степени упрощен, что уже не воспринимался таинством: просто отдал бумажку с перечислением названий согрешений, как в вечерних молитвах, поклонился — и свободен. Грехи у всех были одни и те же, а как могло быть иначе? Один только раз священник как-то отреагировал на мою «исповедь», когда прочел там слово: «воровство». На моей бумажке среди других названий грехов типа осуждения, обидчивости, ленности, непослушания — было «воровство». Это был молодой священник отец Алексей, он, в отличие от других двух, более пожилых батюшек, внимательно читал наши листочки. Наткнувшись на «воровство» он перестал читать, внимательно и строго посмотрел на меня и молча ткнул пальцем в это слово. Я ничего не стала объяснять, просто молча уставилась в пол, хотя, думаю, ему было интересно, что я такое украла у монастыря. Вообще-то это были сахар и чайные пакетики, которые я взяла из кухни тайком. Я по утрам пила чай в келье, чтобы поднять давление и иметь силы для работы. Благословения пить чай у меня не было, чай мне привозила мама. Когда он закончился, пришлось украсть его из кухни.

Схиархимандрит Власий подвизался в Боровском монастыре, а к нам приезжал несколько раз в год для совершения монашеского пострига или исповеди сестер. Он считался духовником нашего монастыря, хотя лично я за все четыре года только один раз имела возможность с ним пообщаться и исповедаться, собственно это и было в этот раз. 
С отцом Власием разрешалось поговорить, раз он духовник. Исповедь проходила в Никольском храме. Батюшка Власий стоял возле аналоя посреди храма, а Матушка сидела, как обычно, на своем месте. Сестры подходили по чину: сначала монахини, потом инокини и т д. Моя очередь была в самом конце, и я стояла наверху на балконе, наблюдая, как батюшка исповедует. Мне хотелось с ним поговорить, рассказывали о нем, что он имеет дар прозорливости, что он старец, но мне в это как-то не верилось. Слишком много он благословил в наш монастырь «мам» с детьми, да и просто сестер. Многие потом плохо кончили: кто ушел, кто заболел, а кто-то сошел с ума. Не похоже на прозорливость. Видно было, что он благословляет сюда всех подряд, а не тех только, в ком видит призвание к монашеству. И еще непонятно было, как он так может покрывать Матушку Николаю во всем, ведь его чада, которых он сюда благословлял и которые потом ушли (а таких было немало) ездили к нему, рассказывали о том, какие тут порядки, и что это уже больше похоже на секту или на маленькое феодальное государство, а не на монастырь. Он должен был все знать. Мне хотелось подойти к нему и спросить, что он по поводу всего этого думает, считает ли он, что монашество должно быть таким? Неужели он правда думает, что он раздает свои благословения на уход в монастырь именно тем людям, которым они нужны? Неужели он сам считает себя прозорливым старцем? Или нет? Не страшно ли ему так просто вершить судьбы незнакомых ему людей? 

Тут мне хочется сделать небольшое отступление от текста и рассказать о тех современных старцах, с которыми довелось встреться лично мне, и немного о том, как я вообще оказалась в монастыре. 

В монастырь я попала тоже по благословению, но не старца Власия, как большинство сестер в Малоярославце, а старца Наума из Свято-Троицкой Сергиевой Лавры. 
Мне было тогда 28 лет, и жила я довольно неплохо. У меня была собственная фотостудия в центре Москвы. Работа мне нравилась: творческая, со свободным графиком и к тому же приносящая хороший доход. Я много путешествовала, общалась с друзьями, делала различные творческие проекты. В личной жизни все было нормально, но как-то не серьезно, я не очень тогда стремилась к созданию семьи, больше меня интересовала карьера. Наверное, я так думаю, проблема была в том, что с детства я слишком много читала. Я постоянно читала что-нибудь. В детстве это были Майн Рид, Дюма, Гюго, Жюль Верн, а потом мне стали нравится книги по философии, истории и просто серьезные книги, заставляющие думать. Несколько раз я читала Библию. Из-за этого, наверное, возникло ощущение, что в жизни должно быть что-то еще, что-то духовное, какая-то параллельная реальность, объясняющая существование этой реальности. С детства я пыталась найти ответы на извечные человеческие вопросы: Что такое жизнь? Что такое смерть? Есть ли хоть какой-то смысл существования человека и всей этой вселенной? Что будет после смерти? Есть ли Бог? Если есть, то почему все выглядит так, как будто Его нет? 
Несколько раз я ездила в Индию, начала увлекаться буддизмом, но он меня как-то не убедил. Эта концепция кармы и перерождений сильно смахивала на тот же принцип вознаграждения-наказания, что и в Библии, а предел мечтаний - Нирвана слишком похожа на небытие, даже если в придачу к Нирване вы получаете просветление. 
Один мой знакомый посоветовал мне заняться Цигун у китайского мастера. Мне понравилось, что там не было религии, только энергии и медитации. Я усиленно занималась около трех лет, ездила в Шао-Линь, прошла все четыре ступени и стала учеником мастера. Я медитировала по несколько часов в день, но, чем больше я занималась, тем больше понимала, что все это просто своего рода расслабление и приятное времяпрепровождение. Эта практика не давала никаких ответов, скорее призвана была отвлечь от задавания вопросов.

Однажды я и еще один фотограф и моя близкая подруга, Марина, ехали на съемку на соляное озеро Эльтон, самое большое минеральное озеро Европы, на границе с Казахстаном. Мне очень хотелось поснимать там пейзажи, и мы просто поехали туда на машине вдвоем. По дороге нужно было где-то заночевать, и мы остановились в Каменно-Бродском Свято-Троицком мужском монастыре Волгоградской области, мы нашли его по интернету, возле него в роще мы поставили палатку. Место было необычайно красивым: огромные старые дубы по 300-500 лет, рядом начинались белые округлые горы из известняка (по-этому монастырь и назывался еще белогорским). В горах были древние пещеры, где подвизались когда-то монахи, часть пещер уже была расчищена, и туда можно было ходить. Сам монастырь был расположен у подножия меловых гор, в живописной долине, довольно далеко от деревни Каменный Брод. Вокруг было девять источников с разным составом воды: серебряный, сероводородный, радоновый. Монастырь только начинал восстанавливаться. Главный храм был взорван во времена гонений, служили в небольшом храме в честь иконы Божией Матери "Всех скорбящих Радосте". Рядом с храмом было два дома, где жили братья, дом, где помещалась трапезная с кухней, деревянный вагончик и скотный двор с курами, одной коровой и лошадью. Утром мы с Мариной зашли в храм, поставили свечи перед иконами и собрались уезжать. Мы так и не увидели ни одного паломника, только нескольких монахов, вокруг было невероятно тихо, спокойно и красиво. Мне так понравилось это место, что в машине я сказала, что было бы неплохо тут пожить. По пути мы заехали набрать воды из серебряного источника. Я взяла канистру и пошла за водой. На источнике мне встретился седой старичек, я уже видела его в монастырском храме. Он был довольно полный и небольшого роста, с совершенно седыми волосами и маленькой бородкой, в брюках и светлой рубашке. Он спросил:

- А это не вы ночью останавливались в палатке?
- Мы.
- А почему не в монастыре?
- Ну, мы как-то не думали, что в монастырь можно попроситься на ночь, там, наверное, негде, - хотя, честно говоря, нам очень нравилось спать в палатке.
- Это вы зря так думали, у нас есть свободные комнаты, и поесть можно в трапезной.
- Спасибо.
- А вы бы не хотели поработать поваром? У нас повар уехала домой, детей нужно вести в школу, а готовить некому.
- Я бы с удовольствием, но я не умею готовить, так только, что-то простое.
- А у нас тут все только простое, ничего сложного: суп, каша, чай. Господь за труды в обители прощает грехи! Здесь все грехи отмаливаются, - все это он проговорил быстро и как-то смущенно запинаясь.
- Но здесь же мужской монастырь.
- Нет, у нас и монахини живут, две, и паломницы приезжают трудиться, у нас можно остаться. Оставайтесь!

Не то, чтобы меня сильно интересовали тогда мои грехи, но меня удивило: как на мое желание остаться здесь, так сразу поступил положительный ответ? Все это было похоже на приключение.
Мы пошли с ним к благочинному — иеромонаху Александру. Дедушку звали Иван Иваныч, он с радостью сообщил, что нашел повара. Я не очень походила на православную паломницу: летнее черное платье до колен от какого-то дизайнера с вырезом на спине (самое «приличное», что у меня с собой было), без платка и с короткой стрижкой. На голову я накрутила какой-то шарфик. О.Александр тоже был рад повару, пусть даже такому, он сразу стал мне рассказывать про мои обязанности. Я сказала, что начать готовить я могу только дня через три, когда вернусь с озера, куда еду на фотосъемку. Он ответил, что, раз Господь меня к ним послал, надо оставаться сейчас. Я объяснила, что у меня в машине подруга, которая тоже едет на озеро, и я не могу просто так остаться, но через три дня вернусь.
Поснимать озеро Эльтон нам так и не довелось. Мы приехали к нему поздно ночью. Ехали по степи, в свете фар мелькали степные колючки и пробегали тушканчики. Заночевали мы прямо в машине, ставить палатку уже не было сил, к тому же я ужасно боялась скорпионов и змей, которые здесь водились. Утром к нам подъехал милицейский уазик, из которого вышли два милиционера. Они сообщили нам, что мы находимся без разрешения на приграничной территории, за что теперь обязаны заплатить штраф. Нас вместе с машиной сопроводили в отделение милиции единственного поселка в этой степи и там несколько часов вымогали деньги за возможность проехать на озеро, хотя граница проходила гораздо дальше, и посещение озера никакой пошлиной не облагалось. Я даже не спрашивала, какую именно сумму они хотят получить, меня возмутила сама эта ситуация беззаконного вымогательства. Судя по карте это была единственная дорога, и чтобы проехать к озеру, нужно было договориться с этими людьми. Платить им нам не хотелось из принципа, и мы, так и не поснимав пейзажи, уехали восвояси. В Камышине я посадила Марину на автобус до Москвы со всем фотографическим оборудованием, а сама поехала в монастырь.
Там мне очень обрадовались. Уже на подъезде к монастырю у меня пробило колесо, и я еле дотащила свою ауди до ворот. Пока послушник Михаил в подряснике и джинсах ставил запасное колесо, меня проводили в дом, где помещалась кухня, трапезная и несколько келий. Поселили меня с послушницей Надеждой, пожилой женщиной, которая здесь отвечала за уборку храма. Она жила здесь со своим сыном Валерием, он тоже был послушником. Соседние две кельи занимали две пожилые монахини. Братьев здесь было немного, шесть человек, жили они в соседнем корпусе. В деревянном вагончике рядом с трапезной останавливались паломники, если они приезжали. Настоятелем монастыря был епископ Урюпинский и Новоаннинский Елисей (Фомкин), он иногда приезжал сюда из Волгограда. 
Кухня была в очень плачевном состоянии, там уже неделю не было повара. Справа вдоль стены стояли столы, шкаф и два размороженных холодильника с открытыми дверями. У другой стены была большая плита, стол и баки с водой, которую ежедневно на маленькой тележке привозил из серебряного источника послушник Игорь — худенький мужчина лет сорока, в клетчатой рубашке и брюках, с густой лохматой бородой и в огромных очках. Он также мыл посуду после трапезы и накрывал на столы. Из кухни в трапезную вело маленькое квадратное окошечко, через которое повар мог подавать еду. 
Вечером мы с о.Александром уже обсуждали меню на следующий день. Был самый конец Успенского поста, и приготовить нужно было что-то постное. Решили сварить борщ, пожарить картошку и сделать овощной салат. 
Распорядок дня в обители был таким:
В 5.45 подъем, в 6.30 — утреннее правило в храме. В 7.30 — завтрак, к которому я должна была сварить какую-нибудь кашу и сделать чай. После завтрака братья шли на послушания, а я начинала готовить обед, он был в 13.30. В 17.00 было вечернее богослужение с акафистом, а в 19.00 — вторая трапеза. Потом в храме в 20.00 читали вечернее правило, а в 23.00 был отбой. По воскресениям и праздникам была Литургия.
Я в храм заходила, только если нужно было кого-нибудь позвать. Молитвы на церковно-славянском языке я не понимала, долгие службы и правило мне казались скучными и однообразными, к тому же после стояния на кухне у меня болели ноги, хотелось посидеть, а в храме нужно было стоять. Никто не принуждал меня молиться, да и часто у меня просто не было времени. Почти все свое время я проводила на кухне. Я ставила на табурет ноутбук, где у меня было много разной музыки, включала на полную громкость и готовила. Как-то раз ко мне подошел послушник Игорь, накрывавший на столы в трапезной, и попросил поставить его диск. Это были Scorpions, его любимая группа. Оказалось, что в монастыре послушникам слушать музыку не благословлялось, хотя мне ничего не говорили. 
Мне вообще никто ничего не говорил: пост я не соблюдала, думала, что это только для монахов, покупала в деревне йогурты и мороженое. Меню я тоже придумывала сама, исходя из того, какие продукты имелись в наличии. Правда, модное черное платье, которое наводило ужас на бабушек-монахинь, пришлось прикрыть серо-синей футболкой, которую мне одолжила послушница Надежда. 
Если днем после первой трапезы удавалось погулять, я обычно ходила в пещеры. Эти меловые пещеры были основаны в XVIII в. и, возможно, тайно использовались в начале XIX в. Здесь в разное время подвизались монахи-отшельники. Пещерный комплекс состоял из трех ярусов, но посетителям можно было ходить только по самому верхнему уровню. В глубине первого яруса располагалась подземная часовня. Два других яруса еще не были до конца очищены от песка и завалов. Температура воздуха здесь была всегда одинаковая - 10-15 градусов тепла круглый год. При советской власти, чтобы прекратить паломничество в пещеры, они были засыпаны песком и замурованы. Главный храм монастыря - Троицкий собор был взорван в 1934 году, а в храме в честь иконы Божией Матери "Всех скорбящих Радосте" была устроена конюшня. Строения монастыря были заселены жителями вновь образованного поселка Госконюшня. В современное время изучение монастырских пещер началось в 1984 году, когда Волгоградские спелеологи раскопали заваленный вход в подземелье. 
В пещерах дежурил послушник Михаил, он водил туда экскурсии и следил за пещерами. В монастыре он был недавно, но уже носил подрясник. Мне он показывал и те части пещер, которые еще не были открыты для посещения, какие-то огромные глубокие ямы и ходы, полузасыпанные песком, куда нужно было спускаться по деревянной лестнице, а потом пробираться почти ползком. Местами белые своды пещер были в саже, в тех местах, где когда-то жившие здесь монахи устраивали очаги. 
Приближался праздник Успения Пресвятой Богородицы, и в монастыре начались приготовления. На кухню привезли селедку в ведрах, сыр, молоко, яйца, много сладостей. Мне в помощницы дали паломницу Елену, девочку лет шестнадцати, которая приезжала сюда по праздникам. Дедушка Иван Иванович, с которым я встретилась на источнике, иногда приходил на кухню по какому-нибудь делу. Он очень ненавязчиво старался заговорить со мной о вере, сказал, что на Успение мне бы тоже следовало исповедаться и причаститься. Я по своему невежеству совсем не представляла себе, как это происходит, но согласилась. Вечером накануне праздника во время всенощного бдения я была занята чисткой картошки и селедки, а на следующий день я планировала все-таки успеть в храм к причастию. Утром я решила прийти на кухню пораньше, в 5.30 утра. Нужно было сварить рыбный суп, сделать картофель по-монастырски, запеченый с луком и яйцом, салат с консервой и чай. Остальное все мы с Леной уже приготовили и поставили в холодильник. К сожалению, причаститься мне не удалось, в храм я так и не попала, еле-еле успела все приготовить к концу службы. 

13

Поваром я была чуть больше двух недель, потом мне нужно было ехать домой - у меня были запланированы съемки. За несколько дней до моего отъезда ко мне попала книга «В горах Кавказа» монаха Меркурия. Мне ее дал инок Анастасий. Книга была об отшельниках, подвизавшихся на Кавказе во времена советской власти. Около половины книги я прочла с большим интересом, потом отдала ее о.Анастасию и уехала. Это была первая православная книга, которую я читала. В ней было много о монашеских подвигах, об Иисусовой молитве. Дома я нашла эту книгу в интернете и дочитала. Пока я ее искала, мне попалась также книга святителя Игнатия Брянчанинова «О молитве», которую я тоже прочла. Я нашла еще несколько книг-пособий об Иисусовой молитве и начала ею заниматься. Я ее восприняла как практику, наподобие тех, которыми я занималась в Индии и Китае, как чтение мантры. Интересно было попробовать православную духовную практику. Так совпало, что в это время я как раз закончила ремонт в своей новой фотостудии на Пятницкой улице. Рядом с домом, где я работала, было около восьми храмов в шаговой доступности. По утрам, открыв окно, можно было услышать звон сразу нескольких колоколен. Мне захотелось пойти в Храм и посмотреть как происходит православная служба, скорее просто из любопытства. Тем более, я уже много об этом читала. Я пошла в храм Вознесения Господня на Люсиновской улице. В храме было очень много старинных икон и приятно пахло ладаном. Здесь был замечательный церковный хор. Наверное, я стала посещать службы именно из-за песнопений, которые показались мне необычайно красивыми и гармоничными. Порядок службы и церковно-славянский язык я не понимала, просто стояла в полумраке, наслаждаясь пением и запахами ладана. Потом я заметила, что многие люди по утрам причащаются. Мне тоже захотелось, и я начала штудировать интернет, чтобы узнать, как это делается и что для этого нужно. Нужно было попоститься и исповедаться. Постилась я неделю, а потом, придя в храм, встала в очередь на исповедь. Батюшек стояло несколько, я выбрала с самой большой бородой и с самым добрым лицом. Было боязно. Я вообще не понимала, как можно вот так взять и рассказать незнакомому человеку что-то о себе. По моим понятиям, особых грехов у меня не было. Передо мной стояла молодая девушка, красиво одетая, и теребила нервной рукой бумажку с записями. Потом она подошла к батюшке и стала со слезами читать эту бумажку. Читала и плакала. Мне стало ее ужасно жалко. Батюшка выслушал, накрыл ей голову епитрахилью, прочитал молитву. Подошла я. Я так и сказала, что это моя первая в жизни исповедь и что я не знаю, о чем говорить. Батюшка заулыбался и спросил: 

- Ну а как живешь?
- Нормально живу, хорошо.
- Работаешь?
- Работаю.
- Нравится тебе твоя работа?
- Да, мне нравится. - он улыбался сквозь бороду, я тоже улыбалась.
- Семья есть?
- Родители, сестра.
- Машина есть?
- Есть, батюшка.
- В храм ходишь?
- Хожу.
- Готовилась к причастию?
- Готовилась.
- Ну ладно, - он накрыл мою голову и отпустил мне грехи.

Я даже не ожидала, что все будет настолько мило и приятно. Довольная, пошла причащаться. Хороший был батюшка, понимающий. Да и что было с меня спросить? 

Так я стала ходить в храм. В храме мне нравилось, я ходила почти каждый день. Я стала читать православную литературу, ту, что продавалась в храме и что находила в интернете. Противоречия и недоумения по поводу христианства, которые у меня были вначале, рассеялись, как дым, от чтения святоотеческой литературы и от того, что я сама хотела поверить во все это. Я всегда была человеком довольно внушаемым, людям я предпочитала доверять, даже верить, не особо требуя доказательств. Святые отцы все как один говорят, что нужно просто «верить» и не подвергать сомнению ни один из догматов православной веры. Сомнение здесь считается грехом, а всякие там каверзные вопросы типа: «Неужели все неправославные попадут в ад? Да и большая часть нерадивых православных, судя по всему, тоже? И где же тут Любовь?» - скорее всего либо от невежества и греховности, либо происки сатаны. Весомый аргумент. Если ты чего-то не догоняешь или с чем-то не согласен — ты просто еще не поднялся на тот уровень, где ты сможешь это понять. Работай усерднее, молись, постись, исповедайся, проси у Бога разумения, и Он, конечно же, не оставит. Ни у кого нет вопросов, все верят и вполне довольны. На все, даже самые серьезные вопросы здесь можно найти простые ответы. Все очень просто и понятно: черное-белое, плохие-хорошие, рай-ад, свои-чужие, согрешение-покаяние. Мне особенно понравилось, что после смерти вроде как ничего не менялось: мы все, верующие во Христа и старающиеся жить по заповедям, после смерти в таких же, только более духовных, телах будем жить вечно вместе с Богом и друг с другом в любви и согласии в раю. Что может быть лучше?
Я поверила всем сердцем. Во все сразу - иначе это уже не вера. Новые убеждения стали менять и мой образ жизни. Хотя для родных и друзей я стала невыносима, я себя чувствовала невероятно счастливой и свободной, как никогда. Все мои привязанности, привычки — все изменялось, моя личность перерождалась заново, освобождаясь от прежнего багажа. На смену неопределенности, запутанности, страха смерти - пришло облегчение и твердая вера во всемогущего Бога и Его промысел. Непостижимость сего промысла разгоняла все сомнения и вопросы. Эйфория, порождаемая новым состоянием души, была подтверждением истинности вновь обретенного знания. Весь опыт прошлой жизнь переоценивался с точки зрения нового видения, вытесняющего старое. Я чувствовала себя только что родившейся. Это была настоящая страсть — посвятить себя, отдать целиком, без остатка религиозному служению, обретая на этом пути возможность сделать свою жизнь осмысленной и одухотворенной, а после смерти обрести спасение и попасть в рай.

 

Источник: http://visionfor.livejournal.com/4665.html

Ссылка на комментарий
Поделиться на других сайтах

Исповедь бывшей послушницы. Главы 14, 15, 16

14

В церковной лавке я увидела небольшую книгу в красочном оранжево-красном переплете. Это была «Лествица» Святого Ионна. В книге рассказывалось о правилах жизни в древних монастырях Египетской пустыни. Я ее купила и стала читать. Уже в первой главе, а потом и дальше основной мыслью книги было то, что монашество — это идеал христианской жизни. По словам автора этого трактата, монашество — это самый лучший путь к спасению, даже как мне показалось, единственный. Это житие, подобное ангельскому, добровольное мученичество, открывающее двери Неба, дарующего свободу от страстей, высоте которого «миряне» не могут даже подражать. Монахи — истинные служители Христа, спасители мира, отмаливающие в своих келиях погрязших в грехах людей. Это только из первых двух глав:

«Итак, услышим, что Господь сказал юноше оному, по-видимому исполнившему все заповеди: единаго ти недостает, продать имение и раздать нищим (Лук. 18, 22), и самого себя сделать нищим, приемлющим милостыню от других. 

Если кто возненавидел мир, тот избежал печали. Если же кто имеет пристрастие к чему-либо видимому, то еще не избавился от нее.

Если бы земной царь позвал нас и пожелал бы нас поставить в служение пред лицем своим; мы не стали бы медлить, не извинялись бы, но оставив все, усердно поспешили бы к нему. Будем же внимать себе, чтобы когда Царь царствующих и Господь господствующих и Бог богов зовет нас к небесному сему чину, не отказаться по лености и малодушию, и на великом суде Его не явиться безответными. 

Кто истинно возлюбил Господа, кто истинно желает и ищет будущего царствия, кто имеет истинную скорбь о грехах своих, кто поистине стяжал память о вечном мучении и страшном суде, кто истинно страшится своего исхода из сей жизни, тот не возлюбит уже ничего временного, уже не позаботится и не попечется ни об имениях и приобретениях; ни о родителях, ни о славе мира сего, ни о друзьях, ни о братьях, словом ни о чем земном, но отложив все мирское и всякое о нем попечение, еще же и прежде всего, возненавидев самую плоть свою, наг, и без попечений и лености последует Христу.»

Монашество в этой книге представало какой-то панацеей, единственным спасительным и разумным выбором человека, избавлением от всех тягот, страстей и бессмыслицы «мира», оно позволяло в кратчайшие сроки угодить Богу и приблизиться к Нему, получить ответы на все вопросы, отмолить свои грехи и грехи мира, обрести мир души и много чего еще. Меня не смущало, что книга написано в шестом веке, для монастырей соответственно того времени. Я читала этот труд человека, который сам никогда не жил в общежительном монастыре - в предисловии об этом говорится. Он жил отшельником, сам по себе, а книгу написал по просьбе своего друга игумена. Сейчас, после стольких лет, я думаю: почему же до сих пор эту проклятую книгу, написанную много веков назад, которая может только заморочить голову современному человеку, продают во всех лавках и магазинах? Кому выгодна эта рекламная компания общежительного монашества сейчас, когда монастыри так разительно отличаются от тех, что описаны в этом рекламном проспекте? 

Из-за этой книги у меня возникли мысли о монашестве. Жизнь, наполненная смыслом и самоотречением, имеющая четкую направленность и цель, полная подвигов и свершений меня увлекла. Я задавала себе вопрос: а что, если Господь избрал меня для этого высокого служения? Что, если все события в моей жизни не случайны? 
Я стала много молиться дома и в храме, оставалась ночевать в студии, чтобы рано утром уже пойти на Литургию. Работать я перестала: фотографирование девушек-моделей мне казалось уже чем-то греховным. Дома я бывала редко. Раньше у меня с родителями были прекрасные отношения, а теперь мне казалось, что они меня не понимают. Я нервничала, когда они начинали критиковать мои новые взгляды. Любовь к ним казалась мне препятствием на пути отречения от мира. Я вела себя как фанатик: постилась, молилась и читала отцов, всю остальную жизнь считая греховной и не угодной Богу. Когда я говорила о.Владимиру, приходскому священнику у нас в храме, что хочу поступить в монастырь, он всячески отговаривал меня, говорил, что сейчас нет таких монастырей, в которых была бы настоящая духовная жизнь и опытные духовники, но я считала, что он просто меня не понимает или не знает о таких монастырях. Тем более, он же не монах. Я молилась, чтобы Господь послал мне знак, как поступить. 


15

Одна моя знакомая, Екатерина, посоветовала мне поехать к «прозорливому старцу, который может ответить на любой вопрос». Мы вместе поехали в Лавру к старцу Науму, она тоже хотела его спросить что-то относительно своего будущего замужества. Мы выехали из Москвы в 3 утра, было еще совсем темно. Всю эту ночь я не спала, волновалась о том, что скажет мне старец, и молилась, чтобы Господь мне послал силы исполнить то, что он мне скажет. В том, что этот старец действительно знает волю Божию, я даже не сомневалась, хотя ни разу еще его не видела. С пяти утра в домике старца уже занимали очередь. Народу было много, каждый со своими вопросами. Многие приходили сюда уже не первый день, но не могли попасть на прием. Одна женщина, у которой тяжело болела дочь, пыталась попасть к старцу уже неделю. Каждый день с пяти утра она занимала очередь, но ее все не приглашали. В этот день она стояла с пакетом свежесоленой осетрины, так как ей подсказали, что «батюшка любит рыбку». Ей удалось всучить этот пакет м.Пелагеи, которая его приняла и обещала посодействовать. Я подумала, что у меня с собой ничего нет, стало неловко заявляться к старцу с пустыми руками, остальные стояли кто с чем. Я подумала, что пожертвую просто деньги, раз уж не купила подарка. Хоть это был только ноябрь, но снег уже лежал, и было очень холодно, на стенах веранды перед домиком старца был толстый слой инея, и все толпились на лестнице, ведущей в келью, где он принимал, там было чуть-чуть теплей. К нам иногда выходила келейница старца — монахиня Пелагея и его помощник — иеромонах Аверкий, спрашивали, кто по какому вопросу идет к старцу. Я сказала, что у меня вопрос, связанный с монашеством, а Катя сказала, что хочет спросить про своего жениха. Как только я озвучила свой вопрос, о.Аверкий пригласил меня внутрь без всякой очереди, в приемную. Там тоже ждали какие-то люди, в основном женщины. О.Аверкий спросил меня, правда ли, что я хочу поступить в монастырь, я ответила, что пока не знаю, хочу спросить старца, есть ли на это воля Божия. Он тут же, опять без очереди, повел меня в маленькую келью, заваленную почти до потолка книгами, коробками со всякими продуктами и подарками, где в уголке на кресле сидел старец Наум в подряснике и епитрахили. Батюшка как будто дремал или просто сидел с прикрытыми глазами. Возле кресла среди коробок лежал маленький коврик, на который мне указала м.Пелагея, на него следовало встать на колени. Я встала на колени на этом коврике, от волнения не зная как начать. М.Пелагея озвучила мой вопрос:

- Вот, Батюшка, она хочет в монастырь.

Отец Наум открыл глаза и сходу начал спрашивать меня о моих грехах. Просто называл грехи, а я должна была говорить, согрешила я в этом или нет. Причем почему-то это были в основном блудные грехи. До того, как я начала ходить в храм, я не очень представляла себе, чем отличается любовь от блуда, поэтому к двадцати восьми годам своей жизни я успела порядком нагрешить. Нужно было рассказывать старцу обо всем по порядку: когда, где, с кем и как. Дверь в келью была наполовину приоткрыта, закрыть ее мешали коробки, а в проходе и на лестнице стояли люди, ожидавшие своей очереди, им было слышно каждое наше слово. Старец внимательно слушал и задавал наводящие вопросы, люди на лестнице тоже стояли тихо. Мне было ужасно стыдно, и совсем не хотелось при всех в подробностях обсуждать свою личную жизнь. Я сказала, что все эти грехи мною уже исповеданы в храме священнику, но старец как будто не расслышал и продолжал допрашивать меня. М.Пелагея дернула меня за рукав: «Не груби батюшке! Он знает, что спросить.» Пришлось смириться и ответить на все его вопросы, многие из которых были странные и даже оскорбительные. Я думала, что это только мне досталось такое испытание за мои грехи, но потом, много позже, я узнала, что он всех так допрашивает, это называется «глубокая исповедь у старца». Молодых девушек, которые не имели реального опыта сексуальной жизни он допрашивал об их помыслах и снах, задавая пикантные наводящие вопросы. Некоторые после такой исповеди узнавали для себя много нового, чего не могли узнать даже из фильмов и интернета. В конце процедуры он спросил:

- В Шубинку поедешь?

Я ответила:
- Поеду. А где это?

Оказалось, это в Новосибирской области, как мне объяснила м.Пелагея. Это была родина самого о.Наума, и там по его благословению был основан девичий монастырь Святого Архангела Михаила по руководством игумении Марии Серопян. Монастырь был именно девичий, туда принимали только молодых девушек. Каким образом туда попала я, тем более после моей исповеди, для меня так и осталось загадкой. М.Пелагея поздравила меня с тем, что батюшка благословил меня на монашество, хотя об этом мы с ним так и не поговорили. Тут же она представила меня игумении Марии, которая была в это время в Лавре, она приехала из Сибири на лечение. Матушка мне понравилась: молодая, лет 45, на вид очень спокойная, с тихим голосом и большими, немного уставшими глазами. Мы с ней пообщались, она сказала мне, что благословение старца теперь нужно выполнять, и я пообещала, что обязательно приеду к ним в Сибирь. 
Моя знакомая Катя так и не попала к старцу со своим вопросом о женихе. 


16

По своей работе я много путешествовала, проводя большую часть времени где-нибудь на съемках. Путешествовать я очень любила, не важно где. В Сибири мне побывать не довелось, поэтому такая перспектива казалась мне даже заманчивой. Я не знала, сколько времени я проведу в этом монастыре, просто купила билет в один конец до Новосибирска, собрала самые нужные вещи в большой туристический рюкзак, взяла фотоаппарат и ноутбук, предупредила игумению о своем приезде и поехала. 
Двое суток в поезде пролетели быстро, и 25 декабря 2008 года я оказалась в Новосибирске. Нужно было проехать несколько остановок на троллейбусе, а там меня должна была забрать машина и отвезти в деревню Шубинка (она же Малоирменка, ее называли по-разному), где располагался монастырь. Удивительная вещь, в Новосибирске все общественные автобусы и троллейбусы оснащены занавесками, но не такими, какие обычно бывают в таких случаях, а декоративными, самодельными, как дома, из тюли, с рюшечками и ленточками. В сорокапятиградусный мороз оказаться в таком по-домашнему уютном и теплом троллейбусе особенно приятно. 
Монастырь, в который я приехала, был именно тем, о чем я мечтала, читая Лествицу и Авву Дорофея. Настоящая пустыня. Пусть не Египетская и не Палестинская, но тоже очень-очень суровая и пустынная. Ландшафт вокруг монастыря был великолепнейший - для любителя унылых пустынь. Маленькая деревня Шубинка, от которой осталось всего несколько домов, школа и свиноферма, только усиливала это впечатление. Монастырь стоял на пригорке, откуда открывался великолепный вид на почти бескрайние поля с жидкими перелесками, окружавшие его со всех сторон, живописный прудик и огороды. Монастырь Святого Архангела Михаила был совсем небольшой, здесь подвизалось около тридцати сестер, с неторопливым и по-пустынному простым укладом жизни. Сестры были заняты в основном на коровнике, птичнике, огороде, в храме и на кухне. Там не было ни иконописных, ни других послушаний, связанных с рукоделием, только самое необходимое. Я была в восторге, лучшего и представить себе было нельзя: настоящая пустыня, с завывающими ветрами, запредельными морозами и низким, очень звездным по ночам, абсолютно черным небом, никакой цивилизации, все так, как описано в древних книгах про монашество. Мне понравилось, и я решила остаться там навсегда, оставить этот мир с его страстями, посвятить свою жизнь молитве и послушанию. Так и сделала: позвонила маме, что больше не вернусь, и начала подвизаться. 

Через некоторое время романтический настрой сменился недоумением, а потом и разочарованием. Оказалось, что внутренняя жизнь монастыря и сестер очень сильно отличалась от тех представлений об этом, которые у меня были из книг о монашестве. Среди сестер здесь царило какое-то непреходящее уныние, постоянный ропот на игумению, на несложившуюся судьбу, на весь мир за то, что они вынуждены были «прозябать в этом забытом всеми месте». Никто здесь не выглядел счастливым и довольным судьбой. Мне было трудно это понять, я-то была поначалу вполне счастлива. Оказалось, что кроме меня и еще трех-четырех сестер, пришедших сюда по своей воле, остальные были жертвами «благословений» старца Наума. Большинство этих сестер совсем не собиралось монашествовать. Их родители были чадами о.Наума, и их, еще почти девочками, старец благословил на монашеский подвиг, даже не спросив их мнения. Теперь, под страхом нарушить это страшное благословение, они должны были здесь жить и молиться Богу за весь мир, прозябающий во грехе. Уйти было нельзя, это означало малодушие, трусость, предательство самого Господа Бога. В монастыре постоянно рассказывали различные страшные истории про ушедших сестер: у них рождались только мертвые дети, а сами они были наказаны ужасными несчастьями как в этой, так и в следующей жизни. Меня тоже быстро поставили в известность, что я теперь никак не могу уехать из монастыря: «старец благословил». То есть, это выглядело так, будто меня купили в бессрочное рабство этим благословением. В дополнение к этому оказалось, что через два года, по словам того же старца Наума, ожидается конец света и пришествие антихриста, и все, не покладая рук, трудились и готовились к этому событию. Матушка Мария обо всем всегда спрашивала старца, и все в монастыре делалось так, как скажет он. Несколько недель она ездила по окрестным селам в поисках механической мельницы. В связи с концом света предполагалось скорое отключение электричества, поэтому молоть зерно нужно было начинать вручную. 
О.Наум не благословлял сестрам получать паспорта нового образца (там видимо были какие-то печати грядущего антихриста), и сестры жили так, без паспортов, благо в пустыне это было не сложно. Естественно, выехать куда-то, даже в больницу, они не могли. Через год что-то изменилось, и сестрам всем вдруг разрешили получить новые паспорта, но конец света все же не отменили, сестры только и говорили о грядущих испытаниях, о тюрьмах, в которые будут заточаться служители Господни, особенно монашествующие, о том, что сюда, в Сибирь ожидается поток беженцев из России, в том числе и наших родных, которые пока не догадываются о грядущих бедах. Избрание нового Патриарха Кирилла рассматривалось как начало беззаконий, его считали служителем сатаны и экуменистом, даже календарь с его портретом запрещалось вешать на стену. 

Масло в огонь подливал еще и Митрополит Новосибирский и Бердский Тихон (Емельянов). Несколько раз в год он служил у нас в монастыре, а потом на трапезе беседовал с сестрами: тоже на предмет грядущих гонений православных и тяжких испытаний, возможного изменения церковного календаря, которое ни в коем случае не нужно принимать, верности Христу до смерти и других героических предметах, которые очень нравились сестрам и игумении. С одной стороны сестры проклинали свою участь и неудавшуюся жизнь, протекающую в полумертвой деревне посреди огородов, коров и кухни, без родных, друзей и хоть каких-нибудь человеческих утешений, а с другой стороны — чувствовали себя героическими личностями, сражающимися с невидимыми силами зла во благо всему человечеству. Без этого чувства «избранности» и «героичности» никто бы не смог вынести ту тяжелую и однообразную жизнь, что организовал для них старец Наум. 
Честно говоря, я не знала, как ко всему этому относиться. С матушкой Марией у нас были очень хорошие отношения, я ей во всем доверяла, но эти настроения никак не умещались у меня в голове. Получалось так, что весь мир, кроме нас в этой пустыне, должен был погибнуть за свои грехи уже через два года, а нас Господь должен был помиловать по молитвам батюшки Наума. Все это очень смахивало на секту с характерной сектантской эсхатологией. 
Но зато в этом монастыре, в отличие от Свято-Никольского Черноостровского, хотя бы не было насильственного откровения помыслов, поощряемых игуменией доносов друг на друга и промывающих мозги занятий. Все было как-то по-простому: просто жизнь в пустыне в ожидании конца света.

 

Источник: http://visionfor.livejournal.com/4985.html

Ссылка на комментарий
Поделиться на других сайтах

Исповедь бывшей послушницы. Главы 17, 18, 19

17

Послушания здесь давались на неделю, это называлась «смена», потом сестры менялись. Таким образом все сестры исполняли по очереди все послушания, кроме разве что послушаний пасечника, водителя и воспитателя детей. Когда сестра выполняла то, что от нее в этот день требовало ее послушание, у нее оставалось свободное время, можно было почитать, помолиться, поспать или просто попить с кем-нибудь чаю в трапезной, это разрешалось в любое время. Общаться и дружить сестрам не запрещалось, как-то там даже и в голову никому не могло прийти, что это нехорошо. Первое время мне очень нравилась моя новая жизнь, хоть временами и было тяжело. Я старалась много молиться, в день я прочитывала по четкам две тысячи Иисусовых молитв, клала поклоны и учила наизусть Псалтирь. Также я научилась многому другому: читать и петь по церковно-славянски, печь хлеб и пирожки в настоящей русской печке, доить коров, стричь овец, варить сыр и сгущенку, бить масло в специально оборудованной для этого стиральной машинке, готовить трапезу на 40 человек, ездить верхом, водить «буханку» (монастырский уазик), штукатурить, красить, косить и много чего еще. В пророчества о близком конце света я как-то не верила, тем более в то, что мы тут, великие праведницы и молитвенницы за весь мир, достойны чего-то лучшего, по сравнению со всеми остальными людьми, только за то, что живем в этом монастыре. Также я и еще две сестры, у которых было высшее образование, занимались с детьми. Я преподавала биологию, химию и английский язык двум взрослым девочкам, они готовились сдавать ЕГЕ. Было очень жаль, что, несмотря на высокие баллы, которые они потом набрали на экзамене, о.Наум не благословил им продолжить образование, они так и остались в монастыре послушницами. Здесь тоже был небольшой детский приют, но отдельный корпус для него еще не был достроен, и дети жили прямо с сестрами, следуя сестринскому уставу, как маленькие монахи. Девочек было всего пять, три из них были сиротами из детского дома, одна, Маша, из неблагополучной семьи, ее мама иногда посещала ее, когда была трезвой, а еще одна девочка жила в монастыре с родителями. Эти дети всегда были с сестрами: отстаивали длинные ежедневные службы, работали на послушаниях, их серьезно наказывали за детские шалости, заставляли, так же как и монахинь, смотреть в пол, слушаться, смиряться и молиться. У них и лица были какие-то совсем не детские, как у маленьких старушек.

А еще у нас в монастыре, в отдельном домике, жила семья: Сергей и Лена, им было на вид лет по 35. До этого они жили где-то не в Сибири, не помню точно где, и все у них было нормально: квартира, работа, машина, двое детей — девочка Лиза и мальчик Ваня. Через сестру Лены - Наташу, которая была чадом о.Наума, и уже жила здесь со своей шестнадцатилетней дочкой, они попали к нему на исповедь. Там дальше, конечно: конец света и все такое. Продали квартиру, все имущество, купили старый домик в Шубинке, девочку отдали в один приют, мальчика в другой: в соседней с нами деревне был, тоже окормляемый о.Наумом, мужской монастырь с приютом для мальчиков. Сергей работал в монастыре электриком и водителем, а Лена помогала на кухне. В преддверии близкого конца света эта история выглядела вполне логичной. Не знаю, какая судьба была дальше у этой семьи, надеюсь, что они потом пришли в себя.

Через два года после моего отъезда в Сибирь очень сильно заболел мой отец, но старец Наум никак не благословлял меня к нему поехать. Сестер вообще никуда не отпускали из Шубинки, только в очень экстренном случае. Потом заболела я сама, началась одышка, сильная слабость и головокружения, я думала, что это что-то с сердцем. Работать физически я практически не могла, и меня благословили поехать на лечение домой. Оказалось, что это просто анемия, малокровие: от тяжелой деревенской работы, и пищи, к которой я не привыкла, гемоглобин упал до 64, в два раза ниже нормы. 
Дома я провела несколько месяцев, лечилась, ела и отдыхала, ходила в храм и ездила в Оптину Пустынь к о.Афанасию, с которым меня познакомил отец. Папа надеялся, что о.Афанасий, как опытный духовник, поможет мне избавиться от моего фанатизма и вернуться домой. О.Афанасий ему это пообещал, но на самом деле во время наших с ним разговоров только убеждал меня в истинности моего монашеского призвания и всячески поддерживал меня на этом великом поприще. Почему бы и не соврать ради такой великой цели, как спасение души?
Батюшка Афанасий был очень скептически настроен по отношению к старцу Науму, его монастырям, «глубоким исповедям» и его пророчествам. После разговоров с ним мне тоже как-то расхотелось возвращаться в Сибирь и ждать там конца света. О.Афанасий благословил меня продолжить монашеский путь в Свято-Никольском Черноостровском монастыре в Малоярославце. Он так много рассказывал мне об этой обители, с ее серьезным греческим уставом, что мне очень захотелось самой туда поехать. Собственно вот так я туда и попала.


18

Еще одним старцем, с которым мне довелось встретиться, был оптинский старец Илий (Ноздрин). Я видела его много раз в Оптиной, даже два раза лично с ним беседовала. Насчет его прозорливости у меня тоже есть очень большие сомнения. Он был в очень хороших отношениях с игуменией Николаей, одно время даже часто посещал ее монастырь и направил к ней достаточно много сестер, особенно «мам» с детьми.

Истории всех этих «мам» вызывали у меня всегда возмущение. Редко это были какие-то неблагополучные мамы, у которых нужно было забирать детей в приют. Алкоголичек, наркоманок и бомжей в монастыри не принимают. Как правило, это были обычные женщины, у которых не сложилась семейная жизнь с «папами», и на этой почве поехала крыша в сторону религии. Но ведь духовники и старцы существуют как раз для того, чтобы направлять людей на правильный путь, попросту «вправлять людям мозги». А получается наоборот: женщина, у которой есть дети, возомнив себя будущей монахиней и подвижницей, идет к такому духовнику, а он, вместо того, чтобы объяснить ей, что ее подвиг как раз и заключается в воспитании детей, благословляет ее в монастырь. Или еще хуже, настаивает на таком благословении, объясняя это тем, что в миру трудно спастись. Потом говорят, что эта женщина добровольно избрала этот путь. А что значит добровольно? Мы же не говорим, что люди, попавшие в секты, добровольно туда попали. Здесь эта добровольность очень условна. Сколько угодно можно нахваливать приюты при монастырях, но по сути, это же все те же детские дома, как казармы или тюрьмы с маленькими заключенными, которые не видят ничего, кроме четырех стен. Как можно отправить туда ребенка, у которого есть мама? Сирот из обычных детских домов могут усыновить, взять в приемную семью или под опеку, особенно маленьких, они находятся в базах данных на усыновление. Дети из монастырских приютов этой надежды лишены - ни в одной базе их нет. Как вообще можно благословлять женщин с детьми в монастыри? Почему нет никакого законодательства, которое бы запрещало это делать горе-духовникам и старцам, а игумениям, как м.Николая, их с удовольствием эксплуатировать? Несколько лет назад вышло какое-то правило, запрещающее постригать в иночество или монашество послушниц, у которых дети не достигли 18 лет. Но это ничего не изменило. Они просто подолгу живут без пострига и все. В Свято-Никольском женском монастыре больше половины сестер - «мамы» или бывшие «мамы», если дети уже выросли и оставили приют.

Конечно больше всего сестер направил к игумении Николае старец Власий из Боровского монастыря. Он умудрялся благословить сюда не только женщин и молодых девушек, с детьми и без детей, которые приезжали к нему, как к прозорливому старцу, за разрешением своих жизненных проблем, но и очень преклонного возраста бабушек, и даже иностранок. 

Каким же образом сестры попадали в монастырь? Как правило, женщина или девушка приезжала к старцу или иеромонаху-духовнику в сложной жизненной ситуации, многие приходили в депрессии, утратив жизненные ориентиры, потеряв близких людей или просто в духовных поисках чего-то высокого и вечного, а кто-то и просто из любопытства. После продолжительного или совсем короткого общения они узнавали, что имеют, оказывается, высокое призвание к монашескому подвигу. У некоторых желание осуществить это призвание возникало сразу, некоторые долго посещали монастыри и думали. Потом духовник благословлял их в ту обитель, с которой сотрудничал.
Конечно, должно быть кто-то и имеет призвание к монашеству, но почему-то оно оказывается практически у всех, кто только ни приходит за советом. Все это больше походило на вербовку, чем на духовное окормление.

В монастырь приходят совершенно не похожие друг на друга люди: с разным воспитанием, характером, образованием и социальным положением. Асоциальных или психически нездоровых людей монастыри стараются не принимать. Часто это совсем молоденькие девушки, даже дети, чьи установки и моральные ценности еще не успели сформироваться. Было бы неправильно назвать всех этих людей ненормальными, неудачниками или чрезмерными идеалистами, потому что среди них много способных и образованных людей. Попадая в монастырь, многие из них думают, что получат возможность жить более полной и содержательной жизнью в стремлении к Богу, в кругу единомышленников и под руководством опытного в духовной жизни наставника. В монастыре они также надеются получить возможность выразить себя и найти применение способностям, которые не были востребованы в их жизни. Но на практике эти люди редко получают возможность реализовать себя в монастыре. Все, что от них там потребуют — слепое послушание и труд. Как говорится: если надеваешь шоры — будь готов, что в комплекте всегда идут упряжь и кнут. 
Книги о монашестве, как древнем, так и современном, которые в изобилии можно сейчас найти в любой церковной лавке и магазине идеализируют жизнь в общежительных монастырях настолько, что люди, начитавшись их, приходят в монастырь словно в розовых очках, ожидая увидеть там подобие рая на земле. Пока эти жертвы рекламы пытаются понять что к чему, им внушается основной догмат монашеской жизни: «не доверяй себе, доверяй наставнику. Твой прежний опыт, твои мысли, твои желания — все это греховно и может быть даже не твое, а происки сатаны». Критическому осмыслению ситуации не способствует и сам устав монашеской жизни: строгие посты, хронический недосып, отсутствие свободного времени, бесконечный изматывающий труд, невозможность остаться где-либо наедине с собой, а также «промывающие мозги» групповые занятия. И все: для успешной манипуляции сознанием человека и полного контроля над его мыслями и поведением ничего больше уже не нужно. 

Со временем человек может понять, что реальная жизнь в монастыре совсем не похожа на ту, которую он себе представлял и о которой читал. Наставник — далеко не духовная личность, а его интересы подчас слишком корыстны и властолюбивы. Монастырь оказался совсем не с тем уставом, который можно понести и претерпеть, а уйти и нарушить благословение — значит оказаться предателем и понести ответ за себя и за своих родных (?!) на Страшном Суде. Эта ситуация внутреннего конфликта, который может длиться годами, а иногда и всю жизнь, разрушает психику и здоровье, лишает всякой радости и спокойствия, многие просто сходят от этого с ума или живут в постоянном унынии и депрессии. Даже, если человек покидает монастырь, это оставляет в душе глубокую рану и чувство вины. Ведь не существует ни одной легитимной причины ухода из монастыря! Ушедшего считают предателем и Иудой, да он и сам себя таковым считает, пока наконец не осознает, что стал жертвой хорошо отлаженного механизма вербовки, правильной пропаганды и тонких техник манипуляции сознанием. К тому же тем, кто прожил в монастыре много лет, просто становится некуда возвращаться, часто в монастыри отдают свое имущество и жилье.

Разумеется, и в наше время есть люди, призванные к монашеству. Наверное где-то есть и монастыри, в которых это призвание можно реализовать, хотя я лично таких не видела. Но тогда человек должен сам выбрать себе монастырь, как это и предписано древним уставом, а не слепо следовать «благословению» своего духовника. Произойти это не может сразу, ведь для этого нужно пожить не в одной обители. Подойти к этому выбору нужно очень ответственно, как к выбору семьи, и лучше ничего не выбрать и остаться «в миру», чем оказаться в месте, где тебя будут постепенно уничтожать морально и физически. Уже Святитель Игнатий Брянчанинов писал, что в наше время нет духовных наставников, «монашеский подвиг послушания не дан нашему времени. Его нет не только посреди мира Христианского, нет даже в монастырях». А святитель Феофан Затворник в своих письмах никому из своих духовных чад не давал благословения на поступление в монастырь, советовал спасаться в миру.


19

О.Власий стоял с очень благообразным видом и принимал исповедь. Я заметила, что Матушка со своего места внимательно следит за ходом исповеди, нервничает, потому что, хоть в храме и тихо, ей ничего не слышно, что говорят. Поэтому тех, кто говорил много, она потом подзывала к себе и спрашивала, что они сказали старцу. О.Власий против этого ничего не имел. Мне стало противно, очень противно, просто тошно от всего этого шепота. Расхотелось совсем идти исповедоваться, но игумения могла заметить, что меня нет. 
На исповедь подвезли инокиню Пантелеимону в инвалидном кресле. Она раньше жила здесь, была пострижена в иночество, потом ушла, а, когда заболела раком, вернулась. Она начала что-то рассказывать старцу. Матушка привстала, напряглась, а потом вдруг очень быстро для своей грузной комплекции, побежала к старцу. Нависнув над креслом всем своим телом, она начала что-то кричать, потом они вместе начали что-то доказывать старцу, он стоял, все с тем же невозмутимо-благообразным видом и слушал. Я так поняла, что Пантелеимона жаловалась старцу, что ей не покупают нужные ей лекарства, а Матушка доказывала обратное. Подоспели сестры и отвезли Пантелеимону в келью, а Матушка села на свое место. Исповедь продолжалась, меня позвали к Матушке.

- Маша, у меня для тебя задание. У тебя же есть медицинское образование?
- Да, Матушка, но я никогда не работала врачом, сразу после университета начала заниматься фотографией, и врач из меня не получился.
- Не важно. Уколы колоть умеешь?
- Умею, внутримышечно.
- Назначаю тебе новое послушание: будешь сиделкой у м.Пантелеимоны. Она уже одна не справляется. Обо всем будешь рассказывать лично мне, поняла?
- Благословите, Матушка.

После трапезы мне уже благословили переехать с вещами в корпус, где жила м.Пантелеимона. Пантелеимону я вначале побаивалась, и она меня тоже. Я была наслышана о ее непростом характере, а она считала меня матушкиным шпионом. Матушка тоже не раз мне намекала, что я должна рассказывать ей все, что услышу и увижу. История была политическая: Пантелеимона была из числа тех сестер, которые пришли в монастырь в самом начале, лет 25 назад, почти вместе с игуменией Николаей, а 15 лет назад затеяли тот самый «путч» с жалобой Митрополиту, о котором я писала выше. После этого она ушла, жила дома, потом заболела раком груди. Опухоль нашли поздно, операции и лечение уже не дали результата. Дома она жила в однокомнатной квартирке с невесткой и двумя внуками, ее сын оставил семью, приходил только изредка и ничем им не помогал. За больной нужен был постоянный уход и дорогие лекарства, которые она не могла купить, поэтому она решила вернуться в монастырь, где до своего ухода трудилась много лет, считая, что за эти труды игумения обязана ее досмотреть и похоронить. Игумения Николая ее приняла, но дорогие лекарства покупать не спешила. После этого инцидента со старцем Власием, эконому м.Фомаиде было все-таки дано благословение покупать Пантелеимоне любые лекарства, какие только ни попросит. 
Все было бы хорошо, но Пантелеимона так и не покаялась публично перед Матушкой, история о «блудном сыне» не получалась, а Матушке очень хотелось бы преподнести все это на занятиях именно так: возвращение к Матушке с раскаянием. Не то, что бы Пантелеимона не каялась в своих греха, нет, она исповедовалась часто священнику, который приходил ее причащать. Но она не каялась перед Матушкой, не считала себя неправой в том, что ушла из монастыря много лет назад.
На занятиях, куда Пантелеимона уже ходить не могла, Матушка рисовала ее нам каким-то монстром, получившим наконец возмездие за свои грехи, а себя, естественно, доброй любящей матерью. Эта история должна была всем нам продемонстрировать, к чему приводит недовольство Матушкой и уход из монастыря. То, что в это время в монастыре двое сестер, верных Матушке и никогда не оставлявших обитель, тоже болели раком, никто не упоминал. Меня Матушка вызывала к себе часто, расспрашивала, рассказывала о Пантелеимоне разные истории, выпытывая, что же думает обо всем этом она сама, ропщет ли она или кается. Как-то она спросила:

- А знаешь, почему она заболела раком?
- Нет, Матушка, не знаю.
- Сиськи себе искусственные вставила, чтобы носить свои платья.

Пантелеимоне было около пятидесяти лет, раньше она была довольно красивой, работала модельером и шила одежду. Насчет «сисек» я не уточняла, может быть она и вправду их сделала, но в то время это было большой роскошью, не знаю, была ли у нее такая возможность. 
Ее сын в обитель никогда не приезжал, больную навещали несколько раз только невестка с внуками и больше никто. Состояние ее было очень тяжелым. Опухоль разрослась по всей груди, превратив кожные покровы в какую-то кровоточащую розово-бурую ткань, проросла в легкие, печень и другие органы. Ходить она совсем не могла, сразу начиналась одышка, в храм я возила ее на коляске, и то не каждый день. Лежать она не могла, начинала задыхаться, даже спала сидя, положив голову на стол рядом с кроватью. Из-за поражения легких у нее почти каждый день случались приступы удушья, и тогда внутривенно нужно было делать укол эуфиллина, он ненадолго ей помогал. 

Сделать этот укол было большой проблемой. Уколы внутривенно в монастыре умела делать монахиня Дионисия, в прошлом медсестра и «мама». Ее дочь уже давно выросла и вышла замуж, а м.Дионисию постригли в монахини. Уколы она делала виртуозно, могла попасть с первого раза даже в очень плохие вены. Но м.Дионисия была обычно очень занята на важных послушаниях (рухолка, кухня, приют, мед.часть), ее не так-то просто было найти и быстро привести с собой. К тому же у нее был ужасно вредный характер. Вредность, как таковую, в чистом виде, я видела только в женских монастырях, где жила, здесь это было своего рода развлечением - «повредничать». «В миру» я такой выраженной вредности не встречала. Для меня это стало каким-то открытием, никак невозможно было понять, как можно что-то делать или не делать не по какой-то причине, не из личной выгоды или, допустим, из мести, а только лишь «из вредности». Я так поняла, что вредность — это какой-то вид исключительно женской страсти, греха, который никак не описан ни в покаянных молитвах ко причастию, ни в молитвах перед исповедью. Молитвословы писали мужчины, которые редко страдают этим недугом. 
М.Дионисия занималась выдачей лекарств и одежды сестрам, и поводов «повредничать» у нее было достаточно. Выпросить у нее какую-нибудь таблетку, даже дешевые капли в нос, было просто невозможно, она придумывала целый миллион причин, чтобы не давать. То же самое и с одеждой. Поэтому сестры втайне от Матушки доставали себе лекарства, одежду и обувь на стороне. Обычно все самое необходимое привозили родственники. Матушка об этом знала, но такая ситуация позволяла ей экономить на многом, и она делала вид, что не замечает ни вредности м.Дионисии, ни того, что сестер обеспечивает не монастырь, где они трудятся, а родные.
С уколами м.Дионисия тоже вредничала, ей не хотелось отрываться от своей работы, которую потом приходилось доделывать во время отдыха, отдельное время на уколы Матушка ей не благословила, и мы с м.Пантелеимоной иногда ждали ее подолгу, пытаясь своими силами справиться с приступом.
М.Дионисия все время напоминала мне, что я, как врач, должна сама уже делать уколы, но мне было очень страшно. Внутривенные инъекции я делала только на третьем курсе университета во время летней практики в стационаре, и то, только людям с «хорошими» венами, а у м.Пантелеимоны нормальных вен не было совсем. Толстые вены, которые проходят на локтевых сгибах у нее ушли совсем глубоко, попасть в них было невозможно, остались только тоненькие вены на запястьях и на тыльной стороне кисти. В них и колола м.Дионисия. Из той своей летней практики я уже ничего не помнила, нужно было учиться заново, но начинать делать внутривенные уколы на таких тонких венах я боялась и попросила м.Дионисию научить меня на ком-то с более менее нормальными венами. 
У нас в богадельне была бабушка — монахиня Пафнутия, которой тоже каждый день делали уколы. Бабушка была очень крепкая и с прекрасными венами, как на анатомическом препарате. Несколько месяцев назад она упала и сломала шейку бедра. Несмотря на то, что кость очень хорошо срослась, и ей давно можно было ходить, она предпочитала ездить на инвалидном кресле, считала себя очень больной и каждый вечер требовала внутривенный укол эуфиллина от астмы, которой совсем не страдала. Отказать ей было невозможно, она закатывала истерики, начинала «задыхаться» в приступе астмы, и это продолжалось до тех пор, пока не делали вожделенный укол. Кололи ей просто физраствор (раствор соли с водой, близкой по концентрации к плазме крови), который прекрасно снимал у нее все симптомы, никакие другие лекарства ей были не нужны. Однажды вечером мы с м.Дионисией пришли к ней в келью, где меня представили молодым доктором, который теперь будет следить за ее здоровьем. Я должна была сделать ей укол. Кто делал внутривенные уколы, знает, что страшно бывает только в первый раз: уколоть, ввести иглу и впустить в шприц кровь, руки должны научиться чувствовать, что иголка в вене, а не под кожей, это совершенно разные ощущения. М.Пафнутия посмотрела на меня с подозрением, но слово «доктор» звучало магически, и она начала закатывать рукав, внимательно следя взглядом за моими действиями. Я старалась напустить на себя профессионально-спокойно-беззаботный вид, но было очень страшно, руки стали как лед и немного тряслись. Невозможно было не попасть в такие великолепные вены, у меня все получилось, но потом иголка как-то незаметно выскользнула и оказалась под кожей. Я этого не заметила и продолжала вводить лекарство. Начал надуваться бугорок из физраствора, появился синяк, м.Пафнутия завопила. Мы ее успокоили, сказали, что большая часть «лекарства» все таки попала туда, куда нужно, но я так расстроилась, что потеряла всякую надежду научиться. Не хотелось больше никого мучить. 

Через неделю м.Дионисия должна была уехать в Грецию с Матушкой и детьми. Они ехали на две недели с концертами, а м.Дионисия сопровождала их как медсестра. Это была настоящая катастрофа, в монастыре не было больше никого, кто мог бы сделать укол м.Панелеимоне в случае приступа. Была еще одна сестра м.Сергия, тоже врач по образованию, но она была немного не в своем уме. 
Пришла она в монастырь давно по благословению о.Афанасия, как и я, и была поначалу вполне нормальной. Потом, сестры рассказывали, что она стала больше молчать, замыкаться в себе, даже могла не отвечать, если к ней кто-то обращался, смотрела часто каким-то невидящим взглядом мимо, вдаль, часто говорила сама с собой и писала немыслимо длинные помыслы Матушке обо всем и обо всех. Иногда наоборот ее пробирало, и она говорила без умолку, но одни и те же фразы по кругу, как-будто заевшая пластинка. Ее постригли в иночество с именем Сергия, все уже привыкли к тому, что она такая странная. Она тоже умела делать внутривенные уколы. Я один раз ее попросила, поздно вечером, когда м.Дионисия уже отдыхала. Сергия пришла и начала говорить, говорить и говорить, без умолку. Все это были какие-то перечисления матушкиных благословений, советов по лечению и угроз пожаловаться Матушке, если я или Пантелеимона будем делать что-то не так. В руках у нее были две ампулы Лазикса, сельнейшего мочегонного. Она старалась убедить Пантелеимону и меня, что, по ее мнению, эуфиллин тут не поможет, а вот мочегонное — это как раз то, что нужно. Мочегонные мы уже все перепробовали до нее, ничего не помогало, но м.Сергия как будто нас не слышала. Была почти ночь, и все было прямо как в дурацком анекдоте, где больному назначили на ночь одновременно снотворное с мочегонным. Ей думалось, что Пантелеимона, так же, как и м.Пафнутия, придумывает себе эти приступы удушья, хотя от одного только взгляда на ее бардово-синие губы, распухшие, посиневшие ноги и руки было ясно, что она не симулянтка. Минут через сорок м.Сергия все-таки согласилась сделать укол эуфиллина. Сказала, что будет делать только «бабочкой», а не обычной иголкой. «Бабочка» - это такая маленькая и тонкая игла с пластиковыми лепестками у основания, похожими на крылышки и с резиновой длинной трубочкой, которая прикрепляется к шприцу. В богадельне нашлась одна единственная «бабочка», уже просроченная, но это было лучше, чем вообще ничего. Я отдала ее м.Сергии, и она сделала укол. Надо же, подумала я, как легко колоть этими «бабочками», они совсем маленькие, тонкие, не выскакивают из вены, потому что к шприцу такую иглу можно было присоединить потом, уже уколов и приклеив ее к коже пластырем за лепестки. Терпеть бесконечные разговоры и угрозы м.Сергии было выше сил, Пантелеимона сказала, что лучше вызвать скорую, чем ее. 
Вызвать скорую было еще большей проблемой, это было настоящим испытанием. Не знаю почему, но Матушка благословляла вызов скорой только в самом крайнем случае, если своими силами сестрам не удавалось справиться. Для этого нужно было звонить Матушке по внутреннему телефону, но ее часто не было на месте, или она отдыхала, или приступ случался ночью, и дозвониться до Матушки было невозможно. Потом нужно было долго уговаривать и просить Матушку дать благословение на вызов скорой. За все 3 месяца, пока я была с Пантелеимоной, скорую нам благословили вызвать всего 3 раза: два раза во время кровотечения и один раз для укола эуфиллина. 
На следующий день я написала эконому м.Фомаиде, что нам нужно 30 штук тонких «бабочек», которые она довольно быстро купила. Мучить бабушек мне больше не хотелось, и я решила учиться делать уколы на себе, с «бабочками» это было не сложно. Взяв жгут, спирт, несколько ампул с физраствором и шприцы я закрылась у себя в келье во время отдыха и стала учиться. Колоть себя было совсем не страшно, я потренировалась на разных венах обоих рук, не оставив ни одного синяка. И как раньше мне не приходило в голову использовать эти «бабочки»! От радости, что теперь все получается, я побежала к м.Дионисии, хотелось похвалиться и рассказать, что теперь мы не будем каждый день отрывать ее от послушания. М.Дионисия обрадовалась, но потом сделала озабоченное лицо:

- А у Матушки ты взяла благословение делать себе уколы?
- Нет. Но это же мои руки.
- Нужно было благословиться.
- Ну ладно, следующий раз обязательно благословлюсь.

Матушке она ничего не сказала.

 

Источник: http://visionfor.livejournal.com/5306.html

Ссылка на комментарий
Поделиться на других сайтах

Исповедь бывшей послушницы. Главы 20, 21, 22, 23

20

С этого дня я стала делать уколы Пантелеимоне сама. Сначала это было не сложно, но потом, когда приступы начали учащаться, колоть эуфиллин приходилось каждый день. Состояние ее было таким тяжелым, что тонкие вены на запястьях и кисти стали совсем хрупкими, лопались от укола и растекались синими лужами под кожей. Обе руки превратились в один большой синяк. Иногда я по часу не могла сделать укол, не было уже ни одной целой вены, кололи прямо в синяки, не дожидаясь, пока они рассасутся. Я пыталась делать уколы в ноги, но они так распухли, что никаких вен нельзя было даже прощупать. Пантелеимоне нужно было в больницу, там бы ей просто поставили катетер, но она наотрез отказывалась туда ехать. Понятно было, что из больницы она бы уже не вернулась, а ей очень хотелось, чтобы ее постригли перед смертью в монашество. Этим она и жила все это время. 

Матушка была не против ее постричь, Пантелеимоне нужно было только покаяться и признать, что она была не права, что ушла из монастыря, смириться и попросить у Матушки прощения за все. Это можно было написать в помыслах, которые Матушка зачитала бы сестрам на занятиях или сказать Матушке лично. Меня Матушка часто поднимала на занятиях и при всех спрашивала, что там думает м.Пантелеимона. Я всегда отвечала, что настроение у нее покаянное, она не ропщет. Так оно и было, но ничего конкретного я сказать не могла. В наших с ней разговорах Пантелеимона упорно не признавала себя неправой, говорила, что вернулась в монастырь просто потому, что ей некуда было идти, а не потому, что покаялась перед Матушкой. Помыслы Пантелеимона не писала. Я видела, как для нее был важен этот постриг в монашество, мне очень хотелось ей помочь. Я пыталась убедить ее принести это покаяние, попросить прощения у Матушки, но она меня не слушала, просто смотрела на меня, как на дурочку, которая не понимает, о чем говорит. 
Один раз Пантелеимона все-таки написала помыслы и попросила меня отнести их Матушке. Мне было боязно, что там может быть не ее покаяние, а то, что она говорила мне про Матушку во время наших бесед. В таком случае постриг бы точно никогда не состоялся. Я долго сомневалась, но потом решила прочитать эти помыслы, и, если там нет ничего страшного, отнести. Если же там будет что-то обидное для Матушки, то лучше вообще не относить, чтобы лишний раз ее не злить. В помыслах оказались только жалобы на болезнь и исповедь в том, что она без благословения пользовалась мобильным телефоном.

Матушка уже теряла терпение, ей очень хотелось, чтобы все-таки эта история получилась назидательной.
Как раз в это время вышла книга афонского старца Ефрема Филофейского «Моя жизнь со старцем Иосифом», всем сестрам раздали по экземпляру. В перерывах между приступами и перевязками я читала Пантелеимоне эту книгу вслух. Там описывалась жизнь афонских монахов в отдаленном горном скиту. Книга была написана очень увлекательно, а испытания и болезни, которые выпадали на долю братии, были такие суровые, что Пантелеимона даже как-то сказала:

- Давай почитаем книжку, где кому-то еще хуже, чем нам.

В помыслах Матушке, которые я обязана была писать каждую неделю, я упомянула, что мы читаем эту книгу. Я и не думала, реакция Матушки будет такой бурной. Она вызвала меня к себе, долго кричала, что она мной недовольна, а потом сказала:

- Все трудятся на послушаниях, а вам там заняться нечем, книжки читаете! Читайте псалтирь!

Казалось, что в этом разговоре выплеснулось все ее раздражение упорством Пантелеимоны и моей несостоятельностью выудить у нее это пресловутое покаяние.

Во всех монастырях, и наш не был исключением, читается неусыпаемая псалтирь. Паломники и прихожане подавали записки с именами, а сестры записывали их в помяник. Эта псалтирь вместе с помяником должна была читаться сестрами постоянно, без перерывов, поэтому и называлась неусыпаемой. Поскольку сестры были заняты послушаниями, псалтирь днем читали бабушки из богадельни. Каждой бабушке, а их тогда было четыре, назначалось по три часа псалтири в день. Эти три часа выдерживала только монахиня Еввула, она была еще довольно крепкой, остальные бабушки, как правило, просто дремали над тетрадками все положенные три часа неусыпаемой псалтири. Ночью читали сестры по 2,5 часа. Список ночных дежурств вывешивался после вечернего чая. После целого дня послушаний не спать эти 2,5 часа ночью было очень тяжело. Сестры ходили на дежурство со своими будильниками, чтобы, если случится заснуть, вовремя проснуться и разбудить следующего дежурного. 
Уже вечером нам принесли псалтирь на 2 часа. Читать ее было некому. Пантелеимоне было тяжело читать самой, а мне предстояла еще уборка кельи, вынос биотуалета, вечерняя перевязка и мытье посуды. Не читать тоже было нельзя, все таки люди доверили нам молитву о своих близких и заплатили деньги. Решено было, что я буду читать по памяти во время работы все два часа первую кафизму псалтири, которую я знала наизусть еще с Сибири, вслух и про себя. Так я и делала со спокойной совестью.

21

В начале августа М.Пантелеимону все-таки постригли в монашество. Матушка нашла очень изящный выход из положения. К нам в монастырь время от времени приезжал архиепископ Лонгин из Германии, один из самых авторитетных и уважаемых иерархов Церкви, близко знавший многих великих людей прошлого. Он основал храм Покрова Пресвятой Богородицы в Хельсинки и открыл в лагере смерти Дахау православную часовню. У нас Владыка в тот день служил Литургию, а потом ехал в Боровский монастырь. Мать Николая попросила его зайти и сказать напутственное слово инокине Пантелеимоне. Владыка Лонгин и сам в то время уже болел раком, примерно через год его тоже не стало. После службы Владыка около получаса беседовал с Пантелеимоной, потом уехал. Никто не слышал, о чем они говорили. На занятиях Матушка сказала сестрам, что по словам Владыки Лонгина, м.Пантелеимона не держит ни на кого зла и просит у всех прощения, душа ее успокоилась и во всем раскаялась. В словах такого человека никто бы не стал сомневаться. 
Через неделю ее постригли в монашество, оставив прежнее имя. После пострига Пантелеимоне на несколько дней сильно полегчало, она не задыхалась, сидела в келье с блаженным лицом, в белом хитоне с вышитым монашеским параманом на спине. После химиотерапии у нее снова отросли волосы, соверщенно белые и кудрявые. Без платка она была похожа на отцветший одуванчик. На шею ей надели простой деревянный крест, который она специально берегла для этого случая. Этот крест она привезла из Оптиной Пустыни, где раньше была трудницей. Деревянные щепочки, из которых он был сделан, когда-то были в составе досок на помосте звонницы в Оптиной. На этом помосте в пасхальную ночь 17-18 апреля 1993 года сатанист убил ножом двух монахов: иноков Ферапонта (Пушкарева) и Трофима (Татарникова). Третью свою жертву — иеромонаха Василия (Рослякова) убийца ударил ножом в спину недалеко от звоницы. М.Пантелеимона хорошо знала этих братьев, когда жила в Оптиной. Теперь она им молилась, как мученикам.

В какой-то святоотеческой книге я читала, что и больной и тот, кто за ним ухаживает, получают одинаковую награду на небесах. Думаю, это могло бы быть правдой. Очень тяжело постоянно наблюдать чье-то страдание, не в силах хоть чем-то его облегчить. В такие минуты начинаешь сомневаться в милосердии Бога. Мы с Пантелеимоной каждый раз усердно молились перед каждым уколом, а потом больше часа мучились в поисках хоть какой-нибудь вены, в которую можно было уколоть. Один раз после долгих неудачных попыток я в бешенстве швырнула шприц в угол и начала топтать его ногами. Пантелеимона молча ждала, пока я успокоюсь, а потом без всяких эмоций сказала:
- Давай, набирай другой.
Иногда мы разговаривали, она рассказывала мне о своих внуках, о том, как жила до болезни. Про монастырь и про Матушку мы говорили редко. Однажды я попыталась завести об этом разговор, но она только сказала:
- Ты ничего не понимаешь. Я бы никогда сюда не вернулась, если бы мне было куда пойти.

22
В богадельне жили еще 4 бабушки, за ними ухаживала монахиня Феодора, а в отдельной келье, через стенку с нами, проживала схимонахиня Мария, 95 лет, мама нашего Митрополита Климента. За ней постоянно ухаживала инокиня Нектария, молоденькая, совсем худенькая сестра, с огромными темными глазами, ростом еле достававшая мне до плеча. Когда я только приехала в этот монастырь, она была еще послушницей Никой, пухленькой и очень веселой. Она раньше училась в Калужском Духовном Училище. Поступила она туда на иконописное отделение сразу после школы. М.Нектария была удивительным человеком. Никогда еще ни в ком я не встречала такой доброты, причем не делано-нудно-смиренного характера, когда человек просто старается следовать заповедям, а какой-то естественной доброты и любви, идущих от сердца. Поразительно было, как в таком маленьком худом, болезненном тельце умещалось столько отзывчивости, нежности и заботы ко всем. Она уже много лет была с м.Марией, никто другой долго не мог вынести это послушание. Бабушка не могла сама даже садиться в кровати, за ней нужен был непрестанный уход и днем и ночью. К тому же м.Мария была уже не совсем в своем уме. Помимо этого м.Нектария старалась, как могла, порадовать остальных бабушек, помогала и мне с м.Пантелеимоной, приносила ей букетики цветов, делала массаж. Мы с ней очень подружились. 
Мы жили как затворники в богадельне, нигде не бывали, кроме трапезной и занятий, никого не видели, даже службы мы посещали изредка. Чтобы не сойти с ума и иметь хоть какую-то разрядку, я придумала себе развлечение по вечерам, когда Пантелеимона меня отпускала. Корпус богадельни, в котором я жила, находился прямо напротив небольшого храма Корсунской Божией Матери, запасные ключи от которого были у меня. Я должна была передавать их в 22.00 дежурным, которые ночевали в этом храме. Несколько лет назад туда ночью проникли грабители, и Матушка благословила каждую ночь спать там двум сестрам по графику. До 22 часов храм пустовал, и я, взяв предварительно такое благословение, вечером брала ноты и ходила туда петь. Акустика там была замечательная, и я могла петь, пока не приходили дежурные или м.Нектария не прибегала позвать меня к Пантелеимоне. М.Нектария тоже мечтала научиться петь, но не византийским распевом, а партесом. У нее была целая папка партесных церковных песнопений, и мы в свободное время их разучивали. Общаться друг с другом, как я уже писала, сестрам было запрещено, поэтому приходилось ждать, когда м.Феодора уйдет в пошивочную на послушание, тогда, пока никого не было, мы доставали свои ноты и учили. Было здорово петь по-настоящему, на два голоса. М.Нектария пела партию сопрано, а я была альтом. Как-то раз вечером за этим занятием нас застала послушница Лариса. Это была довольно пожилая женщина, в прошлом музыкант и концертмейстер. Ларису Матушка не любила за то, что у нее было на все свое мнение, которое она не скрывала, и еще у нее была история с неудавшейся жалобой на Матушку Митрополиту. Матушка не могла ей этого простить. Вообще-то жаловаться митрополиту Клименту было можно, под его началом был наш монастырь, он нес за нас ответственность и мог в случае неправильного поведения игумении оказать воздействие. Но пожаловаться редко кому удавалось. Письменные жалобы всегда оказывались почему-то у Матушки, не известно, читал ли их Митрополит или нет. А если сестра ехала к нему в Епархию, и ей удавалось попасть к нему на прием, что было несколько раз, митрополит Климент всегда держал сторону Матушки и просил сестру вернуться обратно в монастырь. Матушка таких сестер уже не прощала, делая их дальнейшую жизнь просто невыносимой: ставила на самые тяжелые послушания, «раздевала», лишала отдыха и возможности видеть родных, постоянно ругала на занятиях. Ларису Матушка просто терпеть не могла. Ей часто доставалось на занятиях, один раз даже за вставные зубы, из-за которых у нее была «какая-то странная ухмылка». 
К нам в корпус Лариса пришла за ключами от Корсунского храма, она там дежурила. Услышав Симоновскую Херувимскую в нашем исполнении она ужаснулась:
- Боже, что вы делаете, это же ужасно фальшиво.
- Ну тогда спой с нами мою партию. Пожалуйста! - попросила ее я.
- Мне уже нужно быть в храме. Приходите туда.
Мы вместе пошли в храм. Встали втроем с нотами и начали петь. С Ларисой получалось гораздо лучше, мы так увлеклись, что не заметили, как в храм вошла монахиня Гавриила, она была старшей церковницей и принесла какой-то букет. М.Гавриила посмотрела на нас, ничего не сказала, поставила цветы и ушла. Мы тоже замолчали. В том, что она напишет об этом Матушке никто не сомневался. Вопрос был только в матушкиной реакции. 
Вот так получилось, что трех матушкиных нелюбимых сестер застали вместе за общим занятием. Ну конечно, это заговор. Ларису Матушка очень не любила. Я тоже не заслужила матушкиной любви, тем, что во-первых не писала «правильных» помыслов, и во-вторых, как она считала, покрывала ропот Пантелеимоны. 
М.Нектарию Матушка не любила особо. Она ее ненавидела всей душей. У м.Нектарии у одной хватало мужества заступаться за сестер. Она ни на кого не писала ябед, напротив, часто брала на себя чьи-то проступки. Я помню случай, как на колокольне нашли спрятанные книги художественного содержания. Звонарем тогда была инокиня Ксения, большой любитель почитать что-нибудь не из монастырской святоотеческой библиотеки. Ксения каким-то образом уговорила м.Нектарию сказать, что это ее книги. Мне запомнилось отвратительная сцена, как в храме при священнике о.Сергии, Матушка, схватив руку м.Нектарии, положила ее на большое Евангелие на аналое, придавив своей рукой. Она, не стесняясь, кричала, что м.Нектария должна поклясться на Евангелии, что говорит правду, если же она солжет «своей игумении», то будет наказана в аду. Нектария была очень напугана этими угрозами и клятвой на Евангелии при священнике, она плакала, но поклялась. Иногда лучше предпочесть наказание в аду, чем прямо сейчас от Матушки. Матушка не поверила, ей по большому счету было все равно, чьи это книги, зато остальные поняли, как плохо лгать. 
Нектарию Матушка ругала почти на каждом занятии, на которое она приходила из богадельни. М.Нектария редко ходила по монастырю в форме, в основном она была «раздетая». «Раздеть» Матушка могла по любому поводу, любую сестру и на любое время. Это значило, что сестра не может носить монашескую или иноческую форму, а только платок и подрясник, и не имеет права причащаться. 

23
На следующих после нашей «спевки» занятиях был настоящий концерт. М.Нектарию опять ругали за то, что она по ночам в келье рисует без благословения и таким образом тратит монастырское электричество. Было решено забрать у нее все краски и кисти, если она сама не сдаст их добровольно. Она оправдывалась, и это очень возмущало сестер. Вдруг вскочила м.Гавриила и стала прямо как в младшей группе детского сада быстро-быстро говорить:
- Матушка, Матушка, я их видела в храме троих. Они там пели перед иконой.
- Кого? - видимо помыслы еще не были прочитаны, и Матушка была не в курсе.
- Мать Нектарию, Ларису и Машу, они стояли и пели у иконы.
Мне велели встать.
- Маша, что вы пели? Почему втроем, ночью?
- Матушка, мы пели по нотам Херувимскую не ночью, а вечером, после чая.
- А кто вам благословил?! - до Матушки начал доходить весь размах и дерзость преступления, - Нектария, Лариса, Маша! Бесстыдницы! Мерзавки! Три змеи сплелись в клубок... Чего вы там замышляли? Дружбочки у вас теперь? По углам прячетесь? Что вы там шептались за спиной у игумении, у своей старицы! - Матушка часто себя называла не иначе, как «старицей», то есть это как «старец», только женского рода. 
Как она нас только не называла. Матушка кричала, мы с Ларисой просто стояли молча, в ожидании развязки, а м.Нектария взялась оправдываться, спорить, потом у нее случилась истерика. Она стала рыдать, пищать своим тоненьким голосом, и никак невозможно было заставить ее замолчать. Она кричала, плакала, размахивала четками, картина была до того жалкой, что все молчали, никто не мог вставить слово. Кажется м.Нектария высказала наконец все, что у нее накопилось, открыла чистосердечно все свои помыслы, ничего не скрывая. Матушка быстро свернула занятия, встала и ушла. Это был единственный случай, когда она ушла с занятий. Мы остались сидеть за столами. На середину трапезной вышла м.Серафима и сказала, что мы все очень виноваты перед Матушкой, не только мы трое, но и все остальные сестры, которые не смогли вступиться за Матушку. Как будто Матушку нужно было защищать от расплакавшейся м.Нектарии. М.Серафима сказала, что теперь нам всем нужно пойти и положить Матушке земной поклон. Все пошли в троицкий корпус. Матушка вышла к нам из своих покоев со спокойным лицом, молча приняла наши поклоны и ушла к себе.
Если бы я своими глазами не видела эти матушкины спектакли на занятиях, я бы не поверила, что люди вообще могут такое вытворять. После всех этих событий меня охватило какое-то отупение, мне стало все равно, что происходит вокруг. Все это было так дико и ни на что не похоже, что я вообще перестала как-то воспринимать реальность. Матушку я стала ужасно бояться. Я боялась не просто подойти к ней с каким-то вопросом, боялась даже просто попасться ей на глаза. Стоило мне с ней встретиться, это всегда заканчивалось криками. Как-то раз, когда я стояла в кухне, нарезая хлеб на трапезу, я услышала матушкин голос, она входила в трапезную и направлялась на кухню. Она громко что-то говорила келарю. Я даже сама не заметила, как оказалась в маленькой пустой комнатке, где чистили овощи. Я стояла в этом убежище, прижавшись к стене и ждала, когда Матушка выйдет из кухни. Все это получилось удивительно быстро, как-то само собой, не хотелось лишний раз с не встречаться. 
Чувствовала я себя неважно. На душе все время было как-то тревожно и страшно, даже ночью я не могла расслабиться и заснуть от навязчивых мыслей. Все крутилось в голове, пока я ни принимала что-нибудь успокаивающее. У Пантелеимоны была целая коробка различных лекарств. Она разрешила мне взять столько, сколько мне нужно. Я набрала в пакет самых разных таблеток: колвалол, валокардин, феназепам, релаксон, афобазол, даже антидепрессанты амитриптилин и прозак. Травки и валерианка мне не помогали. Раньше я никогда не принимала таких таблеток, я вообще старалась избегать всякой химии. Когда я пыталась ничего не пить, тревога и страх становились такими сильными, что мне казалось, я схожу с ума. 
Свои лекарства иметь сестрам Матушка не благословляла, и их приходилось надежно прятать в келье или носить с собой в кармане. Кельи у нас не закрывались, уходя, дверь следовало оставить приоткрытой, нельзя было даже не захлопывать. Такой обычай Матушка видела в одном греческом монастыре, и он ей понравился. Ей казалось, что это очень по-монашески. Но в принципе, большого значения не имело — захлопнуть дверь или оставить приоткрытой, все равно в любой момент келью могла обыскать благочинная м.Серафима, пока сестра была на послушании, это разрешалось по уставу. Как правило, она делала это аккуратно, сестры этих вмешательств часто не замечали. Редко когда она со своими помощницами переворачивала все вверх дном, забирая все, что иметь в келье не благословлялось. На такой особый «шмон» нужно было личное благословение Матушки. Это бывало, если сестра сильно в чем-то провинилась или подозревалась в каком-либо «заговоре» против Матушки и монастыря в целом.
У меня было достаточно запрещенных вещей: лекарства, плейер и диктофоном, чтобы учиться петь, электрочайник и пакет с чаем, кофе и сахар. Чай пить в кельях не благословляли, на трапезе это был совсем не чай, а просто мутная несладкая коричневая водичка, и мне с моим низким давлением приходилось доставать себе чай и кофе самой, чтобы по утрам были хоть какие-то силы. Много книг иметь в келье тоже на благословлялось. Сестра могла держать у себя только 5 книг, не больше, остальные она должна была сдать в библиотеку. У меня было много любимых книг, с которыми я не могла расстаться, я их хранила на чердаке корпуса в коробке, пока их там не нашли и не отдали в библиотеку.

Ларису после этих занятий я не видела, ее отправили в скит в поселок Гремячево. Меня перевели из богадельни на кухню и дали послушание трапезника. М.Нектария осталась на прежнем месте, только теперь к ее основному послушанию добавился еще уход за м.Пантелеимоной. Она звонила мне в трапезную только тогда, когда нужно было сделать укол. Не знаю, как она справлялась там одна. Посещать Пантелеимону просто так я не могла. Вместо м.Феодоры, которая не уследила и не доложила о «дружбочках» в корпусе, старшей по богадельне назначили м.Сергию. Она следила там за всеми, кто приходил. Пантелеимона ее к себе не подпускала, она ее страшно боялась. Все лекарства теперь были у Сергии в келье, она сама набирала мне шприц и приносила. Один раз она принесла шприц, внутри которого плавал белый осадок, даже взвесь, как хлопья. Я спросила:
- Что это такое?
- Лекарство, как Матушка благословила.
- Но тут же осадок, ты видишь? Это нельзя колоть в вену, ты с ума сошла!
- А чем тебе не нравится? - И завела пластинку о том, что она все делает по благословению.
Мы крепко поругались, я выкинула этот шприц и сказала, что теперь буду набирать лекарство сама или вообще больше не приду. До сих пор не понимаю, что она набрала в этот шприц и зачем. Ведь ввести такую взвесь в вену было равносильно убийству.

 

Источник: http://visionfor.livejournal.com/5413.html

Ссылка на комментарий
Поделиться на других сайтах

Исповедь бывшей послушницы. Главы 24, 25, 26, 27

24
Последние три недели жизни м.Пантелеимона провела почти в полном одиночестве. М.Нектария была занята с бабушкой м.Марией, она не могла надолго оставить ее одну. Я приходила каждый день, даже если не было приступа, мы с Пантелеимоной делали вид, что колем уколы, и могли немного пообщаться, хотя в келью каждые десять минут заглядывала м.Сергия. Общение, правда, было почти без слов. Говорила Пантелеимона шепотом, и даже на это у нее уходило очень много сил. Мы в основном просто молча сидели рядом: она - на кровати, положив голову и руки на подушку на столе, а я рядом на скамеечке. Возле стола у нее стояла деревянная палка от швабры. Постучав этой палкой в стену, она могла позвать при случае м.Нектарию, келья которой была смежной. Здорово придумали, подумала я, плохо только, что тот участок стены, до которого могла дотянуться палка м.Пантелеимоны, был как раз над головой бабушки схимонахини Марии, которая каждый раз от этого просыпалась и начинала проситься в храм, думая, что началась служба. 
После красивой и поучительной истории о возвращении, покаянии и постриге о м.Пантелеимоне как-то забыли. О ней уже нечего было сказать на занятиях, ее вспомнили, только когда узнали, что она умерла. Умерла она совсем одна. В тот вечер ей даже некому было бы постучать палкой в стену: был канун большого праздника — Рождества Пресвятой Богородицы, с пяти часов вечера в Никольском храме служили всенощное бдение. М.Нектария тоже была в храме с м.Марией, которую она привезла в инвалидном кресле. Я стояла на клиросе, мы все пели акафист Божией Матери, когда к нам подошла м.Феодора и сказала, что м.Пантелеимона умерла. После акафиста я спросила Феодору, как она умерла и был ли кто-нибудь с ней. Она ответила, что зашла к Пантелеимоне за подушкой от инвалидной коляски, которая понадобилась другой бабушке. Пантелеимона сидела на кровати, положив голову на подушку на столе, она так обычно спала. Феодора что-то спросила, потом подошла и поняла, что она уже не дышит. 
Боже мой, как страшно, подумалось мне, в этом огромном монастыре, где у тебя столько «сестер» и «матушка», умереть в полном одиночестве. Страшнее, наверное, только жить в полном одиночестве среди такого количества народа. Для меня здесь это бы самое страшное и невозможное: не работа до потери сил, не жесткий устав с полностью расписанным распорядком дня, не скудная пища из пожертвованных кем-то продуктов, не хронический недосып, не крики и занятия Матушки, не доносы сестер, даже не постоянная слежка друг за другом, не что-нибудь, а именно вот этот вакуум вокруг каждого человека, какое-то космическое одиночество, запрет общаться, дружить, помогать друг другу, проявлять любовь и сострадание без всяких на то «благословений». Разве не из этого состоит человеческая жизнь? Даже если какой-нибудь сестре и захотелось бы побыть с Пантелеимоной, на это нужно было получить специальное «благословение» Матушки, а к ней даже страшно было идти с таким вопросом. Тем более все знали, что ходить друг к другу в кельи, даже к больным, запрещено уставом.
Умерла Пантелеимона, хоть и в большой праздник, но очень не вовремя. На следующий день в монастырь ожидался приезд игумении Феоксении и нескольких сестер из известного греческого монастыря Хрисопиги. Подготовка к празднику и встрече гостей шла полным ходом, готовили праздничную трапезу и большой концерт, часть службы сестры должны были спеть по-гречески. Никольский храм, в котором обычно ставили гроб с усопшей сестрой в подобных случаях, украшали цветами, там должны были служить праздничную Литургию, поэтому гроб с телом м.Пантелеимоны поставили в маленьком Корсунском храме перед алтарем. 
Служба была пышной, сестры пели на греческом, игумения Феоксения сидела на стуле рядом с матушкиной стасидией, а справа, на специально постеленном по этому случаю ковре, на мягких бархатных стульях расположились важные гости и спонсоры. Приютские дети аккуратными рядами в платьицах и платочках стояли с левой стороны от Матушки, несколько сестер-воспитателей за ними смотрели и периодически одергивали тех, кто шептался или плохо стоял. Сразу после трапезы был праздничный концерт, дети танцевали и пели, некоторые песни они тоже выучили на греческом языке. Концерт закончился, и Матушка дала первое слово гостье, игумении Феоксении. Она взяла микрофон, несколько секунд помолчала и начала неожиданно для всех:
- Я очень вам сочувствую, вы потеряли сестру.
Я не помню точно ее слов, помню только это неожиданное начало и смысл. Дальше она говорила о том, что Пантелеимона умерла в такой большой праздник - праздник Божией Матери - это говорит о том, что она обрела милость у Бога и позволяет нам надеется на ее спасение. Греческая игумения ничего не сказала о празднике, о концерте, который сестры так тщательно готовили, вся ее речь была посвящена смерти, событию, как она считала, для всех нас сейчас более важному.
Никто из нас такого не ожидал. Гостям не говорили, что у нас кто-то умер, непонятно было, как они вообще об этом узнали. Тем более никто из нас этой потери не ощущал, все было по-праздничному торжественно и весело. Матушке Николае тоже ничего не оставалось, как произнести длинную и трогательную речь о том, какой замечательной сестрой была ушедшая, и как она и все сестры ее любили. Говорила м.Николая так хорошо, что от ее великолепной речи некоторые даже заплакали. 

25
Через несколько месяцев на праздник Введения в храм Пресвятой богородицы меня и еще двух сестер: послушниц Фотину и Наталью, одели в подрясники, жилеты и апостольники. До этого мы носили юбки и блузки с платками, повязанными на лоб, а теперь нам выдали настоящую форму послушниц. За несколько дней до этого ко мне подошла послушница Ирина из пошивочной и попросила зайти к ней после чая. В пошивочной она примерила на меня хлопковый подрясник, он был не новый, но не сильно поношенный, и сидел хорошо, апостольник греческого образца из трикотажной ткани и жилет. Жилеты послушницам шили длинные, широкие, с тремя пуговицами сверху. Она дала мне какой-то старый жилет, почему-то не черный, как у всех, а из синей подкладочной ткани, и с большой черной заплатой справа у правого края. 
- Ира, он же синий и старый. Неужели нет ничего другого? Как я буду в нем ходить в храм?
- Мы потом сошьем тебе другой, а сейчас Матушка благословила этот, - она смотрела на меня с жалостью, но ничего поделать не могла. Форму для каждой сестры, и даже ткань, из которой она шилась, благословляла Матушка. В том, как сестра была одета было видно расположение к ней игумении. Две другие послушницы: Фотина и Наташа тоже были одеты по-разному. Фотине благословили сшить новый шелковый подрясник и жилет, а Наташа получила форму из грубой блестящей синтетической ткани. Мне достался самый неприглядный вариант.
Во время праздничного бдения нас троих одели и подвели к Матушке под благословение. Мы встали на колени, и Матушка благословила на иконами. Мне досталась небольшая икона Божией Матери «Целительница». Все было очень торжественно, я была рада этому событию, даже забыла, что стою в синем жилете и старом подряснике. Вручая мне икону, Матушка посмотрела на меня и спросила:
- Маша, что это за жилет?
Я не выдержала:
- Матушка, мне такой выдали, в нем наверное раньше кто-то на послушания ходил, он рабочий. 
Зря я это сказала. Ей не понравилось, что я не поблагодарила ее за жилет, а посмела выразить недовольство. Она начала кричать на меня за то, что я, недостойная ничего другого, буду ходить в этом жилете до самого пострига. Она кричала с такой злостью, а я была совсем не готова к этому крику, меня всю затрясло. После этой сцены я не стала подниматься на клирос, а ушла в келью. Я закрыла за собой дверь и прижавшись к ней лицом, зарыдала. Потом сползла на пол и прямо в этой новой форме, катаясь по полу, как помешанная, рыдала в голос. Не помню, сколько я проплакала в темноте, все были на службе, и меня никто не мог слышать. 
По большому счету мне было все равно, в чем ходить в храм, но здесь этому придавалось огромное значение, сестры смотрели на меня с сочувствием. Поначалу они удивлялись, видя меня в храме в этой новой форме. М.Елисавета утром даже не хотела меня пускать в таком виде на клирос. Но когда я сказала волшебное: «Матушка так благословила», она только недоуменно посмотрела на меня и понимающе закивала. Днем после праздничной трапезы Матушка раздавала сестрам и прихожанам бумажные иконки. Когда подошла я, она опять сказала:
- Будешь ходить, как благословили, - хотя я ни слова ей не говорила.
Это длилось недели две, а потом в один прекрасный день, меня позвали в пошивочную и вынесли на выбор около пяти поношенных жилетов. Оказывается они все-таки у них были. Я выбрала довольно приличный: черный и почти новый. 
Когда я рассказала эту историю о.Афанасию, он посмеялся и сказал, что таким образом Матушка воспитывала у меня смирение. Наверное, именно так его и воспитывают, не знаю, но во мне воспитались только обида, злость и какой-то цинизм. Батюшка несколько раз приезжал к нам в монастырь. Мы подолгу беседовали, я все ему рассказывала, даже о том, что пью таблетки. Я говорила ему, что не могу больше жить такой жизнью, что мне видимо нужно уехать домой или найти монастырь с другим уставом и другой матушкой. Он меня успокаивал, говорил, что все мои тревоги от недостатка послушания и самоукорения, советовал больше читать святых отцов и молиться. Уходить из монастыря я тогда не хотела. Во-первых я еще верила в спасительность этого пути, а во-вторых - боялась. В монастыре постоянно пугали тем, что, уйдя вот так без благословения, человек предает самого Господа Бога, и, конечно, счастья ему «в миру» уже не найти. У сестер развивалась настоящая фобия перед уходом, «миром» и всем «мирским». 


7535_900.jpg


26
В одной святоотеческой книге я прочла об одном иноке-отшельнике. Он подвизался где-то в лесу или в пустыне, и вокруг не было никого, кто бы мог помочь ему советом. Не помню, подсказал ему кто-то или он сам до такого додумался: если у него возникал вопрос или проблема, он усердно молился Богу, а потом открывал Евангелие и читал первую фразу, что попадалась ему на глаза. Так он получал ответы на свои вопросы. Я подумала, что это неплохой выход из положения, когда и правда не у кого спросить. 
Матушка внушала мне какой-то животный, не поддающийся никакому определению, страх. Я боялась одного ее вида, не возникало даже мысли, что-то у нее спрашивать. Ее резкие, какие-то даже хамоватые манеры, крики и неожиданные перепады настроения — все это было для меня дико и страшно. В монастыре игумения — это человек, от которого зависит вся твоя жизнь, который принимает за тебя все решения, может и наказать, и помиловать, и которого нужно во всем слушаться. Страшно, если этот человек тебя не любит. Игумения Николая считала, что это совсем не обязательно. У меня сложилось впечатление, что она сама боялась своих сестер. Об этом говорили ее постоянные паранойи о якобы готовящихся заговорах против нее, и то, как она старалась подавить и запугать нас на своих занятиях. Каждую сестру она все время в чем-нибудь подозревала, даже самых верных ей сестер, и старалась держать всех в постоянной тревоге и страхе. О многом говорит и то, как она сумела создать систему в монастыре, где все и каждый следили друг за другом и писали ей бесконечные доносы. Я знаю, что она принимала транквилизаторы и антидепрессанты, чтобы избавиться от тревоги и параноидальных приступов: когда я была сиделкой у м.Пантелеимоны, м.Николая отдавала нам те лекарства, которые ей не подходили. Что может быть ужасней человека, облеченного неограниченной властью над людьми и при этом страдающего приступами страха и паранойи? Тем более, облекая себя такой властью, поддерживать которую приходится за счет подавления и запугивания других, а также с помощью лжи и притворства, человек становится действительно больным, одиноким и несчастным. На вершине этой рукотворной пирамиды она была совсем одна. Даже мы, несмотря на запрет, могли иногда поговорить друг с другом «по душам». М.Николая не могла позволить себе такой роскоши ни с кем. Она не доверяла ни одному человеку, даже из своих самых приближенных сестер, подозревая всех и вся. В какой-то мере она была права: ее связь с сестрами строилась исключительно на их послушании и страхе: стоило убрать эти составляющие, и ничего не оставалось. 
Но это все видели только мы. Батюшки и спонсоры, приезжающие в монастырь, этого заметить не могли.

6984_900.jpg


Игумения Николая (Людмила Ильина), хоть и говорила, что имеет большой опыт монашеской жизни, сама никогда не жила в монастыре. В миру она получила два высших образования, вышла замуж и родила сына. Через некоторое время она разошлась с мужем и стала ходить в храм. Она часто ездила в Оптину Пустынь, общалась с батюшками, молилась. Потом ее духовник благословил ей поступить в монастырь в Шамордино. Там за ее организаторские способности ее сразу назначили экономом. Как она сама рассказывала, в монастыре она практически не бывала, все время проводила с рабочими на стройке, в поле или в машине. С игуменией Никоной у нее не сложились отношения, и через некоторое время игумения отправила м.Николаю в епархию поваром, подальше от себя. Не знаю, сколько времени м.Николая была на этом послушании, но потом Митрополит направил ее в мужской тогда Свято-Никольский Черноостровский монастырь, помогать братьям за свечным ящиком. Монастырь только начинал возрождаться, храмы и корпуса были разрушены, а в этих руинах подвизалось шесть монахов, среди которых были и о.Тихон, нынешний наместник Тихоновой пустыни. Матушка Николая не теряла времени за ящиком. Используя свои связи в Оптиной Пустыни она стала набирать женскую общину. Знакомые батюшки-иеромонахи присылали ей в помощь сестер. Довольно быстро она набрала двадцать человек. Жили они все в полуразрушенном корпусе, где сейчас устроена богадельня, все в одной комнате, без водопровода и других удобств. Постепенно число сестер возросло, и Владыка Климент решил сделать Свято-Никольский монастырь женским, а братьев благословил в Тихонову Пустынь и в Боровский монастырь. Здесь Матушка проявила свои управленческие способности в полной мере: нашла спонсоров, быстро увеличила количество сестер до пятидесяти, взялась за восстановление храмов и корпусов. За двадцать лет своего правления она восстановила весь монастырский комплекс, построила детский приют и подняла из руин несколько скитов. Все это было бы замечательно, если бы м.Николая занималась только строительством зданий и административным руководством, в которых она хорошо понимала. Но Матушка решила попутно взять на себя роль «старицы» и спасительницы душ, объявив себя святой и даже «Матерью Божией». Не имея никакого опыта монашеской и духовной жизни, она все черпала из книг, как правило современных греческих «старцев», которые к тому же часто противоречили друг другу. Стиль ее правления можно назвать оригинальным, нигде в книгах о таком, например, извращении, как обязательное откровение помыслов в письменном виде нет. В уставе монастыря постоянно что-то менялось, порой кардинально, в зависимости от того, какого «старца» Матушка чтила на тот момент. Взять хотя бы причастие. То сестры причащались по воскресеньям, вынужденные к обязательным постам в понедельник-среду-пятницу прибавить еще и пост в субботу (это в отсутствие церковного поста, коих в календаре и так немало). Потом Матушка решила, что все мы будем причащаться в субботу, после постной пятницы, а там и вовсе приняла волевое решение причащать всех сестер после каждого постного дня, то есть во вторник, четверг и субботу (так делали тогда на Афоне, чем мы хуже). Все бы ничего, привыкли и к этому «причащению» три раза в неделю, но потом наш монастырь посетил владыка Афанасий с Кипра. Владыка выразил недоумение: как же так, сестры не причащаются в воскресенье — это же малая Пасха! Матушка растерялась. Все старцам угодить было трудно, но выход нашелся: причащаться во вторник, четверг и воскресенье! То есть вычитывать огромное правило ко причастию три раза в неделю, к каждому причастию писать помыслы, плюс еще и поститься в субботу, почему бы и нет. Конечно, эти правила были обязательны для всех.
Понятие «старицы», которое Матушка применяла к себе — тоже было какое-то новое, даже на слух. «Старицами» были и воспитательницы приюта для своих маленьких подопечных. Дети тоже должны были писать им свои помыслы в отдельной тетради, а потом сдавать. Иногда этим «старицам» не было и тридцати лет. 

7849_900.jpg


Свое маленькое королевство Матушка создала сама, с нуля и по своему вкусу, это был ее личный бизнес-проект. Очевидно, церковным властям и Митрополиту было весьма выгодно иметь у себя в Епархии еще один процветающий и прибыльнейший женский монастырь, пусть даже откровенно сектантского типа. Власть Матушки над сестрами в этом мирке была абсолютной, пожаловаться на нее сестры никому не могли, просто было некому. Да и вообще, существует ли хоть какие-то инстанции, защищающие сейчас права монашествующих, регулирующие их взаимоотношения с начальством? Никаких. Монашествующие в наше время, как и много веков назад, при рабовладельческом строе, не имеют никаких человеческих прав. Они полностью принадлежат своему начальнику, пока верят в то, что это спасительно. 
Вообще интересно, как сестры оправдывали Матушку во всем, что она делала и говорила. Игумения часто лгала на занятиях, чтобы скрыть какие-то вещи, что-либо приукрасить, а часто и для того, чтобы нас в очередной раз «попугать». Никто из сестер ее не осуждал, эта ложь воспринималась как должное. Младшие сестры, недавно пришедшие в монастырь, вообще всего боялись. Даже когда было очевидно, что Матушка лжет, ее оправдывали тем, что она это делает из «высших» соображений. То же самое касалось и остальных ее поступков, мягко выражаясь, не этичных. Ее истеричность, подозрительность, злопамятность, подчас даже подлость — все это воспринималось естественным для ее высокого и ответственного положения. Ни у кого не вызывало вопросов то, что игумения могла на занятии орать в течении двух часов на сестру, просто потому, что та чем-то ей не угодила. Или могла наказать сразу несколько сестер только за то, что те общались между собой. Я уже не говорю о том, что эти регулярные занятия позволяли Матушке держать весь монастырь и приют в состоянии постоянной тревоги и страха. 

Интересно, что же это за «высшие» цели, ради которых игумении дозволялось все, даже недозволенное простым смертным? Эти цели никогда и не скрывались: сохранение игуменской власти и порядка. Ради этой «святой» цели Матушка Николая легко нарушала евангельские заповеди и этические человеческие нормы. Это именно тот случай, когда цель оправдывала любые средства, когда целью стало само сохранение власти как таковое, а совсем не то, ради чего эта власть была дана. Матушка была уверена, что без этих занятий, издевательств, пугалок и нервотрепок сестры попросту потеряют всяческую субординацию, забудут кого нужно слушаться во имя спасения души, а потом и вовсе разбегутся кто куда. Управление при помощи христианской любви с нормальными человеческими, добровольными взаимоотношениями, она не считала эффективным, напротив, подчеркивала важность железной дисциплины, мунштры и послушания, которое мы должны были проявлять подобострастным поклонением ее, Матушкиной, персоне. Любовь она считала чем-то излишним, душевным, а все душевное никак, по ее словам, не способствовало духовному. Следуя такой логике, напрашивается вывод, что Бог есть вовсе не любовь, Он есть страх.


7940_900.jpg


Старшие сестры старались подражать во всем Матушке. Без всякого рассуждения они считали ее образцом духовности и даже любви, в «духовном» ее понимании. Сестры, достигшие каких-либо вершин в этой иерархии, ставшие игумениями в подшефных Матушке монастырях по всей России, даже до Хабаровска, копировали м.Николаю полностью, даже до мелочей. В своих монастырях, этих клонах Черноостровского монастыря, они вводили такой же устав, как в Малоярославце, с откровением помыслов и слежкой, проводили занятия и по всем вопросам советовались с м.Николаей. 


7214_900.jpg


Батюшке Афанасию я очень доверяла, но у меня не было ощущения, что он меня понимает. Когда я рассказывала ему о ситуации в монастыре, он говорил мне, что такое бывает во всех женских монастырях, что эти слежки друг за другом и доносительство вообще нормально для женщин. Странно, в Сибири в монастыре Архангела Михаила такого даже близко не было. Там не нужно было писать помыслы, а жаловаться друг на друга Матушке считалось чем-то очень низким. Как-то меня там очень обидели, и я захотела рассказать этот случай Матушке Марии, чтобы попросить ее совета. Я спросила ее, можно ли мне рассказать ей, какая сестра поступила со мной, как мне казалось, плохо, не будет ли это ябедничеством. Матушка ответила, что рассказать я могу, но я не должна тогда упоминать имя сестры, которая меня обидела. А в Малоярославце наоборот: игумения всячески поощряла эти жалобы и доносы, считалось, что пожаловавшись на сестру Матушке, ты помогаешь ей избежать греха.


27
Как-то Матушка подозвала меня в храме и спросила:
- Маша, у тебя есть загранпаспорт?
- Есть, Матушка.
- Поедешь трудничать в Иерусалим вместо Гали. Собирайся.
Это было так неожиданно, что я даже ничего не могла сказать. 
Каждые два месяца две сестры из нашего монастыря ехали в Иерусалим в Горненский женский монастырь трудницами. Это было что-то вроде отпуска. У Свято-Никольского монастыря с Горненским был такой своего рода договор: в Горненском было всегда очень много работы и не хватало людей. Они оплачивали нам дорогу и проживание, а мы в свою очередь выполняли самые различные послушания: трапезная, кухня, лавка, сбор оливок и многое другое. Работа была не из легких, но зато это была возможность побывать на Святой Земле посетить многие святыни. Мне еще было рано ехать в Иерусалим, поскольку я недавно была в монастыре, и моя очередь еще не подошла, но меня послали вместо послушницы Галины. Галя была довольно энергичной женщиной для своих пятидесяти с небольшим лет, но на этот заезд из Горненского попросили молодых сестер: там готовились к юбилею игумении Георгии, ей исполнялось восемьдесят лет, и работы было особенно много. Перед поездкой мне выдали новый подрясник, его шили для Гали, но мне он тоже подошел, новый платок и фартук. Ехать я должна была с послушницей Ириной, она была из Ждамирово, монастыря Калужской иконы Божией Матери. Это место, хоть и называлось монастырем, но было под началом Свято-Никольского монастыря и матушки Николаи, как ее скит, игуменией там была м.Параскева, сестра нашего монастыря, которая на все спрашивала благословения игумении Николаи. Ирина была в монастыре уже четыре года, но старшей в этой поездке Матушка назначила меня, потому что Ира была все-таки из скита. М.Серафима передала мне конверт с трехсот пятидесятью долларами, но сказала, что это на крайний случай, в Горненском должны были всем нас обеспечить. М.Селафиила, Матушкина келейница, проинструктировала меня, как мне нужно вести себя в чужом монастыре: стараться по-возможности показывать пример горненским сестрам, у которых монастырь не с таким серьезным уставом, как у нас. Она предупредила меня, что у них в Иерусалиме жизнь гораздо более расслабленная, устава там практически нет, сестры живут как хотят, по своей воле, и что такая жизнь не может считаться настоящей монашеской, спасаться им в таком монастыре гораздо тяжелее, чем нам, с нашей дисциплиной. М.Селафиила сказала, что мы для горненских сестер — образец настоящих монахинь, и что я должна стараться поддерживать эту планку. Также я должна была следить за Ириной, чтобы и она не ударила в грязь лицом. Нам вообще часто внушалось на занятиях, что наш монастырь особенный и единственный такой по-настоящему монашеский, остальное все не достойно даже никакого сравнения. М.Антония дала нам в дорогу пирожков, м.Фомаида отвезла нас в аэропорт. 
Мы прилетели в Тель-Авив в аэропорт Бен-Гурион. Пройдя контроль и взяв багаж, мы стали искать среди встречающих кого-нибудь в черном, нас должна была встретить монахиня Силуана, водитель и экскурсовод Горненского монастыря. Из занятий в нашем монастыре я ее заочно уже знала. Она раньше жила в Свято-Никольском монастыре и была пострижена в иночество. Потом она уехала в Иерусалим и поступила в Горненский монастырь. М.Николая рассказывала о ней, что теперь ее вряд ли можно было назвать монахиней, после такого ухода, который приравнивался к предательству. Вообще считается, что нельзя менять монастырь, в который тебя благословил духовник: что бы ни случилось, все нужно принимать как волю Божию и терпеть даже до смерти. М.Силуана по своей воле уехала в Горненский монастырь, поэтому ее считали у нас кем-то вроде перебежчика. Игумения говорила на занятиях, что м.Силуана уже жалеет, что ушла из Малоярославца - в Иерусалиме оказалось гораздо тяжелее. 
М.Силуана опоздала почти на час, мы уже начинали волноваться. Она оказалась очень деловой, разговорчивой, немного полноватой и совсем не производила впечатление человека, недовольного своей участью. Она помогла нам загрузить сумки в мини-автобус, и мы поехали в монастырь. В Израиле я была первый раз, и поэтому с интересом смотрела на проносившиеся за окном горы, небольшие городки, апельсиновые деревья и выжженные солнцем равнины. В монастыре нас встретила благочинная - монахиня Алефтина на маленьком электромобиле. Монастырь располагался на склоне горы ущелья Эйн-Карем. Здесь не было больших сестринских корпусов, насельницы жили в маленьких домиках-келиях, разбросанных по территории склона, окруженных кипарисовыми и масличными деревьями. Внизу был храм, построенный еще основателем монастыря — архимандритом Антонием (Капустиным) в честь Казанской иконы Божией Матери, каменная колокольня и трапезная, а почти на самом верху горы — недавно достроенный собор во имя Всех Святых в земле российской просиявших. Нас пересадили в электромобиль и повезли по крутым извилистым дорожкам наверх, к маленькому двухэтажному домику с черепичной крышей. На первом этаже этого домика нам отвели небольшую келью. Келья больше напоминала пещеру: в нее вела низкая деревянная дверь с задвижкой, стены были толстые, белые и немного неровные. Рядом с дверью было окно, занавешанное тюлью. Внутри стояли две кровати, огромный старый шкаф, письменный стол, два стула и обогреватель. В келье было немного сыровато и холодно, но вообще достаточно уютно, мне даже понравилось, что она так похожа на пещеру. Мы положили свои вещи и сразу же спустились по длинной деревянной лестнице вниз, в трапезную, где нас уже ждал ужин. 
Послушание нам назначили в трапезной: мы должны были накрывать столы для сестер и паломников, разносить еду, обслуживать гостей, убирать и мыть посуду. Распорядок у нас был такой: подъем в 5.00, с 5.30 — полунощница в Казанском храме, с 7.00 до 13.00 — послушание в трапезной, полтора часа отдыха, потом послушания до вечерней службы в 17.00. 17.00-19.00 вечерняя служба, общая трапеза и послушания до 21.00. Так мы трудились два дня, а на третий работали только до 13.00 — дальше было свободной время, когда мы могли поехать посмотреть город и посетить святые места. Почти все сестры обители были заняты с паломниками, в церковной лавке или в храме, а такие послушания, как трапезная, кухня, сбор оливок, уборка территории поручались трудницам или приезжим сестрам, таким как мы. Надо сказать, Горненский монастырь очень сильно отличался от «обычных» российских монастырей ввиду его специфики приема паломнических групп и проведения экскурсий. По преданию сюда, в Нагорную страну, вскоре после Благовещения пришла из Назарета Пресвятая Дева Мария поделиться радостью со своей родственницей, праведной Елисаветой, матерью св. Иоанна Предтечи, о будущем рождении от Нее Спасителя. В селении Эйн-Карем Пресвятая Богородица брала воду из источника, который существует и по сей день. 
Устав монастыря тоже был своеобразным. Здесь не было такого удушающего контроля за действиями сестер, как в Никольском монастыре — все жили достаточно свободно. У каждой сестры был свой небольшой домик или часть дома с садом, разрешалось иметь свои личные вещи, никто даже не интересовался: что именно сестры покупали себе или получали в подарок. Более того, насельницы монастыря здесь получали небольшую ежемесячную зарплату на личные расходы. Общая сестринская трапеза здесь была одна, утром. После трапезы сестры выстраивались в очередь к кухонному окошечку, где повар наливала суп и накладывала второе в маленькие контейнеры, которые сестры забирали с собой, вторая трапеза у них проходила келейно. Если кому-то нужны были какие-то особые продукты или лекарства, сестры могли себе позволить это купить на свои деньги. На послушания сестры назначались игуменией или начальником русской духовной миссии и, как правило, на длительный срок. У сестер были выходные дни и ежегодный отпуск, который они могли провести в России. Между собой сестры могли общаться и дружить, это здесь было не запрещено. Общение между сестрами и мирскими людьми тоже никак не регламентировалось, у всех сестер были мобильные телефоны и интернет. В общем, жизнь в монастыре больше была похожа на обычную человеческую жизнь, только более строгую и со своими обязанностями. 
Нас в Свято-Никольском монастыре учили, что монашество должно быть обязательно строгим, с жесткой дисциплиной и послушанием, отсечением своей воли во всем и добровольным нестяжанием. Поэтому такие правила мне показались какими-то не настоящими, не монашескими. То, что у сестер были свои деньги, выходные дни, отпуска и свобода общения, было заманчиво, но никак не согласовывалось с моим тогдашним представлением о жизни в монастыре. 
Послушание в трапезной было довольно тяжелым: целый день нужно было бегать, разнося еду, потом перемыть нескончаемые горы посуды, убраться и вымыть полы. Я так уставала, что даже не было сил на поездки в город. Первые две недели мы с Ириной никуда не ездили, ходили на послушания и посещали службы, чтобы показывать «пример настоящего монашества» прозябающим в невежестве сестрам. Потом мы поближе познакомились с некоторыми сестрами обители и трудницами и начали вместе с ними ездить по святым местам во время наших выходных дней. Часто мы ездили на ночные службы в храм Гроба Господня. Службы там совершались в субботу ночью, а иногда и на неделе. Обратно мы приезжали около трех ночи, немного спали и утром шли сразу на послушание к 7.00. На полунощницу мы уже не ходили, не было сил так рано встать, но посещения служб в Горненском тоже было добровольным, здесь никто не проверял по списку, как у нас, кто пришел в храм. Часто мы по утрам ездили на Литургию в Гефсиманию и даже в Вифлеем, где Литургия проходила в пещере, где родился Иисус Христос. На такие поездки нужно было получить личное благословение игумении Георгии, но она давала его неохотно, часто отказывала под предлогом того, что ездить по Иерусалиму по ночам опасно. После нескольких таких отказов я перестала за этим благословением подходить, сестры научили нас, как ездить, никого не спрашивая. Здесь никто ни на кого не доносил игумении, наоборот было принято друг друга поддерживать и помогать. Если кто-то делал что-то не так, могла возникнуть ссора, но доносы и ябедничество тут не поощрялись. Откровения помыслов здесь вообще не было, была лишь обычная исповедь священнику в храме перед причастием.

 

Источник: http://visionfor.livejournal.com/5704.html

Ссылка на комментарий
Поделиться на других сайтах

Исповедь бывшей послушницы. Главы 28, 29, 30, 31

28
В Горненском монастыре я прожила два месяца и вернулась обратно. От сытно й еды я поправилась почти на восемь килограммов, в Малоярославце я была вечно голодная и худая. К тому же непросто было привыкать снова к дисциплине после обычной, довольно простой и приятной жизни в Иерусалиме. Послушание мне назначили в богадельне: я должна была быть сиделкой у схимонахини Марии. От всех других послушаний, даже от служб в храме, меня освободили. Сиделкой у м.Марии была раньше м.Нектария, но она в очередной раз в чем-то провинилась, и Матушка отправила ее в скит в Ждамирово на покаяние. Вместе со мной в богадельне подвизалась м.Феодора, она следила за остальными четырьмя бабушками. Обязательным для нас осталось только посещение занятий, это было святое. Если проходили занятия, нам в богадельню звонили по внутреннему телефону, а мы должны были бросить все дела, срочно положить бабушек в кровати, и бежать в трапезную. 
Раз в неделю к м.Марии приезжал Митрополит Климент. В таком случае нам с м.Феодорой нужно было накрыть «чай» в комнате м.Марии. Комната была небольшая, поэтому стол для приема Митрополита мы держали на втором этаже богадельни, а скатерть - в прачечной, повешенную на свободной сушилке и уже отглаженную для экономии времени. Как только нам сообщали о его приезде, мы спускали стол, покрывали его розовой скатертью и бежали на сестринскую кухню к м.Антонии, матушкиному повору, которая для этого случая готовила «архиерейскую» закуску. Обычно она готовила несколько изысканных блюд, как в дорогих ресторанах, множество видов пирожков, рулетиков, каких-то замысловатых шашлычков, тортиков и т. д. Часто все это у нее оставалось после матушкиных трапез, которые тоже можно было бы назвать «архиерейскими». Все это нужно было в должном порядке расставить на столе. Мне как-то не доводилось до монастыря ходить по действительно дорогим ресторанам, поэтому такому уровню обслуживания меня пришлось учить. Непросто было сервировать стол таким множеством вкусностей и фруктов, а потом тащиться в сестринскую трапезную и есть свою кашу с сухарями и холодным несладким чаем, утешаясь тем, что совершаешь этим богоугодный подвиг. Хотя ко всему привыкаешь. 
Сестрам Матушка всегда внушала на занятиях, что монашеская жизнь предполагает непрестанный подвиг, поэтому ни у кого не было к ней особых вопросов, а Матушка легко могла экономить практически на всем. Продукты для сестер были только те, которые жертвовали магазины, часто просроченные, даже испорченные — в этом тоже был своего рода «монашеский шик» - прямо настоящий аскетизм. Сахар на столы не ставился, чай был несладкий. Хлеб был пожертвованный Калужским хлебозаводом, тот, который уже не могли продавать ввиду его срока годности, и то, разрешалось съесть 2 куска белого и столько же черного. Фруктов и свежих овощей не было практически никогда, только если совсем испорченные или по праздникам. Большинство этих просроченных и полуиспорченных продуктов нам жертвовали не для людей, а для коров и кур. Как-то нам в Карижу привезли несколько ящиков полугнилых нектаринов для коров. Мы были очень этому рады. У коров была свежая трава, а мы уже успели забыть, когда в последний раз ели фрукты. Из всей этой кучи набрался хороший тазик фруктовых кусочков, который мы съели за вечерним чаем. Чай состоял в основном из сухарей и варенья, иногда был творог, что было большой радостью - при монастырских нагрузках мне всегда очень хотелось есть. Как-то раз в монастырь пожертвовали несколько десятков коробок соков, просроченных почти на полгода, и сестры и приютские дети с удовольствием их пили. А как-то даже привезли полгрузовика консервированного зеленого горошка в ржавых банках и истлевших коробках, срок годности которого закончился более пяти лет назад. Матушка благословила его съесть. Несколько месяцев этот горошек, который кстати был совсем не плох, добавляли почти во все блюда, даже в суп. Рыба, молочные продукты и яйца были роскошью. Хотя в монастыре имелся коровник, почти весь творог и сыры Матушка раздавала спонсорам и знакомым в виде подарков. 
Я нашла компромис для себя, если живот сводило от голода или нужно было выпить таблетку, чтобы не на голодный желудок. У нас в пристройке к кухне стояли пластмассовые ведра для коров. Их всегда мыли начисто, а потом складывали туда остатки хлеба и сухарей. Под покровом ночи иногда я пробиралась к этим заветным ведрам и нагружала себе карманы вкусными хлебными объедками. Потом я всегда каялась в этом грехе на исповеди, давала себе обещание больше не воровать хлеб, но иногда просто не могла устоять перед этим искушением.
Матушка часто экспериментировала с сестрами, как с кроликами. Одно время на столы запретили ставить соль и добавлять ее в блюда - Матушке кто-то сказал, что соль вредна. Больше года сестры вынуждены были есть несоленое, для некоторых это была настоящая пытка. Потом соль неожиданно вернулась на столы. Еще был случай. Матушка решила, что сестры слишком много едят и благословила оставить на столах из приборов только чайные ложки. Не знаю сколько точно длился этот эксперимент, меня в монастыре тогда еще не было, мне об этом рассказывали сестры: за 20 минут они еле-еле успевали вычерпать чайной ложкой суп, а еще хотелось успеть съесть второе. 
Меню на каждый день придумывала Матушка, а потом зорко следила на занятиях, чтобы келарь не поставила чего лишнего. Один раз она заметила, что к чаю раздали по две печеньки каждому. Матушка долго ругала сестру-келаря за расточительность. Полагалась к чаю только одна печенька. Печенье было сильно просроченным, и его нужно было как можно быстрее съесть, но все же это был не повод для обжорства! Чай был до того ужасным, что лучше было пить воду. Кофе и сладости давали только по «матушкиным» праздникам. Все, что жертвовалось или покупалось более менее приличного, складывалось в специальные «матушкины» холодильники на нужды игумении и ее гостей, а также на «чай» для Митрополита. Такое положение дел считалось вполне нормальным: ведь игуменское и архиерейское служение так тяжелы, что предполагают усиленное питание. Игумения Николая приобрела такой практикой поистине угрожающие размеры, ее вес превышал уже сто двадцать килограммов, хотя она все это списывала на сахарный диабет и гипертонию. Честно говоря, при таком личном поваре, как м.Антония, никто бы не смог сохранить фигуру. Особенно нелепо выглядело то, как Матушка, сетуя на свой диабет и уплетая кусочек осетра со спаржей, политой каким-то розовым соусом, со слезами на глазах жаловалась нам, что не может по состоянию здоровья есть ту же еду, что и мы. 

29
Прошло уже три года с моего приезда в Малоярославец. Как-то после трапезы ко мне подошла матушкина келейница м.Селафиила и сказала, что меня вызывает Матушка. Я сразу выпила таблетку корвалола - просто так идти в игуменскую было страшно. Матушка сидела в подряснике и шерстяных носках за компьютером, на экране которого я увидела фотографии греческих монастырей. Я встала рядом с ней на колени и взяла благословение. Она сказала:
- Маша, я отправляю тебя в Рождествено.
- В Рождествено, Матушка? Меня? - об этом ските я слышала ужасающие рассказы, что это подворье Калужской Епархии, и живут там только ссыльные сестры, которых Матушка не хочет видеть в монастыре. Работают там на коровнике и в огороде, а жизнь там тяжелая, скучная и унылая. Сестер туда отправляли обычно в наказание за тяжкие провинности.
- Нет, ты едешь туда не в наказание, только на Великий пост. Там нет коровницы. Если справишься, на Пасху я тебя постригу.
Постриг в монастыре считается наградой, которую нужно заслужить. Матушка пообещала постричь меня в иночество, если я отработаю два месяца на коровнике в этом скиту. Я согласилась. Через час в Рождествено шла машина, и мне нужно было собрать вещи. 
Мы ехали около двух часов на старом опеле универсале вдвоем с послушницей Еленой Свинаревой. Она была одновременно водителем, экономом и старшей сестрой в скиту. Сестра, которая до этого была там на коровнике, сбежала. Это была довольно странная история, которую мне рассказали позже. Эту сестру звали Аллой, она была из Кемерово, из подшефного игумении Николае монастыря, где игуменией была Матушкина «верная» сестра — м.Нектария. М.Нектария часто бывала в Малоярославце, так же как и другие подшефные Матушке игумении, которых у нее было больше десятка. Эти сестры, ранее подвизавшиеся в Малоярославце и доказавшие Матушке свою верность, хоть и были официально назначены на игуменство, во всем слушались м.Николаю, даже в вопросах набора и пострига своих сестер. А также и в вопросах наказания за провинности. Эту Аллу м.Нектария прислала к нам в монастырь на покаяние, то есть в наказание за какое-то непослушание. В Свято-Никольский монастырь часто присылали непослушных сестер из разных монастырей и скитов в наказание, а также чтобы они поучились настоящей монашеской дисциплине. Алла сначала жила в Малоярославце, я даже несколько раз была с ней на послушании на коровнике. Она была совсем молоденькой, пришла в монастырь по благословению своего духовника, а до этого жила в деревне с мамой. Больше о ней мне ничего не было известно. На каком-то из занятий Матушка благословила ее поехать в Рождествено на коровник. Она уехала довольная, потому что коров она любила и умела с ними обращаться. Она подвизалась в Рождествено около двух месяцев, одной на коровнике ей было тяжело, но больше ее доставала старшая — послушница Елена Свинарева, которая над ней издевалась всевозможными способами, нагружая дополнительными «благословениями» и изводя придирками. Алла просилась обратно в Кемерово, но м.Николая ее не отпускала. Тогда Алла позвонила втайне от всех своей маме и пожаловалась на свою жизнь. Мама в свою очередь позвонила м.Николае. Не знаю, что она ей сказала, но Аллу буквально через пару дней посадили на самолет и отправили домой. На коровнике некому было работать, поэтому туда послали меня. 
Я ехала с тяжелым сердцем, как на пытку. О Рождествено и конкретно о Лене Свинаревой ходила дурная слава, все оттуда бежали, кто как мог. На улице стояла слякоть и шел мелкий снег. Мы въехали в ворота и подъехали к дому. Здесь не было корпусов и всей этой казенщины, как в Малоярославце, сестры жили в большом двухэтажном доме, который строился как дача Митрополита Климента. Все это место было его дачей и Епархиальным подворьем. Позже Владыке построили другой дом, поменьше и покомфортней, а большой дом отдали сестрам, которые трудились на огороде и коровнике, обеспечивая епархию и калужскую духовную семинарию свежими овощами и молоком. На первом этаже была кухня, трапезная и кладовка, а второй этаж перегородили, сделав небольшие кельи для сестер. На третьем этаже была огромная мансарда, но там не было отопления, и никто на ней не жил. Мы сразу прошли в трапезную к чаю.
Мне очень понравилось в этом доме, я даже не ожидала, что здесь будет так уютно. Интерьер был настолько необычный, что я подумала, что здесь можно было бы снимать кино. Это было большое помещение с темно-бардовым деревяным полом и сероватыми обоями, вдоль стен стояли буфет, камод, кресла и диван в хорошем состоянии, но очень старинные, даже антикварные. Мебель была не вычурной, а именно старинной. Над длинными столами горели лампы в коричневых абажурах на пружинах. Самое дивное было огромное количество растений: на всех шкафах, буфете, тумбочках, подоконниках стояли комнатные цветы, в основном вьющиеся, но некоторые цвели. Они свисали сверху шкафов почти до пола, переплетаясь между собой, образуя целые стены из листьев и цветов. Росли какие-то фикусы и пальмы, герани и еще много видов цветов, которых я не знала. Мы сели за стол. На столе были обычные сухари и варенье, но у каждой тарелки стояло по три йогурта разных видов. Я, как вечно голодная, разом съела все три и принялась за сухари и варенье. Рядом со мной, уткнувшись в тарелку, сидела инокиня Пантелеимона. Я ее знала, потому что несколько раз она приезжала в монастырь на праздники и пела с нами на клиросе. Она тоже была "мамой", но ее дочь уже выросла и вышла замуж. Мне было интересно, почему она живет в Рождествено уже много лет, хотя все остальные приезжали сюда только на время. Пантелеимоне было около сорока, но она выглядела гораздо старше. Вид у нее был все время какой-то уставший, невеселый и болезненный из-за серо-желтого цвета кожи и темных кругов под глазами. Ни разу я не видела, чтобы она улыбалась. 
Тут Пантелеимона, не отрываясь от тарелки, поставила передо мной еще два йогурта. Я посмотрела на нее. 
- Ешь. Тут можно.
Я съела эти два и потом еще несколько. Ну раз можно. Эти йогурты Елена Свинарева, как эконом, выпросила в каком-то магазине. Их пожертвовали, потому что они были сильно просрочены - на несколько недель. Их было больше десяти коробок, мы ели их почти месяц, и никто не отравился, видимо все-таки благодать защищала. Я вообще ела по несколько штук за раз - и ничего.
После чая мы с Пантелеимоной переоделись и отправились на коровник: она должна была мне все там показать. Там я увидела шесть голодных коров, два теленка и необъятные кучи навоза — в коровнике давно никто не убирался. Пантелеимона прикатила доильный аппарат и начала доить, а я чистила и вывозила на тачке навоз, раздавала сено и комбикорм и поила коров. Коровник был небольшой и какой-то по деревенски уютный, теплый, с деревянным полом и тюлевыми занавесками на окнах. Напротив коровника стоял железный навес с сеном, возле которого меня встретила Альфа — пушистая немецкая овчарка. Она бросилась на меня с такой радостью, словно я была ее лучшим другом. Мы действительно с ней потом очень подружились. Территория скита была огромной, несколько гектаров, включающей в себя помимо домов, огорода и коровника - часть поля, немного леса и берег большого пруда. 
Пантелеимона угрюмо объясняла мне, что и как я должна делать. Мне в помощь обещали дать послушницу Наталью, которую должны были прислать из другого скита. Закончив дойку, мы вместе пошли в дом. Меня поселили в проходную келью, рядом с кельей Пантелеимоны. Я наскоро постелила кровать, открыла окно и легла спать: завтра мне одной предстояло утром убрать коровник и подоить коров. 

30
Утром мы все в шесть утра читали полунощницу и изобразительные в темном храме. Это был не храм, в обычном его понимании, а небольшая комната с бумажными иконами и аналоем, на втором этаже. Здесь мы молились утром и вечером. Вечером мы читали вечерню и утреню с помяником. Сестер в скиту было немного: послушница Елена Свинарева, инокиня Пантелеимона, монахиня Матрона, послушница Галина и я. После молитв я пошла на коровник, Елена на кухню готовить трапезу, а Пантелеимона, Матрона и Галина остались в кельях выполнять монашеское правило. Со своими обязанностями я справилась легко — все-таки коровник здесь был небольшой, не то, что в монастыре. Все молоко я отнесла на «молочку» - специальный домик, где оно хранилось до перевозки в Епархию, и где из него делали творог и сыр. 
На следующий день к нам приехала послушница Наталья, но ее назначили водителем, а я опять осталась на коровнике одна. Послушание было для меня не сложным, мне даже нравилось. Свинарева (а ее здесь называли почему-то по фамилии) с первого дня начала изводить меня постоянными придирками и своими личными «благословениями», требовала послушания всем ее прихотям и грозила при этом, что напишет обо всем Матушке. Она знала о моем грядущем постриге и постоянно меня им шантажировала. Лена была маленького роста, худенькая, с кукольно-пожилым лицом сероватого цвета, маленькими шустрыми глазками и тонким вкрадчивым, почти детским голоском. Лена тоже была «мамой», у нее в приюте была дочь. Хотя послушание у меня было только на коровнике, по благословению Лены, я также должна была помогать на кухне, убираться в доме, чистить снег и быть у нее на побегушках. Я даже уже начала думать, что вряд ли дотерплю эти два месяца, так мне хотелось ее убить. Наверное, этим бы и кончилось, но к счастью, через некоторое время после моего прибытия в Рождествено Матушка сменила старшую. Теперь это была м.Пантелеимона. Когда ко мне на коровник пришла радостная Галя и сказала, что Свинареву сняли, а назначили Пантелеимону, я только сказала:
- Шило на мыло. Какая разница, чем она лучше?
Пантелеимона мне не очень нравилась. Она ни с кем не общалась, в основном сидела с серым ничего не выражающим лицом у себя в келье или делала сыр на «молочке». В храме она обычно спала, сидя на полу, уткнувшись лицом в лавку. Если нужно было петь, она вставала к аналою и пела сама, не обращая особого внимания на других. За уставом службы она следила даже во сне, поскольку была нашим уставщиком и регентом, и если кто-то читал не то, она с угрюмым видом поправляла и засыпала снова. Мне такое отношение к богослужению казалось очень неуважительным.
Когда я пришла в дом, там царило оживление: Свинарева передавала Пантелеимоне дела и съезжала с начальнической кельи, куда срочно перебиралась Пантелеимона. Как я узнала потом, эта перемена власти произошла потому, что Свинарева испортила два отопительных котла, жутко дорогих, не уследила за давлением, и они сгорели. Мне сказали переезжать из проходной кельи в ту, которую занимала Пантелеимона. Я никогда раньше не видела, чтобы она улыбалась, а тут она носилась по дому радостная, перетаскивая свои вещи и перевешивая иконы. Свинарева старалась не показывать своего горя, но лицо у нее стало еще более серым и невыразительным. Я перенесла свою сумку в новую келью, постелила кровать и легла спать. В проходную келью возле меня поселили послушницу Наталью. Она только недавно пришла в монастырь и подвизалась с пылом, свойственным новоначальным. В час ночи я проснулась от ударов в пол. В наших кельях, с фанерными перегородками, было слышно даже дыхание соседа, не то, что земные поклоны. Наташа была довольно крупной, и поклоны, которые она клала, были внушительны. Я стала ждать, пока ей надоест, но она молилась усердно. Через полчаса я попросила ее делать поклоны днем, когда никто не спит. Раздалось недовольное сопение, после чего водворилась тишина.
Днем ко мне подошла Пантелеимона и спросила, почему я ругаюсь на Наташу. Я удивилась:
- Ругаюсь? Пусть молится днем, кто ж ей не дает. Ночью все спят.
- Она на тебя жалуется. Сказала, что Матушке напишет, что ты не даешь ей молиться.
- И не дам. Грохот стоит как от стада слонов. Пусть пишет, что хочет.
- Я бы тебе не советовала с ней связываться, тем более, если у тебя постриг. Она «пишет», и у Матушки она на хорошем счету.
- Когда ж она успела? Она ведь только недавно пришла.
- А знаешь почему наказали м.Амвросию?
- Не знаю. А что там?
- Матушка ее раздела и лишила причастия на сорок дней. Амвросию вызвали к Матушке. Когда она пришла, Матушка оказалась занята, и Амвросия вернулась в трапезную. Там она сказала, что Матушка, «как всегда занята за компьютером». Кто-то это слышал и написал, а Матушке показалось оскорбительным, что какая-то м.Амвросия обсуждает ее в трапезной, да еще в таком тоне.
- Думаешь, это Наташа написала?
- Я знаю, что она. Мечтает стать экономом. Может и старшей станет с такими задатками. Ее сюда вместо Свинаревой не просто так прислали. Кстати, Нектарию, думаешь, почему отправили в Ждамирово?
- Ну это я знаю. И что теперь - кланяться этой Наташе в ноги при первой возможности?
- Да не нужно тебе ей кланяться, хотя бы не ругайся с ней. Думаю, я могла бы прислать ее на коровник. У тебя есть для нее работа?
- Сколько угодно! Думаешь, ей это поможет?
Честно говоря, я очень скоро пожалела, что мне дали помощницу. Наташа была недовольна, что ее отправили на коровник, она считала, что это послушание совсем не для нее — опытного водителя и в будущем эконома. Пару недель я терпела ее недовольство, нытье и жалобы, а потом попросила Пантелеимону ее от меня перевести. Вся эта история потом имела продолжение, потому что теперь и здесь у меня был недоброжелатель.



31

4737_900.jpg



Начался Великий Пост, и я напросилась быть уставщиком на службах. Я не очень хорошо разбиралась в последовательности великопостного богослужения, и мне хотелось научиться. Пантелеимона мне помогала, но для меня все было настолько сложно, что я часто путалась. Служили мы каждый день утром и вечером в нашем храме в доме, а по воскресеньям ходили в деревенский храм на Литургию. Мы там убирались к службе и пели на клиросе втроем: Пантелеимона, я и Наташа. Как-то в субботу вечером, примерно через месяц после моего приезда в Рождествено, нам позвонили из Малоярославца и сказали, что на следующий день будет архиерейская служба, приедет Митрополит Климент, и нам всем нужно приехать в монастырь. Остаться в Рождествено должен был один человек, чтобы спеть Литургию. Пантелеимоне очень хотелось поехать, Наташа петь одна не могла, решили оставить меня. Мне совсем не хотелось в монастырь, даже несмотря на праздник. Мне так нравилось в Рождествено, что не хотелось уезжать отсюда даже на день. И еще я просто влюбилась в наш деревенский храм. Ни в одном храме я не чувствовала себя так хорошо, как здесь. Храм был освящен в честь Рождества Христова. Он был кирпичный, но выкрашенный снаружи серой краской с красным геометрическим рисунком вокруг окон. Купола храма и колокольни были шатровые, треугольные, как башенки средневекового замка. Вокруг храма росли яблони, а территорию ограждали высокие кованые ворота. Все было очень просто, но невероятно стильно. Внутри храма тоже все было просто, даже бедно. Стены были ярко-голубые без росписей, иконостас - фанерный с бумажными выцветшими иконами, пол деревянный, а в углу стояла большая чугунная печка. Эту печку затапливали рано утром перед службой, но воздух не успевал нагреваться. В храме было также холодно, как и снаружи, а иногда и холоднее. Служил здесь батюшка Стефан в своей манере: очень медленно, тихо и торжественно. Свет он никогда не зажигал, вся служба была при свечах. Мы пели знаменным распевом на два голоса, стояли в куртках и теплых платках, выдыхая облачка пара. Пантелеимона великолепно пела партию первого голоса, у нее было музыкальное образование и самый низкий голос, какой мне доводилось слышать в монастыре. Я пела вторым. Наташа подпевала то ей, то мне. Акустика в храме была хорошая, народу почти никогда не было, кроме нескольких бабушек и знакомых о.Стефана. Мне так нравились наши службы, что я не могла дождаться следующего воскресенья. 
В этот раз мне нужно было петь одной, хотя я никогда еще не пела службу сама. Вечером мы с Пантелеимоной выбрали самые простые песнопения и отрепетировали вместе Сергиевскую Херувимскую, самое легкое, что только есть. Я ужасно волновалась, боялась, что от волнения пропадет голос. Пантелеимона меня успокаивала тем, что один раз службу доверили петь даже м.Матроне, и она справилась. На самом деле мне ужасно хотелось спеть, я давно мечтала об этом, просто было очень страшно сделать это первый раз и ничего не перепутать.
Утром я взяла ноты и пошла в храм. На улице было еще темно. Дорога вела через поле, шел редкий снег с дождиком. В храме было тихо - из прихожан пришли только две бабушки, алтарник и семинарист Георгий, топивший печку. Было темно и холодно, как в горной пещере, изо рта шел пар. Для меня эта служба была самой запоминающейся из всех. Здесь не было ничего лишнего, никакой лишней торжественности, никакой суеты. Тишина и молитва. После службы батюшка Стефан вынес мне из алтаря большую просфору.

 

Источник: http://visionfor.livejournal.com/5939.html

Ссылка на комментарий
Поделиться на других сайтах

Исповедь бывшей послушницы. Главы 32, 33, 34, 35

32
Как-то днем ко мне на коровник зашла м.Пантелеимона и попросила помочь ей откачать сточную яму. Обычно такими тяжелыми работами занимались семинаристы, которых иногда присылали из Епархии, но в этот день никого не было, а яма переполнилась. Мы вышли во двор и стали поднимать крышку люка. Я ковыряла крышку монтировкой, а Пантелеимона старалась ее сдвинуть. Зачем-то она просунула под нее руку. Крышка упала и придавила указательный палец, кончик которого согнулся в другую сторону. Крышку подняли, я хотела посмотреть, что с пальцем, но она замотала его платком, сказав, что он даже не болит. Мы сунули в яму шланг и включили насос. Платок был весь в крови. Я сказала, что училась на врача, поэтому имею право осмотреть палец. Он был в плачевном состоянии: ноготь почти отвалился и под ним была глубокая рана, из которой текла кровь. Если бы это произошло со мной, я бы орала на всю деревню. Палец промыли, замотали и отвезли Пантелеимону в больницу. Там сделали рентген пальца, который показал перелом последней фаланги. Гипс на него не наложили, потому что была рана, просто обработали, перевязали и сказали делать перевязки каждый день. Мы накупили бинтов и мазей, и я стала заниматься перевязками. Поскольку Пантелеимона не могла мочить палец, мне пришлось помогать ей на молочке после коровника делать творог и сыр. Так мы подружились. Пантелеимона оказалась совсем не такой угрюмой и суровой, как мне показалось вначале, с ней даже можно было поговорить и посмеяться. Все-таки я не знала, в каких она отношениях с Матушкой и насколько ей можно доверять. Один раз она мне сказала:
- Свинарева едет в монастырь. Можешь передать с ней помыслы, - Мы должны были их писать каждую неделю и передавать, но я этого не делала. Я ответила:
- Я их пишу раз в два месяца, и то не знаю, что написать.
Она внимательно посмотрела на меня и ответила:
- Я тоже стала их писать, только когда назначили старшей, - стало ясно, что это свой человек. Я решила спросить:
- А почему ты здесь живешь, в Рождествено? Почему тебя не забирают в монастырь? Тебе здесь нравится?
- Матушка не хочет видеть меня в монастыре, а я не хочу видеть Матушку. У нас в ней взаимная неприязнь. Уж лучше здесь. Мне тут раньше не нравилось, тошнило просто от этого места, а теперь привыкла. 
- А мне здесь очень нравится. Я бы даже тут осталась. Тут спокойно, просто, хорошо. Можно просто жить и молиться. Что еще надо? Для меня это настоящий рай после монастыря. Даже коровник не напрягает. 
- Да ты блаженная, наверное. Кто тебя тут оставит? Сюда только ссыльные попадают и сброд всякий, ненужный в монастыре.
- А если я попрошу Матушку?
- Тем более. Она подумает, что у тебя крыша поехала и точно заберет. Или заподозрит что-нибудь. Тут была послушница одна - Вероника, ей тут тоже понравилось. Она все говорила, как тут хорошо. Попросилась остаться, и ее тут же забрали в монастырь.
- Она ушла недавно.
- У нее с Матушкой были проблемы.
- У меня тоже проблемы. И большие. Я не хочу обратно в монастырь. Здесь бы я с удовольствием жила.
- Тебя же постригать будут через месяц, все равно значит заберут в монастырь.
- Может постригут и вернут, если я буду плохо себя вести?
- Только если очень плохо.

33
Перед праздником сорока Севастийских мучеников за мной пришла машина из монастыря. Мне так не хотелось уезжать, от расстройства я не могла даже собрать свои вещи, взяла только то, что попалось под руку. В монастыре мне опять дали послушание сиделки у схимонахини Марии. М.Нектария снова в чем-то провинилась — ее отправляли в ссылку в Рождествено на коровник вместо меня. Я застала ее в богадельне, собирающей вещи. Она была очень довольна: в Рождествено она была не раз, ей там нравилось. И еще она очень хотела повидать м.Пантелеимону, она была с ней в хороших, даже дружеских отношениях. Я ей завидовала. М.Нектария перебралась пока в пустую келью на втором этаже, а я поселилась с м.Марией. Старшей в богадельне была назначена вместо м.Феодоры - м.Сергия. Поскольку м.Сергия сказала, что у нее больная спина и ничего тяжелого ей делать нельзя, ухаживать за остальными четырьмя лежачими и ходячими бабушками пришлось тоже мне. Она только давала указания. 
Мне было так тяжело, как, наверное, никогда в жизни. Матушка сказала мне, что бумаги на мой постриг Митрополит уже подписал. Форму сшили. Вместе со мной должны были постригать послушницу Ирину. Постриг был назначен на Страстной Седмице. Ужас какой-то, подумала я - на Страстной Седмице! Когда же они собираются нас постричь, надеюсь не в Великую Среду или Пятницу? Лучше времени не придумать. 
Я, как и все сестры монастыря, мечтала о постриге. Во первых такое «повышение» как бы говорило об успешности в духовной жизни и об угождении Богу, во-вторых давало массу привилегий: больше уважения от окружающих - «мирских» людей и сестер, больше власти, хотя бы над теми, кто теперь был ниже по чину, больше отдыха, дополнительно два часа в день на келейное молитвенное правило вместо работы. Также надо заметить, что иноческая форма была очень красивой, в отличие от послушнической (для многих, как ни странно, этот момент был определяющим). Сам обряд пострига символизирует обручение Христу, монахиня или инокиня — это невеста Христова. Все это было очень романтично и необыкновенно. Я мечтала о постриге, представляла себе, как одену в темном храме под пение молитв длинную черную рясу с широкими рукавами, апостольник и клобук — символы брачного одеяния, получу новое (обязательно красивое и редкое) имя какого-нибудь супераскетичного святого. Потом буду стоять возле солеи с длинной свечой и иконой и принимать поздравления сестер. Еще считалось, что постриг дает обильную благодать. Хотелось ощутить и это. 
Была только небольшая загвоздка: мне не хотелось больше жить в Свято-Никольском монастыре. Каждый день этой жизни был мукой. Уходить из монастыря я не очень хотела. Это означало бы предать все то, во что веришь и начать все заново. Начинать заново что-то всегда тяжело, тем более начинать заново жизнь. К тому же мне нравилась монашеская жизнь, но не такая, как в Малоярославце. Мне очень хотелось вернуться в Рождествено, просто молиться, жить на природе с людьми, которые тебя понимают, с которыми можно общаться. Конечно, говорила я себе, ради Христа нужно пострадать. Монахи же — это бескровные мученики, как учат отцы Церкви. За это можно получить и рай, а что может быть важнее рая? Только я чувствовала, что от такой жизни я с каждым днем становлюсь хуже: злее, раздражительней, нервозней, циничней. Я уже начинала потихоньку ненавидеть не только людей, но и Бога, за то, что Он обрек меня на жизнь в таком монастыре. И как в таком виде в рай? От меня бы там все разбежались. Уйти к тому же было страшно: предать Бога? А что Он скажет? Насколько для Него важно, чтобы я здесь жила? И вообще была на то Его воля или не была? Может я себе все это придумала? Хотя скорее всего воля была Его, я же Ему молилась, а не кому-нибудь. Как теперь разобрать кто прав, кто виноват? В общим, меня одолели тяжелые раздумья, параллельно с которыми я много молилась, чтобы Господь что-нибудь для меня придумал. И Он придумал - нечто весьма остроумное. 

34
Прошла долгая неделя в Малоярославце. От тяжелых дум я потеряла аппетит и сон. По ночам плакала и молилась, а днем работала в богадельне. Похудела и чувствовала себя ужасно. Надо было что-то решать, пока не произошел этот злосчастный постриг. 
Утром в воскресенье я как обычно подняла м.Марию, одела и отвезла на коляске в храм, потом вернулась за остальными бабушками. Тут ко мне подошла м.Сергия и сказала, что меня вызывает Матушка. Я пошла в храм, где Матушка уже сидела на своем месте и разговаривала с сестрами. Она подозвала меня. Вид у нее был суровый:
- Маша, я тобой не довольна. Как ты себя ведешь? М.Сергия на тебя жалуется, что ты не слушаешься и ей не помогаешь.
- Простите, Матушка, а в чем конкретно я ее не слушаюсь и не помогаю? Она же вообще ничего не делает.
- Ты еще грубишь? Мы ее сейчас спросим.
Послали за м.Сергией, а я продолжала стоять на коленях рядом с матушкиным троном. М.Сергия подошла, поцеловала матушкину руку и встала на колени рядом со мной. Матушка спросила ее:
- М.Сергия, что у вас там в богадельне?
- Маша не слушается, Матушка, грубит, не помогает. Я ее просила вымыть пол в коридоре, а она отказалась.
Матушка начала отчитывать меня за мою лень и непослушание старшим. Я тупо молчала, уставившись в пол. Потом Матушка сказала:
- Проси прощения у м.Сергии и обещай, что будешь ее во всем слушаться. У тебя постриг, а ты так себя ведешь.
Я молчала. 
- Проси прощения!
Я не выдержала:
- Я не буду просить прощения. Если м.Сергия и дальше будет строчить доносы, то лучше переведите меня из богадельни.
Это было неслыханной дерзостью. Матушка поняла, что одной ей не справиться. Она подозвала благочинную, м.Серафиму и показала на меня:
- М.Серафима, что ты об этом думаешь? Можно ее такую постригать?
М.Серафима относилась ко мне скорее хорошо, чем плохо. Кроме той давней стычки в приюте у нас с ней не было разногласий. Она не слышала наш разговор, но посмотрев на меня, быстро все поняла и включилась:
- Матушка, она себя везде так ведет. Ей ничего нельзя доверить. Сестры на нее все жалуются. Какой ужасный характер! Она никого не слушается. И еще у нее эта страсть к пению на клиросе, поэтому она плохо выполняет послушания, ей бы петь только. Какой постриг... Маша, ты должна покаяться перед Матушкой за все и слушаться. Матушка за тебя молится.
Это и многое другое, что она сказала должно было меня раздавить и сделать снова более послушной. Не вышло - я никак не каялась. Матушка велела позвать м.Елисавету, за ней отправились на клирос. Начался настоящий цирк. М.Елисавета была совсем не в курсе наших разборок, она встала на колени перед Матушкой с растерянным видом, посмотрела на меня, на м.Серафиму, но ничего не могла понять. Матушка ей помогала:
- М.Елисавета, что ты думаешь о Маше?
Елисавета знала только, что грядет мой скорый постриг, поскольку сама собирала для этого документы. Мы с ней неплохо ладили, даже немного дружили, насколько это было тут возможно. Она подумала, что нужно сказать что-то хорошее обо мне в связи с моим постригом:
- Матушка, я не знаю, молиться очень любит.
Матушка ее поправила:
- Она не кается, не слушается, грубит. Что там у вас было в Кариже, вспоминай?
Елисавета наконец уразумела, что твориться что-то странное, посмотрела на меня с удивлением и начала вспоминать, что было у нас в Кариже два года назад:
- Да, Матушка, она не слушалась и плохо себя вела. Ругалась со всеми. Коров доила плохо, ленилась. Матушка, она очень ленивая и непослушная.
Матушка подхватила:
- И сейчас то же самое. Исправляться она не хочет. Думаю, если нет покаяния, постриг придется отложить. Я вижу, что воли Божией нет.
М.Серафима с м.Елисаветой посмотрели на меня. Меня трясло. Я вернулась в келью, но нервное потрясение от всей этой разборки было таким сильным, что хотелось его как-то унять. Корвалол не помог, хотя я выпила почти полфлакона. Тут я вспомнила, что мама недавно передала мне поллитровую бутылочку медицинского спирта для уколов. Я никогда не пила спирт, но тут нужно было успокоиться. Я налила его в кружку, разбавила водой и выпила залпом, как настоящий врач. Стало очень хорошо. В желудке водворилось тепло, дрожь прошла, в голове и во всем теле стало спокойно и уютно. Я сидела на кровати без всяких мыслей и смотрела в одну точку. Мой покой нарушила м.Нектария, которая прикатила стонущую схимонахиню Марию из храма. У бабушки заныли колени, а меня в храме не оказалось, попросили м.Нектарию ее отвезти. Я сказала, что сама уложу ее в кровать, но когда попыталась встать, чуть не упала. Я рассказала, что напилась спирта, что очень повеселило м.Нектарию. Она сама раздела бабушку, помассировала колени и уложила ее в постель. Еще она передала мне, что Матушка велела мне быть на трапезе. Я с трудом представляла себе, как я туда доберусь. 
Когда я вошла в трапезную, сестры уже сидели за столами и ждали Матушку. Я тоже заняла свое место. Вошла Матушка, сестры помолились, и начались занятия, целиком посвященные мне одной. Я стояла, держась за спинку стула и слушала, как Матушка расписывает всем мое жуткое поведение. Она благодарила Бога, который не позволил ей постричь такое чудовище, как я. Сестры тоже вставали по команде и рассказывали ужасающие истории из моей жизни, некоторые из которых я сама уже успела позабыть. Это продолжалось уже больше двух часов. Меня все это не очень трогало, за три года в Малоярославце я слышала и не такое. Ужасно было то, что мне позарез нужно было в туалет по маленькому. Видимо спирт вкупе с корвалолом устроили мне такой сюрприз. Терпеть не было уже никаких сил. Матушка говорила не умолкая, и как-то неловко было ее перебивать просьбой о туалете. Матушка постановила, что за мое поведение меня следует не только лишить пострига и запретить мне посещение служб, но также изгнать с клироса и бессрочно отправить на послушание в коровник. Когда мне уже начало казаться, что разговоры подходят к концу, и можно наконец попроситься выйти, Матушка вспомнила какую-то еще жуткую историю моего непослушания и принялась ее рассказывать. Пришлось ее перебить:
- Матушка, простите, - Она посмотрела на меня грозно за то, что я осмелилась ее перебивать, - Можно мне выйти?
- Нельзя, сначала дослушаешь.
Я не могла больше терпеть:
- Матушка, я скоро вернусь, простите, - и пошла к двери. Идти оказалось тяжелее, чем стоять: столы, стулья и пол кружились и перед глазами. Пришлось цепляться за спинки стульев, а потом за стенку. За спиной и услышала Матушкино:
- Ой-ой, - видимо на нее эта картина произвела впечатление.
В туалете я стояла некоторое время в тупом оцепенении и не могла решить, что же нужно делать дальше. Потом пошла в келью собирать вещи, решила уйти. За этим занятием меня застала м.Серафима — Матушка послала ее ко мне.
- Уходишь?
- Да, хватит с меня этого вранья.
- Тогда тебе нужно зайти к Матушке за паспортом.
Мы пошли в игуменскую. Матушка сидела за столом. Я опустилась рядом. Стоять на коленях не получалось, и я просто села на пол. 
- Ну что, сбежишь со второго монастыря? - она знала, что два года я провела в Сибири, в монастыре Архангела Михаила, а потом приехала сюда.
- Да.
- И куда ты пойдешь? В мир? Или в третий монастырь? Думаешь тебе там лучше будет?
- Не знаю. Но тут я больше не могу. 
- В миру ты тоже не сможешь. А что ты батюшке своему скажешь? Что сбежала? А перед Богом как будешь отвечать? - Интересно, что словосочетание «уйти из монастыря» обычно в этих случаях не употреблялось. Всегда об ушедших говорили «сбежала из монастыря», «беглая монашка», «сбежавшая» и т. д. Получалось, что никак нельзя просто и без скандала покинуть монастырь. Только если сбежать.
- Я здесь не могу. Можно мне забрать паспорт?
- Ты чего, таблеток напилась?
- Спирта.
- Какого еще спирта? Подумай хорошенько, прежде чем сбежать, как бы не пришлось потом сожалеть. Обратно я тебя приму, только опять придется начинать все сначала — трудницей.
Я молча смотрела в пол.
- Ну хорошо, а если я тебя в скит отправлю? Можешь выбрать любой. Хочешь в Рождествено, тебе же там понравилось? 
- Благословите, Матушка. Но в монастырь я больше не вернусь.
- Тогда едешь в Рождествено, как только будет машина. А пока будешь, как я сказала, ходить на коровник без служб и отдыха.

35
Все эти коллективные занятия и разборки наводили на мысли и вопросы. Для меня было непонятно: как так получалось, что вполне здоровые и отнюдь не глупые люди готовы были исполнять любые приказы (благословения) Матушки, даже те, которые причиняли боль и страдания другим, таким же, как они, сестрам? Во время занятий «верные» Матушке сестры по ее указанию всей гурьбой набрасывались на ту сестру, которую Матушка в данный момент ругала, даже если не имели против этой сестры ничего личного. Вместе с Матушкой они ругали и унижали ее. Часто по приказу даже те сестры, которые между собой дружили, начинали наговаривать друг на друга. Никогда никто ни за кого не заступался. Сестры вполне добровольно делали, говорили, и что самое удивительное, думали, так, как благословляла Матушка, исходя из ситуации и матушкиных личных, часто весьма неприкрыто-корыстных, соображений. Редко кому было жалко ту, которую Матушка ругала. 
Все это напоминало кукольный театр. Если Матушка кого-то хвалила, остальные тоже были дружелюбны и общительны с этой сестрой. Если же Матушка выражала свое неодобрение чьим-то поведением, а это обязательно было публично, во время занятий, то и весь остальной коллектив начинал проявлять к этой сестре холодность, даже враждебность, многие сестры переставали на послушании разговаривать с этой сестрой, в чем-либо ей помогать, а часто и вредили. 
М.Николая прикрывала свою деятельность евангельскими заповедями и писаниями святых отцов, преимущественно греческих. Все ее приказы якобы исходили не от нее самой, а являлись волей Божией. «Хочешь знать, что думает о тебе Бог — спроси своего наставника». Во-первых было непонятно: откуда ей известна воля Божия, она же не святая, что бы там она о себе ни утверждала. Во-вторых тем более непонятно: как Бог мог изъявить свою волю на то, чтобы сестры наговаривали друг на друга, врали, доносили и рвали неугодных Матушке сестер на куски во время занятий? Стравливать сестер друг с другом Матушка любила. Когда она наказывала сестру по чьему-либо доносу, она всегда говорила имя той сестры, которая донесла.
Получалось так: чтобы нормально существовать в этой монастырской системе, сестра должна была слушаться Матушку, более того, стараться ей угодить и показать свою «верность», «преданность» и даже «любовь». Да, многие сестры именно признавались Матушке в любви в помыслах или прямо на занятиях, пуская в ход слезы для убедительности. Матушка при этом жеманно улыбалась, и говорила, что любовь к наставнику в духовной жизни вовсе не обязательна. В то, что они и вправду могут любить Матушку, мне не верилось. Невозможно любить такого человека, который сегодня тебя гладит по голове, а на следующий день по чьему-то доносу или просто для устрашения остальных спускает на тебя собак. Думаю, Матушка и сама не очень-то верила этим признаниям, но они были частью этого театра. 
Матушка контролировала сестер, как марионеток, влезая не только во все аспекты их существования, но и в их взаимоотношения с родственниками, в письма, мысли, воспоминания и даже в сны. Да, сны тоже надо было исповедовать лично Матушке. За «блудные» сны полагалась епитимья. Считается, что такие сны приходят от бесов, если сестра в чем-либо грешит. 
Сестры верят, что это послушание для них спасительно. Чтобы понять действенность этой практики достаточно понаблюдать за теми, кто прожил в монастыре 20, 30 и более лет. Я лично не видела ни одного человека, по крайней мере в тех монастырях, где жила сама, которому эта практика помогла бы стать лучше, ближе к Богу или получить хоть какие-то духовные добродетели и дары, которые так щедро рекламируются в книжках. Как правило, мзду получает только верхушка этой пирамиды, и то мзду не духовную, а вполне материального свойства. Остальные адепты послушания получают в лучшем случае тяжелую и однообразную жизнь, полную трудов и эмоционального напряжения, а также невроз и букет разных болезней психосоматического характера. Более того, я заметила, как после даже непродолжительного пребывания в стенах монастыря новые сестры становились гораздо хуже в моральном и духовном плане. Некоторые не сразу начинали ябедничать, доносить, следить за другими, «любить» Матушку, сначала они были даже против этого. Но чем дольше они жили в монастыре, тем больше пропитывались этой заразой и начинали подражать старшим сестрам, у которых это поведение было уже на автоматизме.

 

Источник: http://visionfor.livejournal.com/6204.html

Ссылка на комментарий
Поделиться на других сайтах

Исповедь бывшей послушницы. Глава 36

36
В этой главе, кому интересно, я выписала те признаки, по которым можно отличить деструктивную (по отношению к личности человека) секту от обычного сообщества или группы людей. Эта информация интересна, я думаю, только тем, кто имел реальный опыт монашеской жизни, чтобы до конца осознать: что же, собственно, с вами там делали. Остальные могут эту главу пропустить.
Привожу здесь выписки из книги Т.Лири, М.Стюарт «Технологии изменения сознания в деструктивных культах». Я ничего не меняла в тексте, только сокращала то, что слишком длинно. 
1. Контроль жизненной среды и общения в пределах этой среды: сюда относится не только общение людей друг с другом, но и проникновение в сознание человека групповых представлений, постепенно начинающих управлять его внутренним диалогом. Человека помещают в психологически замкнутую, а в некоторых случаях и физически ограниченную среду. Замкнутость лишает человека альтернативы, возможности сравнивать свой образ жизни и свои жизненные ценности с любыми другими, смотреть со стороны, что облегчает возможность манипулирования им.

2. Мистическое манипулирование: специальная технология планирования случаев, демонстрирующих внешне спонтанные и «сверхъестественные» события. Любое внешнее действие трактуется в мистическом плане: если Вы споткнулись, то это потому, что у Вас появились плохие мысли об организации и т.д. 
3. Требование чистоты: установление невыполнимых стандартов поведения, что способствует созданию комплекса вины и стыда. Независимо от того, какие усилия прикладывает человек, он всегда терпит неудачу, чувствует себя виновато и работает ещё усерднее. Во всех случаях, даже от него не зависящих, человек должен винить только себя и никого другого.

4. Культ исповеди: разрушение границ личности, предписание делиться и признаваться в любой мысли, чувстве или действии, которые можно заподозрить в несоответствии групповым правилам. Полученная при этом информация не прощается и не забывается, а запоминается или документируется для дальнейшего использования в целях контроля. В ортодоксальном христианстве существует таинство Покаяния, в сектах же практикуют некую пародию на него. Информация, которую человек сообщает о себе, активно применяется для оказания на него давления, выработки у него чувства вины. Исповедь, во время которой человек признается в грехах и занимается самокритикой, происходит в небольшой группе и сопровождается критикой в его адрес со стороны членов группы с определенной целью: активно и динамично способствовать изменению его личности.
5. Священная наука: вера в абсолютную научную и нравственную истинность групповой догмы, что не оставляет места для каких бы то ни было вопросов или альтернативных точек зрения. Только позиция руководства секты, ее точка зрения является правильной во всех вопросах. 
6. «Передёргивание» языка: стремление к ограничению мышления членов группы черно-белыми «мыслепрерывающими» клише, понятными только для посвящённых. Тот, кто контролирует язык человека, – контролирует его мышление. В сектах часто создается свой собственный язык, активно изобретаются новые понятия, в результате чего образуется своеобразный «профессиональный» сектантский жаргон. Человека приучают не только говорить на нем, но и думать. Но ведь слова – это, прежде всего, смысловые понятия, за ними – их содержание. При общении это очевидно, и разница не в словах, а в жизненных ценностях. Изменяя язык, руководство секты влияет на систему жизненных ценностей своего адепта. Также с помощью этого приема его отделяют от несектантского сообщества. Научившись мыслить на языке секты, человек вскоре замечает, что за ее пределами его не понимают, он начинает ощущать дискомфорт при общении с внешним миром и идет туда, где его поймут, где с ним говорят на одном языке, т.е. в секту.

7. Доктрина выше личности: навязывание верований группы в противовес опыту, сознанию и целостности личности. В секте не подразумевается снисхождение учения к человеку, наоборот, человек должен подстроиться и полностью реализовывать учение на практике. Элемент доминирования доктрины над личностью начинает работать в тот момент, когда возникает конфликт между тем, что человек ощущает на собственном опыте, и тем, что предписывает ему ощущать доктрина или догма. В тоталитарном окружении истинна только догма, поэтому человек должен признать ее и привести собственные ощущения в соответствие с догматической истиной. Внутреннее ощущение несоответствия действительных и желаемых ощущений порождает комплекс вины. Порой группа намеренно провоцирует у человека комплекс вины, внушая ему, что все сомнения отражают его греховность. 

8. Разделение существования: вера в то, что члены группы имеют право на существование, а всяческие критики, диссиденты и «расстриги» – не имеют. В секте всех, кто не является ее членами, в лучшем случае считают невеждами, а чаще – просто рабами тьмы, дьявола. На всех, кто не состоит в секте, смотрят «сверху вниз». Потому члены секты не способны к построению равноправного и равноуважительного сотрудничества.

9.Фобическая реакция на мысль о выходе из секты. Членов группы открыто или тайно программируют, внушая им, что если они покинут группу, то будут несчастны и одиноки или умрут от страшной болезни, погибнут в автомобильной аварии или при крушении самолета, станут причиной смерти близких. Члены сект искренне убеждены, что погибнут без группы и что только в группе они могут «духовно, эмоционально и интеллектуально развиваться». Фобии лишают их свободы выбора.

10.Чувство избранности. Членам секты внушают, что они входят в элитные бригады человечества. Ощущение особенности, причастности к спасению мира, принадлежности к передовому отряду истинных верующих, которые направляют историю человечества, служит сильным эмоциональным стимулом для самопожертвования и тяжелой работы. Им внушают, что они лучше, умнее и могущественнее тех, кто не входит в группу. В результате они ощущают больше ответственности, чем когда-либо прежде. Им кажется, что на их плечах покоится весь мир. Поэтому они не понимают, когда люди им говорят, что, уйдя в секту, они прячутся от реальности и избегают ответственности. 

11. Доминирование групповой воли над индивидуальной. Во всех деструктивных сектах личность подчиняется группе. Главное – это «коллективная цель», все «личные цели» должны ей подчиниться. Думать о себе и думать самому нельзя. На первом месте всегда интересы группы. Индивидуализм – плохо, групповой конформизм – хорошо. Существует непреложное требование абсолютного повиновения руководству. Ощущение реальности искажается: член секты учится игнорировать внутреннее «я» и доверять внешним авторитетам, которые олицетворяют власть. Он привыкает искать указаний и разъяснений не в себе, а в других. Он отвыкает самостоятельно принимать решения. В таком состоянии крайней зависимости последователям секты просто необходим лидер, указывающий, что им думать, чувствовать и делать.
Существуют приемы, которыми активно пользуются лидеры сект, чтобы укреплять эту зависимость. Они часто переводят людей в новые незнакомые места, переключают с одних видов деятельности на другие, повышают и понижают их статус в группе, не позволяя им расслабиться. Кроме того, широко применяется еще одна техника: перед последователями ставятся недостижимые цели, но их убеждают, что если они будут «чисты», то могут этих целей достичь. Когда цели не достигаются, людей принуждают публично признаваться в «пороках». 

12. Член деструктивной секты, в которой применяются психологический контроль и техники реформирования сознания, всегда испытывает глубокий внутренний конфликт и находится в состоянии войны с самим собой. В нем живут две личности, истинная и искусственная. Иногда он начинает говорить на жаргоне секты, в нем проступает высокомерие и нетерпимость избранного и всезнающего фанатика. Затем, без предупреждения, он становится самим собой, тем, кем он был раньше, с его старыми привычками и выходками. И вдруг снова «переключается» и становится человеком с психологией сектанта. Обычно в сознании доминирует только одна личность, и большую часть времени на дежурстве находится «сектант», а истинная личность появляется лишь урывками. Определить, какая из двух личностей в данный момент доминирует, несложно, так как у каждой из них есть характерные признаки. Нужно обратить внимание на то, о чем человек говорит, как он это говорит, каким тоном, и как при этом себя ведет. Обе личности отличаются друг от друга и внешне, и интонационно, и способом самовыражения.
Когда доминирует «сектант», речь человека напоминает речь робота. Он говорит назидательно, громко и отчетливо. У него напряженное лицо и тело, лихорадочный или, наоборот, остекленевший взгляд. В целом он производит впечатление холодного, равнодушного и несгибаемого человека. Когда периодически «включается» реальная личность, речь человека становится эмоционально насыщенной, сам он становится более откровенным и экспрессивным. В нем ощущается больше свободы, его мышцы расслабляются, позы становятся более естественными и непринужденными, он импровизирует, шутит, а его глаза приобретают человеческое выражение. Несмотря на интенсивные попытки секты разрушить и истинную личность и искусственно сформировать сектантскую, полностью это никогда не удается. Конечно, «сектант» пытается похоронить представления, свойственные системе отсчета, которой руководствовалась истинная личность индивида, и затереть ее персональное прошлое. Но через время прежняя личность все равно себя проявляет и ищет возможности обрести свободу. Чем чаще человек общается с посторонними группе людьми и чем больше у него накапливается негативных воспоминаний, связанных с пребыванием в группе, тем быстрее идет процесс восстановления его прежней личности.

13. Контроль общения. Настоящая дружба в секте не поощряется, так как дружеские отношения между членами секты (горизонталь) служат препятствием для проявления эмоциональной преданности лидеру (вертикаль). Друзья опасны: если один из друзей покинет группу, он может увести за собой и остальных. Когда человек уходит из секты, «любовь» к нему перерастает в ненависть и презрение. Члены деструктивной секты полностью утрачивают способность самостоятельно принимать решения и обязаны согласовать любое действие с теми, кому подчиняются в пирамиде. На встречу с родственниками или больным другом нужно получить разрешение старшего. Чем больше контролируются члены группы, тем меньше вероятности, что они будут делать то, что им хочется, и ходить туда, куда им хочется. В некоторых сектах регламентируются даже социальные отношения членов группы. 

14. Манипулирование виной и страхом. Человек приходит в секту, надеясь обрести там свободу. Но в действительности он начинает жить в узком туннеле страха, вины и стыда. Во всех проблемах всегда виноват он, его слабая вера, его скудные знания, его плохая наследственность, его прошлые грехи. Он постоянно живет в напряжении, ощущая глубокую вину за то, что не соответствует стандартам. Он начинает верить, что находится во власти злых духов, с которыми должен самоотверженно бороться.
Во всех деструктивных сектах главной движущей силой является страх. В каждой группе есть свой дьявол, который жаждет захватить, соблазнить, растлить, убить или свести с ума последователя.

15. Манипулирование эмоциями. Эмоциональная жизнь в секте напоминает участие в аттракционе «американские горки». Последователя бросает из состояния невыразимого счастья познания «истины» среди «избранных» в состояние, где он испытывает невыносимое бремя вины, страха и позора. Причины всех проблем коренятся в его, а не в групповой, несостоятельности. Всегда и во всем он может винить только себя. Если он начинает выражать несогласие, группа либо объявляет ему бойкот, либо его переводят в другой филиал группы.

16 Физическое воздействие. Как только человек становится членом деструктивной секты, резко сокращается продолжительность его сна. При недостатке сна человек перестает функционировать в обычном режиме. Это приводит к тому, что его умственные способности и критичность притупляется. Кроме того, его перегружают различными видами деятельности, когда времени на размышления не остается. Резко изменяется режим приема пищи и рацион питания. Во многих группах часто практикуются продолжительные посты. Из-за несбалансированности рациона одни люди резко худеют, другие существенно набирают вес. Все свободное время члены деструктивной секты занимаются групповой общественной деятельностью в условиях казарменной дисциплины. Они лишены возможности уединиться, почитать книгу или поразмышлять.

17. Безысходность. В отличие от обычных организаций, где у каждого человека есть выбор уйти или остаться, в деструктивной секте законных оснований для выхода нет. Членам секты внушают, что на уход из секты толкает только слабость духа, незрелость, глупость, невменяемость, искушение, промывание мозгов, гордыня, нетерпимость, греховность и так далее.
Им внушают фобии и заставляют поверить в то, что если они покинут секту, с ними, с их семьями и всем человечеством произойдет беда. Они заперты в психологической тюрьме. Члены деструктивных сект – это нейрологические пленники, которым во время сессий внушения вводятся в подсознание разного рода фобии, в частности, страх перед выходом из секты. Члены сект лишены свободы выбора, хотя, по мнению руководства, «они не уходят, потому что у них нет причин уходить». Любая организация не хочет терять членов, но ни одна нормальная группа не станет эксплуатировать чувство страха или вины у рядовых членов.
Чтобы определить характер группы, надо знать, существует ли у ее членов свобода выбора. Для этого нужно выяснить, имеют ли члены группы право на свободное получение информации, на критику и на свободный выход из группы. 

Даже самые сложные доктрины в конце концов сводят реальность к двум полюсам: черное и белое, добро и зло, духовный мир и физический мир, мы и они. В некоторых группах последователи начинают страдать фобиями и даже становятся параноиками, ибо им постоянно внушают, что духи за ними наблюдают и даже завладевают ими, если они чувствуют и думают не так, как положено в секте».

Конечно, можно сказать, что цели у обычных деструктивных сект и православного монашества разные. А средства, получается, одинаковые. Но всегда ли цель оправдывает средства? Неужели человека нужно загнать в деструктивную секту «монастырского типа» и разрушить его личность? Хороший способ спасти душу. Если бы Богу было угодно, чтобы мы были послушными роботами, бездумными зомби, слепо исполняющими любой приказ, Он, наверное, и создал бы нас такими, это ведь гораздо проще, чем создать огромное количество уникальных, способных к размышлению и творчеству людей.

 

Источник: http://visionfor.livejournal.com/6526.html

Ссылка на комментарий
Поделиться на других сайтах

Исповедь бывшей послушницы. Главы 37, 38, 39, 40, 41

3611_900.jpg

37

У меня было ощущение, как будто по мне проехал трактор. Все тело ломило и болело, в голове стоял туман. Но по большому счету я была даже довольна: очень хотелось снова попасть в Рождествено, увидиться с Пантелеимоной, м.Матроной, Галей, снова послужить в нашем храме. Сразу после разговора с Матушкой за мной зашла м.Елисавета и сказала, что я написана на послушание в коровник. Я к тому времени уже почти протрезвела, поэтому переоделась и пошла с ней. 
Теперь у меня был какой распорядок дня:
Утром после подъема в шесть утра я шла не в храм вместе со всеми, а сразу на коровник до самой трапезы в 11.00. Потом я опять шла на коровник до 15.00. Потом был час отдыха, в 16.00 трапеза, снова коровник до чая в 21.00. Меня оставили там одну, иногда, правда, заходила м.Серафима и с заботливым видом справлялась о моем самочувствии, а заодно проверяла, чтобы я никуда не ушла. Так прошло пять дней, и я уже начала думать, что Матушка меня обманула. Все свои вещи я уже собрала и сложила в коробки посреди кельи. На шестой день я услышала, как возле коровника кто-то кричит:
- Послушница Мария! Где послушница Мария?!
Я вышла. Это была Аня, водитель из скита в поселке Гремячево. Она ехала к себе, и по пути ей сказали завести меня в Рождествено. Я обрадовалась ей, как ангелу. Побежала переодеваться и выносить свои коробки. Она сказала мне ждать ее возле богадельни у Георгиевских ворот. Приближалось время второй трапезы и сестры шли ужинать. Я стояла на дороге с кучей коробок и сумок. Некоторые проходили мимо, просто говоря «благослови» (это принятое в монастыре приветствие), а некоторые подходили и прощались, сочувствуя моей ссылке. Никто не знал о нашем с Матушкой разговоре и о том, что я попросилась в Рождествено добровольно. Когда кто-то подходил, мне приходилось срочно делать вид, что я тоже очень расстроена. 
В Рождествено мы приехали вечером. Светило яркое предзакатно-оранжевое солнце, на улице уже было по весеннему тепло, пахло коровником и сеном. Из дома выскочили м.Матрона и м.Пантелеимона помогать мне выгружать мой багаж. Пантелеимона очень удивилась моему приезду и спросила:
- Как тебе удалось так быстро вернуться?
- Потом расскажу. Не поверишь: М.Сергия помогла.
- А с постригом что?
- Уже ничего.
Меня поселили в самую большую и светлую келью. В храме м.Евфрасия дочитывала вечерню. Она тоже недавно приехала сюда и подвизалась на «молочке». Она мне очень обрадовалась. м.Евфрасия много читала и любила поговорить на философско-богословские темы. Не то, чтобы я была интересным собеседником в этих вопросах, но я могла сделать умный вид и внимательно выслушать. Она это ценила. Рядом со мной в большой келье Галя поливала огородную рассаду под огромными, подвешенными к потолку лампами. Внизу в трапезной м.Матрона накрывала чай. Водителем и экономом здесь теперь была Наташа. Из окна моей новой кельи открывался чудесный вид на поля, лес и берег пруда, освещенные ярким закатным солнцем. Я снова почувствовала себя хорошо. 

38
Довольно неплохо и спокойно мы прожили все вместе 8 месяцев с апреля по ноябрь 2014. На коровнике стало тяжелей: с весны коров нужно было еще и пасти. Утром я сразу без полунощницы шла на коровник, чистила, доила коров, а потом выгоняла их на поле. Иногда уже к этому моменту я была такой уставшей, что заваливалась прямо в траву под каким-нибудь деревом и спала. Коров потом нужно было искать на чьей-нибудь даче или на колхозном гречишном поле. Потом м.Пантелеимона все-таки выпросила в Епархии нам в помощь трех семинаристов в пастухи и на огород. Это были совсем молодые ребята, не старше двадцати лет, вполне себе современные. У каждого был планшет, телефон, еще и ноутбук. Нас они называли «бабками», не в глаза, конечно, и потихоньку ненавидели, потому что нас нужно было слушаться, как старших. Из семинарии сюда тоже присылали провинившихся студентов: вместо летних каникул они должны были трудиться на этом подворье. Такая, видимо, у Рождествено была судьба. 
С Пантелеимоной мы прекрасно ладили. Когда семинаристы стали помогать мне пасти, у меня появилось свободное время, а у Пантелеимоны появились деньги. Эти деньги она насобирала на православной ярмарке в Питере, куда ездила от Свято-Никольского монастыря. Деньги она собирала на наш детский приют «Отрада», как благословила Матушка - люди охотно жертвовали «деткам». Пантелеимона отвезла их м.Николае в монастырь. Матушка благословила эти деньги потратить на сестер скита, так как содержать нас обязан был наш монастырь, а не Епархия. Приют в то время в деньгах не нуждался. Пантелеимона решила пустить их на ремонт дома, где мы жили. Все лето мы делали ремонт: клеили новые обои, утепляли стены и полы, красили, штукатурили. Мы даже сами отреставрировали и покрыли лаком нашу древнюю мебель. Дом стало не узнать: до чего он стал красивым и уютным. Вокруг мы разбили множество клумб. Нам пожертвовали несколько ящиков полусухой рассады, которая у нас буйно разрослась и зацвела. У меня на коровнике родились три теленка разных цветов. Они были такие славные, что деревенские дети приходили с ними побегать и поиграть. Каждый день вечером мы служили вечерню, повечерие, утреню с канонами, а по воскресеньям пели в храме.
Я не надеялась, что Матушка про меня забудет. Неизвестно было, сколько она позволит мне тут наслаждаться жизнью. В то, что она просто оставит меня в покое я не верила, не такой это был человек. Свято-Никольский монастырь казался мне подобием ада на земле, это, пожалуй, самое последнее место, где бы я хотела оказаться. Для меня даже в ад был лучше — там хотя бы можно не врать. В Рождествено мне очень нравилось, даже не смотря на тяжелые труды, нигде еще я не чувствовала себя так хорошо и радостно. Я решила просто положиться на волю Божию и жить сегодняшним днем. В конце лета я, помогая Гале на огороде, нашла маленький нательный серебряный крестик. Я подняла его, опросила всех: никто крестик не терял. Тогда я решила, что этот крест Господь послал мне. Крест — значит испытания, это всем понятно. Мне казалось, что таким образом Господь дал мне самой выбирать, когда эти испытания должны начаться: стоит только надеть крестик. Он лежал у меня на полке с иконами и ждал, а меня мучила совесть, что я по малодушию отвергаю то, что послал мне Господь. Было страшно надеть его, так не хотелось никаких перемен. Тогда я по своему обыкновению решила узнать через Евангелие, чего мне ожидать в ближайшее время. Я помолилась и открыла наугад. Удивительно. Мне попалось место из Евангелия от Луки, где Господь цитирует пророка Исайю, одно из моих любимейших мест в Писании: «Дух Господень на Мне, Егоже ради помаза Мя благовестити нищым, посла Мя изцелити сокрушенныя сердцем, проповедати плененным отпущение и слепым прозрение, отпустити сокрушенныя во отраду, проповедати лето Господне приятно». На мой взгляд, это самое утешительное, что я могла найти. Я решила довериться Богу до конца — и будь что будет. Повесила этот крестик на шею, рядом с моим, и стала ждать. 

39
Долгое время все шло как обычно. В начале осени к нам из монастыря прислали инокиню Ксению. Она провинилась тем, у нее в кармане нашли обертку от мороженного. Ксения утверждала, что этот фантик ей подкинули злопыхатели, никто так и не добился от нее вразумительного объяснения этому происшествию. Ксению я знала не очень хорошо, в монастыре мы редко пересекались на послушаниях. Здесь мы с ней начали общаться, она заходила ко мне поболтать, мы менялись книгами и ходили за грибами. Однажды вечером ко мне на коровник зашла Пантелеимона с серьезным видом и сказала, что ей нужно со мной поговорить. Мы вышли, и она сказала:
- Хочу тебя предупредить: будь осторожна с Ксенией.
- А что с ней не так? По-моему она вполне нормальная.
- Я ее знаю уже двенадцать лет. Более двуличного человека я не встречала. Матушка специально ее прислала, чтобы все тут высмотреть и написать.
- Но она говорит, что терпеть не может тех, кто пишет.
- А сама пишет, и еще как. И за это Матушка ей все прощает и позволяет. Думаешь Матушка не знает, что у нее мужик есть в деревне?
- Это на голубом уазике? Знакомый просто, никакой это не мужик.
- Да они уже не первый год встречаются, когда она здесь бывает. Он к ней и в больницу приезжал, когда она там с пневмонией лежала, привозил ей подарки.
- Да ну, не верю я во все это.
- Ну и не верь. А я тебя предупредила: ничего ей не рассказывай, а главное — не ругайся с ней, иначе пожалеешь.
Мне трудно было поверить, что можно, будучи инокиней, встречаться с мужчиной. Хоть я и видела, что голубой уазик приезжает каждый день на поле, где м.Ксения пасет коров, но я предпочла думать, что они просто дружат. М.Ксения тоже говорила, что Володька — небольшого роста мужичек лет сорока пяти с большими задумчивыми глазами — ее друг. М.Ксения несколько раз просила его помочь нам в хозяйстве: заколось телку, прибить вагонку в прихожей, починить трактор, он всегда соглашался и помогал. На нее он смотрел с большим удовольствием, даже восхищением, делал все, что она просила. 
Как-то в воскресенье Пантелеимона, м.Матрона и Галя с Наташей уехали в монастырь, там был очередной «матушкин» праздник, на который обязательно нужно было явиться с букетом и подарками. Я, м.Евфрасия и м.Ксения остались в скиту. М.Ксения не ходила на наши службы, все уже к этому привыкли, поэтому мы с Евфрасией пошли служить, а Ксения осталась у себя в келье. На улице шел проливной дождь, коровы стояли дома. В середине повечерия я вышла к себе за нотами. Пока искала ноты, посмотрела в окно. Там была странная картина: под проливным дождем м.Ксения изо всех сил катила за ворота тачку, груженую мешками с комбикормом. Я поняла, куда она это везет. Несколько дней назад к нам заходила «бабка», так мы ее звали, наша соседка, и просила продать ей комбикорма. Пантелеимона отказала, потому что у нас самих было немного. М.Ксения с этой соседкой общалась. Ясно было, что она сама решила «толкнуть» комбикорм. Я подождала, пока Ксения вернется, потом одела дождевик, взяла тачку и пошла к «бабке». Бабкины ворота были открыты, а мешки лежали под деревом, укрытые пленкой. Я погрузила их на тачку и повезла обратно на коровник. Я надеялась тихонько вернуть комбикорм в коровник, чтобы никто ничего и не понял. Тут выбежала «бабка» и начала проклинать меня и мою жадность. Деньги Ксении она уже заплатила, хотя знала, что та не отдаст их в общую казну. Она бежала за мной до самого коровника, осыпая проклятиями. Ксению мы в тот вечер не нашли, она ушла в деревню к своему другу и позвонила оттуда в монастырь Матушке. На следующий день меня вызвали к игумении. 

40
Я прихала в монастырь, готовая ко всему. Чтобы не бояться Матушки и позорно не трястись в ее присутствии, я выпила несколько успокаивающих таблеток. В это время Матушка как раз была у себя в игуменской. Там же я увидела м.Серафиму, м.Селафиилу, м.Еслисавету и еще несколько сестер. Когда я вошла и встала на колени перед Матушкой, она сразу спросила меня:
- Ну что, Маша у вас там с Пантелеимоной? Шашни крутите? Дружбочки?
Я сначала не поняла, о чем речь, но потом до меня дошло, что именно Ксения сказала Матушке.
- Да, Матушка, мы общаемся, она же старшая.
- Лучше бы помыслы писала своей старице, чем непонятно с кем общаться. (Напомню, что «старицей», то есть старцем без бороды, м.Николая называла себя).
Я подумала, что лучшая оборона — это нападение:
- Матушка, что благословите делать? М.Ксения ворует с коровника комбикорм и продает его в деревню.
Матушка смутилась, потому что обвинение в воровстве слышали другие сестры. Она начала тихим голосом объяснять мне, что Ксения не совсем в своем уме, блаженная, подвижница, ее поступки нам нельзя критиковать. Даже если она ворует — это часть ее подвига, если ее этого лишить — она погибнет. Чтобы я не сказала еще чего, Матушка предпочла меня срочно отослать обратно в Рождествено. 
Ксения больше не разговаривала ни со мной, ни с Пантелеимоной, которая тоже отчитала ее за эти мешки и запретила ходить к Володьке. Ксения стала общаться с Наташей, хотя до этого говорила про нее гадости. Не знаю, что они вдвоем писали Матушке, но та звонила чуть ли не каждый день Пантелеимоне на мобильный и ругала ее и меня за то, что мы якобы состоим в блудных отношениях друг с другом. Никакие доводы не помогали: Матушка указывала на то, что два человека (Ксения и Наташа) пишут об одном и том же. То, что они могли договориться, в расчет не принималось. Матушке такой поворот событий был на руку: нужно было доказать, что от долгой жизни в скитах люди развращаются, а не спасаются. И еще это был повод вернуть меня обратно в монастырь. Ей не давало покоя то, что я по своей воле уехала в этот скит, она грозилась забрать меня обратно.
В разгар этих событий к нам в скит приехал батюшка Афанасий. Он ездил на Афон (его чада часто возили его в паломнические поездки). Батюшка был отдохнувший и довольный. Он знал, что у меня проблемы. Мы уединились с ним в гостевой келье и проговорили, наверное больше двух часов. Я говорила, что Матушка хочет вернуть меня в монастырь, но я вернуться не могу. Остаться здесь я тоже не могу, потому что, хоть это и епархиальное подворье, сестры находятся на послушании у м.Николаи и она вольна делать с ними все, что угодно. Домой поехать я не могу, потому что мне хочется все-таки жить по-монашески. Я просила Батюшку поговорить с м.Николаей, попросить ее оставить меня в покое, позволить жить здесь. Батюшка сказал, что этого он сделать не может. Может быть он просто не хотел вмешиваться во все это. Он советовал мне слушаться Матушку, читать святых отцов, больше молиться и уповать на Бога. Все как всегда. Батюшка подарил мне коробочку ладана и уехал, а на следующий день, вечером, м.Николая благословила мне вернуться в монастырь с покаянием, как блуднице.

41
Мне это благословение передала Пантелеимона. Я ответила, что в монастырь я не вернусь, это просто невозможно. Она уговаривала меня не делать глупостей и послушаться. Я ушла к себе, села на кровать и начала думать, что же делать дальше. Нервы сдавали, меня всю трясло, даже до спазмов. Я выпила две таблетки феназепама, чтобы заснуть, но они не помогли. Я выпила еще две, заснула, но через несколько часов проснулась в ужасе. Все тело сводили нервные судороги, голова раскалывалась, сердце оглушительно стучало. Я выпила корвалол и еще две таблетки феназепама. 
Очнулась я в машине, меня куда-то везли. Я опять вырубилась, помню только, как обнаружила себя лежащей на спине на чем-то твердом. Кто-то хлопнул меня по щеке, потом я почувствовала, как ни с того ни с сего меня сильно ущипнули за грудь. Было больно, но я не смогла даже открыть глаза. Стало ясно, что это больница, я хотела сказать что-то, но не могла. Я слышала, как рядом Пантелеимона объясняла, что нашла у меня таблетки и что она не знает, сколько точно я выпила. Я пыталась сказать, что выпила совсем чуть-чуть, что это все просто ерунда, но не могла даже пошевелиться. Потом меня повезли в реанимацию и там какой-то доктор начал приводить меня в чувство. Я слышала каждое его слово, но не могла не то что говорить, даже открыть глаза. Слышала, как говорили, что монашка напилась таблеток. Как-то очень оперативно и совсем не больно промыли желудок. Я только услышала, как доктор сказал:
- А, таблеточки.
Потом он пытался найти у меня вену, чтобы поставить капельницу. Вены у меня вполне нормальные, никогда с ними проблем не было, а тут они видимо на нервной почве все исчезли. Он не смог уколоть даже в ногу. Пришлось поставить подключичный катетер. Глаза я не открывала, поэтому подумала: «Конечно, как можно найти вену в такой темноте». Потом какая-то женщина строгим голосом все в той же кромешной темноте расспрашивала меня, почему я напилась таблеток. Я только плакала и несла какую-то бессвязную чушь. Слезы лились ручьем, я почувствовала, как кто-то стал вытирать их тряпочкой. 
Полностью в себя я пришла только вечером в палате. Бабушка-санитарка принесла мне халат и рубашку. Вся больница уже знала, что утром привезли монашку, наглотавшуюся таблеток, ко мне подходили незнакомые люди и пытались утешать. На следующее утро приехала Наташа и привезла мне паспорт, подрясник, апостольник, куртку и пачку печенья. В кармане подрясника я нашла телефон и немного денег. Позвонила Пантелеимоне, оказалось, это все передала она. Она сказала, что Матушка выгнала меня из монастыря, потому что я якобы специально напилась таблеток, чтобы скомпрометировать монастырь.
Ближе к вечеру Пантелеимона мне позвонила и сказала, что днем Матушка провела занятия с сестрами, на которых говорила, что я ни в чем не виновата, а все это придумала и подстроила Пантелеимона. Ее теперь везли в монастырь на духовный собор. Интересно, как все поменялось. Теперь я была жертвой интриг Пантелеимоны против игумении. 
Духовный собор — это отдельная история. Это такая имитация демократии в монастыре, вроде как важные вопросы решает не одна игумения, а собор старших сестер. Потом Пантелеимона мне рассказала как это происходило. Ее поставили перед Матушкой и сестрами. Матушка рассказала всем, что Пантелеимона и я состояли в блудной связи, то есть были лесбиянками. Это была Матушкина излюбленная тема на все случаи жизни. От этой страсти я потеряла голову и напилась таблеток, но во всем виновата была совратившая меня старая лесбиянка Пантелеимона. Были вызваны свидетели: м.Ксения, м.Евфрасия и Наташа. Они все в один голос уверяли, что не раз видели нас вдвоем. Они не утверждали, что видели какие-то конкретные лесбийские действия, но все же мы общались, а один раз даже вместе жгли костер. «Ну да, сжигали мусорную кучу», - поправила Пантелеимона, но ее никто не слушал. Потом голос получили старшие сестры, которые тоже внесли свою лепту унижения и оскорблений. Пантелеимону даже обвиняли в блудных пристрастиях к молоденьким семинаристам, по этому поводу даже было проведено небольшое расследование, хотя непонятно было, как это сочеталось с ее лесбийскими наклонностями. Длились эти разборки больше двух с половиной часов. Пантелеимону раздели, лишили причастия, старшинства и перевели на покаяние в коровник под руководство м.Вероники. Она назначалась старшей в Рождествено. Вероника была тоже «мамой» и ее отправляли в Рождествено за провинности ее дочки. Монахиня Вероника была одной из самых грозных и суровых монахинь, она и внешне была похожа на здорового мужика с грубоватыми манерами и низким басовитым голосом. Раньше она работала в торговле, потом по благословению духовника с маленькой дочкой пришла в Малоярославец. Вероника прославилась в монастыре своими аскетическими подвигами: все знали, что ночью она не спит, а молится, а если и засыпает, то сидя за столом с четками в руках. Днем она часто засыпала прямо стоя на клиросе, но при этом не падала, а продолжала петь свою партию. С младшими по чину сестрами она была сурова и непреклонна, а со старшими проявляла вежливость. Она настолько сильно была привязана к Матушке, что, правда, готова была порвать на куски любого, кем игумения была недовольна. На Пантелеимону она уже смотрела, как на врага народа, который по справедливости подлежит уничтожению.
Пантелеимона не раз была на таких соборах, но тут ее обвиняли в таких мерзостях, что она не выдержала и решила уйти из монастыря. Тем более, рассчитывать на спокойную жизнь под началом м.Вероники не представлялось возможным. Она собрала ночью вещи, позвонила Геннадию, нашему сторожу, и попросила отвезти ее к дочери в Козельск. Он согласился помочь. Никто даже не услышал, как она уехала. Позвонила она мне уже из Козельска. 
Когда я узнала, что она ушла, я очень обрадовалась, что я теперь не одна. Обо мне в больнице никто не вспоминал, поэтому я тоже попросила Геннадия забрать меня и отвезти в скит. Когда я вошла в дом, сестры во главе с м.Вероникой сидели за столом, была трапеза. На меня посмотрели так, как будто я воскресла из гроба. Все молчали. Я тоже молча села за стол и начала есть со всеми. Вероника встала и пошла звонить Матушке, чтобы спросить, что ей теперь со мной делать. Поговорив по телефону, она подошла ко мне и спросила меня о моих планах. Я сказала, что поеду к батюшке. Она снова пошла звонить. Потом сказала мне, что я должна сдать форму, всю одежду и обувь которую мне выдали в монастыре. 
После трапезы я пошла к себе собирать вещи. Я позвонила маме, но она была за границей и не могла приехать за мной. Она попросила забрать меня моего дядю. Пока я собирала вещи, ко мне зашла Галя и с большим сочувствием уговаривала меня не делать глупость — не уходить из монастыря. Зашла и м.Матрона — принесла мне пакет яблок в дорогу. Потом пришла м.Вероника. Она забрала мою форму и посмотрела на мои сумки и коробки:
- И что, это все твое?
- Да, это мои вещи, всю одежду мне привозила мама, можешь проверить, монастырского тут ничего нет.
Она стала распаковывать коробки и открывать сумки. Обыскав весь мой багаж, она успокоилась и вышла. Приехал дядя Володя, мы с ним загрузили мой скарб в машину и поехали в Оптину Пустынь к о.Афанасию, у которого я хотела спросить, как мне жить дальше. 
В Оптину мы с дядей приехали уже поздно вечером. Мы зашли в Казанский храм — там как раз пели полиелей. Мы тоже подошли на помазание и достояли службу почти до канца, а потом я позвонила батюшке Афанасию. Он уже обо всем знал от м.Николаи. Мы встретились с ним возле скитских ворот, и он повел нас в домик старца Льва: его отреставрировали, и теперь принимали там гостей, потому что он не был на территории скита. Батюшка показал мне комнату, где я могла пожить, пока не решу, куда мне ехать дальше. Дядя хотел было ехать домой, но я уговорила его переночевать здесь, была даже свободная комната. Мы втроем сели пить чай. 
Чай затянулся до часу ночи. Мы с батюшкой спорили, а дядя Володя слушал, ему, как верующему человеку, все это было интересно. Я пыталась доказать батюшке, что все то, что м.Николая выдает за высокую духовную монашескую жизнь — это видимость, красивая упаковка, под которой скрываются всего лишь ее корыстные интересы, непомерное властолюбие и гнусные методы контроля и подавления людей. Любая власть над людьми, когда она становится абсолютной и никем не контролируемой, чревата злоупотреблениями, тем более, если эта власть в руках человека не духовного и святого, а страстного, властного и беспринципного. Я рассказывала батюшке про всю эту жуткую систему доносов и слежки, наказаний и привилегий, лжи и притворства. Все эти методы, которыми Матушка пользуется для контроля власти, используют секты и всякого рода мошенники. И вообще, как она может называть себя «старицей», говорить, что сам Господь и Его Пречистая Матерь возвещают свою волю ее устами, если сама не имела даже опыта монашеской молитвенной жизни? 
У батюшки на все мои аргументы были ответы. Ничем невозможно было его смутить. Не получается жить в монастыре — значит плохо слушаешься, не смиряешься. Не нравится Матушка — укоряй себя за это, говори себе, что другой игумении не достойна по грехам. Не нравится устав монастыря — терпи и смиряйся - получишь прощение грехов награду на Небесах. Доносы, ябеды и интриги — это совершенно нормально для любого коллектива, особенно женского. Нету сил терпеть — молись, проси Бога, и Он поможет. На любой мое недоумение он отвечал красивыми фразами, сдобренными, как солью, цитатами из книг. Мне было интересно, что обо всем этом подумал мой дядя, он все это время внимательно слушал. Утром дядя Володя уехал очень рано, часов в пять, я еще спала. Через несколько дней он позвонил мне и сказал:
- Маша, я думал над всем этим, о чем мы говорили. Вот ты обвиняешь во всем игумению. Ты знаешь, ведь в свое время все обвиняли Сталина во всех зверствах, которые происходили в стране. Ну а кто же тогда написал четыре миллиона доносов?

 

Источник: http://visionfor.livejournal.com/6894.html

Ссылка на комментарий
Поделиться на других сайтах

Исповедь бывшей послушницы. Главы 42, 43

42
Я провела в Оптиной дней десять: ходила на службы, гуляла, думала и общалась с о.Афанасием. Он почти каждый вечер после службы заходил ко мне в домик, беседовал со мной. Батюшка говорил мне, что я должна покаяться, признать свою вину, исповедаться. У меня не получалось. Не получалось почувствовать себя виноватой, даже когда я пыталась исповедаться, не получалось во всем обвинять себя, а ведь это и есть суть покаяния. Как-то он сказал, что м.Николая предложила мне, если я не хочу возвращаться в Малоярославец, поехать подвизаться в монастырь в Вятку в Кировской области. Я знала это место: игуменией там была м.Феодосия, сестра из Малоярославца, а сам монастырь был полностью под руководством м.Николаи, один из клонов Свято-Никольского монастыря. Там все делали с Матушкиного благословения, по сути это был ее скит. Я просто рассмеялась такому предложению. Опять попасть в лапы Матушки Николаи совсем не хотелось. Мне хотелось поехать в небольшой скит, наподобие Рождествено, я попросила батюшку найти мне такое место. 
Пантелеимона жила у дочки в Козельске. Они вчетвером: Пантелеимона, Лена, ее муж и годовалый сын жили в одной комнатке в военном общежитии. Пантелеимона приезжала на службы в Оптину, и мы виделись почти каждый день. Один раз она попросила меня съездить с ней в Калугу к зубному. Когда мы шли по Калуге в поликлинику, на дороге на встретилась Наташа из Рождествено. Она оглядела нас и молча пошла дальше. Вечером ко мне зашел батюшка и как-бы между делом спросил:
- А где сейчас Пантелеимона?
- В Козельске у дочки.
- Вы общаетесь?
- Иногда. А что?
- Ничего. А сегодня вы виделись? 
Он так серьезно посмотрел на меня, что я спросила:
- Батюшка, вы тоже верите во все эти гадости, которые распространяет м.Николая? Вы же меня знаете давно! - я не знала, что сказать еще. Иной раз очень тяжело доказать, что ты не верблюд. Я уже не стала ему говорить, что мы не просто общаемся, Пантелеимона даже несколько раз оставалась ночевать в этом домике на свободной кровати, чтобы лишний раз не стеснять дочку с зятем. 
Когда стало ясно, что я не собираюсь возвращаться в Малоярославец, батюшка подыскал мне место для дальнейших подвигов. Это было в тридцати километрах от Оптиной. Место называлось Ильинское, там в 16-18вв. был Свято-Успенский Шаровкин монастырь. Сейчас от этого монастыря остался только Успенский храм с огромной прилегающей территорией. В этом храме по воскресеньям была Литургия, приезжал служить о.Павел из Калуги. Рядом по благословению старца Илия (Ноздрина) было построено несколько деревянных домиков, где жила монахиня Ксения (Абашкина), постриженная о.Илием. По благословению о.Илия и на его средства М.Ксения пыталась создать монашескую общину, а в будущем и возродить монастырь на этом месте. Но уже много лет у нее это не получалось — никто здесь не мог удержаться. По словам батюшки Афанасия, место это было пустынное и уединенное. Я поняла, что это именно то, что нужно: пустыня, как я люблю, деревня, уединение. Я созвонилась с м.Ксенией и поехала в Ильинское. Место и правда было настолько пустынным, что туда не было проложено даже нормальной дороги. Просто нужно было ехать через поле и бурьян. Во время дождя проехать по этой грязи не было никакой возможности. Такой запущенности я тоже еще нигде не видела. Сухой многолетний бурьян рос повсюду, почти закрывая собой первый этаж храма, подходя к самым стенам, кругом валялся строительный мусор, бутылки, камни, доски. Храм, когда-то оштукатуренный, теперь стоял весь обсыпавшийся, в дырах и трещинах, как скелет, с протекающей крышей и осыпающимися стенами. На колокольне не было ни крыши, ни колоколов, только трава и мелкие деревца, произрастающие из всех трех ярусов. Рядом с храмом в высоком бурьяне стояли небольшие срубы, как бани. В одном из них жила м.Ксения с внуком и послушницей Надеждой. М.Ксении было на вид лет шестьдесят. Одета она была не по-монашески, а просто — юбка, свитер, пестрый платок, повязанный под подбородком, как носят бабушки. Она была довольно крупная, даже полная, но очень бойкая, с шустрыми черными глазками и большим мясистым носом. Она без умолку говорила, шутила, смеялась, много рассказывала о своей нелегкой жизни и о том, как она в одиночку вот уже шесть лет восстанавливает этот храм. Когда я ей рассказала, что я из Свято-Никольского монастыря, Ксения удивилась: «Да как тебя туда занесло! Это же концлагерь, а не монастырь». Про м.Николаю она много слышала, что та издевается над сестрами, имеет огромную власть над Митрополитом и все в Калужской Епархии ее боятся. Попутно она травила анекдоты и всякие истории, часть из которых она слышала, а часть придумывала на ходу. Ксения показала мне один из домиков, где предложила поселиться: деревянный сруб, состоящий из одной комнаты с печкой посередине, двумя кроватями и столом. Я сказала, что у меня есть знакомая, инокиня Пантелеимона, которой негде жить. Ксения была не против, чтобы приехала и она. 
Пантелеимоне я сказала, что нашла замечательное место, настоящую пустыню, что это не монастырь, а небольшая община. Идти ей было некуда: в квартире в Тульской области, где она жила раньше, теперь жила ее сестра с детьми и мама. Дочь была в общежитии. Пантелеимоне ничего не оставалось, как поехать в пустыню. 
Заселились мы в этот маленький сруб с печкой и начали подвизаться. Вначале все было очень хорошо, я даже думала, что нашла наконец место, где смогу спокойно жить в молитве и трудах. Жили мы просто, почти как древние подвижники: утром я с 6.30 топила печку в храме, где мы с 8.00 читали утреннее правило: полунощницу, утреню и часы с изобразительными. Потом мы готовили трапезу, кушали, слушая душеполезные чтения святых отцов, убирались и шли на свои послушания. Пантелеимона была келарем и поваром, а я занималась храмом и территорией: разгребала потихоньку завалы, косила тримером засохший бурьян, носила дрова и уголь. Надя вышивала бисером или делала что-то по хозяйству, а м.Ксения занималась с внуком уроками или ездила по делам. Вечером мы читали в храме вечерню, повечерие и акафист. Иногда по праздникам мы ездили в Оптину или в Шамордино.
Официально на этом месте не было монастыря, был только приходской храм, где о.Павел был настоятелем. Батюшка не вмешивался ни в какие дела, приезжал только раз в неделю на службу и сразу же уезжал, а всеми делами храма заведовала м.Ксения. Она вела себя как полноправная владелица этого места и как игумения будущего монастыря, хоть пока здесь было только три послушницы. Все средства, которые прихожане и паломники жертвовали на восстановление монастыря, проходили через нее. 
В одном из домиков, как я потом узнала, жила еще одна монахиня и тоже чадо старца Илия — м.Александра. С ней м.Ксения не общалась, она даже не пускала ее к себе в дом и на наши службы, а только рассказывала про нее разные истории, выставляя ее сумасшедшей и опасной. Нам она тоже не рекомендовала общаться с этой «бабкой». М.Александра в свою очередь говорила, что ее о.Илий послал сюда вместо м.Ксении, которая по ее словам, не справлялась со своими обязанностями. М.Александра тоже считала себя будущей игуменией и старалась собрать вокруг себя общину, но пока у нее не было ни одной послушницы. Нам было не понятно, кто же из них двоих истинное чадо старца Илия, которое он сюда послал на игуменство, но потом оказалось, что он благословил на этот пост и ту и другую, не сильно задумываясь о последствиях.
Пару месяцев мы жили этой спокойной и простой жизнью, пока в один прекрасный день после службы к нашему храму не подъехала машина, из которой вышли наши старые знакомые: монахини Михаила и Параскева. Это были сестры Свято-Никольского монастыря, особо преданные Матушке Николае. Они были старшими: Михаила в скиту в Гремячево, а Параскева — в Ждамирово. Сестры были одеты во все парадное: рясы, клобуки, мантии. Даже необычно было видеть такое великолепие в нашей глуши. Они молча прошли мимо меня и направились в домик к м.Ксении. Интересно, что та уже знала об их приезде. Для меня тогда было непонятно, как могла м.Николая узнать о нашем с Пантелеимоной местонахождении и прислать сюда своих лучших подопечных. Батюшка потом мне сказал, что он и не думал скрывать от м.Николаи, куда он меня отправил. У Ксении они провели более двух часов: пили чай и общались. М.Ксения не рассказала, о чем они разговаривали, но дала понять, что разговор шел обо мне и Пантелеимоне. С этого дня спокойная жизнь для нас закончилась. Отношение Ксении к нам стало не просто прохладным, она стала нас бояться, как будто мы были какие-то прокаженные или бесноватые. Теперь по большим праздникам Ксения стала ездить в Малоярославец к игумении Николае. По приезду она с блеском в глазах рассказывала о том великолепии и почестях, которыми окружена Николая. Ксении тоже захотелось создать такой монастырь, нужно было только набрать послушниц. О.Афанасий и еще один ее знакомый иеромонах из Оптиной прислали ей двух молоденьких девушек лет двадцати — Ксюшу и Машу. Еще один друг-иеромонах прислал пожилую но очень деятельную послушницу Татьяну. Теперь нас уже было шестеро. М.Ксения стала часто вывозить нас по монастырям и разным отцам, представляя нас не иначе, как Успенский Шаровкин монастырь, а себя стала именовать, естественно, игуменией Ксенией. Она возила нас даже к старцу Илию, который все это благословил. Это было бы еще куда ни шло, но Ксения стала действительно верить в то, что она теперь игумения и властительница душ. Она стала во всем копировать м.Николаю, даже употребляла ее выражения, как то: «Исполни или отойди!». От нас теперь требовалось подобострастное послушание и безропотное поклонение. Ко всему этому Ксения начала прятать от нас продукты, закрывать дом, чтобы мы не могли даже зайти поесть, она говорила, что у нее нет средств содержать нас, а питаться нам теперь следует за свой счет. Все это было мне уже хорошо знакомо, и я могла себе представить, каким маразмом все это закончится.
Я поехала в Оптину и рассказала обо всем этом о.Афанасию. Мы говорили с ним долго, я рассказала ему, как приезжали сестры из Малоярославца и как снова м.Николая со своими интригами и гадостями вмешалась в мою жизнь, и что теперь уже и отсюда мне придется уехать. Батюшка снова старался выгородить м.Николаю, даже несмотря на то, что она совершила такой низкий и подлый поступок, он говорил, что все это она сделала для моего же блага. Мне он снова предложил средство он всех бед: во всем винить только себя и каяться. Это был наш с ним последний разговор. После этого я, что называется, прозрела. Мне казалось раньше, что о.Афанасий заботится о моем спасении, и что ему не все равно, что со мной происходит, я видела в нем и духовного отца и близкого друга. Это был человек, которому я доверяла всецело. Я действительно не видела, что все эти семь лет он только играл эту роль, играл ее вертуозно и не только для меня, а для многих других девушек, которые ему доверяли. В Свято-Никольский монастырь каждый год приходило по несколько человек от о.Афанасия, он был самый близкий друг м.Николаи, он поддерживал ее во всем. А я-то думала смутить его рассказами о том, что на самом деле творится в этом монастыре. Я думала, что он просто не знает, что за человек м.Николая и что за политику она проводит с сестрами, думала, что он все поймет и разберется. После нашего последнего разговора мне стало все ясно: ему сотрудничество с такой влиятельной игуменией гораздо выгоднее, чем со мной, как он выражался «беглой монашкой». Он не мог принять и мою и ее сторону, он выбрал то, что ему выгоднее.

43
В Успенском Шаровкином монастыре все самое интересное только начиналось. М.Ксения уехала на месяц в Крым. Она недавно приобрела участок в Ялте с тремя, как она выразилась «домиками», и ехала делать в них ремонт. Я поехала домой и пошла на курсы по мозаике — мне хотелось научиться собирать мозаичные иконы из стекла. Пантелеимона осталась в Ильинском. Она подружилась с м.Александрой и перебралась жить к ней. М.Александра была рада, что теперь в ее общине есть хоть одна сестра, она старалась ублажать Пантелеимону, как могла, даже подарила ей шубу. Я часто приезжала к ним, подолгу жила и помогала. С м.Ксенией мы больше не общались. То, что происходило потом даже не хочется описывать подробно — обычные разборки и борьба за власть. М.Александра вознамерилась стать игуменией этого несуществующего монастыря и изжить оттуда Ксению. Они с Ксенией по очереди ездили к старцу Илию, наговаривая друг на друга, в надежде, что старец наведет порядок и «разблагословит» соперницу-игумению. Подарками и подношениями в конвертиках м.Александра перетянула на свою сторону о.Павла, заставив его провести приходское собрание. Прихожане давно точили зуб на Ксению за то, что она не занимается реставрацией храма, где с потолка сыпались кирпичи, а в стенах были дыры и бегали крысы. Интересно, что во время этого собрания открылось хищение м.Ксенией более чем двадцати пяти миллионов рублей, пожертвованных на ремонт храма, который так и не был начат. Но историю с этими деньгами благоразумно замяли. На это приходское собрание м.Ксения приехала не одна. С ней была м.Михаила и еще несколько сестер из Малоярославца. Пока Ксения оправдывалась и отчитывалась о деньгах, м.Михаила, выйдя на середину храма просвещала прихожан на предмет того, какие ужасные грешницы и блудницы я и Пантелеимона. Бабушки прихожанки сначала послушали, а потом возмутились и с криками стали выгонять ее из храма. Абсолютным большинством голосов Ксения была отстранена от своих обязанностей. Старостой храма о.Павел назначил м.Александру, которая пообещала, что в ближайшие год-два она преобразит храм. Прихожане поддержали ее кандидатуру. М.Александра была старостой около года: сделала крышу, поставила временный бумажный иконостас, привезла несколько икон и новый аналой, этим ее рестовраторская деятельность и ограничилась. Зато за время своего правления она купила себе участок с домом неподалеку от храма, чтобы не жить рядом с Ксенией на деньги, пожертвованные одной состоятельной женщиной на ремонт храма.
Ксения от обиды перестала ходить на службы в Успенский храм, молиться она ездила теперь исключительно в Малоярославец. Не знаю, как они там все договорились, но однажды под Рождество Митрополит Климент вызвал м.Александру к себе в Епархию. Она приехала и встретила там м.Ксению и м.Николаю, беседующих с Митрополитом. Владыка Климент быстро ввел оторопевшую Александру в курс дела: теперь Успенский храм считался подворьем Свято-Никольского монастыря, то есть переходил в руки м.Николаи. Старшей туда была назначена монахиня Михаила, та которая приезжала в свое время к нам просвещать м.Ксению. М.Александре предложили стать послушницей у м.Николаи и поучиться у нее истинному монашеству. Та, разумеется, отказалась. Отец Павел тоже переходил теперь под начало м.Николаи, он теперь не был настоятелем, а становился рядовым священником, который приезжал служить за зарплату. М.Ксения отправилась с пожитками подвизаться в Малоярославец, она надеялась, что м.Николая предложит ей стать старшей в новообразованном Успенском Шаровкином монастыре. Но, прожив у м.Николаи около двух недель, она не выдержала, покинула место подвигов и уехала в Крым, где и живет до сих пор. М.Александра уехала домой в Троицк. Периодически она звонит и приглашает поехать с ней по благословению все того же старца Илия восстанавливать какой-нибудь очередной храм. Пантелеимона поселилась у родственницы и устроилась на хорошую работу.
Я наконец вернулась домой. 


4013_900.jpg

 

Источник: http://visionfor.livejournal.com/7011.html

Ссылка на комментарий
Поделиться на других сайтах

Епископ Иона: Исповеди «бывших» всегда одинаковы

 | 
Наместник Киевского Троицкого Ионинского монастыря епископ Обуховский Иона (Черепанов) считает, что нашумевшая в сети «Исповедь бывшей послушницы» имела бы право на существование только в одном единственном случае. В каком именно — читайте в комментарии. Этим мнением "Правмир" открывает дискуссию по этой неоднозначной теме и готов принимать другие точки зрения. Все желающие высказаться могут писать на редакционную почту info@pravmir.ru.
Епископ Иона: Исповеди «бывших» всегда одинаковы
Епископ Иона (Черепанов). Фото Юлии Маковейчук

На кого рассчитаны «исповеди»

В интернете сейчас можно встретить массу примеров откровений так называемых «бывших» – начиная от бывшего милиционера, бывшего министра, бывшего парикмахера, бывшей танцовщицы и вот теперь до многостраничной исповеди бывшей послушницы.

Понятно, что когда появляется материал с таким заголовком, в первую очередь на него набрасываются любители «жареного», всякой бульварщины. Подобные вещи и читаются, чтобы посмаковать чьи-то недостатки, ведь нивелируют в глазах читающего собственные огрехи, способствуют самоуспокоению — человек не желает замечать свои слабости и немощи, но с удовольствием любуется чужими.

В таких случаях мне всегда вспоминается замечательное высказывание одного умного человека: не суди другого за то, что он грешит не так, как ты. И такие статьи яркий тому пример.

Но если с людей, которые не живут по-церковному, не читали Евангелие и святых отцов, спроса нет, то когда верующие православные христиане начинают всерьез обсуждать подобные вбросы, всю эту писанину, становится страшно. Мы, вроде бы, слышали Евангелие, знакомы с духовными книгами, знаем слова, например, преподобного Амвросия Оптинского о том, что «знай себя и довольно с тебя». Но когда просматриваешь комментарии церковных людей под упомянутым опусом, понимаешь, что многие недалеко отошли от состояния читателей гламурных журналов.

Разрешите представиться, галерный раб

Мемуары или, как в нашем случае, исповеди «бывших» имеют право на существование только в одном единственном случае. Если это воспоминания бывшего галерного раба, который был прикован цепями к веслу на галере, закрыт в клетке с такими же галерными рабами, но вдруг каким-то образом вырвался и вот об этом пишет.

Все же остальные воспоминания «бывших» создаются лишь для того, чтобы оправдаться перед собой, почему я ушел оттуда. Ну и ко всему прочему с непонятно какой целью всё это самооправдание выносится затем на всеобщее обозрение.

Мы знаем множество опубликованных добрых, позитивных воспоминаний бывших послушников. Например, протоиерей Александр Авдюгин описал, как он жил в Оптиной пустыни, как там потрудился, как помогал в возрождении монастыря. Он потом принял сан священника, стал протоиереем, и вот с большой любовью пишет об Оптиной. Такие мемуары, в которых человек с теплотой вспоминает о людях, встретившихся ему на жизненном пути, действительно полезны и спасительны и для пишущего, и для читающих. Воспоминания же в стиле «желтой прессы» оставляют только негативный осадок.

Почему ты столько терпел

Вообще когда читаешь подобные вещи, повисает вопрос: если тебе было так плохо, гадко, если действительно там такая жуткая, лукавая, лицемерная система… Простите, а почему же ты столько терпел? Если твоя тонкая ранимая душа страдала от жестокости отвратительных коллег, почему ты не ушел оттуда сразу, а досиделся до того, когда тебя убрали?

Вот министр пишет, как ему отвратительно было работать с коррупционерами и как тяжело жилось с ворами и обманщиками. Но почему ты говоришь об этом, когда уже перестал быть министром, а сам просидел в министерском кресле столько времени?

Если бывшей послушнице было так плохо, если она страдала и уязвлялась, почему не сделала решительный шаг гораздо раньше? Монастырь железным забором обнесен не был, наручниками к батарее её не приковывали, в любую секунду можно было развернуться и уйти. В данном случае много есть подобного рода вопросов.

Знал, на что шел

А вообще человек, приходя в монастырь и желая там остаться, знает, если, конечно, читал хоть какую-то духовную книжку, что одна из самых главных добродетелей, необходимых для жительства в монастыре, это терпение. Греки даже часто вручают молодому монаху икону ΑΓΙΑ ΥΠΟΜΟΝΗ — святой Ипомони. «Ипомони» по-гречески — это терпение. Преподобный Амвросий Оптинский тоже говорил, что в монастыре терпения нужен не воз, а целый обоз. И в Отечнике есть замечательный рассказ о монахе, который с благодушием переносил все скорби, заглядывая время от времени в записку, которую носил при поясе, со словами «терплю ради Господа».

Идя в монастырь, человек «подписывается», что пришел именно для того, чтобы терпеть сложности, испытания, скорби, искушения — ради Господа.

В случае с описанной ситуацией, из того, как послушница передаёт свои ожидания от пострига, что хотелось ей получить власть «хотя бы над теми, кто теперь был ниже по чину», как предвкушалось «обязательно красивое и редкое имя какого-нибудь супераскетичного святого» — из этих и многих прочих высказываний видно, что постриг воспринимался минимум как бонус или награда.

Но единственный путь послушника — это терпение. А принимая монашество, человек «подписывается» на ещё большее терпение, потому что ещё больше на него ополчаются духи злобы поднебесной. Хотя благодать Божия будет обильно изливаться на него, будет поддерживать и помогать — если монах действительно хочет идти этим путём.

Сам бывший послушник

Я намеренно не буду вдаваться в рассуждения, насколько правдоподобно описано и насколько всё правда. Имею основания, потому что сам знаю, что это такое. Я пять лет был послушником, видел в монастыре всякое, приходилось терпеть скорби и лишения. И прекрасно помню, что терпел именно ради Господа. Думать и говорить, как меня где-то уязвили, чем-то досадили, что это в монастыре неправильно, у меня даже в мыслях не было. Я чётко понимал, что если что-то не так, в этом виноват я: недостаточно терплю, не уповаю на Господа, недостаточно люблю Господа, раз не могу ради Него потерпеть какие-то вещи.

Потому что недостатков, при желании, можно накопать в любом коллективе. Не бывает сообщества людей, где бы всё было гладко. Но одно дело, когда человек терпит немощи ближних и скорби ради Христа, и Господь действительно дает ему благодать терпеть с радостью и любовью, как в Евангелии сказано, «иго бо Моё благо и бремя легко», и совсем иное, когда каждая обида замечена и зафиксирована, чтобы потом это всё смаковать и выставлять на посмешище.

Уходи достойно

Собственно, послушничество — это время, когда человек присматривается к монастырю, а монастырь присматривается к человеку. Если появляется взаимное расположение, тогда брат или сестра остается в монастыре, если нет, уходит и живёт той жизнью, какая ему по душе. Но если что-то не получилось, ты ушел и затем стал обливать всех помоями, на мой взгляд, это неправильно.

У северного сказочника Степана Писахова одна из сказок начинается словами: «Не любо – не слушай». Скажу так: если не любо тебе в монастыре, уходи из него. Иди туда, где тебе нравится, где тебе жить по сердцу. И если ушел, уходи достойно.

Проведу светскую аналогию. В любой компании есть инструкция о приёме на работу новых сотрудников. Каждого, помимо прочего, обязательно спрашивают: «Почему вы ушли с предыдущей работы». И если человек начинает рассказывать, какое плохое было начальство, и какой отвратительный был там коллектив, его на работу никогда не возьмут. Потому что и с этого места он уйдёт, причем сделает это, всех считая виноватыми. Всех, кроме себя.

Поэтому, повторюсь, только исповеди галерного раба я поверю — у него не было выхода. В любой иной ситуации человек может всё изменить. Если не менял, значит, его устраивало. А если тогда устраивало – зачем теперь писать?

 

 

 

 

Источник: http://www.pravmir.ru/episkop-iona-ispovedi-byivshih-vsegda-odinakovyi/

Ссылка на комментарий
Поделиться на других сайтах

Епископ Панкратий: Если плохой монастырь — разбегайтесь!

 | 
«Ты взрослый самостоятельный человек, у тебя есть голова на плечах, которая предназначена не для того, чтобы носить на ней клобук или скуфейку. Она для того, чтобы думать. Вот и подумай! Зачем ты это делаешь? Я считаю, что человек должен принимать решения и отвечать сам за себя». Епископ Троицкий Панкратий, наместник Спасо-Преображенского Валаамского монастыря, о том, можно ли отбирать паспорт у монаха, что делать, если в обители все плохо, и как должен относиться игумен к братии. “Правмир” предлагает первую часть беседы. Продолжение следует.
Епископ Панкратий: Если плохой монастырь — разбегайтесь!
Епископ Троицкий Панкратий. Фото: valaam.ru

«Порядочный человек мог бы не называть имен»

— Владыка, вы читали “Исповедь бывшей послушницы”?

 Я – нет, и не хочу. Всегда в таких мемуарах какие-то обида, огорчение, даже ропот, может быть. То есть, ничего хорошего у них не прочитаешь все равно. Конечно, нельзя говорить, что только эти люди виноваты, может, действительно, какие-то трудные моменты жизни, но когда это все выносится в интернет во всех подробностях, с упоминанием всех имен, то…

— Как быть тогда? Лучше молчать?

 Как? Господи, помилуй. Тут целью явно была не исповедь, хотя она так и называется. Это была, я так предполагаю, попытка предупредить людей — трудниц, трудников, послушников, послушниц, — что их могут ждать вот такие неожиданные обстоятельства. Конечно, это можно было сделать в более деликатной форме.

— Как именно?

 Человек столкнулся с какой-то несправедливостью, с чем-то, что он считает неправильным, неуместным в Церкви. Тем, что, может быть, как-то повредит кому-то в будущем. Можно же сделать это хотя бы без упоминаний имен.

А сейчас это напоминает, извините, какой-то донос. Причем всему свету — такой всемирный донос. Это же неправильно, понимаете? Непорядочно просто. Я понимаю, что человек пострадал, столкнулся с какой-то несправедливостью, еще с чем-то – не знаю, но писать «я был в этом монастыре, там такая-то сестра, такая-то игуменья», называть по именам, это непорядочно.

— Поэтому я и спрашиваю: какие другие пути?

 Вот мы с вами побеседовали, чем-то я вам не понравился, вы напишите у себя там…

—…Что борода не так лежит или очки не так сидят.

 Это же неприлично просто, правда? Непорядочно.

— Наверное. Но там не про очки.

 В том случае, если ты хочешь, чтобы ситуация изменилась…

— Да, что делать-то?

 Во-первых, надо поступить по-христиански. Как нас Господь учит? Если видишь, что кто-то согрешил, иди и поговори с ним. Не получается поговорить? Хорошо, скажи еще кому-то. В конце концов, поведай Церкви. Например, ты должен поставить в известность тех, кто отвечает за это – епископа, патриарха.

— Если это не работает, как быть?

 Если это не работает, тогда можешь поступить как порядочный человек. Порядочный человек мог бы не называть имен. Вот, например, недавно вышла книга отца Симеона Афонского. В том числе он там и меня упоминает. Давно мы с ним дружны, много лет. Так вот, он, не говоря ничего плохого, тем не менее, изменил имена людей. Мне кажется, это один из принципов журналистики и публичного пространства.

valaam-ru

«Если плохой монастырь — разбегайтесь!»

— А если цель не предупредить будущих монахинь, а все-таки изменить ситуацию? Судя по тексту, там были обращения к духовнику, владыке и автора, и монахинь. Но письма возвращались настоятельнице.

 Смотрите, она послушница, так? Любой послушник или послушница в наше время, да и всегда это было, достаточно долго проходит так называемый послушнический искус. То есть, испытание. Не только монастырь испытывает человека, но и человек сам смотрит на ту обстановку и монашескую семью, в которую попал.

Почему это длится долго? Ты должен понять: сможешь ли там прожить всю жизнь. Когда обеты при постриге даются, то игумен задает прямой вопрос: “Пребудешь ли в монастыре сем или в ином, куда повелено тебе будет, даже до смерти?” И постригаемый даёт обет:” Да,честный отче, пребуду, Богу содействующу.”

То есть, он уже в течение нескольких лет, как минимум, испытал этот монастырь  не только его испытали, но и он. Те условия, в которых он будет жить, ту братию, сестер и того игумена, который руководит монастырем. И тогда он принимает это решение: оставаться ему или нет. В женских обителях обычно это несколько лет происходит. Ну, у нас тоже. Мы раньше, чем три года, мало кого постригаем.

— Вы имеете в виду, что у нее нет права из этого статуса ничего говорить?

 Она просто могла уйти. Я считаю, что если человек столкнулся с тем, что его что-то не устраивает, что-то не так, то уходи.

— Допустим, человек пришел в монастырь и столкнулся с бесправностью насельниц, с тем, что их унижают, процветают интриги, доносительство и так далее. В общем, никакого возрастания в любви там и близко нет, а есть лишь разделение и боль. Вот что он как христианин должен сделать? Замолчать и уйти? Это по-христиански?

 Святитель Игнатий Брянчанинов говорит в одном из своих сочинений: «Не покусись немощною своей рукою исправлять то, что попустила всемогущая десница Божья». Поэтому, если каждый сейчас начнет от ветра головы своей (а кроме ветра, простите, у нас в ней ничего нет, если мы критично посмотрим) исправлять в Церкви то, что ему кажется неправильным, у нас наступит очень плохое состояние. Не хочется это слово называть, но будет плохо всем.

Потому что терпение, смирение – это те основы, на которых монашеская жизнь уж точно зиждется. Что-то нам приходится всегда терпеть. Ни одна обитель не идеальна. Мы не найдем такую ни на Афоне, ни в Антарктиде, ни на Марсе. В наилучших условиях всё равно будут какие-то недостатки. Потому что это человеческое общество! Общество, которое состоит из нас самих. То есть, из падших людей, которые стараются исправиться.

Неизбежны в этом обществе будут страсти, немощи какие-то, недостатки. Они неизбежно будут проявляться в той или иной степени. Идеального общества, ангелов на земле мы не найдем нигде! Могут быть лучшие обители, могут быть худшие. С храмами — то же самое. Каков поп – такой приход. «Мы будем искать тот приход, где поп хорош»,  вот и ищи, моя дорогая, я не знаю, как ее зовут, ищи! Зачем ты грязь-то льешь ведрами?

— А найдет ли?

 Конечно, найдет. Если будет искать, найдет. Господь нам говорит об этом — что ищущий находит. Тому, кто стучит, открывают. Но не надо никого осуждать. Если видишь, что здесь не то, не так, не по-христиански, неправильно, тогда уходи!

— А как уходить, если там остаются…

 Сейчас начнешь ты, покусишься своей немощной рукой исправлять, исправишь ты что-нибудь? Ничего не исправишь! Только соблазнишь множество душ. Люди, которые читали вот это, мне теперь звонят, пишут. Те, кто этим проникся,  говорят с осуждением, со злобой: «Как же так, почему так? Что это такое?» Господи, да какое вам дело, в семье не без урода, даже если написана чистая правда.

— Вы так и отвечаете — что в семье не без урода? Что вы вообще людям говорите?

 Так и говорю. Не нравится – уходите оттуда. Пусть церкви, те приходы, где поп плох, пускай они стоят пустые! Плохой приход, плохой батюшка? Так уходи из этого прихода, что тебя держит-то? Или монастырь этот не нравится. Ну и иди из него! Он будет состоять из одной игуменьи. Я знаю один монастырь, где, действительно, игуменья крутого нрава. Кончилось тем, что там осталось две или три монахини, хотя монастырь остался ставропигиальным, но все разбежались. Что вам мешает сбежать? Если плохой монастырь, разбегайтесь!

Будут с вас снимать чин монашеский, снимать мантии  есть суд церковный, вот и доказывайте, что вы правы. Что там плохо, что там вот так делают и так, и так, и так далее. Вот и все! Вообще-то, лучше говоря, во время этого послушнического искуса как бы и испытать, что за монастырь, что за игуменья, есть ли там возможность духовной жизни, будешь ли ты спасаться в этом монастыре или будешь только роптать и осуждать…

d47762609a0b6650a7b1cf3c2d417c54

Фото: монах Анастасий / valaam.ru

«Я знаю жизнь Церкви: это не кончится ничем»

 Давайте посмотрим, чем это все закончится для данного конкретного монастыря. Да ничем.

— Почему?

 Я знаю жизнь в Церкви уже на протяжении 30 лет, и я вас уверяю, что это кончится ничем. Это может кончиться только тем, что, может быть, смягчатся какие-то излишние жесткости и все.

— А почему это ничем не закончится? Или вы сказать не можете?

— Это закончится только тем, что какое-то количество людей, может быть, охладеет к идее монашества, отвернется от нее. Это даже неплохо, что отвернутся, потому что они могли быть не готовы, и не надо им это было.

Очень много восторженных девочек, которые стараются, хотят… «Мы попадем, будем молиться и спасаться. Послушание стопроцентное»,  и так далее.

Я сейчас говорю с точки зрения начальствующего, обращаю свое слово к тем, кто приходит. Вот поступает к нам какой-то молодой человек, я ему говорю: «Давайте, оставайтесь. Мы на вас посмотрим, а вы на нас посмотрите. Посмотрите, как мы живем, а мы посмотрим как вы живете. Может быть, нам понравится, и вам понравится…» Вот и все.

Извините, но за пять-шесть лет можно понять, что это за жизнь? Человек-то пришел, как я понимаю, не какой-то школьницей или студенткой, которая в 15 лет все бросила. Эта дама была уже вполне самостоятельной.

Закончится тем, что, я так думаю, наверное, правящий архиерей вызовет этого настоятеля или игуменью и объяснит, что так не надо делать. Возможно, что-то изменится к лучшему. Если всё так на самом деле, как описано. Я не знаю, я же там не был.

Но я должен доверять написанному. И я вам говорю, что не смог всё это прочитать. Я вижу каким духом это написано — не с любовью или состраданием. Тяжело было читать не из-за того, что чтение нелегкое, а потому что дух не тот, и не хочется этим «заражаться».

— Ну, хорошо, вам не хочется «заражаться», архиерею не хочется проблем. А в монастыре десятки монахинь в тяжелой ситуации: безумный труд, доносительство, транквилизаторы и так далее.  И все они бесправны.

 Господи, Боже мой, что теперь делать? Тебя в наручниках, что ли, держат? Ты взрослый самостоятельный человек, у тебя есть голова на плечах, которая предназначена не для того, чтобы носить на ней клобук или скуфейку, она для того, чтобы думать. Вот и подумай! Зачем ты это делаешь?

Я считаю, что человек должен принимать решения и отвечать сам за себя. У нас, к сожалению, принято «батюшка, благословите». Я говорю: «Благословлю так, как вы захотите». Например, пара просит венчать, я говорю: «Вы оба хотите этого, оба желаете? Я вас тогда повенчаю». Если один желает, а другой не очень – воздержусь. Человек должен иметь право выбора, иметь ту свободу, которую Господь дал каждому из нас.

— В такой ситуации с выбором тяжело.

 Раньше чем через пять лет пострига не будет. Но даже в постриге, если человек видит, что не спасается, что гибнет, что у него рушится здоровье, что все неправильно, он вправе это место покинуть. Он может понять, что у него жизнь рушится? Он взрослый человек или какой-то неразумный подросток?

Я за свою жизнь попадал в такие ситуации: иди и делай то-то по благословению. Я вижу, что дело мне на пользу. А иногда то,  что я делаю, не приносит никому никакой пользы, и я понимаю, что это вредно, это неправильно, это ошибка!

В Церкви тоже могут совершаться ошибки. Я иду и принимаю меры к тому, чтобы эту ситуацию прекратить. Вот и все. Таким образом, может прекратить и автор этого письма. Как она и сделала: взяла и уехала. Почему то же самое решение не может принять любой человек? Я слышал, бывает такое, что забирают паспорта, начинают угрожать, но это, простите, уже преступление.

— А тут как быть?

 Это преступление, и нужно поступать так, как должен поступать нормальный гражданин своего государства. Обращаться в правоохранительные органы: что забрали паспорт, насильно удерживают, никуда не пускают, приковали, простите, наручниками.

— Как же обратиться, если телефона нет, паспорта нет и наручниками ты прикован?

 Бегом беги! Вот и все. Хоть в чем, бегом беги. Беги в отделение, пиши заявление.

— С батареей!??

 Ну, от батареи тоже можно как-то избавиться, условно говоря.

— Хорошо, вот вы могли принять меры, потому что вы практически сразу стали игуменом.

 Ничего подобного!

— Ну, два года прошло, примерно, правда ведь? 1986 год – вы в семинарию поступили, 1988 – уже игумен. Так же было?

 В принципе, да. Но это ничего не значит. В Лавре игуменов в то время было больше, чем монахов, понимаете? Все игумены были. В послушниках по три месяца всего ходили. Всё было быстро. Но то время, советское, лучше даже не брать во внимание, потому что это был совершенно особый период.

— Так вот, вы говорите: «Если я вижу что-то недушеполезное, принимаю меры». Вы – это одна история, а простая монахиня…

 Она может просто сбежать, какие меры? Просто бросить все и уйти.

— Она кто тогда получается, беглая монашка?

 Она человек, прежде всего. Если с ней поступили неправильно, унижают ее человеческое достоинство, принуждают к каторжному труду и так далее, что-то делают плохо, что не способствует ее спасению, то она должна уйти туда, откуда пришла.

dba395bdbf8b9597329f80e609367f20

Фото: монах Анастасий / valaam.ru

«Наивных овечек сейчас очень мало»

Вот пришли вы и говорите: «Постригите меня».

— Я после такой книги, пожалуй, не приду.

 Да и без книжки бы! Попали вы, условно говоря, в плохое место, так через неделю поймете, что оно плохое! Через неделю! Не надо даже года ждать.

— Смотря сколько мне лет, как будут на меня воздействовать, сколько я буду спать, что мне будут говорить, и насколько я внушаема.

 Это вопрос, скорее, нашей общей образованности, самостоятельности, способности мыслить. Понимаете, если человек настолько наивен и верит, что уйдя из монастыря, где ему плохо, он погибнет… Да почему ж погибнет? Где вы это взяли, где это написано?

— Часто так говорят. Особенно настоятельницы своим сестрам.

 Что значит «говорят»? Говорят, что не надо делать прививок…

Вот говорят, что не надо делать прививок, как вы к этому относитесь?

  —Вы именно мое мнение хотите знать?

 Ваше мнение хочу узнать, да.

— Я почитаю сначала «за», потом «против».

 Потом пойдете к людям авторитетным, подойдете к этому серьезно, потому что это ваше дитя, ваш ребенок, вы дорожите им.

— Вера – это другое дело, тут степень критичности резко снижается. Все приходят восторженные, в таком неофитском состоянии.

 Бросьте, не все. У меня множество духовных чад, которых мне приходится уговаривать, знаете ли… У всех сейчас есть Интернет, все сейчас начитанные.

— Если человек до монастыря уже дошел, то он в таком уже состоянии, что…

 Да нет же! Я вас уверяю, что нет! Таких наивных барашков, овечек таких, их очень мало сейчас.

— Хорошо, а с наивными барашками что делать? Нам их не жалко, нам их под нож? Я видела монахинь, которые не представляют, что такое интернет, потому что их со школьной скамьи в монастырь забрали. В “Исповеди послушницы” описывается подобная ситуация.  Молоденькие девочки без критического мышления и представления о жизни.

 Я не исключаю, что такие могут быть. Я также далек от того, чтобы, скажем, защищать всех начальствующих в монастырях, потому что много злоупотреблений. Я об этом просто знаю. Есть случаи, когда, действительно, возмутительно. Но все-таки их меньше. Женские монастыри я хуже знаю, потому что реже там бывал.

— Ну, так вот, кто умный и сообразил, тот уйдет, а остальные сами виноваты, пусть мучаются?

 Смотрите, как нам защитить детей от педофилов? Защищают же люди как-то. Стараются, какие-то памятки пишут. Учат детей не разговаривать с незнакомыми взрослыми на улице, и так далее. Что-то помогает, что-то нет, всегда есть какое-то количество жертв. Так и здесь, наверное, будет какое-то количество жертв. Все равно, рано или поздно, они поймут, опомнятся. Единственный выход, я считаю: уходи и все. Ничего тут не надо стесняться, ничего не надо думать.

«Это не стокгольмский синдром, она им мама»

valaam.ru

valaam.ru

 С другой стороны, конечно, хочется призвать тех, кому Бог доверил такие души, воспринимать людей, как минимум, равными себе. Господь же нас учит не властвовать, не быть первыми среди людей. Наоборот, учит служить людям. Учит не делать другому того, что бы ты не хотел, чтобы делали тебе. Вот и все.

Вот для того, чтобы стать христианином, надо сначала стать человеком. Чтобы стать монахом, нужно быть, как минимум, хорошим христианином, понимаете? Поэтому если так получилось, что начальствующий среди монахов является плохим человеком, это какая-то трагическая ошибка. Это то, чего не должно быть.

— А над ними же еще есть начальствующие, и если игуменью не получилось “очеловечить”, могут ли эти начальствующие что-то сделать? Если это уже не первый факт, если оттуда бежали сестры… Вот что бы вы сделали?

 Я могу по своей обители сказать. У нас монастырь достаточно большой, много разных скитов, подразделений, подворий и так далее, двести человек братии. Конечно, иногда мы советуемся, есть духовный собор, ставим какое-то известное послушание, в котором человек властен над каким-то количеством других людей. Мы смотрим. Если он не справляется, если братия на него жалуется, принимаем меры и меняем этого человека.

  —Можно ли сменить настоятеля монастыря, если он формально всеми уважаем и признан, и у него очень большой вес в Церкви?

 Я на этот вопрос не могу ответить. Все можно, да? Но какие-то советы давать или какие-то рекомендации, в данном случае, не считаю для себя возможным. Это епархиальный архиерей, это его ответственность. Кто назначал, тот и должен принимать решение. Настоятельницу я хорошо знаю…

— Зная настоятельницу, вы что скажете?

 Не скажу ничего! Понимаете, мы сейчас видели какую-то плохую сторону. Еще неизвестно, кстати, насколько она соответствует действительности, мы этого просто не знаем. Пока что видим только жалобу конкретного человека — бывшей послушницы.

— Там были и до этого факты. Послушница описывает что-то вроде монастырского бунта еще до своего прихода.

 Неважно, мы видим только одну сторону, других-то не видим, о положительном ничего не говорится. Наверное, и мне можно претензии какие-то предъявить, и вам тоже. У каждого человека есть слабости, немощи, даже профессиональные недостатки. Поэтому почему мы должны на основании только этой жалобы сразу начать судить? Надо разбираться. Я уверен, что будут разбираться.

— То есть, все-таки книга своей цели достигает?

 Почему я сказал, что ничего не изменится? Потому что наверняка плюсов там не меньше, чем минусов. Наверняка. Уверен в том, что большинство сестер, если их спросят, будут за то, чтобы осталась именно эта игуменья.

— Может, это стокгольмский синдром?

 Не синдром. Она им мама, понимаете? Вот и все! Мамы разные бывают. Бывают мягкие, бывают жесткие, бывают те, которые своего ребенка ругают, ставят в угол. Как мы сейчас будем разбираться — с любовью, без любви, откуда мы это знаем?

— Нет, мы этого не знаем, поэтому это абстрактный вопрос. Допустим просто.

 Опять же, обращаюсь к святителю Игнатию (Брянчанинову), нашему святому отцу, который очень много сделал для русского монашества. Как он говорит? Что если ты, допустим, не ввергаешься… В любой обители есть какие-то недостатки, в любой, я уже говорил об этом. Если ты не ввергаешься, обращаюсь к этому послушнику, монаху, к сестре, которая там живет, если ты не ввергаешься этими недостатками в смертные грехи, если можешь потерпеть, то потерпи великодушно! И Господь тебя покроет, поможет и спасет тебя.

— Ну, так сестры могут завидовать той, которую матушка специально выделяет, гневаться на саму настоятельницу и в целом унывать. Вот и три смертных греха. Я про это как раз и говорю.

 Господи, помилуй. Если мы сейчас начнем искать место, где никто никому не завидует, где никто ничего – не найдем! Ни на Афоне, ни на Синае. Мы нигде не найдем такого места, где бы люди не страдали этим. Но монахи для этого и пришли в монастырь, чтобы бороться со своими страстями. В том числе со страстью гнева, осуждения, зависти, ропота. Если человек в смирении пребывает, даже то, что с ним плохо обошлись… Ведь монашество – это путь мученичества. Это должен каждый понимать!

Фото: монах Анастасий / valaam.ru

Фото: монах Анастасий / valaam.ru

«Нужно уважать каждого человека»

Монашество  это не путь такого комфортабельного общежития, где все живут хорошо, всё у них устроено, тишь, да гладь, да Божья благодать. Этого нет! Возьмите чин пострига монашеского: о чем говорит игумен постригаемому? О том, что он теперь будет жить в покое и достатке, в душевном комфорте, все будут его любить, о нем заботиться? Нет, он говорит о другом. Что будешь терпеть досады и укоризны, поношения будешь терпеть.

— От игумена?

 Найдите в интернете и посмотрите: Чин монашеского пострига. Что говорит игумен. В самом чине это содержится.

— От игумена будешь терпеть поношения…

 Нет, не от игумена, а вообще. В монастыре он будет встречать поношения, терпеть всякие скорби. Потому что это путь мученичества, добровольного мученичества. Если он перетерпит это все… Сказано же: «Если претерпиши вся, радуйся, рече Господь, мзда твоя многа на небеси».

Его предупреждают, что ты пришел не в комфорте пребывать, не в санаторий, не на курорт. Твои пятнышки на твоих боках будут очищать очень жесткими такими, знаете, щетками металлическими, как кастрюлю грязную прокопченную. Будет больно!

Уже на этапе послушника человек должен это понимать. С другой стороны, игумен должен относиться к послушнику как к своему собственному ребенку, брату, сестре — в зависимости от возраста, духовного опыта и так далее. Не как к рабу. Тогда будет все правильно, и тот послушник или монах будет все правильно воспринимать.

Мне приходится это постоянно объяснять братии, причем даже уже убеленным сединами старцам: «Ты что говорил на постриге, вспомни! Досады, поношения, укоризны, гонения… Что же ты не терпишь? Неси!»

С другой стороны, должен его понимать как своего родного. Относиться к нему, как к родному. Это наша семья. Если наши отношения будут пронизаны взаимной любовью и уважением… Обязательно нужно уважать всякого человека! Я содрогаюсь, когда слышу, как начальствующие, да даже просто между собой братья как-то грубо друг к другу относятся, какое-то грубое слово говорят. «Пошел ты…» или что-то такое – это недопустимо вообще!

— Вы всегда ко всем с уважением относитесь?

 Стараюсь. Я знаю, что так должно быть. Конечно, могу сорваться, но всегда с уважением не просто отсылаю «иди и делай», а объясняю. Я, архиерей, юному труднику беру и рассказываю: «Ты знаешь, надо пойти туда сделать это». А он говорит: «Это неправильно». Я объясняю, что нужно так-то и так, пойти туда и сделать, а если ты этого не сделаешь, то будет по-другому.

Есть такая поговорка на Святой горе, что игумен в монастыре – это послушник ста игуменов. Сто братьев – сто игуменов. И у них один послушник — игумен. Вот если по-человечески так относиться, просто по-доброму, уже многие вопросы снимутся.

Продолжение следует…

Очень скоро читайте: что увидел епископ Панкратий, когда ездил с инспекцией по монастырям, как он представлял себе монашескую жизнь, будучи послушником, и нужно ли, по его мнению, выбирать игуменов.

***

Епископ Панкратий (в миру – Жердев Владислав Петрович) родился 21 июля 1955 г. в г. Перми. С 1970 г. по 1980 г. обучался сначала на архитектурном отделении Пермского строительного техникума затем на архитектурном факультете Таджикского политехнического института в г. Душанбе, куда переехала семья. После окончания института работал художником в издательстве, затем стал жить и работать при Никольском соборе г. Душанбе.

В 1986 г. поступил в Московскую Духовную семинарию, осенью этого же года после страшного пожара в Московских Духовных школах поступил в братию Свято-Троицкой Сергиевой Лавры. Пострижен в монашество 3 июля 1987 г. с именем Панкратий, в честь преподобного Панкратия, затворника Киево-Печерского, 18 июля 1987 г. хиротонисан во иеродиакона, а 8 июня 1988 г. – во иеромонаха. Нес послушания, связанные с проведением в Троице-Сергиевой Лавре Юбилейного Поместного Собора Русской Православной Церкви, посвященного 1000-летию Крещения Руси, затем нес послушания помощника эконома, а потом – эконома Троице-Сергиевой лавры, руководил возобновлением издательской деятельности Лавры. 17 июля 1988 г. возведен в сан игумена, 4 мая 1990 г. – в сан архимандрита.

18 января 1993 г. Указом Святейшего Патриарха Московского и всея Руси Алексия II назначен наместником Спасо-Преображенского Валаамского монастыря. Со времени вступления архимандрита Панкратия в должность наместника Валаамской обители значительно увеличилось число братии монастыря. Были открыты шесть монастырских подворий: в Москве; второе (историческое) на Синопской набережной в Санкт-Петербурге; в г. Сортавала; в Коломенском районе в селе Бортниково; в пос. Озерки Ленинградской области; в Адлерском районе г Сочи. Возобновлена монашеская жизнь в восьми скитах: в Никольском, Предтеченском, в скиту во имя преп. Александра Свирского на Святом острове, в Гефсиманском, в Сергиевском на острове Путсаари, Коневском и Ильинском, где полностью восстановлены утраченные храмы и келейные корпуса.

 

Источник: http://www.pravmir.ru/episkop-pankratiy-esli-plohoy-monastyir-razbegaytes/

 

 


 

Епископ Панкратий: Я не могу исправить все монастыри православного мира

 | 
«Наместник на меня почему-то ополчился и с руганью чуть ли не погнался за мной, конечно, я в полном шоке и ужасе был. Он подозвал какого-то старичка-служащего и говорит: «Видишь этого типа, вот отведи его за ворота, и чтобы ноги его здесь больше не было», - а зима была лютая, у меня даже места не было, где переночевать. Этот старичок меня взял так нежненько под ручку и говорит: «Милай, да что же ты с им говоришь-то? Разве можно с им говорить? Ты его, как увидел, так и бяжи-бяжи». Епископ Троицкий Панкратий во второй части интервью рассказывает о своем опыте, настоятельских волнах и о том, принимает ли меры, когда ему жалуются. Продолжение следует.
Епископ Панкратий: Я не могу исправить все монастыри православного мира
Епископ Троицкий Панкратий

 

«Я не видел в монастырях грустных людей»

— Владыка, как искать свой монастырь? Посоветуйте.

 На самом деле, монастырей множество. Я бы не советовал даже искать непременно большие обители, потому что там, где сотни братии или сестёр, чисто по-человечески трудно. Двести человек у нас в разных местах, например, я не могу даже всех хорошо знать. Поэтому труднее наладить отеческие или братские отношения с каждым, и на первое место в жизни послушника выходят старшие братья или сестры, старшие по послушаниям и так далее.

В женских монастырях часто возникает проблема духовного руководства, опытных, хороших духовников не хватает и в мужских обителях. Я думаю, это главная причина неустройств. Недостаток духовного окормления или неверное отношение к духовной жизни — главному смыслу существования обители — приводит иногда к тому, что этому важнейшему вопросу вообще не уделяется особого внимания. В больших монастырях, где нет опытных духовников, духовная жизнь насельников может свестись лишь к вычитке правила.

Сказано «грядущего ко мне не изжену вон». Если человека Господь послал в нашу обитель, конечно же, я его приму. Пусть испытает себя. Если ищет уединения и молитвы, возрастёт через послушание в смирении, то может со временем подвизаться в скиту. Был я и в небольших, даже маленьких совсем монастырях. Слава Богу, у нас сейчас есть такой орган церковный, Комиссия по делам монастырей. Иногда меня посылают в какие-то монастыри посмотреть, как там дела, узаконить обитель, подготовить к утверждению Синодом и так далее.

valaam.ru

valaam.ru

— И как вам результат поездок?

 Вот ездил недавно с такой инспекцией. Вы знаете, я просто восхитился. Я увидел настоящих подвижников. Людей, которые живут в нереально тяжелых условиях, живут правильно, по-монашески. Их немного совсем, в обители всего несколько человек. Для них настоятель этот, настоятельница – это опора их жизни, их мама, папа, самый близкий и хороший друг, который разделяет эти тяготы и помогает другим нести монашеский крест.

Поэтому и говорю тем, кто ищет монашество и спрашивают у меня совета: езжайте в монастыри. Езжайте в один, другой, третий, десятый и посмотрите, как там. Не обольщайтесь сразу тем, что увидите, поживите там, побудьте на послушании, поспрашивайте сестер или братьев, как жизнь строится, будет ли возможность у вас заниматься внутренней своей жизнью, борьбой со страстями, чтением, молитвой. Есть ли духовно опытный человек, который поможет твоему духовному росту. Какие условия жизни, будет ли со временем своя келья — домашний твой храм.

— А когда вы с инспекцией приезжаете, можете ли за один приезд увидеть проблемы и хотите ли их видеть? Вы заходите, все улыбаются, девочки из приюта танцуют в красивых платьях, стол хороший… Как узнать-то, что сестер, допустим, в другие дни кормят просроченной едой?

 Беседуем, спрашиваем, это же видно. Столом не проведёшь. Кстати, вот по монахиням и видно, какие у них лица. Например, я еду в хороший монастырь. Я вижу, что у них лица радостные, открытые. Видно, что они доверяют своему игумену, что они, так сказать, одна семья. Если людей согнали, а они мрачные — это заметно! Видно, что они не выспались, плохо содержатся и так далее. Если мне поручено, то я могу что-то предпринять. Если не поручено, то, что я буду? В чужой монастырь со своим уставом не лезут.

— Вы переживаете за них, если ничего не можете сделать?

 Люди сами выбирают место, где им жить.

—Не переживаете?

 Переживаю, если слышал плохое. Но я же не могу исправить все монастыри православного мира, дай Бог свой в порядке держать. В одной из Церквей наших поместных, даже не в одной, наверное, принято в монастырях есть мясо. Вот так, принято у них в трапезной есть мясо. Мне это не нравится, но я же не могу сказать: «Не ешьте!» Кто я такой, почему должен их осуждать?

— Нет, про ваши действия понятно. Я про ваше внутреннее состояние.

 А, внутри? Знаете, в большинстве случаев я уезжал, и мне было хорошо, я был спокоен за этих людей.

— Даже если там невыспавшиеся люди с грустными лицами?

 Да я не видел грустных людей. А вот невыспавшихся  да! Знаете, где их больше всего?  На Афоне! Но при этом не грустных  наоборот, глаза светятся у этих людей, они, быть может, полночи со Христом провели!

Не надо искать какие-то блестящие обители-витрины. На витрине-то может одно лежать, а под ней другое. Если ты ищешь в монашестве не просто спокойной, сытой жизни, а стяжания Духа Святого, спасения, то не спеши с выбором, посмотри, где как живут. У нас был один брат, он считал, что у нас в обители это неправильно, то неправильно: «Я поеду в другой монастырь». Я говорю: «Поезжай на месяц, испытай». Через месяц вернулся: «У нас все хорошо». Брат понял, что у нас, при всех недостатках неизбежных, есть условия для спасения, и не надо свою волю творить. С другой стороны, необходимо, чтобы игуменьи, игумены, начальствующие понимали, поддерживали, любили брата или сестру, были бы им опорой.

— Ну, если не любят они, что тогда?

 Вот тогда это плохо. В такой монастырь, конечно, лучше не идти совсем. Не иди туда, и не будет процветать такая обитель. Я рассказывал вам уже обитель, где осталось две монахини. Ставропигиальный между прочим тогда был монастырь, две или три монахини осталось, все разбежались. Вот и все! Какой вывод делать священноначалию? Раз разбежались все, значит что-то не так, значит надо навести порядок? Может быть, правильней поменять одного, начальствующего там человека, чем ждать, пока монастырь вдруг почему-то наполнится насельниками? Правильно поступили насельники этого монастыря  просто покинули его, раз кроме ругани и тычков, да непосильного труда ничего не видели.

— Я правильно понимаю, что вы были во многих монастырях и вам попадались только счастливые лица?

 Я не могу сказать, что во многих монастырях был. Ехал туда, куда меня посылали. Где-то в паломничестве был. А с инспекцией всего несколько обителей посещал. Это лучше не ко мне, а к владыке Феогносту, у него более полная картина.

Так что за все русские монастыри говорить не могу, но за те, что видел  могу, я рад, что это места спасения. И за женские, и за мужские  рад. Потому что есть люди, которые, действительно, ищут Бога, идут на трудности, и эти трудности их не смущают. Эти люди молятся, ищут Бога в молитве, послушании, труде. И это замечательно!

valaam.ru

valaam.ru

«Я был уверен, что монахи суровые, злые и грубые»

— В трудностях… Например, игумен Спиридон (Баландин) два года назад писал, что «сегодня именно скорби от монастырского начальства, а не скорби от несения монашеских обетов и аскетических подвигов, становятся основным крестом для братии». Вы говорите о скорбях, а он уточняет, откуда они, собственно.

 Батюшка дорогой, давайте мы откроем азбуку монашеской жизни, авву Дорофея, и начнем читать. Что мы там в этой книге найдём? Прочитаем, что братья, которые не любили его, подсыпали ему на коврик перед кельей вредных насекомых, блох, вшей, мочились на его постель. Как он распинался на послушании в гостинице, служа странникам до изнеможения. Мы прочитаем, что телесные труды при правильном отношении приводят монаха к важнейшей духовной добродетели  смирению.

Возьмем другой патерик. Прочитаем, что там старец, не в том смысле, как мы его сейчас воспринимаем, а старец, как начальствующий, издевался над своим учеником Акакием, творившему ему безусловное послушание и довел его до смерти.

— Это нормально разве?

 Конечно, ненормально. Однако когда он его похоронил, другой старец ему открыл, что его послушник не умер, и когда у могилы он вопросил его, Акакий ответил ему, что делатели послушания не умирают. Этот старец раскаялся и в добром житии провёл остаток дней у могилы послушника.

Тоже довольно странно думать, что только сейчас, в XXI веке, у нас возникли скорби от начальствующих. А что, в XIX веке их не было? Извините, а кто был начальствующими в ХХ веке-то?

— То есть, у нас сейчас лучше ситуация?

 Кто был в ХХ веке начальствующим? Я был в одном монастыре, опять же, не буду называть, хотя уже умер этот наместник, который мог и по лицу ударить…

— А вы кем там были?

 Просто паломником. Этот монастырь сейчас широко известен, благодаря одной популярной книге. Наместник на меня почему-то ополчился и с руганью чуть ли не погнался за мной. Конечно, я в полном шоке и ужасе был. Он подозвал какого-то старичка-служащего и говорит: «Видишь этого типа, вот отведи его за ворота, и чтобы ноги его здесь больше не было»,  а зима была лютая, у меня даже места не было, где переночевать. Этот старичок меня взял так нежненько под ручку и говорит: «Милай, да что же ты с им говоришь-то? Разве можно с им говорить? Ты его как увидел, так и бяжи-бяжи». Вот это мой опыт общения с игуменом советского времени.

Этот наместник увидел во мне московского шпиона. Я учился тогда, был студентом в семинарии, он решил, что меня из Москвы послали туда на каникулы шпионить. В советские годы, когда ездил по монастырям, я был уверен, что монахи все суровые, злые и грубые. Думал, что у них такая работа, что ли. Всякое было… И старцы, и самодуры.

А в XIX веке, если мы начнем смотреть в архивах… Да даже изданные письма святителя Игнатия (Брянчанинова) о современном ему монашестве и христианстве. Думать, что монастыри всегда были идеальными такими, нет, конечно же. И в старину они были разными, так скажем. Если взять средние века, то там все ангелами были братия, все игумены были такие прекраснодушные и любвеобильные? Всегда приходилось терпеть.

— Зачем же равняться на худшее?

 Я не говорю, что надо равняться на худшее. Просто не надо ждать, что в монастыре у человека будут только радость и блаженство, надо быть готовым к испытаниям, к трудностям. К тому, что ты вступаешь на путь узкий и тернистый, путь вслед за Христом, а ведь этот путь ведёт на Голгофу, на Крест. А слово о Кресте мир не может принять; и само монашество, в основе которого Крест тоже, по сути, не понятно для мира и в житейском смысле даже не нормально.

В самом деле, для человека светского нормально иметь семью, имущество, жить, как он хочет. А монах от всего этого отрекается. Для многих святых подвижников отказ от мира и его благ был абсолютным и ненормальным с точки зрения обывателя. Конечно, это не значит, по слову преподобного Паисия Святогорца, что игумен должен превратиться в Диоклетиана, мучителя христиан. У того же Аввы Дорофея есть прекрасное поучение наставникам, и у многих других отцов других много сказано о том, каким должен быть игумен. Я думаю, начальствующим надо почаще читать это и вспоминать в своём служении. Больше самому сокрушаться о своих недостатках, а не сокрушать других.

— Кстати, вы ведь хотели в молодости уехать на Афон навсегда?

 Да, было такое.

— А почему? Как раз после того, как вас выгнали? Вам показалось там лучше?

 Нет, это было другое совсем. У меня на Афоне было личное духовное переживание, некий опыт внутренний, который мне был дорог и очень дорог до сих пор. Поэтому, собственно говоря, и захотел там остаться. Я так же и в пустыне в свое время стремился жить. Это уже совершенно другая история. Вовсе не из-за того, что у нас плохие были порядки в наших монастырях.

На самом деле, даже в советские годы спасались люди. Тогда были начальствующие, которым приходилось очень нелегко: решать сложные вопросы со “внешними”, например, и быть на страже интересов обители. И разделение между братией и начальствующим – наследие советского времени, это оттуда идет. Когда назначались сверху администраторы, получившие одобрение “внешних”. Братии могло повезти, игумен-администратор мог хорошо к монахам относиться, создавать условия для того, чтобы они могли жить духовной жизнью. А могло такого и не быть. Хотя разделение это даже не с советского времени, оно из более раннего периода, потому что и в императорской России уже назначались игумены монастырей сверху.

valaam.ru

valaam.ru

«Рано или поздно, игуменов будут выбирать»

— А вы за выборы или за назначение?

 Если обитель достаточно зрелая и в ней живет опытная братия, то, конечно же, думаю, было бы лучше, если бы они выбирали из своих. Исторически всегда монастырь создавался вокруг какого-то духовного руководителя, старца, святого. Это актуально до сих пор. Должен быть авторитет у игумена, уважение братии, а в идеале  любовь.

Пока у нас, конечно, идут в основном назначения. Хорошо, если сейчас выбор епархиального архиерея, священноначалия совпадает с мнением братии. Но, думаю, рано или поздно, будут все-таки выбирать. В зрелой обители, где достаточно много серьезных и ответственных братьев, могут избрать авторитетного для себя человека или предоставить на утверждение архиерея двух или трёх лучших, по мнению братии. Это было бы наиболее правильным.

Но так можно делать только в зрелом монастыре, не во всех. Где-то есть люди совсем неопытные и которые совсем недавно собрались… В общем, для благоустроенного и крепкого монастыря  почему нет? Однако здесь тоже есть опасность выбора игуменом человека слабого  потаковщика или, наоборот, ревнителя не по разуму.

— Ваш монастырь крепкий?

 Думаю, что у нас братия могла бы выбрать себе игумена.

— А если не вас?

 Да ради Бога! Я никогда не стремился к начальству. Ну и что же, значит, не заслужил. Хотя по правде говоря, у нас с братией единство, а в обители мир, и стараемся уважать и любить друг друга. Конечно, есть и недостатки, не без этого.

Возвращаясь к вопросу выбора, многое зависит от архиерея. Он же наблюдает за своей епархией и видит, где монастыри хорошие, зачем ему со стороны кого-то приглашать, если есть достойные кандидаты. Он может сам предложить. Я так думаю. Тогда в этом случае, конечно, кого выбрали, того и выбрали уже.

Даже на Афоне необязательно, что вы выбрали человека, который будет вам во всем угоден, и будете теперь всю жизнь только радоваться. Я знаю один афонский монастырь, например, там игумен был простым человеком. Очень хороший молитвенник, но простой. Даже, по-моему, неграмотный. Наступили уже другие времена, у всех высшее образование, какие-то программы Европейского Союза приняты были. Реставрация масштабная, инвестиции многомиллионные, отчеты. Очень серьезные грамотные решения принимать надо. Братья решили, что игумен уже старенький, даже прочитать не может какой-то текст самостоятельно, решили: пора выбрать другого, грамотного.

Выбрали. Того старичка отправили на покой, я с ним встречался. Светлый человек… С новым я виделся тоже, так скажу, что второй раз я не захотел бы с ним встречаться. И братья теперь многие жалеют, что они на свою голову выбрали этого грамотного, хорошего организатора. Некоторые даже уйти хотели. Поэтому думать, что это такая панацея  выборы, нет, вы ошибаетесь. Хорошо, если он умудрится и исправится, но если нет, то это на всю их монашескую жизнь.

— Многие сейчас считают, что грамотные организаторы во главе монастырей – это и хорошо, и одновременно плохо. Нет молитвенного настроя, один административно-хозяйственный. Вы согласны с этим?

 Откуда же я могу о всех сказать, я их просто не знаю. Я знаю нескольких лично. У нас сейчас собиралось шестьсот человек, я их всех даже не знаю. У нас сейчас столько игуменов, столько архиереев. Я даже архиереев не всех знаю, не со всеми знаком. Откуда же я могу знать, кто из них духовный, кто не духовный. Кто молится, кто не молится… Всякие есть, наверное, семья большая…

— Может, как-то разделить тогда эти два направления?

 А зачем, что разделять-то?

— Ну, я не знаю. Допустим, экономикой пусть занимается управленец, топ-менеджер, а молитвой…

 Знаете, что я скажу? Предоставьте монахов им самим! Не надо мирянам в жизнь монастыря лезть и чего-то там пытаться исправить, не надо! У монахов и монастырей должна быть определенная свобода. Там своя жизнь, она может кому-то не нравиться, казаться ненормальной даже. У нас правила даже не средневековые, а ещё более древние!

Уважаемые миряне, не надо вмешиваться в монастырскую жизнь, не ваше это дело, мы сами как-нибудь разберёмся без ваших советов и сетований! Предоставьте Божие Богу. Если эта монастырская жизнь 90% монахов нравится, и они спасаются в таких условиях, пускай спасаются, если это идет им на пользу душевную!

Valaam.ru

Valaam.ru

«Если мне жалуются – я принимаю меры»

 Кому не идет на пользу, пускай уходят. Не надо же быть сильно наивными такими. Голова-то для чего-то должна у человека быть, пускай думает. Если ему не нравится, если все плохо, то «бяжи, увидел его и бяжи!». Вот и все.

— Ну, и все «побяжали» тогда, да? А священноначалие на что?

 Тогда начнет принимать меры.

— А все «убяжали» уже!

 Вот и будут принимать меры тогда, при нынешних порядках контроль серьезный. А как вы сейчас предлагаете? Делать какую-то проверку всероссийскую что ли? У вас стоят на морозе сестры или не стоят?

— Почему такие крайности?

 А как еще?

— Ну, вот если христианин услышит, что его братья, сестры терпят бедствие, разве нет естественного желания им помочь, разобраться? Если оно есть, то потом-то уже придет решение вопроса. Лишь бы он был, этот посыл.

 Если, действительно, происходит какое-то безобразие в каком-то монастыре, то это не укроешь никогда. Это всегда где-то выйдет. Естественно, будут меры приниматься. Вот и все. Вот одним из этих признаков является так называемая «текучка». В монастырях такое явление есть, оно так и называется. Как раньше в советское время на работе была «текучка», так и сейчас в монастырях. Бегут! Если плохо, бегут. Жалуются, в конце концов. Поэтому так сгущать краски я бы не стал.

— Они жалуются, а вы говорите: «Терпите!».

 Почему? Я им не говорю терпеть, если явное беззаконие. Скорби терпеть  это одно, а если безобразие, беззаконие, нарушаются заповеди Евангельские и правила церковные и общепринятые, надо принимать меры. Если жалуются мне, я принимаю меры. Только сначала узнаю, в чем дело, и только потом принимаю решение. Думаю, что так и в других местах поступают.

— Вам любой монах может пожаловаться?

 Из моего только монастыря. Представьте, мне какой-нибудь из другой обители игумен или игуменья скажет: «Знаете, некий ваш брат жалуется, что у вас в чем-то непорядок»,  что это такое? Не дело в чужую обитель вторгаться, если не просят.

У нас был такой случай: приезжал один такой глаголемый “старец”, не буду называть его имени. Вот он, значит, говорит одному послушнику: «Ты погибнешь здесь, надо идти к игумену, надо тебе в другое место перевестись»,  и все в таком духе. В следующий раз я его на порог не пущу. Он приехал издалека и лучше знает, что у меня здесь происходит? Я здесь живу! Это мои дети, мои братья. Просто нелепица какая-то.

А другому сказал: «Иди к игумену, скажи, пусть он тебя пострижет и рукоположит в священный сан». Послушник пришел, сказал, я отвечаю ему: «Знаешь что? Ты где там? На конюшне, на ферме? Вот, давай, иди дальше, чисти навоз, паси коров, это тебе полезней, чем священный сан выпрашивать». Вот и все, понимаете? Это мое дело, моя ответственность. Я лучше знаю, где брату находиться и что ему делать. А если мне из другой обители брат будет на своего игумена жаловаться, я его и слушать не стану. Ропотников и своевольников хватает.

— А если нет отклика на жалобу? В “Исповеди” описывается случай, как одна монахиня жаловалась, писала, все обратно настоятельнице приходило. Там, в том числе, эта сестра (она, кстати, ушла из монастыря) рассказала, что туалетной бумаги не хватало и просьбы к матушке действия не возымели. Это уж совсем как-то…

 У нас мужской монастырь. И, слава Богу, за двадцать с лишним лет я не помню, чтобы были жалобы, чтобы Патриарху или кому-то ещё жаловались, что не хватает чего-то. Хотя, бывало, не хватало и самого необходимого. В 1998-м в дефолт думали даже братию по Подворьям расселить. Ни денег, ни продуктов, ни топлива на острове не было. Но с Божией помощью все преодолели  никто не жаловался.

Ну, и принцип же есть христианский «не делай другому того, чего не желаешь себе». Ты же не хочешь без туалетной бумаги сидеть, пускай и у сестер будет тоже. Для этого должен быть тот, кто должен за этим следить. Все это расписано, это элементарные вещи. Мне даже, честно говоря, немножко стыдно это обсуждать. Странно даже как-то. Трудно поверить.

— Мы не знаем, да, насколько это правда.

 Мы тоже не знаем. Сигнал такой серьезный, пускай узнают и проверят, если хотят успокоить общественность, это не трудно. Быстро станет ясно, правда это или клевета. Пока мы обсуждаем рассказы разочарованного человека, это же не значит, что все это на 100% правда. Я как-то не склонен полностью автору верить. Не было бы там сестёр столько, не вышло бы оттуда несколько настоятельниц других обителей, если бы там мучили людей.

По плодам познаете их… Я до этой шумихи с публикацией не слышал об этой обители ничего плохого. Не хочу обвинять автора, наверное, здесь сталкиваются два взгляда на монастырь: светский и монашеский.

Я надеюсь, что эта женщина, видимо, писала не для того, чтобы отомстить как-то, обидеть, зло причинить. Думаю, были у неё какие-то добрые намерения: предупредить девушек, чтобы не были наивными и проверяли, куда идут. Монастырей сейчас много  сотни. Жизни не хватит, чтобы все перепробовать. Поживите в одном, поживите в другом…

Другое дело, что может получиться так, что я пришел в один монастырь, там был один настоятель, одна обстановка. Потом вдруг что-то изменилось. Настоятель отошел в мир иной, или его куда-то перевели. Откуда-то свалился неизвестный человек, и все стало по-другому. Тут, конечно, сложная может быть ситуация. Человек прожил уже десятки лет в монастыре, и на его глазах обитель становится чем-то другим.

Трудно. Тем, кто только начинает, им легко. Единственное, что не надо обманываться первым легким поверхностным впечатлением. Потому что человеку, пришедшему, скажем, из мира, может показаться, что это чуть ли не рай. Все может выглядеть хорошо, прекрасно, но это может быть совсем не так.

Фото: Сергей Компанийченко / valaam.ru

Фото: Сергей Компанийченко / valaam.ru

«Я в монастыре никого не держу, невольник – не богомольник»

— А бывает, что человек не уходит, а меняется. Вроде бы тот же настоятель, но не совсем, переклинило его, смотришь и не узнаешь. Что делать? Может ли монах сейчас уйти в другой монастырь, и какие правила перехода существуют?

 Это не принято  переходить. Надо нести. В том числе и от начальствующих. Внутренней сокровенной жизни эти перемены не касаются обычно. Вот если начинают уже её регламентировать, скажем, редко причащаться или принуждать часто, еще что-то в этом роде, касающееся исповеди, откровения помыслов – тут вопрос очень сложный. Вопросы духовного окормления и руководства решить непросто. Здесь важен опыт и знание монашеских традиций, а главное  доброе, любящее сердце.

И надо понимать, что наше монашество все-таки еще очень молодое. Все наши монастыри, ну, сколько им? Двадцать лет, да ещё с текучкой. Опыт у большинства еще небольшой, много новоначальных. Я рассматриваю себя, людей своего поколения так, что мы только готовим почву для тех, кто придет после нас. Я вижу в своей обители очень добрых и хороших монахов. После нас духовная жизнь может стать лучше.

— Ну, а все-таки, может ли монах перейти в другую обитель и на каких условиях?

 Постриженный монах обещает в постриге, что он останется в этой обители.

Постриг подразумевает, что ты в этом монастыре должен жить всю жизнь до смерти. Поэтому к нему относиться надо ответственно. У нас есть один послушник, несет сложное, ответственное послушание, живет в обители больше двадцати лет и… отказывается от пострига. Я уж как только ни уговаривал его! Ему уже пятьдесят лет, и даже при Святейшем на него, шутя, пожаловался. Однако Патриарх его выбор одобрил. Постриг  дело очень серьезное. Послушник за годы искуса должен убедиться, что может и готов здесь жить до смерти. Поэтому переход самовольный, без уважительной причины невозможен.

Фото: иеромонах Савватий / valaam.ru

Фото: иеромонах Савватий / valaam.ru

— Понятно, ну мы же только что затронули тему, что все может измениться. И переходы есть, примеры мы знаем.

 Все, бывает, меняется. Жили люди до 1917-го года в одной стране, потом изменилось все, стали жить в другой и ничего поделать не могли, хоть и бились на Гражданской до смерти. Что тут сделаешь? Только смиряться, если Бог смиряет. Иногда монахи переходят, да, но с согласия игумена. У нас приняты древние святоотеческие правила, каноны, которые уже давно святыми отцами установлены и которые при постриге обещаем соблюдать. Переход может быть только с благословения игумена. Если я не хочу кого-то отпускать, то другой не может разрешить.

— То есть, если вы кого-то мучаете до смерти, то этот мученик не может без благословения своего мучителя перейти в другой монастырь?

 Если монах видит, что это погибельно для него, для его души, для его существа, то не будет греха в том, если он оставит эту обитель. Даже если с него снимут монашеские одежды, у него есть уважительная причина. В древних уставах и правилах написано, что если игумен  еретик, или нарушаются основные монашеские принципы, то он может оставить это место.

Потом, мы видим даже из житий святых. Допустим, святой жил в монастыре, потом из-за многолюдства и славы покинул его и пошел в пустыню. Его же церковь не осуждает за это, наоборот, восхваляет.

— Здесь же другое. Либо ты остаешься со своим мучителем, либо снимаешь монашеские одежды и идешь куда?

 Ты можешь их даже не снимать, с тебя их снимут номинально, но если ты перед собой, перед своей душой честен, пожалуйста, иди, подвизайся в другое место.

— А кто возьмет-то без благословения мучителя?

 Без благословения не возьмут.

— Ну вот…

 Но есть церковный суд. Если произошло беззаконие, можно обратиться туда. И многолетний послушнический искус существует для чего? Это же не прихоть. Вот спросите, постригают ли в женских монастырях кого-то в мантию раньше 10 лет в обители? Редко когда постригают. А если все вокруг меняется, то вот новомученики наши, допустим, как? Все изменилось, страна другая стала, стали преследовать за веру и что же теперь, бросать Церковь?

— Вы бы разрешили уходить из монастыря и при каких условиях?

 Могу говорить только о своём монастыре. Я послушников отпускаю, никого не держу. Если человек ко мне приходит и говорит, что ему тут не по душе, хочет уйти… “Невольник – не богомольник”,  гласит народная мудрость. Если инок  уже сложнее. Я попытаюсь брата как-то образумить, объяснить, успокоить. Если вижу, что он ошибается, пробую остановить. Если же вижу, что бесполезно человеку говорить, не помогает ничего, он уже решил твердо уйти, то отпускаю.

— Если бы у вас были полномочия, вы бы разрешили переходить из монастыря в монастырь?

 Знаете, это палка о двух концах, меч обоюдоострый. Надо действовать очень осторожно. Одна из главных добродетелей монашеских – это терпение. Без терпения преуспеть невозможно. Переходить – это как дерево пересаживать. Везде будет что-то не так. Где-то настоятель добрый, но братья злые. Где-то все хорошо, но келья мокрая. Где-то опять же все хорошо, но народа много. Везде будет что-то не так, везде будут недостатки. Вот я знаю монастырь в Карелии, когда там сильный шторм на озере, то волны до окон доходят, ледяные брызги летят в окна братии. Это же плохо, тяжело, а братия терпят.

— Мы говорим о другом!

 Как о другом ?

— Мы не о волнах, а о настоятеле.

 А это настоятельские волны!

— Аааааа… настоятельские!

 А что вы думаете, такие невзгоды годами терпеть – это легко? Вы поезжайте на Валаам или на Соловки, зиму там проживите где-нибудь на дальнем островном скиту, где и удобств никаких, и свет дневной зимой три часа, а электричества нет, и транспорта никакого. Это не начальство часок на холоде подождать.

Фото: монах Анастасий / valaam.ru

Фото: монах Анастасий / valaam.ru

— То есть, вы сравниваете погоду и стихию со злонамеренной волей человека?

 Я не сравниваю. Просто говорю, что терпение должно быть. Если ты пришел, видишь, что тут штормит, что тебе заливает келью волнами, но готов ради Господа потерпеть, вот и терпи тогда, спасайся! Любая обитель, любой монастырь, любой монашеский путь – это путь креста. Мы идем за Христом, понимаете? Это всегда путь на Голгофу. Неважно, какие это будут скорби, какого рода. Будут ли тебе братья сыпать под дверь вредных насекомых, или будет обида на начальство, или какие-то бытовые недостатки, или болезни будут мучить. Скорби разные могут быть. Но и Господь не оставляет, если ради Него терпит человек.

Когда же претерпишь все, “радуйся,  рече Господь, мзда твоя многа на небеси”  так сказано в чине монашеского пострига. Но не только на Небе, здесь уже познаёт истинный монах благодать Божию, неизреченную радость близости Бога. Иначе и не стали бы иноки жить в монастырях и терпеть ради Христа многие искушения и скорби…

 

Продолжение следует…

В заключительной части интервью епископ Панкратий расскажет, жалеет ли о том, что по послушанию попал на Северный Афон вместо греческого, стоит ли монашествующим открывать помыслы настоятелю и как это делать, и куда отправилась одна бумага, которую монах Валаамского монастыря пытался передать президенту России.

 

***

Епископ Троицкий ПанкратийЕпископ Панкратий (в миру – Жердев Владислав Петрович) родился 21 июля 1955 г. в г. Перми. С 1970 г. по 1980 г. обучался сначала на архитектурном отделении Пермского строительного техникума затем на архитектурном факультете Таджикского политехнического института в г. Душанбе, куда переехала семья. После окончания института работал художником в издательстве, затем стал жить и работать при Никольском соборе г. Душанбе.

В 1986 г. поступил в Московскую Духовную семинарию, осенью этого же года после страшного пожара в Московским. Духовных школах поступил в братию Свято-Троицкой Сергиевой лавры. Пострижен в монашество 3 июля 1987 г. с именем Панкратий, в честь преподобного Панкратия, затворника Киево-Печерского, 18 июля 1987 г хиротонисан во иеродиакона, а 8 июня 1988 г. – во иеромонаха. Нес послушания, связанные с проведением в Троице-Сергиевой Лавре Юбилейного Поместного Собора Русской Православной Церкви, посвященного 1000-летию Крещения Руси, затем нес послушания помощника эконома, а потом – эконома Троице-Сергиевой лавры, руководил возобновлением издательской деятельности Лавры. 17 июля 1988 г. возведен в сан игумена, 4 мая 1990 г. – в сан архимандрита.

18 января 1993 г. Указом Святейшего Патриарха Московского и всея Руси Алексия II назначен наместником Спасо-Преображенского Валаамского монастыря. Со времени вступления архимандрита Панкратия в должность значительно увеличилось число братии монастыря. Были открыты шесть монастырских подворий: в Москве; второе (историческое) на Синопской набережной в Санкт-Петербурге; в г. Сортавала; в Коломенском районе в селе Бортниково; в пос. Озерки Ленинградской области; в Адлерском районе г. Сочи. Возобновлена монашеская жизнь в восьми скитах: Никольском, Предтеченском, скиту во имя преп. Александра Свирского на Святом острове, Гефсиманском, Сергиевском на острове Путсаари, Коневском и Ильинском, где полностью восстановлены утраченные храмы и келейные корпуса.

 

Источник: http://www.pravmir.ru/episkop-pankratiy-ya-ne-mogu-ispravit-vse-monastyiri-pravoslavnogo-mira/

 

 


 

Епископ Панкратий: В монастыре должна быть братская любовь, а не демократия

 | 
"Человек вверил тебе свою жизнь, как ты перед Богом будешь, как перед людьми, даже перед совестью своей отвечать? Вот ты на других людей как будешь смотреть?" Заключительная часть интервью о монашеской жизни с епископом Троицким Панкратием, игуменом Спасо-Преображенского Валаамского монастыря.
Епископ Панкратий: В монастыре должна быть братская любовь, а не демократия
valaam.ru

«Что есть у тебя — то должно быть у братии»

— Владыка, современные монастыри часто сравнивают с тюрьмой. Как вам такое сравнение?

— Я таких сравнений не слышал, но если кто так думает, то в тюрьме он точно не был. Так говорить могут люди, чуждые монашества, не любящие его или разочаровавшиеся в нем. В тюрьму добровольно не приходят и добровольно не уходят. А из монастыря, если тамошняя жизнь пришлась не по вкусу, можно собрать вещи и уйти. Проблем хватает, но нельзя думать, что всегда во всех монастырях было все прекрасно или все ужасно. С другой стороны, и менять что-то нужно, в том числе, история этой послушницы бывшей тоже должна заставить задуматься кого-то.

Сейчас, честно говоря, я не думаю о бытовых вещах, для этого есть рухольный. Он меня, конечно, огорчает, когда приносит огромный счет на годовую закупку. Мне очень не хочется подписывать. Но я понимаю, что братии нужно что-то носить, обувать и одевать, и что делать — подписываю, хотя денег в обрез! Я радуюсь, когда у братии хорошие, добротные вещи, у них все устроено в бытовом плане. Но бывает, что братья некоторые могут по смирению, по мнимому своему подвигу, правильному или неправильному, подражая подвижникам древним, ходить в лохмотьях, не иметь белья.

Так вот, рухольному в обязанность вменяется, чтобы он следил за их одеждой, в каком она состоянии. У нас есть один такой брат, причем начальствующий брат, которому я покупаю и дарю вещи, обувь. Через его руки проходят большие деньги, он мог бы себе самые лучшие туфли покупать, а он ходит в старых башмаках до тех пор, пока до дыр не сносит. Когда я вижу, что из его ботинок чуть ли не пальцы торчат, то я уже сам еду и покупаю ему обувь нормальную, свитер или кофту. Телефон небьющийся тоже подарил на День Ангела. Ненадолго ему, правда, хватило…

Фото: монах Анастасий / valaam.ru

Фото: монах Анастасий / valaam.ru

— Это хорошо, а вот в «Исповеди» автор пишет, что в монастыре выдавали одежду в зависимости от того, как матушка к сестрам относилась. Можно было такое получить на складе…

— Я вам расскажу одну историю. Мы дружили с отцом Симоном, и были тогда в Лавре. И вот идем на склад взять фонарики, обычные такие. Время было сложное, конец перестройки, где-то 89-й — начало 90-го. Всё, нам прошение подписал эконом, или кто, я не помню, может, даже сам наместник. В общем, пришли мы с этой бумагой на склад. Он нам выдает два фонарика. И, как вы думаете, сколько батареек? Две! По одной на брата — экономьте, мол! Мы говорим: «Батюшка, а как нам пользоваться-то с одной батарейкой?» Он нам целую лекцию прочитал о том, какая сложная обстановка сейчас в Лавре, в стране, в мире и можно пользоваться батарейками по очереди.

Когда я уже стал помощником эконома, то я уже писал туда на склад прошение, выдать пять мешков цемента. Он выдавал три! Батюшка, ну пять надо, не три, пять! Вот такое устроение было у человека, и наместник ему не указ, смирял много лет всю Лавру. А как в этом монастыре из «Исповеди», я не знаю, на склад к ним не ходил…

— И так все время?

— Ну, да, терпишь, смиряешься.

— Мне кажется, это другая история. Одно дело — зависеть от экономического кризиса, другое — от матушки, которой должен угодить. Угодил — получил новую одежду, не угодил — носи заплатки. 

— Ничего страшного, можно и в заплатках ходить, некоторые добровольно носят — подражают подвижникам. Потом когда-нибудь архиерей их увидит и наставит игумена должным образом.

— Может не увидеть.

— Может и не увидеть. Понятно, что такие вещи недопустимы. Надо, конечно, обеспечивать братию всем необходимым. Это одна из обязанностей игумена. Это совершенно понятно и очевидно. Что есть у тебя, то должно быть у братии. Вот я был на Афоне у старца одного почившего, старца Иосифа, он говорит: «Что у братии, то у меня. У меня ничего нет другого». Действительно, сидели на простых дешевых пластиковых стульях. Он сидит, и мы сидим. Очень простая обстановка в доме. Часики у него, будильничек пластиковый, просто грошовый. Все очень простое с монастырского склада. А он ведь окормлял один из крупнейших монастырей на Афоне. Там миллионные программы реставрации, из руин подняли огромный монастырь.

— А давайте про Афон. Вы же хотели туда, а попали на Северный Афон, по послушанию же, правильно? 

— Да, и не жалею нисколько. Ни разу в жизни не пожалел, никогда, и до сих пор не жалею. Думаю, слава Богу. Я уверен, что этот принцип послушания — он верный. Только человек, который руководит, конечно, должен понимать, что на нем огромная ответственность. Его слова и дела, действительно, должны по возможности соответствовать воле Божьей. Надо к этому стремиться. Мы не можем сказать, что каждое наше дело совершалось бы по воле Божьей. Было бы прелестью и самообманом так полагать. Но стремиться к этому мы должны.

Есть аскетические творения Святых Отцов, традиции монашеские, есть Евангелие, есть Христос. Поставь на свое место Христа, как бы Господь поступил на твоем месте? И поступай так. Как в Евангелии. Евангелие — это еще и Образ совершенного Человека — Богочеловека Иисуса Христа. Он нам показывает, как мы должны жить, особенно монахи, если стремимся к совершенству. А Бог есть любовь. Вот и все.

6161284adf00950e64affba574b90cfa

— Если послушание выходит за грань здравого смысла, что делать монаху?

— Знаете, классические примеры, тоже из святоотеческой литературы, патериков, они же не на пустом месте возникли. Кто-то сухую палку ходил за несколько километров поливал, с трудом, беря воду из какого-то источника. Другой вверх корешками что-то сажал. Это не на пустом месте все родилось. Конечно, всегда у послушника возникает мысль о том, что он делает что-то бессмысленное, что что-то не так, надо исправить. Вот здесь, что важнее — дело, которое он делает, или же важнее ему свою волю отсечь?

— Отсечением воли можно что угодно назвать в итоге. 

— Я не беру злоупотребления, их не должно быть. Никаких. Отсечение своей воли через послушание необходимо для возрастания в смирении, для обретения душевного мира. Наш духовный отец Кирилл говорил, что всегда надо все делать с мирным духом, чтобы у тебя в душе был мир. А без мира не делать ничего. Не надо вопросы какие-то поднимать, что-то менять, когда у тебя неспокойно на душе, когда у тебя какое-то бурление.

Понятно, что есть вещи очевидные. Например, я сказал послушнику — поезжай куда-то и чего-то там привези. Я же не говорю, что ты на этом повороте притормози, а скорость у тебя должна быть не больше 40 километров в час. Я доверяю ему и предполагаю, что у него голова на месте, он соображает и понимает, где повернуть, где притормозить, где на газ нажать. Это уже его дело. Но я не буду его среди ночи поднимать и подвергать риску аварии. Это уже ответственность игумена, его уважение и любовь к брату.

Каждый на своем месте должен быть. Кто-то службу правит и знает, как это делать правильно. Кто-то готовит пищу и тоже знает об этом все. Я рад тому, что у меня келарь в обители — медик, он пищу готовит правильно. Братья некоторые на него ропщут. Вот тоже терпение нужно. Это тоже какая-то маленькая, смешная, но скорбь тоже. Братья хотят, например, продукты, которые вредны. Условно говоря, жареную картошку, копченую рыбу и молоко одновременно. Это же вредно!

Почему-то вредные продукты вкусны, а все полезные не очень. Тем не менее, он делает правильно. Я этому рад, потому что здоровье братьев важнее их пристрастий вкусовых. Мы делаем скидку им, раз в недельку готовим что-то такое, не очень полезное, но вкусное.

«Зачем листочки-то?»

 Многие прочитали в «Исповеди» про такую вещь, как откровение помыслов. В монастыре, по словам автора, откровение подменялось фактически доносительством. А нужно ли открывать помыслы вообще и как это должно происходить?

— Откровение, безусловно, нужно. Только все нужно делать с рассуждением, исходя из реальных обстоятельств, которые существуют в данном месте, среди этой братии или сестер, чтобы это не превращалось в профанацию, делалось с доверием и для душевной пользы. Если нет доверия, нельзя принуждать. Я никого не принуждаю.

Я считаю правильным и необходимым откровение помыслов, так как по опыту знаю, что искушающие помыслы уходят или ослабевают. Не любит враг откровения, запутывает ум своей паутиной незаметно, тайком. Но откровение помыслов требует опыта, здравомыслия и доверия. Непосредственно игумену открываться трудно. Вот, я просто не смогу у всей братии принимать помыслы, при всем желании, просто физически не смогу этого сделать. Поэтому у нас есть братья старшие, духовники-помощники мои, которым я доверяю. Если у нас что-то серьезное происходит, они ко мне посылают этого брата. Или меня предупреждают, что у этого брата не все в порядке, надо на него обратить внимание.

— У вас это в правило возведено? Просто в этой книге описано, как сестры обязаны на листочке приносить эти помыслы, потом перед трапезой текст зачитывается перед всеми.  

— Господи, помилуй! Зачем? Я не думаю, что это правильно. Я бы при таких обстоятельствах в таком месте и дня не пробыл. Я не понимаю взрослых людей, если так их заставляют делать, писать на листочек, а потом это все публично зачитывается, то это ужас какой-то, я просто даже не представляю, что такое может быть. Это профанация!

Если так в действительности есть — это глубочайшая ошибка. Откровение — это дело глубоко личное, не всякому и откроешься… Я сомневаюсь на самом деле, даже не верю просто. Я надеюсь, что это неправда какая-то, наговоры. Такие идеи, конечно, это просто какой-то абсурд… это что-то немыслимое! Я в своей обители такого не представляю. В Лавре не представляю, в Оптиной, да нигде, где люди адекватные.

valaam.ru

valaam.ru

 А у вас как откровение помыслов происходит?

— Просто приходит человек к духовнику или игумену и говорит, что беспокоит его, иногда одновременно исповедуется ему. Но это может быть и не в храме. Смысл в том, чтобы не держать в себе постоянные помыслы или искушения.

 Нет таких листочков?

— Нет, конечно! Зачем листочки-то? Не люблю я их, они лишают живого общения. Не надо этих искусственных надуманных способов, я видел однажды, как человек исповедуется по смартфону, скачал, наверное, перечень грехов с православного сайта. Это профанация. Мне просто трудно понять даже, честно говоря. Зачем это? Если откровение помысла, то оно и должно быть откровением помысла. Я знаю, что в мужских монастырях проще: есть духовник, игумен или, как у нас, несколько духовников. В женских, конечно, сложнее.

Я знаю, что в некоторых монастырях женских греческих сестры подходят прямо на службе. На службе подошла, сказала пару слов, и все. Не надо же там все наизнанку, до мелочей — это тоже неправильно. Что-то тебя беспокоит, кто-то тебя обидел. Пришла и сказала, что я скорблю на одну сестру, не называть — Марфа или Мария, а просто сказать, что я скорблю на одну сестру, она меня оскорбила. Вот и все. Оставь это, Бог простит.

 А может ли матушка определять духовную жизнь, как вы думаете? Отлучать от причастия, например?  

— Безусловно, должна. Духовное состояние общины — это ответственность игумена. Мы стараемся, чтобы вся братия по воскресным дням, как минимум, естественно, в праздники тоже, причащалась. Это понятно, об этом даже говорить не надо, что литургия — это наше главное общее дело, то, что нас соединяет со Христом и друг с другом, это главное, что есть в обители. Поэтому мы стараемся, как минимум, раз в неделю все причащаться, всем братством.

— А отлучить от причастия?

— Если человек согрешил, то, конечно, могут его и отлучить на какое-то небольшое время. Долгое отлучение опасно, человек может ожесточиться и закоренеть во грехе. Отлучение, как и любая епитимия, должно быть средством воспитания, а не наказания. Большие епитимьи, что по отношению к монашеству, что по отношению к паломникам, только я могу налагать. В тяжелых случаях духовник присылает человека ко мне, я уже решаю, что делать.

«Важно не терять интереса к духовной жизни»

 Должны ли монахи до упаду работать?

— Нет, конечно.

 Как должен выглядеть день в идеале? 

— Давайте посмотрим на Афон, где не прерывалась духовная жизнь. Всегда там сохранялись традиции тысячелетние. Считается, что главным делом монаха является молитва. Мы пришли в монастырь не для того, чтобы рекорды ставить по сбору урожаев или по изготовлению чего-то. Мы пришли преображать душу, молиться за весь мир, это главное. Естественно, не должны быть тунеядцами, должны работать.

Это необходимо и для самого человека. Он не может все время молиться. Если он не будет работать, значит, он будет бездельничать, если он будет бездельничать, то это приведет к его деградации как личности. Есть такая поговорка тоже, что молитва и труд — это как два весла. Если одновременно на оба правильно нажимать, то будешь плыть прямо. Если будешь на одно только, то будешь крутиться на месте. Это условно, но доля истины в этом есть.

Поэтому у монаха должны быть время, силы и желание молиться. С другой стороны, есть люди, которые более склонны к деятельной жизни, им трудно много времени проводить в молитве. Они более активные, более деятельные, им надо больше работать. Таким, конечно, мы такие послушания находим, что он молится, конечно, в храм ходит, но тратит больше времени и сил на послушания, чем другие братья. Бывает и наоборот. У нас есть брат — что ему ни поручишь, он ни с чем не справляется. Пускай молится, слава Богу. Ему даешь уже такое послушание, которое позволяло бы больше молиться.

— И в течение дня — сколько часов на молитву, на труд, на отдых?

— 8 часов работы — это даже много, с учетом службы и правила келейного. На Афоне работают, по-моему, 4 часа в большинстве монастырей, ведь они все до одного проводят в храме несколько часов, плюс келейная молитва. На Валааме обычно работают примерно 6 часов. Смотря какая работа. У нас по-разному. Бывает, что в один день они много часов работают, а в другой день отдыхают — по очереди. Такое послушание, что оно требует нескольких часов подряд, ничего не сделаешь, не поменяешь, они сами так просят посменно работать.

— Если 6 часов работа, то молитва и отдых — это сколько?

— По-разному тоже. Сказать, что всем надо 6 часов спать, тоже нельзя, кто-то 6 часов спит, а кому-то этого мало, пускай спит 8, ради Бога! Это все индивидуально. Или сколько он будет молиться. Кто-то может молиться полчаса, это хорошо, а кто-то может два часа молиться. Все по-разному, от людей зависит. Главное, чтобы не бездельничал, не грешил, исправлял свою жизнь, не терял интереса к духовной жизни — это самое важное.

Фото: монах Анастасий / valaam.ru

Фото: монах Анастасий / valaam.ru

«Я не думаю, что правильно ограничивать власть игумена»

 А вот положение о монастырях и монашествующих — какая у него судьба? Очень долго этот проект обсуждали, что с ним сейчас?

— Сложный документ и важный получается. Если не ошибаюсь, там по отдельным темам идет проработка, улучшаются, дорабатываются отдельные части, потом принимаются в Межсоборном Присутствии. В середине ноября будет очередное заседание. Буду лучше знать.

— А оно нужно еще кому-то? 

— Разумеется, оно нужно, особенно тем монастырям, где есть обсуждаемые недостатки. Или тем обителям, которые только в периоде становления. Проблема у нас еще в чем? У нас мало опытных монахов, которые могут возглавить обитель. Я же вам говорил, что у нас монашество в целом молодое, я имею в виду духовно, по годам-то могут и зрелые люди быть, а опыта монашеского маловато.

По духовному монашескому опыту, по мудрости — таких людей мало пока, которые могли бы другими людьми руководить. Конечно, надо установить рамки, что ли, в которых это должно происходить. Исповедь и духовное руководство как выстраивать, например, время труда и молитвы, вообще структура обители, права, обязанности начальствующих и рядовых насельников. Какие-то основные положения, они должны быть отражены и стать основой для устава конкретной обители.

— На что ориентируются тогда монастыри?

— Обычно берут какие-то уставы крупных монастырей известных. Из Троице-Сергиевой Лавры чаще всего. Исторические обители пытаются к своему уставу приблизиться. По-разному бывает. Или духовник может стать инициатором возрождения, или игумен. Я даже не знаю. Я эту ситуацию не отслеживаю во всех монастырях.

— То есть этот документ нужен?

— Конечно, нужен. Я считаю, что нужен. Главное, чтобы он не был таким жестко обязывающим, сковывающим.

— Кого сковывающим?

— Всех. Допустим, у нас принято одно и так сложилось уже давно, и вдруг говорят, что теперь не так, а делайте иначе. Например, у нас, и не только в нашем монастыре, во многих монастырях утреня служится с утра. Как обычно: полунощница, утреня, часы, литургия. Чин богослужения, например, сложился у нас, и так всегда было. При возрождении монастыря установили.

В других местах утреню соединяют с вечерней. Где-то еще какие-особенности есть. Иногда довольно странные для нас особенности, например, вставляют акафист в утреню. Я не даю оценку сейчас, просто говорю о разнообразии. Я уважаю право этих братьев и сестер на то, чтобы их своеобразие сохранялось, как сохранялось бы и наше.

И вдруг нам сейчас скажут: нет, теперь по-другому, и чтобы служба не больше двух часов была, и только вечером, и так далее. Я к примеру говорю. Конечно, мы будем против. С другой стороны, наш устав навязывать всем тоже неправильно было бы. Поэтому в уставе нужно обозначить какие-то самые основные вещи, которые должны соблюдаться.

— Может быть, еще прописать права монахов, например, что нельзя паспорт отбирать?

— Это настолько вещи очевидные, это должно быть не на уровне положения, а на уровне распоряжения архиерея. Это не уровень положения. Писать такие вещи очевидные несерьезно. Не нарушайте закон! Писать, что все должны соблюдать законы Российской Федерации? Это же нарушает закон. У рабов современных уголовники отбирают паспорт, чтобы не сбежали. Это абсолютно недопустимо! Бог дал человеку свободу, кто мы такие, чтобы лишать его этого богодарованного права?

Фото: монах Анастасий / valaam.ru

Фото: монах Анастасий / valaam.ru

— А если там пропишут возможность переходить в другой монастырь? Или ограничат власть игумена? 

— Не пропишут. Я думаю, что неправильно ограничивать власть игумена. Не потому, что я игумен, а потому, что не всегда и во всем должна быть полная демократия. Должна быть в обители братская любовь христианская, а не демократия. Вот у нас был период в нашей обители, в 17-м году, когда произошла февральская революция, бурления революционные коснулись, как ни странно, и братии тоже. Началось, так сказать, прямо революционное брожение. В Церкви же тоже реформы происходили, не все из них были хорошими. Летописец монастыря описывает те курьезные формы, которые в этом брожении проявились. Некоторые братья требовали должности сделать выборными, деньги делить поровну, управляться советом, ну и так далее.

Это недопустимо, конечно, ведет к идиоритму, есть такой термин. Проще сказать — к самоуправству, которое приводило к разложению монастырей даже на Афоне. Допустимо только одно — избрание игумена. Вот сейчас на Афоне в Пантелеймоновом монастыре иеродиакона избрали игуменом, прекрасно. Пользуясь случаем, сердечно поздравляю отца Евлогия, мы с ним вместе в Лавре начинали в восьмидесятых. Рад за него и за обитель.

«Монах — это военный, который дал присягу»

 А у нас пока назначают, и настоятель чуть ли не в надзирателя в лагере превращается.

— Да что это все время — то тюрьма, то концлагерь? Ничего этого нет в абсолютном большинстве случаев. Ну, а если даже так — попал не туда? Несколько лет ты жил там, видел, что это просто концлагерь какой-то, и ты идешь на постриг, наклоняешь свою пустую голову и отвечаешь на вопрос: «Да, своей волей», — это глупец тогда просто, просто глупый, недалекий человек.

Зачем ты идешь-то? Чего ты нашла хорошего в такой жизни, когда над тобой просто измываются? Не надо постригаться тогда. Никто и не постригает быстро. А если сразу говорят о постриге, то уже стоит насторожиться и не соглашаться. Минимум три года — искус. Когда уже постригся, то все, ты уже обет дал. Обет быть в обители в этой, или в той, куда тебя пошлют. Как военный, который дал присягу, сказали ехать на Дальний Восток — поехал. Так и тут тоже.

— Ну, у военного есть паспорт, и он может уйти в запас, снять форму, стать гражданским. А вот у монаха сохраняются права гражданские? Он же без благословения не может даже выйти в больницу лечиться, я правильно понимаю?

— Вот это уже злоупотребление властью, я так это назову. Это просто даже не по-человечески. Это противоречит вообще человеческому, христианскому подходу. Таких случаев я не знаю. Но если где-то не дают лечиться — надо уходить. Понятно, что бывают люди, которые все время больны, бывает такое. Я шучу с одним братом, он подходит ко мне, каждый год несколько раз он ездит лечить зубы в Питер. Я говорю: «Какой у тебя по счету зуб-то болит, 101-й?»

270d598dbf3d7b70ca8e3cb1c8cc955e

Фото: Священник Игорь Палкин

— И отпускаете?

— Когда-то отпускаю, а иногда говорю: «Мне кажется, ты не зубы лечить едешь», — а просто «в Москву разогнать тоску». Такое тоже может быть. Слава Богу, у нас часто приезжают врачи, и зимой на остров врачи приезжают. Конечно, надо лечить, а как же? Все делаем, тем более, если что-то серьезное. И вертолеты зимой вызываем, был случай. Хотя брат был просто послушник. У него заподозрили кровоизлияние в мозг, на Валааме невозможно это было определить. Вызвали вертолет, на вертолете доставили сначала в Петербург, потом сюда в Москву, в институт Бурденко, спасли человека.

А если бы нет? Терпи, брат, умри на послушании? Нет, мы все братья и стараемся любить друг друга. Другой брат лишился почки, так ему мама свою отдала, а он еще послушник, так что же мы его, постригать не будем из-за инвалидности? Конечно, с любовью примем и пострижем, и лечить будем, если надо. А о постриженниках и речи быть не может — наша обязанность заботиться о здоровье каждого.

— А если, например, не благословили? В «Исповеди» описываются сложности с вызовом «скорой» по благословлению.

— Это просто преступление. Человек вверил тебе свою жизнь, как ты перед Богом будешь, как перед людьми, даже перед совестью своей отвечать? Вот ты на других людей как будешь смотреть? Мне кажется, это вне обсуждений, это просто необходимо делать, лечить братию. Бывают, конечно, случаи, когда человек по убеждениям отказывается от паспорта, медицинского полиса, ИНН и прочего, а теперь — «я заболел, мне дайте 300 тысяч на лечение в частной клинике». Я говорю: «Знаешь что, милый, решай. Если ты хочешь за ИНН пострадать, за медицинский полис, то это твое дело, а лучше бери полис и лечись, как все братья лечатся.

— Так насколько монах равен любому другому человеку во всех ситуациях с паспортом, телефоном, учебой, лечением? 

— Во всем равен, мы все граждане России. У нас есть один такой, своеобразный старый монах уже, с проблемой, которая возникла по вине его прошлого духовника. Не обменял он советский паспорт. Теперь хочет и пенсию, чтоб была, и паспорт, чтоб был. Я говорю: «Ну иди, делай, получай». А там волокита — ему тяжело стало. И тут приезжает вдруг президент, и он ему вручает бумагу, по виду жалобу!

— Интересно… и чем дело кончилось?

— Естественно, мне охранник передал потом эту бумагу. Я так подумал, что он насчет паспорта жалобу написал. Я ему растолковываю — сколько раз тебе говорил, что я не препятствую, езжай, занимайся! Ему сложно, он из другой уже страны. А он, по простоте душевной, написал не про себя, а про то, что у него на родине в деревне храм никак не могут построить, денег не хватает, помогите построить.

— Вот! Вам бумага обратно вернулась, до президента не дошла!

— Я говорю, что же делать, президент сейчас будет заниматься этим храмом в другой республике? Это даже уже сейчас не в России.

 А вы говорите, жаловаться. Секретарь епархии вам отправит, охранник вам отдаст. Не доходит до начальства это.

— И слава Богу! Будет президент заниматься деревенскими храмами в другой стране. У него есть более серьезные обязанности, каждый должен заниматься своим делом. Есть там архиереи местные епархиальные, есть благочинные, свои власти, свой президент. Вот и всё, пускай занимаются своими делами в своем государстве. Но я этому старчику потом объяснил, что надо все-таки со мной сначала советоваться, я постараюсь помочь, если могу.

— Ну, вы же понимаете, о чем я? Если сестра с такой бумагой идет к Патриарху, который в монастырь приехал, не дойдет же до него эта жалоба, охрана передаст обратно настоятельнице. Сиди, спасайся, смиряйся.

— Хорошие слова, да. Но если ты видишь, что ты вредишь своей душе, то нужно делать выводы. Еще раз говорю, что надо делать выводы до пострига, время до этого есть. Те, кто постригает сразу, буквально через год-два, совершают вещи недопустимые. Такое надо писать в положении, что только, допустим, спустя, как минимум, пять лет. За пять лет узнаем?

— Не знаю. Ну, хорошо. Что бы сказали человеку, который хочет пойти в монахи, у вас есть готовые фразы, которые вы обычно говорите, и меняются ли они со временем?

— Не спеши!

 

Епископ Троицкий ПанкратийЕпископ Панкратий (в миру – Жердев Владислав Петрович) родился 21 июля 1955 г. в г. Перми. С 1970 г. по 1980 г. обучался сначала на архитектурном отделении Пермского строительного техникума затем на архитектурном факультете Таджикского политехнического института в г. Душанбе, куда переехала семья. После окончания института работал художником в издательстве, затем стал жить и работать при Никольском соборе г. Душанбе.

В 1986 г. поступил в Московскую Духовную семинарию, осенью этого же года после страшного пожара в Московским. Духовных школах поступил в братию Свято-Троицкой Сергиевой лавры. Пострижен в монашество 3 июля 1987 г. с именем Панкратий, в честь преподобного Панкратия, затворника Киево-Печерского, 18 июля 1987 г хиротонисан во иеродиакона, а 8 июня 1988 г. – во иеромонаха. Нес послушания, связанные с проведением в Троице-Сергиевой Лавре Юбилейного Поместного Собора Русской Православной Церкви, посвященного 1000-летию Крещения Руси, затем нес послушания помощника эконома, а потом – эконома Троице-Сергиевой лавры, руководил возобновлением издательской деятельности Лавры. 17 июля 1988 г. возведен в сан игумена, 4 мая 1990 г. – в сан архимандрита.

18 января 1993 г. Указом Святейшего Патриарха Московского и всея Руси Алексия II назначен наместником Спасо-Преображенского Валаамского монастыря. Со времени вступления архимандрита Панкратия в должность значительно увеличилось число братии монастыря. Были открыты шесть монастырских подворий: в Москве; второе (историческое) на Синопской набережной в Санкт-Петербурге; в г. Сортавала; в Коломенском районе в селе Бортниково; в пос. Озерки Ленинградской области; в Адлерском районе г. Сочи. Возобновлена монашеская жизнь в восьми скитах: Никольском, Предтеченском, скиту во имя преп. Александра Свирского на Святом острове, Гефсиманском, Сергиевском на острове Путсаари, Коневском и Ильинском, где полностью восстановлены утраченные храмы и келейные корпуса.

 

 

Источник: http://www.pravmir.ru/bratskaya-lybov-a-ne-demokratiya1/

 

Ссылка на комментарий
Поделиться на других сайтах

Игумения Серафима (Шевчик): Я читала Машу и видела в ней себя

«Я игумения с душой послушницы», — говорит о себе настоятельница Одесского Архангело-Михайловского женского монастыря игумения Серафима (Шевчик). 35 лет — в монашестве, из которых 15 лет была послушницей, и более 20-ти лет возглавляет знаменитый монастырь в самом центре Одессы. До сих пор матушке снится сон, что она на кухне подметает пол, моет грязную посуду и испытывает чувство вины за непослушание… Почему в монастыре нужно работать до изнеможения, что будет, если исповедовать помыслы настоятельнице и как удержать 100 женщин в четырех стенах, если за окном кипит жизнь во всех её проявлениях — об этом и многом другом наш разговор в продолжение дискуссии «Правмира».
Игумения Серафима (Шевчик): Я читала Машу и видела в ней себя

«15 лет послушничества дают мне право говорить»

— Матушка, мы договаривались, что беседа наша будет максимально откровенной. Потому что вопросов множество. Вы готовы?

— Да, спрашивайте. Читая исповедь Маши, я вспоминала свою жизнь. Она, эта девушка — во многом мой портрет. Я была очень строптива. Правда, есть то, что нас отличает: я бесконечно любила свой монастырь. Хотя страдала от собственного характера точно так же, как она. Надо сказать, что я постоянно находила какие-то острые углы, сама их себе создавала своим жёстким неуступчивым характером, но в то же время настолько любила монашеский образ жизни, что все искушения казались мелкими против того главного, что жило в моей душе – огромная любовь к монастырю.

— Чего не хватало Маше, чтобы всё вынести? Да и надо ли было терпеть?

— Не хватало, на мой взгляд, призвания. Монашество – это добровольное мученичество, не все могут этот крест понести. Нужна особая благодать Божия.

— А знаете, в обсуждении этой темы люди пишут, что община первых христиан была настолько полна любви, мира и радости, что это привлекало к ним всех. Господь заповедовал ученикам Своим быть в мире и любить друг друга. Для христиан это — главная заповедь. Описанное в «Исповеди» далеко от этого идеала!

— Несогласия в человеческих коллективах были во все времена. В некоторых посланиях апостолы упоминали о своих разногласиях с членами общины. Уже тогда их последователи начали разделяться: один говорил «я Павлов», другой — «я Аполосов», третий — «я Кифин» (то есть я Петров). А четвертый — «я Христов». И уже тогда Павел к ним обращался с увещевательными письмами.

Тем более, он писал, что разногласия, в принципе, «должны быть между вами», чтобы «открылись искусные». То есть апостол Павел на разногласия смотрел спокойно, считая, что это естественный ход развития любой общины, любого сообщества, даже христианского.

Но, говоря об «Исповеди бывшей послушницы», прочтя всё это множество обвинений в сторону матушки игумении и сестер, мне бы не хотелось их осуждать. Потому что пока всего не узнаешь, не сможешь вынести правильного суждения. Тем более, находясь за тысячи километров. И тем более, исходя из слов только одного человека.

Я не прокурор и судить не собираюсь. Просто, исходя из собственного 35-летнего опыта монашеской жизни, из которых 15 лет была послушницей, считаю, что могу смиренно что-то сказать, что-то объяснить.

Чтобы жить в монастыре, приходилось работать уборщицей в больнице

В монастырь поступила в начале 1981 года, на Сретение Господне. Мне было 17 лет.

Приехала к игумении, попросилась в обитель, она меня приняла.

— Сразу в Одессу приехали?

— Нет, в Киевский Покровский монастырь.

Киевский Покровский монастырь

Киевский Покровский монастырь

Абсолютно мирская девочка, вчерашняя комсомолка, я попала в совершенно закрытый патриархальный мир, где всё кардинально отличалось от того, где я жила раньше. И разных искушений, ситуаций нестандартных было чрезвычайно много.

Случались и конфликты… Характер у меня был непослушный, строптивый, я всегда имела собственное суждение. Вот и доставалось.

Порядки у нас в монастыре были очень строгие, но, тем не менее, я по монастырю не ходила — летала от счастья. Сама этого не замечала, пока одна пожилая монахиня не спросила у моей знакомой послушницы: «Подскажи, как мне Надю найти?» (Надежда — моё имя до пострига). «Какую Надю?» – та спрашивает. Монахиня отвечает: «А ту, которая все время улыбается».

Когда послушница мне об этом сказала, я присмотрелась, и действительно – да, хожу, и лыба такая на всё лицо. Счастье из меня буквально «пёрло». И это состояние, слава Богу, сохраняется до сего дня. Никогда ни одной минуты и ни одной секунды не пожалела, что избрала этот путь.

— Прочитавшему «Исповедь» может показаться, что описанные там жуткие порядки существуют во всех женских монастырях. Скажите, от чего реально страдают женские закрытые коллективы?

— Начну с игумении, потому что в монастырях она определяет всё.

Игуменией в Покровском монастыре была матушка Маргарита (Зюкина), духовная дочь Глинских старцев. У нас был чрезвычайно строгий устав. Шаг вправо, шаг влево – сразу изгнание из монастыря.

Но это было советское время. Вообще все годы моей жизни в Покровской обители приходились на советский период. И по тогдашним законам проживали мы в монастыре нелегально. Каждый месяц нас проверяли органы КГБ. Приезжали, устраивали облавы. Всех девушек ловили в буквальном смысле слова, как на охоте, сафари за нами устраивали. И матушке Маргарите приходилось принимать нас в обитель как поваров, дворников, уборщиц.

У меня хранится документ за 1981 год, в котором значится, что я принята в монастырь в качестве дворника.

— Ничего себе!

— Да, что мне выдан инвентарь: метла, ведро, еще что-то. Я расписалась, что обязуюсь его хранить, технику безопасности соблюдать. Даже стала членом профсоюза…

В советское время в монастырях не давали прописку лицам до 60 лет. Пытались таким образом маргинализовать монастыри, сделать их пристанищем бабушек, практически богадельнями, и крайне ограничивали приток новых людей, новых послушниц.

Матушка нестандартным образом решила этот вопрос: она брала нас под видом рабочих. И параллельно мы должны были где-то прописываться, ради чего искать работу в Киевской области или в Киеве. Паспортный режим тогда соблюдался очень строго, вплоть до тюремного заключения. Временную прописку лимитчицам давали на самых тяжелых работах. И молодые сестры, трудясь в монастыре, вынуждены были работать в больницах, на стройках, в колхозах. Ведь среди нас киевлянок было очень мало. В Покровском подвизалась молодежь из самых разных мест Советского Союза.

И знаете, что было для нас самое тяжелое? Не то, что сейчас Маша пишет — её скорби несоизмеримы с нашими тогдашними… Самая страшная скорбь – выйти из монастыря в мир.

Понимаете, я раньше никогда платочки не носила, в советское время — какие платочки? А тут ты в 18 лет выходишь в косыночке, в платье с длинным рукавом, на тебя все глаза пялят. Попадаешь в коллектив, где все спрашивают: «Что это у тебя такой постный вид? Что это ты крестик носишь?» Нас привечали в мирских учреждениях презрением и обструкцией, мы были изгоями.

От облав КГБ мы прятались по монастырским подвалам, чердакам, как мыши по норам. Проверяющие врывались в каждую келлию, отмечали количество живущих. Мы даже на нормальных кроватях не спали, потому что в любой момент могли прийти представители власти и по их количеству вычислить реальное число насельниц. Я, помню, спала на огромном кожаном диване, допотопном, 19 века. И самое смешное, когда впервые на нём, так сказать, опочила, проснулась вся в каких-то красных пятнах. Встаю и говорю послушницам, девочкам, которых со мной еще пять человек было: «Что это такое?» Они смеются: «А это клопы».

Покровский монастырь в 80-х годах

Покровский монастырь в 80-х годах. www.starkiev.com

Но, вы знаете, нас невозможно было из монастыря выгнать! Как-то одна сестра проштрафилась. Матушка игумения сказала ей собирать вещи и уходить. Подумаешь, всего-то — уйти из монастыря! Не причастия лишить (кстати, насколько я знаю, лишить причастия может только архиерей). Помню, как сестра эта валялась у нее в ногах и просила: «Матушка, оставьте меня».

— За что такое может быть?

— Всякое бывало… И меня тоже наказывали. Как-то раз игумения благословила бить поклоны – при всех в трапезной. Сестры кушали, а я била поклоны. И ещё несколько раз такое было. Либо в церкви, либо в трапезной, все молятся или едят, а ты лупишь и лупишь эти поклоны.

Жарю рыбу и рыдаю

И если бы только поклоны… За один год я поменяла 11 келлий! То есть почти каждый месяц — новая келлия. Так нас мать игумения тасовала. Проверяла на прочность. По Иоанну Лествичнику…

Жили мы, как правило, по шесть, по восемь человек, если повезет — по четыре. Келлии были большие — монастырь старинный, корпуса дореволюционные. Помещения были поделены какими-то простынями, занавесочками на клетушки. Поставишь себе шкафчик, занавесочку к другому шкафчику подвесишь — вот уже твое личное пространство — метр на два. Кровать, какую-то маленькую дорожечку под ноги бросишь, там можешь себе уединяться. Но и в это личное пространство вторгался надзор, монастырское начальство строго бдело!

— Что же плохого, что в разные келии переводили?

— Потому что каждый раз попадаешь в новый коллектив. Переживаешь новые притирки. Свежий повод для смирения. Я человек очень коммуникабельный, социальный. Тяжело переношу одиночество и отшельничество, люблю подруг, общение. Но в Покровском матушки были все старенькие, при них вообще нельзя было громко разговаривать, они этого не любили. Тем более смеяться, “тусоваться” с подругами. Один раз пришлось жить в келье, где я спала на какой-то скамейке. Однако тяжелые бытовые условия скрашивались моей дружбой со сверстницами.

С ними пошепчешься, пожалуешься на свои вселенские скорби, и полегчает. Впрочем, монастырское начальство с подозрительностью относилось к нашим молодежным сборищам. Мы даже шутили: «Приказ по двое не ходить, по трое не собираться». Но наша изобретательность, в силу острой потребности в общении, толкала нас на грех лукавства. Мы находили тысячу и один способ обойти запрет.

Я была очень коммуникабельна, со всеми сестрами дружила, за что «по голове» получала довольно часто. Исходя из горького опыта, считаю, что дружба в монастыре помогает, а не вредит. У нас в Одессе сестры дружат, я не препятствую. Ведь священнику на исповеди душу нараспашку не откроешь, 0н мужчина, стесняешься, между ним и тобой определенный барьер. Поговорить с близкой по духу сестрой, поделиться чем-то, ощутить чувство локтя — это очень важно.

Действительно, бывало, своему начальству косточки усердно перемывали! Зато пар выпускали и снимали эмоциональный стресс, что освобождало весь коллектив от наших негативных эмоций. Ведь если крышку не приоткроешь, пар может взорвать котелок!

Спустя какое-то время меня поселили с одной старенькой матушкой в комнате, где было очень много клопов. Вот так с клопами в обнимку и прожила несколько лет. Это было, теперь думаю, самое тяжелое для меня испытание, но тогда я радовалась. Приходилось выбирать: жить там, где постоянный шум и гам, либо жить вдвоем, но с клопами.

Сейчас вспоминаю с улыбкой, а тогда было не до смеха…

Я работала на кухне и утром должна была встать в 4.30 утра. На следующий день идти на клирос на полуношницу в 5.15. Получается, один день иду на кухню, возвращаюсь в полночь. На следующий день встаю в 5 утра, за 15 минут быстро собираюсь и лечу в церковь на правило и службу. Днем общие послушания, вечером опять служба, затем утром снова встаю в полпятого и бегу на кухню.

Работала на кухне через день. Условия были тяжелейшие. Но вы знаете, то ли молодость, то ли задор помогал, но я эту работу не замечала, она мне давалась легко и с удовольствием. Поваром я проработала 8 лет…

Никольский собор Покровского монастыря. http://mapia.ua

Никольский собор Покровского монастыря. mapia.ua

Матушка перевела меня из церкви на кухню накануне праздника Святителя Николая весеннего, в мае. Поскольку я, трудясь в храме, привыкла бывать на всех службах, то мечтала, что и на праздник Святителя Николая побегу причащусь.

Но — я у Маши вычитала тоже нечто подобное — вечером пришлось жарить рыбу в огромном количестве, потому что монастырь очень большой, едоков хватало. И вот я одна должна была эту рыбу разделать, зажечь печку дровяную и на сковородках жарить. Помню, стою, идет всенощная Святителю Николаю, а я жарю эту рыбу и рыдаю, что все там, в храме, счастливые, а я, отверженная, грешная, вся в дыму и в копоти…

Но роптать было опасно. Мать игумения ропот не жаловала. Как-то моя товарка по кухне в присутствии настоятельницы неосторожно сказала: «Все молятся в храме, а я здесь как в пекле». Матушка немедленно перевела ее в церковницы. Бедная сестра тысячу раз пожалела о своей болтливости. Ибо послушание церковницы поистине было мученическим, без сна и отдыха. Храм сверкал чистотой и благолепием, зато трудницы, подвизавшиеся в нем, таяли как свечки. Жестоко? Но ведь сама матушка Маргарита тоже ходила в церковницах с юных лет, не щадя ради дома Божия в первую очередь себя. Она буквально пропадала в церкви сутками, ходя по огромному собору в стареньком халате и выцветшей косынке с веником или тряпкой в руке.

— Нет слов…

— А вы знаете, все эти трудности составляли, я бы сказала, 20-ю часть того, что казалось негативным. Тяжелее всего было другое.

Мы изнемогали от духовных искушений: ты ушла из мира, чего-то недопонимаешь, что-то не доходит, часто нападает уныние. Но в Покровском были старицы еще царского времени, высокодуховные, особой закалки. Мы, неоперившаяся зелень, очень любили с ними общаться. От них шла величайшая благодать, такая любовь, такая радость! Они могли всегда дать мудрый совет.

Никогда не забуду первого своего дня в обители. Иду по территории в красном пальто, вся такая, как поет Данилко: «В Дольче-Габбана…» Вот и я «вся такая», 17-летняя, в пальто модном… Навстречу ковыляет старушка-монахиня, несёт из трапезной кастрюльки. «Матушка, позвольте вам помочь?» Она на меня снизу вверх посмотрела: «Деточка, ты в монастырь пришла?» – «Да». – «Хочешь, я дам тебе совет?»

И она сказала слова, которые я запомнила на всю свою жизнь:

«Старайся всегда в течение дня кому-то сделать добро. Каждому. Старайся, чтобы тебе сказали «спасибо», «спаси Господи». Очень опасайся причинить кому-то боль. И не дай Бог сделать кому-то зло, потому что даже косой взгляд, не просто укор, а косой взгляд в твою сторону уже будет для тебя иметь последствия, ты за это будешь нести… — как же она сказала… — искупление. А когда ты будешь делать людям добро, когда они будут говорить тебе «спасибо», «спаси Господи», тебе будет от этого хорошо».

Вы знаете, она мне этими словами будто матрицу какую вставила. И с тех пор я старалась неуклонно этого принципа придерживаться. Допустим, кто-то накричал или что-то не то сказал — женский коллектив, всякое бывает, тем более я со своим строптивым характером часто давала повод. Но, помня ее слова, сдерживалась изо всех сил. Не будучи кроткой и смиренной, сцепив зубы, не шла на конфликт.

Когда меня уже перевели в Одессу, пришлось по каким-то делам прибыть в Покровский. Собралось много моих подруг — сестер, с которыми столько лет вместе прожили. Веселое щебетанье, ведь мы уже какое-то время не общались, с каждой хотелось о чем-то поговорить. А сбоку стояла одна сестра, такая молчаливая, скромная. И вдруг я слышу ее тихие слова: «Вот человек, который в монастыре никогда никому не сделал зла…» Я сделала вид, что не услышала, но меня эта оценка заставила задуматься.

Как важно в самом начале монашеского пути встретить наставление в Духе Святом! Твердо убеждена, что получила таковое.

Свой дневник послушницы теперь перечитываю уже как игумения

— Сколько вы прожили в Покровском?

— 11 лет.

— А постриг где принимали?

— В Одессе.

— Почему не в Покровском?

— Потому что в Покровском был такой обычай – постригали очень осторожно, после 30-ти лет жизни в монастыре.

— 30 лет?!!

— Да. Матушка игумения наша была великая, величайшая старица, она постригала с большой осторожностью.

Признаюсь, я тогда вела дневник. Он и сейчас хранится у меня — несколько толстых тетрадей по 40 копеек… Подробнейшим образом всё записывала. Причем новоначальной послушницей заносила в него много цитат из святых отцов, целые абзацы того же Иоанна Лествичника.

Но «что далее то хуже» (Горе от ума). С годами святые отцы в дневнике сменились бытовухой. Недавно перечитала и заметила — поучения потеснили записи о каких-то мелких повседневных вещах: кто куда посмотрел, куда пошел, что спели на клиросе и т.д. То есть мой дневник превратился в такую книгу Маши, где очень мало духа, а всё плоть, и плоть, и плоть.

Сейчас читаю и самой смешно: матушка игумения такая-пересякая… В дневнике она ужасная, строгая, даже жестокая. Здесь с Машей мы близнецы-сестры.

Теперь, будучи игуменией, прокручиваю, анализирую и прихожу к выводу — не утешительному или утешительному, как знать — что на месте матушки Маргариты я бы поступила точно так же!

Игумения Маргарита (Зюкина, 22.07.1927-19.12.2008). http://fotopaterik.org

Игумения Маргарита (Зюкина, 22.07.1927-19.12.2008). fotopaterik.org

Понимаете, у игумении одна система координат, у послушницы — другая. Действительно, это повод для противоречий.

Как-то к патриарху Тихону, священномученику, священноисповеднику, приехал один батюшка, который стал на всё жаловаться. Говорил, что надо бороться с властью, идти вопреки большевикам. Выражал довольно радикальные мысли и сетовал, почему Патриарх так себя не ведет. На что Предстоятель Церкви ему сказал: «Ты, отец, судишь со своей колокольни, а я со своей». Патриарх Тихон избрал другую тактику, за которую его, может быть, осуждали многие. Но он, богомудрый старец, понимал, что ему надо спасти церковный корабль! Поэтому шел на компромиссы, которые другим казались совершенно непозволительными.

Да, между игуменом и послушником есть дистанция, которая подчас не позволяет им понять друг друга. Оптинский старец Исаакий любил говорить о себе: «Игумен, да не умен». О ретивых и амбициозных братиях изрекал: «Умен, да не игумен».

— Когда вы уже переехали в Одессу и там начался ваш путь настоятельницы, как удалось справиться с таким явлением, как абсолютная власть?

— Я крайне благодарна матушке Маргарите, и, в первую очередь, Господу за то, что побыла, так сказать, солдатом, поела солдатской баланды, померзла в окопах, что мимо меня летели шрапнель и пули, что шла на амбразуру. Потому что опыт простой послушнической жизни мне крайне помог. Это бесценный опыт!

Поверьте, говорю истинную правду: я игумения, но суть у меня послушницы. До сих пор мне часто снится сон, он повторяется в разных вариациях, но в главном одинаков. Что я – послушница, нахожусь на послушании в Покровском монастыре, что игумения у меня матушка Маргарита (первый монастырь, первая игумения — это всегда святое), и что вечно не слушаюсь. Работаю на кухне, мою горы посуды. Бегаю с вениками, подметаю пол…

Игумения с душой послушницы… И когда вижу любую из сестер нашего монастыря, тут же ставлю себя на ее место. Для того, чтобы действительно понимать сестру, которая работает на кухне, в скотном дворе, в церкви, важно иметь этот опыт. А матушка игумения меня по всем послушаниям волочила: я была и на просфорне, и в швейной, и на клиросе, и на трапезе, и в огороде. И туалеты мыла. Кстати, повод для гордости (не гордыни)! — так делал Иоанн Дамаскин.

— Может показаться безрадостным всё это…

— Помню, как перед Пасхой на Страстной неделе мы на кухне пекли куличи, яйца красили — огромное было количество работы. Поверьте, перед Пасхой кухня в монастыре — это что-то неимоверное! И вот иду после всего в храм, совершенно без сил, убитая. Еле ноги приволокла и настолько была физически истощена, что просто вырубилась в углу.

Воскресение Христово, служба праздничная, пение прекрасное, всё великолепное, а я сижу, глаз не могу открыть.

После пасхальной заутрени, в таком же состоянии души, еле-еле тяну ноги, ползу в свою келию. А я уже обитала с этой старушкой с клопиками. На душе вместо пасхальной радости – безумная усталость и опустошенность. Думаю, что же со мной такое? Доплелась до келии, открываю дверь. А келия небольшая, сразу напротив двери окно. На подоконнике росла домашняя лилия в горшочке. Уходя, я видела, что вазон был зеленый.

И что же? После заутрени лилия распустилась, расцвел один цветочек — белоснежный, как звездочка… Захожу, а эта светящаяся искра смотрит мне в глаза! С души в одну секунду схлынула вся гора уныния и усталости! Я почувствовала такую неимоверную пасхальную радость, что словами этих эмоций просто не передать!

Да, Бог за монашеские мучения (поистине, жизнь монашеская – это мученичество) вознаграждает так, как мирскому человеку совершенно не понять.

Игумения Серафима (Шевчик)

Игумения Серафима (Шевчик)

— Матушка, простите, а зачем такое количество работы? Какая необходимость так убиваться?

— Объясняю. Покровский монастырь, как, впрочем, и все обители, выживал с большими трудностями. Мы, монахини, послушницы, мало того что содержали сами весь монастырь, так его еще и строили.

Помню, в 1981 году сгорела крыша на Никольском соборе. Я как раз в ту ночь работала в больнице. Была жутчайшая гроза. Мои товарки, девчонки-санитарки, забились в одну из пустых палат и вопили: «Господи, помилуй! Господи, помилуй!» – Представляете, комсомолки?

Самого пожара я не видела. Утром прихожу в монастырь — кругом гарь, пожарные бегают. А одной моей подруге, послушнице кто-то из пожарных сказал: «Вот за грехи ваши Бог вас наказал». И она ему: «Да, вы правы, за наши грехи». Искренне так сказала…

Мы сами реставрировали этот собор, работали день и ночь. Лазили на огромную высоту, таскали тяжеленные ведра с углем, который остался от сгоревших балок, разгружали кирпичи. Семь огромных машин с прицепами, в каждой два кузова, то есть 14 огромных кузовов мы разгрузили, дюжина молодых девчонок.

Никольский собор Покровского монастыря

Никольский собор Покровского монастыря

Казалось бы, для чего такой мазохизм? Но мы не роптали, трудились самоотверженно. Красили, белили, многие строительные работы вели. Причем на лесах, на большой высоте. О здоровье не думали. Как Павка Корчагин на узкоколейке. Наверное, нынешняя молодежь даже не знает, кто это такой. О нас в шутку можно сказать: так закалялась сталь.

Или, например, в Одессе. В 1993 году мы пришли в монастырь, который был полностью разрушен. В этом, кстати, я матушку игумению Николаю в Малоярославце хорошо понимаю, у нас с ней одинаковая стартовая ситуация. Мы с сестрами и металл таскали, и бревна, и камни, восстанавливая святыню своими женскими руками. Отстроили храм, отреставрировали здания, построили музей, четырехэтажный дом милосердия, скит, учебные корпуса и так далее. Работали с огромной любовью. Это было счастье для нас!

Когда ты у игумении в паршивых овцах ходишь — это очень травмирует

— Сколько у вас в Одессе сестер сейчас?

— Около 120.

— Ого! Как вы справляетесь с ними?

— Монастырь — четко отлаженная система. В каждой обители есть благочинная, казначея, экономка, главная церковница, эклиссиарх и прочая — каждая сестра трудится на своем месте.

В монастырях сейчас работы навалом, только успевай. Проблема, когда сестры болеют и работать не могут, а у начальника сердце разрывается: некому выйти. За что меня матушка Маргарита наказала, на поклоны поставила? Я не вышла на кухню в свой день и меня некем было заменить. То ли приболела, то ли куда-то отлучилась… Тогда обидно было, но теперь, как игумения, понимаю, что получила по заслугам. Ведь кто же сварит для огромной братии? Все голодные останутся!

— Есть такие вещи, из опыта вашей послушнической жизни, которые вы в своем монастыре не используете?

— Например, у нас нет традиции откровения помыслов. Мой скромный опыт подсказывает, что в женском коллективе это не всегда идет.

Когда-то матушке Маргарите я тоже открывала помыслы. Я очень её любила, очень ей доверяла, даже доходило до того, что бегала за ней — так хотела общаться, такой был порыв. Но потом стала замечать пристальные взгляды с ее стороны. Она поняла, что я не управляемая, могу что-то такое вытворить — сама же ей об этом и рассказала. Как администратор, она опасалась, чтобы от моих действий не было негативных последствий.

Её отношение ко мне резко поменялось. Ага, думаю, раз так… И тут же закрылась. Когда матушку встречала, делала благообразное лицо, всячески давала ей понять, что я очень хорошая.

Был случай, когда я донесла ей на одну сестру. Да, такое у нас практиковалось. Вероятно, это был способ держать контроль над нашей монастырско-комсомольской ордой.

Ночью не могла спать. Совесть горела огнем. После этого не доносила никогда ни на кого. Молчала, словно Зоя Космодемьянская. Увы, моя репутация еще более пошатнулась. Но не жалею. До сих пор убеждена, что была права.

А помыслы открывала на исповеди. Для нас, молодых, но слишком умных, главным и незыблемым был принцип тайны исповеди. Мы ни за что не хотели, чтобы о наших грехах и недостатках знала матушка игумения. Это не стыдливость. Если тайна исповеди соблюдена, можешь рассказать все как на духу. Тем более что священник получает при хиротонии особую благодать. В том числе благодать нести человеческие грехи.

По себе знаю и чувствую, что не имею благодати беспристрастно воспринимать чужие грехи и немощи, потому что сама духовно немощна и больна. Слава Богу, в Одессе много старцев, есть где и у кого лечиться.

Был у нас в Покровском батюшка, довольно простой в общении. Никогда не осуждал, говорил с нами на равных. В общении с ним мы находили большое облегчение: он многое объяснял, адекватно, просто и доходчиво. Придешь к нему, покаешься, он будто по полочкам всё разложит, и глаза у тебя открываются. Кстати, он был из белого духовенства.

Святые отцы пишут, что игумен не всегда может быть духовником братии, совмещать и настоятельство и духовничество. Быть духовником, старцем, старицей — своего рода призвание. Не каждому оно дано.

Что ещё я вынесла из опыта послушницы — любить надо каждого ровно и никому не отдавать предпочтения. В силу моего характера матушка Маргарита меня не очень жаловала, и мне было это очень обидно. Когда ты так любишь свою игумению, уважаешь ее, но в паршивых овцах ходишь, это очень травмирует.

Нельзя сестрам показывать, как к ним в глубине души относишься. Наверное, игумения своих эмоций вообще не должна выдавать. Скажу честно, это трудно, но нельзя, чтобы какая-либо сестра подумала, что она хуже, чем другая. В многодетной семье — общеизвестно — когда мама или папа отдают предпочтение кому-то из детей, остальные просто истерикой заходятся.

Преподобный Серафим Саровский говорил одному игумену, наставляя его: «Ты должен быть не отцом братии, а матерью». И это он говорил мужчине, для мужского коллектива!

Великая тайна – быть матерью для всех. Надо очень потрудиться, чтобы соответствовать словам преподобного Серафима.

Игумения Серафима с сестрами Одесского монастыря. http://mihalovskiy.church.ua

Игумения Серафима с сестрами Одесского монастыря. mihalovskiy.church.ua

— Как вы справляетесь с послушницами, которые имеют сильный характер?

Безусловно, это проблема. В женском коллективе особенно. Матушка Маргарита конфликтных сестер селила в одну келью. Есть такие сильные личности, что не могут не подавлять других. Наша игумения сильных подселяла тоже к сильным. Искры порой вышибались бешеные. Из окон келлии со строптивицами неслись драматические возгласы, это было предметом смеха всего монастыря, но удивительным образом приводило к результату. Клин клином вышибают — оказывается, это хороший психологический прием. «Сильная личность» поневоле приходила к пониманию, что либо глаз вон, либо надо смириться.

Далеко не все из методов моей наставницы, незабвенной матушки Маргариты, практикуются у нас в обители. К сожалению, ее высота для меня недосягаема. Она, например, никогда не сомневалась в своих решениях. А у меня ума не хватает. Много раз в голове прокручу одну и ту же проблему, пока найдется нужное решение.

Быть игуменией — страшная ответственность и, честно говоря, непосильное бремя.

У нас в монастыре стоит икона Пресвятой Богородицы Игумении Афонской Горы — один из главных образов в храме. Игуменский жезл вставлен в эту икону. Я его никогда в жизни даже в руки не взяла…

Перед любым послушанием я, сестры идем к Матери Игумении Богородице, кланяемся, просим у Нее благословения, и Она реально нам помогает. В безвыходных ситуациях я, как послушница, иду к Ней, падаю и говорю: «Матушка Игумения, помоги, вразуми…» И всё устраивается.

— Наверное, если бы так начальствующие в монастырях и рассуждали, не появлялись бы такие произведения, как «Исповедь бывшей послушницы»…

— Господь сказал: «По плодам их узнаете их». Очень важно судить не по словам, но по делам. Ведь часто бывает, что слова делам не соответствуют, правда же?

— Да, бывает…

— Что осталось после Маши? Опустошение, ропот и утверждение, что «Лествица» — проклятая книга. Представить себе не могу! Прожить столько лет в монастыре и такую книгу, нашу конституцию монашескую, назвать проклятой… Монашество было не Машиным образом жизни, потому что для нас, для монахов, эта книга святая. Без смирения, которое Лествица постулирует, монашество невозможно.

Теперь беспристрастно посмотрим на игумению Николаю. Я не знаю, какие там порядки, не могу судить, но она возродила из руин прекрасный монастырь, основала множество скитов, вывела из своего гнезда более двадцати игумений, ведет очень серьезную просветительскую деятельность. Плоды очевидны.

Судить о человеке вот так жестко, на основании мнения одной сестры? Пусть и другая сторона выступит, тогда мы сможем узреть объективную картину. На каждого прокурора должен быть свой адвокат.

Еще скажу по поводу Христа и любви. Если бы не было в монастырях Христа, все они уже давно бы рассыпались, просто перестали существовать, понимаете? Ведь действительно, жить в ужасных условиях — таких, например, как Маша пишет, и я сама могу подтвердить, насколько это сурово — невозможно без Христа. Невозможно!

У нас в Одессе рядом, через забор, очень привлекательная жизнь. Парк, море, вода бирюзовая, песочек — все красоты мира… Порог переступила, вышла за ворота, и как «в раю» очутилась. Поэтому, если человек живет в таком месте, где все сурово, ограничено, как в казарме, где труд день и ночь, где ты безволен и безгласен — вне Христовой благодати однозначно это невозможно! Но, подчеркиваю, в монастырях люди добровольно живут, сами сознательно избирают этот путь!

Вот я — пришла в монастырь из комсомола, с танцплощадок. Была такой же, как и все, ходила на танцы, красилась, очень любила фильмы, светскую жизнь, любила своих друзей, одноклассников.

Попадаю в монастырь, с куцыми семнадцатилетними мозгами. Честно говоря, совсем не была готова к такой жизни. И вы знаете, весь мой 35-летний опыт нахождения в этой так называемой «тюрьме» говорит о том, что если человек это делает ради главного — ради Христа, всё остальное становится мелким, не существенным.

Ты получаешь от Христа, поскольку Ему служишь, необыкновенную благодать, необыкновенную радость. Понять это может только верующий человек.

Как Маше это всё объяснить? Мне её очень жаль. Чувствую, что девочка она начитанная, грамотная. Но, поверьте, истинный монах никогда в жизни не скажет про монастырь, что это ад. Для него мир – ад, а монастырь – рай!

Одесский Архангело-Михайловский женский монастырь

Одесский Архангело-Михайловский женский монастырь

 Дорогая Маша! Твоя боль — это моя боль…

— И буквально два последних вопроса. Люди ищут в Церкви, в монастырях, в храмах любви Христовой, духа взаимоуважения и поддержки, а часто встречают только хамство и нравоучительство. Что бы вы могли сказать тем, кто столкнулся с таким и испытывает разочарование?

— Помню, я работала в Митрополии, а митрополитом Киевским был тогда Филарет, который сейчас в расколе, анафематствован. Каждый раз я возвращалась опустошенная, безумно уставшая, работать там мне было очень тяжело. Духовно тяжело. И у кого я находила утешение? У основательницы Покровского монастыря, ныне прославленной в лике святых царственной инокини Анастасии (из Дома Романовых). Приходила к ней на могилку — она похоронена прямо на территории обители — и разговаривала с ней, как с живой, жаловалась, просила помощи. И знаете, она удивительным образом всё разруливала, как сейчас говорят, и помогала.

Поэтому если кто действительно страдает от мелких или больших искушений, пусть идёт к Настоятельнице — к Божией Матери, к святому угоднику — покровителю монастыря — и просит помощи. Не нравится игумения, начальство — не беда. Ведь есть Кому пожаловаться! Неожиданным образом эта помощь обязательно придет.

— И ещё… Матушка, надо признать, «Исповедь бывшей послушницы» многих расстроила. Люди действительно испытывают огорчение, что всё описанное в книге есть. Что бы вы могли сказать тем, кто переживает и унывает после всего прочитанного?

— Когда идет судебное заседание, если послушать адвокатов, то их подзащитные — просто ангелы. Если слушать прокуроров, то — злодеи несусветные. Две крайности. Но судья слушает одну сторону, затем другую и выносит свой вердикт. Так издавна повелось.

Маша выступает как некий прокурор — и мы её выслушали. Нужны ли адвокаты? Конечно нужны. К слову сказать, подчас у некоторых монастырей и некоторых игуменов адвокатом становится Сам Бог.

В монастыре, который описывает Маша, чрезвычайно строгий устав. Но есть те, которые ищут именно такой строгости. Мне некоторые сестры говорили: «У вас, матушка, слишком мягкий устав, вы мягкая игумения, а я хочу подвигов, хочу подвизаться, как мученица ради Христа. И пойду в тот монастырь, где всё очень строго». И действительно уходили в такие монастыри и чувствовали там себя счастливыми.

eparhiya.od.ua

eparhiya.od.ua

На Афоне очень суровый устав. В Киеве первые монахи вообще в пещерах жили.

В каждом монастыре свой устав, и если ты не можешь, не хочешь его терпеть, ищи другую обитель. Да, есть люди, для которых «Лествица» – настольная книга, у них души закаленные, они хотят ради Христа кровь проливать, бороться с миром, плотью и диаволом.

Есть прекрасная фраза в Священном Писании, слова Самого Христа: «Дерево, которое не Отец Мой насадил, искоренится». Дерево монашества посажено две тысячи лет назад, и за это время не иссохло, но цветет пышным цветом, дает плоды святости — необыкновенные, потрясающие плоды святости.

Монастыри взрастили огромное количество преподобных жен, мужей, и даже советская власть, которая ненавидела и люто их истребляла, ничего не смогла с монашеством сделать. Как монахиня, я бесконечно благодарю Бога, что принадлежу к этой когорте людей, и не просто считаю, а знаю, что сие древо — от Бога, и искоренить его невозможно.

— Ещё говорят, что монахи, священники бесправны перед начальством. Что вы можете на это сказать?

— Дело в том, что настоятели и архиереи — это те же монахи, они тоже прошли школу послушничества.

Мой многолетний опыт говорит, что дедовщины, выражаясь армейским языком, в монастырях нет. Всё зависит от внутреннего взгляда, от того, с какой колокольни ты судишь, по Евангелию: «Если око твое черно, то все вокруг тебя будет черно. Если свет, который в тебе, тьма, то какова же тьма?»

Если любишь свое дело, всё видишь в другом свете. Да, разные случаются искушения. Но есть в Церкви принцип – беспрекословного подчинения меньших старшим. И на кафедре в епархии, где священники должны подчиняться архиерею, и в монастырях, где монашествующие слушаются игумена. Так Церковь живет со времен Самого Христа. И будет так жить до скончания века.

Мы, монахи, сами отдаем себя в руки игумена. Более того, при постриге мы перед алтарем добровольно даем обет беспрекословного послушания, наряду с обетами нищеты и целомудрия. Для мира — безумие! Нонсенс!

Когда мир судит нас по своим законам, нам, действительно, трудно оправдываться. Мы живем в разных системах, разных измерениях.

Пусть Бог рассудит.

Хочу обратиться к Маше. Вспоминаю Блока: «Любовью, грязью иль колесами она раздавлена — все больно».

Дорогая Маша! Твоя боль — это моя боль. Ты — это один из вариантов моей судьбы. Но запомни главное — ты с Богом! Он тебя никогда не оставит.

Для нас, служителей Церкви, судьба святой обители и судьба христианской души равноценны. Если ты позволишь, мы, твои сестры во Христе, будем за тебя молиться. Прости и отпусти!

 

i-200x300Игуменья Серафима (Шевчик)

Родилась 25 марта 1963 года в Черкасской области.

В 17-летнем возрасте стала послушницей Киевского Покровского монастыря. Через четыре года стала инокиней, в 1994 году приняла монашеский постриг в Одессе.

В Одесском горсовете занимает должность зампредседателя комиссии по духовности и культуре.

Председатель Синодальной комиссии «Церковь и культура» Украинской Православной Церкви. Член Межсоборного присутствия Русской Православной Церкви.

В 2007 году удостоена премии «Женщина третьего тысячелетия». Годом раньше — «Лучший христианский журналист 2006 года». Автор 15 книг по истории православия и духовной культуры Украины. Первая книга была посвящена Спасо-Преображенскому кафедральному собору, вышла в 1993 году. Своим главным трудом считает исследование истории Киево-Печерской Лавры.

Основала музей «Христианская Одесса». Была назначена заведующей историко-краеведческого музея «Православная Украина» Киевской епархии.

 

 

Источник: http://www.pravmir.ru/igumeniya-serafima-shevchik-ya-chitala-mashu-i-videla-v-ney-sebya/

 

Ссылка на комментарий
Поделиться на других сайтах

Потупив глаза, молятся о всех

"Hовый православный бестселлер «Исповедь бывшей послушницы» просто разорвал весь ортонет. История мытарств послушницы Маши никого не оставляет равнодушным. Тысячи комментов в ЖЖ и в ФБ, перепосты, обсуждения… Владыка Иона (Черепанов) даже написал статью, где прямо объясняет, что не верит этой «Исповеди…». В общем – бомба!" Иеромонах Феодорит (Сеньчуков) продолжает дискуссию, начатую на "Правмире" в связи с публикацией истории жизни одной послушницы в женском монастыре.
Потупив глаза, молятся о всех

 

Иеромонах Феодорит (Сеньчуков)

Иеромонах Феодорит (Сеньчуков)

Могу ли я что-то сказать? Я – монах не монастырский, да и просто монахом практически не был – постригли быстро, через 10 дней после пострига был рукоположен в иеродиакона и дальнейшую свою монашескую жизнь проводил уже в статусе диакона на сельском приходе, а через 6 лет стал священником. К тому же мужчины и женщины различаются не только анатомо-физиологическими особенностями, у них и психология разная, поэтому в мужских монастырях все-таки обстановка несколько иная.

Да и не надо забывать, что перед нами художественный текст. Да, он документален, но все же это восприятие конкретной Маши. А Маше этой и в другом монастыре, совсем отличном от монастыря матушки Николаи, тоже не удалось прижиться. В то же время другие сестры и из этого не уходят…

Значит – как минимум, нетипично, а, следовательно, можно вздохнуть о заблудшей Марии и радостно пребывать в уверенности, что

Схимники в крестах,
Бороды, как снег,
Потупив глаза,
Молятся о всех.

Схимники, конечно, молятся, но что-то свербит в душе. Ведь и словечко «младостарец» на самом высоком уровне звучит, и скандалы уже были… Может, стоит обратить внимание и разобраться?

Много раз говорилось, что монашество бывает разное. Вот и в этой «Исповеди…» упоминаются свв Игнатий Брянчанинов и Феофан Затворник, которые своим чадам рекомендовали спасаться в миру. Но в то же время сотни аскетических книг – и древних, и современных – говорят о спасительности именно подвига послушания. И примеры есть. Как же быть?

Все дело в том, что Мария не принимает ничего из того, что для монастыря нормально. Ни послушания, ни откровения помыслов, ни труда. Нет, вроде бы, она все выполняет, а кое-что ей даже нравится, но…

Да, и труд изнуряющий, да – и практика принудительного откровения помыслов чудовищна, да – матушка воспринимает послушание (которое, конечно же, превыше поста и молитвы) не как путь, а как самоценность, но все же… Не может же быть все плохо! Кстати, в Шубинке тоже ведь было нехорошо – как там у Умки: «Эсхатология – наука умирать!»

А вот то, что хорошо было – про это вскользь. А хорошо то, что в отличие от часто встречающихся монастырей-колхозов, в этом монастыре сестры причащаются по три раза в неделю. Я подчеркиваю – ТРИ РАЗА В НЕДЕЛЮ. Как на Афоне! Да уже это должно заставить задуматься – а, может, это и есть главное?

Может, именно ради этого Господь тебя сюда и привел? И можно перетерпеть и психически нездоровую игуменью (ох, лукавит послушница Мария! – не просто так она в мединституте училась; кафедру психиатрии, во всяком случае, посещала хорошо – либо прекрасно недуг увидела, либо придумала точно), и совершенно неканоничных мам с детьми в монастыре, и изнурительный труд, и игуменскую осетрину… Потому что ты соединяешься с Богом.

А смог бы я сам жить в таком монастыре? В таком, как описано, наверное, нет. И, наверное, именно по тем причинам, по которым и Мария в нем не ужилась – мирская «самость» не позволила бы. Но это если монастырь именно таков, как описан. Потому что, если там все не совсем так, а причащаются три раза в неделю – то это совсем другой разговор…

Но есть в этой повести одно очень важное наблюдение. Прекрасная вещь – благословение духовника, а тем более – старца. Но все-таки сначала, на мой взгляд, следует пожить в монастыре некоторое время – паломником, трудником, и если уж видишь, что именно монастырь, и именно этот монастырь – то, что тебе по сердцу, тогда просить благословения на послушнический искус. Потому что до послушничества ты еще совсем мирянин, а современный мирянин редко когда может жить в полном послушании своему духовнику. Чаще это ролевая игра «Черный монах» с элементами духовного квеста.

А на пути к Спасению игры как-то не к месту.

 

 

Источник: http://www.pravmir.ru/potupiv-glaza-molyatsya-o-vseh/

Ссылка на комментарий
Поделиться на других сайтах

Монах об «Исповеди послушницы»: написано честно

 | 
«Для меня совершенно неожиданным открытием в монастыре было то, что один человек может просто совершенно безумно, очень громко и в течение получаса кричать на другого человека. То есть настоятель на братию…» О своем восприятии текста «Исповеди бывшей послушницы» «Правмиру» рассказал насельник Богородице-Сергиевской пустыни монах Диодор (Ларионов).
Монах об «Исповеди послушницы»: написано честно

 

Золотые иконостасы, золотые купола…

Монах Диодор (Ларионов)

Монах Диодор (Ларионов)

— Отец Диодор, мне бы хотелось задать вам несколько вопросов по поводу «Исповеди бывшей послушницы», о которой все сейчас говорят. Вы сами читали это произведение?

— Да, прочитал.

— У вас уже сложилось какое-то мнение об этой книге?

— Да, сложилось, причём буквально с первых строчек: как только я начал читать, понял всю важность и значение этого текста. Многие вещи сразу видны: состояние человека, который пишет об этом, проблемы, которые он поднимает, ту перспективу, в которой он это рассматривает. А дальше всё расширяется и углубляется. Текст очень живой, прямой и ясный. Видно, что автор не заботится о красоте слога, а старается описывать всё как есть.

— Это что-то новое в околоцерковной литературе, вы можете назвать аналоги подобного сочинения, или это действительно «бомба», которая взорвалась?

— Это такой текст, который назревал в течение последних нескольких лет, потому что проблемы такого рода обсуждались очень много, и, прежде всего, в 2012 году, когда вышел проект «Положения о монастырях и монашествующих». Тогда как раз «бомбой» были комментарии многих монахов и монахинь. Это было совершенно неожиданно, вылилось наружу. Всё это очень громко прозвучало, произвело огромное впечатление.

Примерно в то же время вышла книга «Плач третьей птицы», которую я просто не смог прочитать. Такого рода тексты не могу читать, мне показалось, что там сплошная вода. Абстрактные рассуждения. Тем не менее, многие за эту книгу ухватились, потому что это была хоть какая-то постановка вопросов о монашестве — более честных и правильных. Ведь у нас привыкли говорить, что всё хорошо. Золотые иконостасы, огромные храмы с золотыми куполами, — значит, и внутри всё нормально. Но выясняется, что гораздо труднее наладить жизнь монашескую, чем соорудить внешние постройки.

«Исповедь бывшей послушницы» отличается от предыдущих текстов на эту тему тем, что написана она совершенно честно, искренне, непосредственно, без всякой воды, без двусмысленных намёков, поучений, совершенно ненужных отвлечений от темы. Пишется прямо и ясно о том, как человек это всё пережил, как он видит, как это всё представляет себе. В этом большой плюс этого текста.

— Видимо, потому, что ту книгу писала игуменья, а эту повесть — послушница? Поэтому у неё такое отношение простое.

— Неважно, кто писал. Тексты как небо и земля друг от друга отличаются. В той книге я ни одному слову не мог верить, даже читать не смог. А этот текст читается запоем. Оторваться невозможно. Потому что просто веришь всему, что там описывается.

— У меня тоже было чувство абсолютного доверия к этому тексту, но люди говорят, что многое вымышлено и вообще, невозможно, чтобы такое происходило. Вы что об этом думаете?

— Я думаю, что те люди, которые говорят, что это невозможно, просто этого не переживали и не видели сами.

— А вы переживали?

— В повести меня как раз поразило то, что человек описывает фактически то же самое, что я наблюдал в течение нескольких лет. Один к одному. Наблюдал сам я и слышал много подобных рассказов от других монахов. Те вещи, о которых она пишет, очень хорошо известны в монашеской среде, обсуждаются между нами. Поэтому это всё не является для меня открытием какой-то новой планеты, как для многих, кто этому не верит.

— Меня больше всего впечатлило, что игуменья перед обедом по два-три часа обсуждает ту или иную провинившуюся сестру, и потом сёстры едят холодный суп. И это происходит почти ежедневно. Это такая распространённая практика в русских монастырях? Действительно, так делается, вы это видели?

— Это не то что практика в русских монастырях. Всё зависит от конкретной личности игумена-настоятеля. Могу сказать, что для меня совершенно неожиданным открытием в монастыре было то, что один человек может просто совершенно безумно, очень громко и в течение получаса кричать на другого человека. То есть настоятель на братию. В чём-то они провинились, например, кто-то не вовремя попил чай, кто-то замешкался на послушании и куда-то не успел, у кого-то не такая походка, у кого-то взгляд не такой, какой мог бы понравиться настоятелю… Не то, чтобы какие-то серьёзные нарушения, а вот такие мелочи. И вот, он может их выстроить в ряд перед храмом, ходить, как прапорщик, перед ними и в течение часа очень громко и остервенело кричать. Когда я слышал это первые несколько раз, просто смеялся — мне казалось, что это какая-то шутка, что такого не может быть на самом деле. Но это было в реальности.

А потом тот же самый человек мог очень жалостно и даже как бы с удивлением говорить о себе, что он так устаёт, болеет, что-то может забыть, а к нему не проявляют снисхождения, требуя слишком многого. И братия часами должны были сидеть с ним и успокаивать его, жалеть. Вот так.

Если бы мне рассказали, я бы тоже не поверил. Но когда ты сам такие вещи видишь, а потом читаешь это в тексте, знаешь, о чём идет речь. Это мне напоминало сцены из «Князя Серебряного», где описывался переменчивый характер Ивана Грозного.

Но есть люди, которые, например, жили в монастыре: паломники, рабочие, близкие настоятелю, — они частично видели такие сцены. Но отношение у них было другое: что настоятель «воспитывает» братию, что он их так сильно любит, а кого любит, наказывает, что он просто строгий. Но миряне имели свои дома и уезжали, а то, что происходило внутри, внутренних отношений между игуменом и братией всё равно не могли видеть. И тем более не могли видеть развития ситуации в психиатрическом контексте.

— Происходило что-то серьёзное, психические заболевания?

— Да, конечно. Нездоровое отношение настоятеля, проявляемое в гневе и подозрительности, например, сильно выматывает подчинённую личность, которой даже некуда спрятаться — человек всё время на виду и всё время под «прицелом». Это приводит к акцентуации в поведении, к нервным срывам. Человек всё это подавляет, держит в себе, но здоровье его постепенно расшатывается. И это переходит в постоянные хронические неврозы.

У монахов, которых я видел, со временем это стало проявляться, например, в резких скачках давления и сердцебиении при любом внезапном испуге, при громких звуках, при резких движениях… Были случаи госпитализации в психиатрическую клинику, когда у одного послушника вследствие таких условий и отношения случился приступ, начались галлюцинации и серьёзные психические нарушения. Один иеромонах, который долгое время подвергался унижениям и издевательствам со стороны настоятеля, со временем стал заговариваться, путать слова, резко менять суждения на противоположные — в зависимости от того, чего от него ждут, испытывать перепады настроения, то смеясь, то неожиданно погружаясь в депрессию, и так далее.

В таких условиях создаётся атмосфера внутренней созависимости, когда одному требуется постоянно унижать других, но при этом он ощущает себя жертвой, а другим необходимо быть унижаемыми, но при этом они осознают себя мучителями. Думаю, это действует, как наркотик, который атрофирует некоторые части душевных реакций и мышления.

В «Исповеди» очень хорошо и последовательно описаны ситуации, которые, как правило, приводят к тем результатам, о которых я рассказываю. В мужских монастырях такие вещи влекут за собой, как правило, алкоголь — люди начинают всё время думать о спиртном как о празднике, который освобождает на какое-то время от невыносимой реальности и вообще смягчает нервное напряжение. В женских монастырях, видимо, это приводит к употреблению лекарств и даже, как описано в «Исповеди», сильнейших седативных средств и антидепрессантов.

Но это крайне опасно: влияет на мозг, искажает восприятие реальности и приводит к нарушениям психического характера. О таких вещах обязательно надо писать и публично их обсуждать — как только становится известным о принятии таких средств монахами, нужно бить тревогу.

Поэтому очень странно слышать тех, кто не был в таких условиях, и говорит о тексте, что в нём якобы содержится клевета и неправда. Там всё чистая правда.

Не хуже, чем у греков

— Я, надо сказать, поверила сразу же. В самом языке этой рассказчицы есть искренность, даже неловкость в подборе слов, но как раз именно это больше всего и убеждает. Любой человек, который идет в монастырь, должен быть готов принять то, что описано? Если он хочет спасаться в монастыре, он должен знать, что его ждёт нечто подобное?

— Вообще, конечно, это серьёзная проблема современного монашества. Монастыри в постсоветское время были основаны совершенно спонтанно. Туда ставили настоятелями людей, которые имели какие-то организаторские способности, лидерские качества, умели объединить вокруг себя, но совершенно не представляли себе сути духовной традиции. Даже не понимали, что такое монашество. Потому что сами в монастырях до этого никогда не жили, или жили в таких, которые мало напоминают традиционный монастырь восточной традиции.

Например, в Троице-Сергиевой Лавре послушников рукополагали в священный сан через два-три месяца или через месяц. Такой монах, будучи ещё совершенно новоначальным послушником, часто не успевшим окончить даже семинарию, сразу становился священником, и его тут же посылали исповедовать. Он окунался в эту среду отношений с мирянами, от него требовали духовных советов и духовного руководства. Он, как священник, обслуживал целый ряд людей, общался с этими людьми, но совершенно не имел возможности и времени, чтобы самому прожить какую-то часть времени простым монахом. Без всяких отношений с мирянами.

В результате молодые монахи обзаводились кучей духовных чад, обособлялись от братии, становились в центре своей группки, собравшейся вокруг. Между собой у монахов были совершенно не братские отношения, а такие — немножко подозрительные. На расстоянии. А самые близкие отношения были с духовными чадами. И как это можно назвать? Это что? Монастырь или что это? По сути, это уже не монастырская жизнь.

Даже сегодня это продолжается: «советская» традиция рукополагать всех монахов в священный сан без долгого опыта жизни простым монахом утвердилась в наших монастырях повсеместно. А тогда в Печоры по несколько тысяч человек приезжало на праздники. И всех же нужно исповедовать, все хотят причащаться. Поэтому всех монахов поголовно, за исключением каких-то больных и дурачков, рукополагали в иеромонахов. В женских монастырях, думаю, в советское время было получше. Но, тем не менее, всё равно, монашеская традиция у нас после революции прервалась.

— А что изменилось в советское время?

— Например, богослужебный устав фактически отождествился с приходским. Изменился не только суточный круг — утреню стали служить вечером, чтобы утром служить Литургию, — но и ввели массу неуставных «частных» богослужений, таких как молебны, акафисты и так далее. Епископ, живущий в городе иногда за сотню километров от монастыря, стал настоятелем, который определяет всю жизнь братии. А его заместитель на месте, то есть «наместник», стал рассматриваться как простой администратор, управляющий по светскому образцу. Он перестал быть одним из монахов и стал начальником, которому не привыкли доверять.

Избрание игумена монахами также было отменено. То есть была упразднена традиция отношения к игумену как духовному руководителю, ведь духовного руководителя невозможно «назначить», его можно только добровольно выбрать, и так далее.

Фактически, монастыри стали «большими приходами», или в некоторых случаях, так скажем, «фермами» для обеспечения нужд епархии. А потом, когда в 90-е годы были открыты новые обители, все эти люди неожиданно стали назначаться игуменами и игуменьями. Из больших монастырей стали назначать настоятелей. Кто-то из них глубоко проникся монашеской жизнью (думаю, есть такие монастыри, в которых живут скромно, смиренно и по-монашески). Но большинство продолжало жить той жизнью, к которой они уже привыкли. То есть вести себя как администраторы и светские начальники.

В 90-е годы в монастыри был большой приток людей. И через несколько лет половина всех тех, кто пришёл, ушли из-за неустроенности внутренней монашеской жизни.

И потом роковую роль сыграла Греция. «Наместники» и настоятельницы стали туда ездить и наблюдать, как там хорошо организована монашеская жизнь. И решили позаимствовать некоторые элементы устава, чтобы показать, что они не хуже греков. Но в том-то и дело, что можно было бы учиться от них, а наши игумены и игуменьи, которые считали себя достаточно знающими, по-настоящему учиться не захотели. Таких похожих историй очень много: когда «наместники» и настоятельницы монастырей хотели перенести что-то греческое в свою среду и брали только то, что им понравится.

В «Исповеди бывшей послушницы» рассказывается об откровении помыслов. Игуменья увидела, как в греческих монастырях практикуются откровения помыслов (видимо, греческие старцы говорили ей, что это полезное дело). Вот она и решила тоже это всё использовать, ввела в своём монастыре откровение помыслов. Стала требовать абсолютного послушания. Но вместо пользы это обернулось вредом, привело к ещё худшим последствиям, потому что это всё применялось внешне, но совершенно не было попытки понять суть по-настоящему, разобраться, чем дышит восточное монашество, чем оно живо. Не было понимания того, что вот эти внешние факторы — откровение помыслов или послушание — не являются чем-то исключительным и самодостаточным. Они являются чем-то, что входит в общий контекст жизни.

— Вы хотите сказать, что они просто повыдёргивали отдельные правила из контекста?

— Вот именно. Если эти принципы вырывать из контекста, они начинают работать во вред. Принцип послушания важен, да, но он важен именно в ряду других добродетелей. Причём это душевная добродетель, одна из самых высоких. Человек, пришедший в монастырь, не может с первого дня иметь абсолютное послушание. Он ещё этому не научился. Опытные монахи на Востоке видят это, своим примером и любовью показывают монашескую жизнь, учат человека иметь не только послушание, но и другие добродетели: молитву, любовь, смирение, кротость, долготерпение, благость, милосердие, веру. И послушник естественным путем, постепенно приобретает более высокое понятие о послушании. В конце концов эта добродетель становится второй его природой. Выправление своей воли по воле Божией — тонкий и деликатный процесс, который сродни профессиональному освоению сложной научной дисциплины. Это работа, которая длится десятилетиями.

Если начать требовать ни с того, ни с сего абсолютного послушания от человека, который даже не понимает элементарных вещей, не научился исполнять не только заповедей Христовых, но и простых норм общечеловеческой морали, такой человек либо надрывается, противится этому и впадает в уныние, либо же начинает имитировать послушание.

Я думаю, большинство проблем в таких монастырях возникает от того, что люди имитируют эти добродетели. У послушания есть такой эрзац, искажённая копия, которая внешне похожа, но на самом деле является его противоположностью. Это то, что называется человекоугодием или лестью.

То же самое с откровением помыслов: под видом откровения помыслов, как об этом рассказывается в «Исповеди», сёстры пишут о других сестрах. И постепенно это становится ябедничеством. Из хорошего дела получается противоположное. Настоятель, который это начинает делать, думает, что он вводит что-то хорошее. Но он же тоже человек, у него тоже изменяется что-то внутри. Проходит несколько лет, и ему кажется, что он всё сделал как надо. На самом деле, постоянная лесть и человекоугодие его тоже изменяют. Конечно, настоятелю льстит думать, что в его монастыре всё по греческим уставам, не хуже, чем у греков. Он видит подтверждение этому в тех людях, которые ему льстят. Он как бы смотрится в зеркало, слушая только тех, кто привык ему постоянно поддакивать. И тогда начинается следующий этап, который может закончиться очень плачевно. Это этап серьёзных душевных расстройств, чему я был тоже свидетелем и о чём мы выше говорили.

cristianocattolico1.tumblr.com

cristianocattolico1.tumblr.com

Первым любовь должен проявить настоятель

— Меня в этой книге больше всего поразило то, что изображаются христианские отношения, но по сути, всё прямо противоположно Евангелию. И это всё выдается за норму монастырской жизни. И вот такое противоречие, эта ложь и лицемерие, просто ужасает. А вы бывали в греческих монастырях, как там удается этого избежать?

— Архимандрит Никодим, настоятель монастыря на Пелопоннесе в Греции, с которым мы много обсуждали эти вопросы в разное время, говорил всегда, что любовь — и есть то невидимое и внутреннее монастырское предание, которое сокрыто за правилами и уставами. Новоначальный послушник воспринимает внешний устав, но параллельно с этим приобщается и к внутреннему «преданию», учится тем проявлениям любви, которые видит у старших и более опытных монахов, в первую очередь, конечно, у игумена. Роль игумена, или духовного наставника, оказывается ключевой, потому что этот человек становится для послушника — на какое-то время — главным источником монашеского предания. Поэтому очень важно понимать ключевое правило этого предания: первым любовь должен проявить настоятель. Потому что так он подражает Самому Христу.

Мы любим Бога, потому что Он первый нас возлюбил. Наша любовь к Богу всегда ответна, всегда вторична, она рождается от Его любви. Это очень важный момент, который является образцом для жизни в монастыре. Игумен должен первым возлюбить приходящего монаха, дать ему эту любовь, и тогда тот тоже возлюбит. Потому что он ученик, он пришёл учиться, он ещё не знает любви. Он ещё не вкусил её и не познал. Чтобы он её познал, нужно дать ему эту любовь. В этом и состоит монашеское предание по своей сути.

И мне кажется, что вот этот текст, который я читал, «Исповедь бывшей послушницы», очень хорошо изображает ситуацию, когда под монашеством подразумевается всё что угодно, только не само монашество. Я это называю мышиной вознёй, когда происходят такие страсти и интриги, когда игуменья не понимает сестёр, сёстры боятся игуменью, с подозрением относятся друг к другу. В женских монастырях доходит даже до какого-то абсурда: в «Исповеди» описаны попытки угрожать друг другу откровением помыслов. В такой атмосфере сложно сориентироваться. Но это не является невозможным, если есть голова на плечах. Проблема тут ещё ведь в отсутствии головы…

— Сложилось представление, будто в монастыре так и должно быть: дескать, не будет скорбей, не будет и спасения. Считается, что такая жизнь — не для слабонервных.

— Да, согласен, в России прижилось мнение, будто в монастыре должно быть невыносимо. На самом деле, это не норма, это извращение. И исправить всю эту ситуацию, кажется, очень сложно, вообще, невозможно. А я, когда читал «Исповедь бывшей послушницы», подумал, что исправить это легко — стоит проявить хотя бы капельку любви. И эта маленькая капелька любви может проявиться в обычном человеческом доброжелательном отношении к другому. Повседневная жизнь может состоять из простых проявлений любви… Если бы такие проявления появились в жизни этих монахинь, мне кажется, всё могло бы сразу кардинальным образом измениться.

Монастырь часто представляется группой людей, которая существует непонятно ради чего вообще. Люди в чёрных одеждах зачем-то собираются вместе, для совместного проживания, при этом очень трудно друг с другом взаимодействуют, все относятся друг ко другу с недоверием. Сёстры боятся матушку, которая тоже боится сестёр и всё время что-то подозревает. Эти отношения складываются в такой клубок страстей. Эта ситуация кажется совершенно безысходной. Но если кто-то в этот момент возьмёт и поймёт, кто мы такие, зачем мы тут собрались, ситуация сразу же перестанет быть безысходной.

Если понять, что мы христиане и пришли сюда жить по-христиански, и на первом месте у нас заповеди Христовы, которые мы исполняем ради любви ко Христу, а «тот, кто Меня любит, тот соблюдет Мои заповеди», то в жизни появится другое измерение, не правда ли? Страсти и интриги просто покажутся неинтересными.

Это всегда твой личный выбор. Ведь Христос говорит об этом в качестве условия. Он нас не заставляет соблюдать Свои заповеди. Он говорит: если любите, тогда соблюдёте. Не любите — не будете соблюдать. Если к этому отнестись серьёзно и понять, что мы все — христиане, которые собрались здесь жить по-христиански ради Христа, тогда картина переменится, совершенно изменится изнутри. Я думаю, в этом монастыре могло бы такое быть.

— Владыка Панкратий в своем интервью много раз говорил: уходи из этого монастыря, если тебе там не нравится. Вы бы так не сказали — уходи?

— Нет, конечно, потому что человек, который приходит в монастырь, приходит не к какому-то настоятелю и не к человеку. Он приходит ко Христу. Я думаю, в любом монастыре можно жить и спасаться, жить по-христиански. Об этом свидетельствует вся человеческая история и вся история монашества.

Идеальный монастырь сложно найти и не нужно его искать. Даётся такой монастырь, который человеку и нужен. «Претерпевший до конца спасётся». И если он претерпит до конца, то приобретёт такой духовный плод, такую пользу, которую ни с чем не сравнить. Но для этого необходимо иметь хотя бы небольшую духовную зрелость, понимание того, для чего ты пришёл, к Кому ты пришёл. Поэтому совет уходить из монастыря я считаю, абсолютно неправильным, он противоречит вообще всему опыту монашества, всей истории монашества.

Кроме того, в «монашеском праве» есть каноны, которые указывают, в каких случаях и каким образом монах или послушник имеет основание оставить обитель. В «Правилах» святого Василия Великого говорится, что такое возможно в случае ереси настоятеля и в случае духовного вреда. Последнее поясняется в «правилах» Никифора, патриарха Константинопольского, который говорит, что монастырь можно оставить, если есть соблазн от противоположного пола. И если настоятель этим пренебрегает или намеренно ничего не предпринимает. Возможны и другие интерпретации понятия «духовного вреда». В любом случае, святой Василий ставит условием оставления обители одобрение со стороны «духовных мужей». Зная порядок устроения общежитий Василия Великого, можно сказать, что под «духовными мужами» он подразумевает настоятелей других монастырей области.

Такие меры предосторожности необходимы по многим причинам. Прежде всего, потому, что всякий уход из монастыря — это некоторая духовная катастрофа, которая отражается потом на всей жизни. Даже если ты ушёл вроде бы справедливо и от «плохих» людей.

— Получается, послушник в каком-то смысле уходит и от Христа?

— Когда дают такой совет, я думаю, хотят сказать, что уходить надо именно из этого монастыря или подобного тому, что описан в повести. Для этого и даётся послушничество, якобы, чтобы испытать себя. Но опыт показывает, что человек, который в одном монастыре пожил и не прижился, нигде потом не приживается. Потому что имеет силу ещё и другая сторона дела. Помимо того, что внешние условия для конкретного человека могут быть трудными, и в нём самом действуют страсти. Дьявол сам его хочет сбить с толку, внушить, что в данном конкретном месте плохо, «не спасительно».

Как разобраться, откуда помысел происходит, действительно ли это плохо, или это совершенно несправедливый помысел, который клевещет на устав монастыря? Новоначальный послушник в этом не может разобраться.

monasterium.ru

monasterium.ru

Сказочная деталь — старичок из леса

— Ещё хотелось у вас спросить об авторе этого текста. Вначале вы сказали, что сразу увидели, какой автор пишет, какие проблемы он обсуждает…

— Когда читаешь этот текст, с первых строчек понятна совершенная незрелость этой послушницы, которая пришла в монастырь. Меня поразил её рассказ о том, как она впервые попала туда. Она была фотографом, снимала девушек-моделей, была совершенно светским человеком. Они поехали на съёмки, остановились возле какого-то монастыря и разбили возле него палаточный лагерь. И потом ей встретился православный старичок, мышление которого абсолютно лишено какой-либо рациональности и адекватности.

И этот разговор между нею и старичком — вообще квинтэссенция абсурда. Старичок ей сказал: вы должны к нам прийти, нам нужен повар. И всё это было сказано на таком мифологическом, полусказочном языке, на котором нормальные люди не выражаются. Она, думаю, будучи светским человеком, молодой женщиной, у которой в прошлом были какие-то приключения, просто заинтересовалась возможностью нового приключения. Думаю, из-за этого она туда и попала. Вот ведь какая сказочная деталь: старичок из леса! Так она и втянулась в эту среду.

Надо понимать, что есть определённый горизонт, в котором существует мышление такого рода людей, шатающихся по монастырям. У них свой жаргон, свои представления буквально обо всём. Они рассуждают об ИНН, об антихристе, ещё о чём-то, в лучшем случае, в рамках «Домостроя». Полная каша в голове, ничего такого, что касается христианской веры и серьёзных проблем духовной жизни. Её втянуло, засосало, и она сама стала так же рассуждать. У неё абсолютно отключились мозги, всё рациональное мышление.

Она туда попала на несколько лет, «пошла по монастырям». Характерная черта этого текста — в том, что автор попала в монастыри совершенно незрелой, не понимая, зачем это ей. Если даже и понимала что-то, то именно в этом мифологическом измерении. Само по себе это не могло дать ей возможность, силу и знания, благодаря которым она сумела бы преодолеть очень серьёзные трудности, возникшие впоследствии.

Богородице-Сергиева пустынь. Facebook/Диодор Ларионов

Богородице-Сергиева пустынь. Facebook/Диодор Ларионов

— Попади она в хороший монастырь, у неё был бы шанс преуспеть на монашеском пути?

— Конечно. Что такое хороший монастырь? Это тот, в котором есть правильное духовное руководство. Задача наставника не в том, чтобы повелевать учениками, а в том, чтобы научить самостоятельно принимать зрелые христианские решения. По сути, задача наставника — это воспитание цельной, зрелой личности.

Наставник проявляет к ученику отеческую любовь, показывая, что он ему отец. И ты уже видишь, как он к тебе расположен, как о тебе заботится, насколько тебе много даёт в духовном плане. И ты хочешь тоже этому учиться, подражать, в тебя проникает его любовь, и ты в ответ начинаешь любить. Тогда завязывается вот эта «родственная» связь, и ты осознаёшь, что это твой отец, который тебя рождает постепенно в духовной жизни.

В монастыре же, который описывает автор «Исповеди», происходило, наоборот, постепенное отчуждение между ею, послушницей, и наставницей — игуменьей. То есть она пришла с некоей иллюзией относительно настоятельницы, с полным доверием к ней и открытостью, ещё не зная её, но уже думая, что та представляет собой некое «высшее создание», гуру, который безошибочно определяет пути спасения для всех — но столкнулась с тем, что это оказалась немощная женщина со своими страстями и заблуждениями. Так постепенно стало происходить отрезвление, схождение «на землю».

— Мне бы хотелось, чтобы вы сказали несколько слов о роли старцев. Мы видим, сколько людей приходит в монастыри, потому что какие-то старцы решают, вот идите туда…

— Я подозреваю, что все эти старцы — своего рода ролевая игра. Они знают, что нужно делать, как общаться с людьми, чтобы эта игра осуществлялась. Это к христианству не имеет никакого отношения. Это ложная, абсолютно придуманная вещь в большинстве своём, виртуальная реальность со своей сюжетной линией и мифологией. Есть люди, которые хотят этих старцев, есть старцы, которые знают, чего хотят люди.

Я считаю, что и те, и другие ведут себя абсолютно неразумно. Старцы поступают вообще преступно, а люди, которые к ним приходят, по меньшей мере, безответственно. Это не имеет никакого отношения к Оптинским старцам или преподобному Серафиму, которые своими подвигами достигли высокой степени святости. Эти старцы совершенно другого духа, и об их делах мы можем судить по плодам. Они просто разрушают чужие жизни, обращаются с другими людьми, как с марионетками. Абсолютно бессердечная, жестокая игра, которая калечит духовное и душевное здоровье всех причастных.

И девушка, автор повести, попала в эту мифологическую реальность, в этот горизонт мышления, и для неё православие стало каким-то приключением, ролевой игрой. Вся проблема в том, что сама автор пришла не ко Христу по-настоящему, не ради Него пошла в монастырь, а угодила туда, как в болото, её просто засосало. Она изначально включилась в игру, поверила в миф, в приключение. Сначала через этого старичка она попала в религию, потом поехала к старцу, потом от старца — в монастырь…

Мне кажется, в монастырь надо приходить с совершенно другими ориентирами в жизни. Абсолютно без этих вот хождений по старцам. Потому что никто не может тебя благословить в монастырь. Это собственное решение человека. Оно созревает внутри совершенно добровольно.

Тоталитарная духовность

— Когда читаешь всякие отзывы об этом произведении, видишь, что большая часть просто хватается за голову от того, что происходило в этом монастыре, а другая часть осуждает и критикует автора. Какова всё-таки польза этого произведения? Оно что-то может изменить?

— Такие тексты обличают то, что другие люди скрывают. Смотришь на эту систему существования, и она кажется нереальной. То, что в ней происходит, сокрыто от большинства, даже часто бывающих в монастыре и живущих там подолгу.

Конечно, хорошо, что это получает огласку. Люди могут задуматься о сложности и опасности такой религиозной жизни, которая не сопряжена с разумностью и ответственностью. А монашествующие могут увидеть себя со стороны. Познакомиться с опытом другого человека и посмотреть на себя, испытать себя.

Да просто написать о том, что ты пережил — это уже хорошо. Может быть, она испытала какое-то нервное потрясение или шок после всего, и чтобы от этого избавиться, ей нужно было написать об этом. Она долго находилась в замкнутой системе, и когда из неё выбралась, захотела это осмыслить, а чтобы осмыслить, проще всего об этом просто написать. Для неё, мне кажется, это некий опыт самопознания. Но ей не хватает, мне кажется, именно духовного понимания — это видно из текста. Она вошла в эту жизнь, прожила какой-то отрезок, а потом не понимала, что с ней произошло. Для неё это попытка разобраться.

Чем больше другие люди пишут о своём опыте, особенно касающемся монастыря, тем лучше. Это так или иначе затрагивает многих, и, конечно, полезно узнать о том, что человек испытал, находясь в подобной ситуации. Конечно, у этого текста могут быть последствия в виде какого-то соблазна для людей, не понимающих христианской жизни, сути монашества, и читающих книгу как развлекательную повесть о том, что где-то плохо. Ну так этот текст не для них написан. Он не для всех.

— Отец Диодор, автор пишет, что в монастыре практически действуют законы секты. Вы согласны? Это правильное определение монастыря как тоталитарной секты?

— Я бы сказал, что такая ситуация очень напоминает тоталитарную секту, но слово «секта» тут можно употреблять чисто метафорически. Тоталитарные секты чем отличаются от других групп? Тем, что их лидер себя объявляет основателем новой религии. И присутствие какого-то особого вероучения — очень важный элемент секты. Здесь этого нет. В монастыре придерживаются всех догматов православия, но, тем не менее, в отношениях есть тоталитарная составляющая. Я бы сказал, что это скорее тоталитарная группа внутри Православной Церкви.

Отдельный монастырь — довольно замкнутая структура, и развитию тоталитарных отношений способствует именно замкнутость. Внутри этой группы внушаются такие правила, как откровение помыслов — то есть чистосердечный рассказ обо всём, что находится у тебя в душе и в голове, — а также требование абсолютного послушания, и так далее. Вся эта система может работать хорошо, если при этом присутствует духовное рассуждение наставника и любовь наставника. Иначе возникает то, что можно было бы назвать «тоталитарной духовностью».

Raskolam.net

Raskolam.net

— А из чего видно отсутствие духовного рассуждения? Как это понять в таких условиях, о которых рассказывается в «Исповеди»?

— Человек, который принимает помыслы, должен понимать, что это — не таинство исповеди. По сути дела, откровение помыслов — это разговор двух заинтересованных людей о том, как разобраться с внутренними движениями души, как настроить энергии своей души так, чтобы они работали нам на благо, а не на зло. Более опытный человек просто помогает в этом деле другому, учит его искусству управления своими душевными силами.

Духовный наставник должен осознавать, что он — советник, помощник, а не начальник или господин. Что душа, которая доверилась ему — бесценна, и принадлежит не ему, а Богу. Что он присутствует при становлении человеческой личности, которая первична в отношении к Богу, а он, как свидетель и присутствующий при этом, вторичен.

Это первый момент, который касается отношения наставника к ученику. И второй момент касается личного беспристрастия. Нужно принимать помыслы бесстрастно на основе объективных критериев, которые даны в Евангелии, евангельских заповедях, в учении Церкви, монашеском предании и монастырском уставе. Потому что в помыслах содержится элемент страсти. Обычно люди со страстями друг от друга заражаются: если один осуждает, другой сразу присоединяется к осуждению — возгорается от страсти, как от спички. Особенно легко передаётся гнев и страсти, связанные с гневом. Поэтому, слушая помыслы, неопытный наставник, будучи подвержен страстям, тоже ими заражается, начинает гневаться на послушника, подозревать его в чём-то, ревновать, завидовать, не доверять. То есть он реагирует на откровение чужих помыслов в соответствии со своими страстями, которые в нём сидят. Вот это показатель отсутствия рассуждения. Такой наставник ещё больше вводит человека в смущение и ещё больше вредит его преуспеянию.

— Чем такая система плоха для монашеской жизни?

— Тем, что настоятель, который действует методами абсолютистской власти, как монарх, который владеет телами и душами своих подчинённых, лишает монахов, абсолютно во всём следующих его мнениям и даже капризам, возможности становиться зрелыми личностями. Здесь происходит опасный психологический надлом. Большинство из тех, кто составляет «костяк» подобной общины, приходят в эту общину молодыми. Потом они вырастают телесно, но внутренне остаются на том же уровне, на котором были, когда пришли. Они ничего не могут сделать без своего настоятеля, даже поговорить с другим человеком.

Я был свидетелем того, как 35-летний иеромонах не мог взять телефон, потому что «боялся», что кто-то «большой и незнакомый» будет с ним разговаривать и спрашивать те вещи, которые знает только «батюшка». Монахам внушается, да и они сами себе внушают, что это добродетель послушания. Такая психология, когда человек вырастает, ему уже за тридцать, ближе к сорока, а сознание, как у десятилетнего.

Инфантильность — это болезнь. Это не просто «человек не созрел». Нельзя, будучи взрослым, оставаться с сознанием ребенка. Должно быть сознание взрослого человека, ответственность за свои поступки. А человек, который вырос, но имеет сознание ребенка, не способен отдавать себе отчёт о своих поступках, принимать решения. Поэтому, когда происходит испытание, требующее поступка, связанного с моралью, они теряются и не знают, что делать.

Например, настоятель говорит всем, что нужно солгать «спонсору» или «нужному» паломнику и сказать, что у нас строгий распорядок, что мы просыпаемся ночью в два часа, служим полунощницу. Такого нет, но все говорят, что так и есть, потому что считают, что батюшка лучше знает, — раз он так сказал, значит, так надо. Они не могут, как взрослые люди, отдавать себе отчёт в своих поступках. Они делают всё «по послушанию». Потому что привыкли считать, что батюшка за них всё решает.

Обмануть кого-то, совершить неблаговидный поступок, например, оклеветать ближнего, «ради его исправления», подделать документы, что-то украсть, любить кого-то или неожиданно возненавидеть — они на всё готовы, потому что атрофируется сознание взрослого человека, понимающего, что такое добро и зло. Воспитывается определённый тип личности, психологически неполноценный, который ограничен в моральном суждении.

Это очень большая опасность. И она всегда присутствует там, где есть претензия на «духовность». Я считаю, что в России, если вводить абсолютное послушание и откровение помыслов формально и ничего не делать с духовной точки зрения, не иметь любви и рассуждения, не воспитывать личности в заповедях Христовых, эти личности будут превращаться в манипулируемых, управляемых людей, совершенно безответственных, которые способны совершенно на всё. Они будут превращаться в людей без морального сознания. Сделают любую подлость и пойдут на любое преступление, потому что батюшка так говорит, потому что матушка так говорит. С христианской точки зрения происходит то, что образ батюшки и матушки заслоняет собой образ Христа. Постепенно Христос исчезает за ненадобностью. Его просто не существует в личном горизонте такого человека. Всё определяет батюшка или матушка.

— Есть ли возможность это исправить? Чего не хватает монастырям, чтобы там не было подобных искажений?

— Как я уже сказал, необходимо следование внутреннему духу монашеского предания, которое по большей части выражается в любви и рассуждении. Кстати сказать, внешний устав монастырей, как он задумывался святыми отцами, великими основателями монашеских традиций, пропитан этим духом и полностью логически ему подчиняется, вырастает из него. Каждое, даже самое небольшое, положение устава, не говоря уже о таких важных и основополагающих, как избрание игумена (и иногда даже эконома) братией монастыря, духовное руководство в монастыре и прочее, о чём мы постоянно говорим, написано кровью. И каждый монах поэтому должен стоять насмерть за это предание, иначе никакого монашества не будет. Оно умрёт.

И второй очень важный момент, это богословие. Любая практика должна быть обоснована здравой и убедительной теорией, иначе, как показывает опыт, есть опасность развития иррациональных неконтролируемых импульсов, то есть страстей. Наша теория — это Христология Халкидона. Со времён Максима Исповедника на этом фундаменте строится вся наша практическая жизнь. Догматическое сознание необходимо для наставника и старшей братии любой обители, тогда и другие, несведущие в теории монахи, смогут безопасно подвизаться и быть причастными общей атмосфере. Через эту причастность они на практике впитают то, что содержится в теории. Так это происходило веками.

Об этих важных вещах я и хотел сказать. Вот такие вопросы ставит этот текст.

***

Правмир обратился к автору “Исповеди бывшей послушницы” – Марии Кикоть. Однако, она отказалась от очного интервью.

 

Источник: http://www.pravmir.ru/tam-vsyo-chistaya-pravda1/

Ссылка на комментарий
Поделиться на других сайтах

Явить собой свет, когда вокруг сгущается тьма

«Даже выбирая спортивную секцию, занятия тем или иным видом спорта, мы предварительно прислушиваемся к себе, оцениваем свои силы и возможности. Разве не более строго надо выбирать место для жизни — монастырь?» — на «Исповедь бывшей послушницы» отвечает наместник Никольского мужского монастыря Омской епархии игумен Зосима (Балин).
Явить собой свет, когда вокруг сгущается тьма
John McConnico/Associated Press

Надеюсь, таких обителей единицы

Игумен Зосима (Балин)

Игумен Зосима (Балин)

Послушание, в которое предает себя человек, приходя в монастырь, суть состояние добровольного подчинения. И никто не отменяет предварительного поиска или своего рода отбора монастырей. Искать надо обитель, которая будет не «пригодная» или «приемлемая», а ту, пребывание в которой сможет доставить истинно духовную пользу и послужить средством ко спасению.

В «Исповеди бывшей послушницы» всё же приведены примеры гипертрофированного свойства. Это какая-то крайняя степень, с культом личности и прочими атрибутами «тоталитарной секты». Искренне надеюсь, что таких обителей единицы.

Но мне кажется, присутствует и некая пристрастность автора. Вероятно, мы имеем дело с уязвленным самолюбием.

Оцени свои силы

Если ты человек разумный, во всяком случае, считаешь себя таковым, выбирая, к примеру, спортивную секцию, занятия тем или иным видом спорта, предварительно прислушаешься к себе, оценишь свои силы и возможности. Во внимание, как правило, принимается всё: где находится секция, каковы условия тренировок, кто тренер, как он общается с людьми, как работает. То есть мы вполне основательно походим к этому вопросу, всячески изучаем его.

Почему же при выборе места для жизни — монастыря — надо руководствоваться минимальным набором критериев: «батюшка благословил»?

Главной героине, осознавшей, что место и люди эти ей только вредят, негативно влияют на ее личность, надо было сразу уходить, а не усугублять ситуацию иллюзией духовной жизни, а по сути рабства под маской смирения и послушания. Просто непонятно, зачем надо было вычеркивать семь лет своей жизни, терять физическое и психическое здоровье. Мыслить-то и рассуждать разумно ей никто не запрещал…

Можно сказать, что в монастыре «…отбирают телефон и паспорт, угрожая небесными карами». А можно выразиться и по-другому.

К слову, такая практика существует и в нашей Омской обители. Человек, приходящий в монастырь, сдает на хранение паспорт и телефон. Просто потому, что паломники бывают разные. Такой обычай ввели после нескольких фактов хищения, в том числе документов и средств коммуникации. Тем самым, мы просто избегаем проблем и искушений, которые могут приключиться.

Варианты: терпение обид/другая обитель/жизнь в миру

Что делать, если все описанное имеет место быть в реальности?

Здесь два пути. Первый — административное решение проблемы в отдельно взятом монастыре: жалоба (конечно, не анонимная) в соответствующий орган — Синодальный отдел по монашеству и монастырям, который обязан отреагировать на сигнал.

Но лично мне ближе другой путь. Ведь если писать жалобы в Синодальный отдел, чем мы тогда отличаемся от «матушкиных старших сестер, которые ей бесконечно жалуются друг на друга»? Просто обращаемся мы к «матушке, которая повыше», — получается так.

Есть несколько вариантов действий иного, духовного характера: либо отойти в сторону, найти себе другую обитель, более подходящую по духу; либо жить и спасаться в миру, не помышляя больше о монашеской жизни; либо, но это уже «путь совершенных» — терпеть обиды, смиряться и явить собой тот свет, который должен «просветиться пред человеки», пусть даже вокруг тебя сгущается тьма.

А выносить на обсуждение в интернет частную ситуацию кажется мне неправильным. Проблему это не решит, ни для самой героини, ни для указанной обители.

monash

Одна печальная история – не вся монастырская жизнь

На мой взгляд, для монаха что учиться, что лечиться и вообще делать что-либо без благословения настоятеля может быть не всегда полезным в духовном плане. Ведь он для того и пошел в монастырь, чтобы большую часть своей жизни добровольно подчинить благому послушанию.

Я знаю массу добрых примеров нормальных, адекватных отношений между монашествующими и послушниками. Будучи в начале 2000-х насельником Томского Богородице-Алексиевского монастыря, наблюдал ситуацию: послушник, пришедший в монастырь и взыскующий пострига, был благословением игумена Силуана направлен на дальнейшую работу над кандидатской диссертацией по научно-технической дисциплине. Этот послушник, а ныне иеромонах Паисий, поступил в аспирантуру еще до принятия решения уйти в монастырь, и отец Силуан, его духовник, вполне благожелательно отнесся к тому, чтобы этот жизненный этап был логически завершен. Без какого бы то ни было психологического насилия и давления.

У старца Паисия Святогорца есть такое высказывание: «Когда некоторые говорят мне, что соблазняются, видя в Церкви много неподобающего, я отвечаю: спроси муху, есть ли здесь цветы. Она ответит – насчет цветов не знаю, а вот мусора и навоза во-он в той канаве полно… А спроси пчелу – есть ли тут нечистоты в округе? Она ответит: нет, не видела, зато здесь много благоуханных цветов. Так и люди: одни выискивают что-то плохое во всем, а другие подобно пчелам находят красоту и доброе во всем».

Поэтому давайте не будем судить по одной, конечно, очень печальной частной истории, обо всей монастырской жизни.

 

Источник: http://www.pravmir.ru/yavit-soboy-svet-kogda-vokrug-sgushhaetsya-tma/

Ссылка на комментарий
Поделиться на других сайтах

Письмо девяти игумений

"Главному редактору Правмира Даниловой Анне, монаху Диодору и всем, кто обсуждает «Исповедь бывшей …» на Правмире" ...В редакцию пришло письмо от девяти игумений в защиту Малоярославецкого Свято-Никольского Черноостровского женского монастыря. Публикуем без сокращений, орфография авторов сохранена.
Письмо девяти игумений

 

Мы решили написать это письмо, т.к.  уверены, что клевета, которая развернулась в интернете вокруг Малоярославецкого Свято-Никольского Черноостровского женского монастыря инспирирована антицерковными, богоборческими кругами.

В своей «Исповеди бывшей послушницы» Мария сознательно нападает на все монашеские традиции, о важности соблюдения которых, так ясно говорил Патриарх на съезде игуменов и игумений. Недаром эта «исповедь» вышла сразу после съезда. Мария, и те, кто ее поддерживает, направляют свой удар против основ монашества, которые Матушка игумения Николая укрепляет и развивает в своем игуменском служении. Выступая против духовного окормления (о чем недавно говорил Патриарх на собрании игуменов и игумений), «бывшая послушница» извращает его смысл, называя его «доносами» (хотя Матушка учит нас каяться всегда только в своих греховных помыслах и ругает сестер не за помыслы, а за поступки).  Против молитвы, главной монашеской добродетели, направлена и  хула на практику Иисусовой  молитвы и хранения уст в монастыре. На послушание, как основу монашеского делания дьявол через своих «послушниц» набрасывается с особенной яростью,-  автор «исповеди»  называет его «культом личности», и ведением не за Богом, а за собой. Мишенью для обличения является не только игумения Николая, но и духовные старцы – схиархимандрит Илий, схиархимандрит Власий, архимандрит Наум, а также Святой Иоанн Лествичник, которого «разоблачители монашества» причисляют к садистам, а его бессмертную «Лествицу» называют пиаром для «садистов-игуменов».

Далее в ее писании следуют несостоятельные обвинения в плохом питании, изнурительных трудах, отсутствии отдыха и лечения, не только сестер, но даже и  даже детей приюта «Отрада». (Для сведения: в монастыре установлена итальянская сыроварня,  и монастырь кормит всех прихожан по воскресеньям и праздникам – 150-200 человек, 2-3 раза в месяц раздает продукты питания более 70 бедным   семьям  , так неужели не позаботится о родных сестрах и детях. В монастыре имеется лечебная сауна, физиотерапевтический и зубной кабинеты, и большая аптека.) Атмосфера приюта названа казарменной, а дети – сидящими в «четырех стенах». Только в этом году у детей приюта было 7 заграничных поездок, – это ставшие обычными  выступления детского хора и танцевального коллектива, а также паломничества. Каждый год воспитанницы приюта Отрада отдыхают у моря, – в Греции или в Крыму.

Клеветники формируют образ Матушки игумении, как грубой, властной и жестокой тиранки. Но все, кто бывал в монастыре, знают, как все сестры не только Малоярославецкого монастыря, но и всех наших монастырей,  любят Матушку. Мы все живем, как одна большая, дружная, любящая семья, уходить никто не хочет, ибо придя в монастырь, мы выбрали эту игумению для себя.

Мы, как бывшие сестры монастыря, удивляемся, какое должно быть злобное и извращенное зрение у пишущих эти клеветы, чтобы увидеть наш родной монастырь и Матушку, всегда полную любви и терпения наших немощей, в таком извращенном виде. Думаем, не имеет смысла отвечать на всю эту дьявольскую ложь конкретно, но не можем терпеть и хотим встать на защиту тех высоких духовных идеалов, которые утверждают Матушка Николая и наш духовник Схиархимандрит Власий (ранее Лаврский Схиархимандрит Михаил) и которые приносят видимые плоды, свидетельствуемые всеми духовными современными авторитетами монашества. Многие архиереи просят игумений в свои епархии из Свято-Никольского монастыря. Из обители вышли 15 игумений во все концы нашей страны, игумения православного монастыря Святого Паисия в Америке считает своей духовной матерью матушку Николаю. Обитель любят и ценят и ценили за духовный настрой и следование традициям монашеского предания и митрополит Афанасий Лимассольский, схиархимандрит Илий, схиархимандрит Власий, схиархимандрит Ефрем Ватопедский, покойный старец Иосиф Ватопедский и многие другие духовные люди.

В монастыре проживают 120 сестер, случаи ухода сестер бывают очень редко, и это касается в основном трудниц или послушниц. За последний год не ушло ни одной приукаженной  сестры, а пришли 13 сестер.

Наша Матушка за свои труды на благо Церкви и государства имеет 2 правительственные награды (орден Дружбы и орден Святой вмц. Екатерины), и шесть церковных орденов.

Очевидно, что эта компания спланирована и направлена против монашества, как церковного института, против благотворительной деятельности монастырей, т.е. против самой Церкви Христовой.  Происходит сознательная фальсификация информации (откуда ушедшая в 2011 году Римма- Регина Шамс, а тем более послушницы, ушедшие в 1993 г. знают, что происходит в нашем монастыре сейчас ?).

А автор кто? Когда Мария после ухода из монастыря снова занялась фотографией, то в фотогалерее на ее сайте были выставлены, сделанные ею, фотографии обнаженных женщин. Сейчас она, находясь в Бразилии, собирает информацию обо всех, ушедших и «обиженных», иногда фабрикует ложные комментарии.

Все это заставляет нас сугубо молиться за наших гонителей, но «молчанием предаётся Бог», и если мы не ответим на эту клевету, то враги Церкви будут торжествовать победу. Мы все, жившие и воспитывавшиеся в этом монастыре игумении и монахини, вместе с  сестрами наших монастырей свидетельствуем, что все в пресловутой «Исповеди бывшей послушницы» – ложь, распространяемая врагами Церкви и монашества. И если вы хотите узнать правду – приезжайте в Малоярославец (всего 110 км от Москвы), и все увидите своими глазами.

Свято-Никольский Черноостровский женский монастырь. Малоярославец /stnikolamon.ru

Свято-Никольский Черноостровский женский монастырь. Малоярославец /stnikolamon.ru

 

Пребываем с Любовью о Распятом и Воскресшем  Господе:

  1. Игумения Феодосия (Свято-Алексеевский монастырь, г.Саратов)
  2. Игумения Антония (Свято-Петропавловский монастырь г.Хабаровск)
  3. Игумения Анастасия (Спасо-Воротынский монастырь, г. Воротынск)
  4. Игумения Нектария (Серафимо-Покровский монастырь, г.Кемерово)
  5. Игумения Михаила (Свято-Успенский женский монастырь, г.Кемерово)
  6. Игумения Варвара (Свято-Георгиевский женский монастырь, г.Ессентуки)
  7. Игумения Феодосия (Христо-Рождественский монастырь, г. Вятка)
  8. Игумения Еликонида (Иоанновский женский монастырь, п.Алексеевка, Саратовской обл.)
  9. Игумения Макария (Владимирский женский монастырь, г.Вольск, Саратовской обл.)
  10. Монахиня Параскева, настоятельница подворья (монастырь Калужской Божией матери, пос.Ждамирово)
  11. Монахиня Михаила, старшая сестра (Свято-Успенский Гремячев монастырь)
  12. Матушка Елизавета, старшая сестра (Свято-Успенский Шаровкин монастырь)
  13. Матушка Иоанна, старшая сестра (монастырь Тихвинской Божией Матери)

 

19.10.2016

 

Источник: http://www.pravmir.ru/pismo-devyati-igumeniy/

Ссылка на комментарий
Поделиться на других сайтах

Исповедь бывшей послушницы — тест Господа каждому из нас

 | 
«Я бы ни за что не стал вступать в полемику по поводу «Исповеди бывшей послушницы», поскольку сам не монах. Никогда не читаю такие тексты: в правде уверен не будешь, а душу всю перепачкаешь. Но узнал, что в этом тексте опорочено имя одного очень дорогого для меня человека. И человек этот сам себя оправдывать не будет, потому что как настоящий монах готов “пить поношения, как воду”», — протоиерей Федор Бородин, настоятель храма Космы и Дамиана на Маросейке (Москва), поясняет, что заставило его высказаться по поводу нашумевшего текста.
Исповедь бывшей послушницы — тест Господа каждому из нас
Алексей Майшев / rusrep.ru

 

Протоиерей Федор Бородин

Протоиерей Федор Бородин

Человек изображен искаженно

Я чувствую, что если не засвидетельствую, что все сказанное ложно, то поступлю вразрез со своей совестью: христианской и священнической.

Речь идет о монахине Ксении (Абашкиной).

Лет шесть или семь назад мы искали место для приходского лагеря. Нашли сайт Свято-Успенского Шаровкиного монастыря. Списались и приехали туда. Матушка Ксения встретила нас радушно, показала место, где можно поставить лагерь.

Летом мы приехали туда — около 100 человек, из которых 80 детей. Мать Ксения шла нам навстречу во всем. Дала воду, дрова, доски, электричество, выделила прекрасный участок земли, огороженный забором, и во всем терпела нас. Трудно найти монахиню, которая будет терпеть гвалт и шум от такого количества детей на территории своего монастыря. Более того, матушка Ксения перестроила исполнение монашеского правила, чтобы детям было удобно читать утренние и вечерние молитвы, вести евангельские беседы в стенах храма.

Мы с матушкой очень подружились — жители лагеря помогали монастырской жизни, она помогала нам. Общение продолжилось и потом.

Затем уже дважды матушка ходила с нами в наши приходские байдарочные походы. В таких походах человек раскрывается таким, какой он есть. Мать Ксения мыла каны, чистила картошку, готовила еду, гребла как все, и абсолютно всем (а это было 50 человек) было с ней легко и радостно.  

В тексте у бывшей послушницы Марии она предстает как властолюбивый и тщеславный человек. Это абсолютная ложь. Никаких, как говорит один мой знакомый молодой священник, «священноначальственных понтов» у нее нет.

И если в своем монастыре она послушнице говорила: «Исполни или уйди», то только потому, что послушница не может в монастыре диктовать свои условия игуменье или старшей монахине, а должна или действительно выполнить требования, или спокойно уйти, если не может их выполнить. Но так происходит не только в монастыре, но и на любой светской работе. Если ты не готов слушаться начальства, должен уйти.

Мой опыт общения с этим чудным человеком, прошедшим многие тяжкие испытания, став после них больным, физически очень немощным, но при этом благодушным, светлым и радостным, свидетельствует о том, что изложенное о матушке в записках бывшей послушницы — ложь. Я свидетельствую о том, что человек там изображен искаженно, неправильно.

Но более всего меня возмутило то, что в этих записях как бы походя говорится о том, что матушка присвоила 25 миллионов.

Монахиня Ксения, уходя из своего монастыря, когда он стал подворьем Малоярославецкой обители, все свое имущество — дом, землю — переписала на монастырь. На мой вопрос: «Матушка, ну это же ваше, почему вы так решили?» она ответила: «Ну и что, это же нужно монастырю». Как можно себе представить, что человек, так легко расстающийся с имуществом, который причащается, исповедуется и называет себя монахиней, может взять себе в карман принадлежащие Церкви 25 миллионов? Да и не спрячешь такие деньги…

Достоверность равна нулю

В «Исповеди» есть еще один нехороший прием — когда автор обличает одну монахиню, очень коварно приводя это не как свое мнение, а как фразу одной из сестер: «Ты просто не в курсе, у нее мужик есть и все об этом знают». То есть просто взять и выплеснуть такую гадость про человека с именем, с указанием места служения в интернет без доказательств. Я считаю, что это признак того, что человек в вере Христовой вообще ничего не понял. Уж в монашестве — так точно.

Поскольку все, что говорит о матушке Ксении бывшая послушница Мария, ложно, то лично для меня достоверность всего остального рассказа стремится к нулю.

Тем более что любой человек может зайти на сайт монастыря в Малоярославце и увидеть, что там подвизается более ста сестер. Понятно, что 10-15 из них можно было бы удержать с помощью манипуляций или еще каких-то действий, может, кому-то действительно некуда ехать. Но если монахиня или послушница не найдет в монастыре того, за чем пришла, она просто уйдет — или вообще в мир, или из этого монастыря. А 100 человек не могут жить в одном месте только потому, что ими манипулируют. Просто они нашли там радость, свет и любовь. А Мария не смогла.

Мне кажется, в этом тексте вообще опорочено современное монашество. Когда я в 1992 году окончил Московскую духовную семинарию, часть нашего выпуска ушла в монастыри. И это были самые лучшие люди, самые глубокие, самые настоящие христиане. Они сделали выбор бескомпромиссного следования за Христом, отказавшись и от возможности создания семьи, и вообще от каких-то земных удобств и прочего. Ушли в разрушенные обители, оставив свое здоровье полностью на этом ремонте и создавая семинарии и школы, восстанавливая храмы, монастыри. И при этом они несли дух радости и передавали его другим людям. Я так не смог. Мы так не смогли. А они смогли.

Поэтому по опыту своих друзей, принявших монашеский постриг, хочу сказать, что, действительно, свет инокам — ангелы, свет мирянам — иноки.

Я знаю очень много монастырей, где при внешней строгости игуменов и игумений процветает братская и сестринская любовь — настоящая, крепкая любовь во Христе. И люди действительно светятся от счастья.

Мне 48 лет, из них 24 года я священник, у меня восемь детей и в храме не один десяток многодетных семей, огромная воскресная школа. Людей, которые любят детей, я чувствую безошибочно. Так вот, и мать Ксения, и сменившая ее мать Михаила (Осипова) — это люди, которые очень любят детей. Думаю, если монахиня может любить чужих детей, то она действительно подвижница.

Я видел, с какой любовью они смотрели на галдящих, шумящих в храме усталых детей наших, и мне было очень неудобно: «Простите нас, что дети так ведут себя на службе». Они улыбались и говорили: «Ну что вы, мы так счастливы. Посмотрите, сколько у нас сегодня причастников. У нас сегодня великий праздник!» Хотя это было обычное воскресенье.

Господь нас протестировал

«Не судите, да не судимы будете» (Мф. 7:1) — это мера для всех христиан. Для монахини или послушницы, которая хочет быть монахиней, можно предложить еще большую меру. Она изложена в житии аввы Макария Великого. «Он был поистине земным богом, потому что, видя чужие грехи, как бы не видел, и слыша их, как бы не слышал».

А тут-то грехи небывшие, в которых не уверен, которые описываются только потому, что «вся деревня их знает», бездоказательно выбрасываются на всеобщее обозрение.

К несчастью, эта тенденция осуждения как потоп затопила наше общество. Многие журналисты и блогеры напоминают персонажа из старого фильма ужасов «Чужой». Там было страшное существо, ядовитая слюна которого проедала металл. К сожалению, сейчас очень много пишущих людей, которые брызгают на всё этим своим смертельным ядом осуждения и всех заражают. И вот уже члены церковного общества в огромном количестве перемывают кости монастырю и монашеству на основании изложенных «фактов».

Я же считаю, что этот вброс был тестом Господа каждому из нас: насколько у нас есть навык неосуждения. И вот оказывается, что человек, 20-25 лет ходящий в храм, может забыть об этой заповеди и с радостью погружаться в обсуждение чужих грехов, напрочь не желая замечать, что это совершенно очевидная клевета. Это очень горько.

Мне было очень тяжело проглатывать все те строчки, но я вынужден был это делать. Думаю, тот из нас, кто этот текст начал читать и дальше третьей страницы не пошел, этот Божий тест неосуждения прошел. Тот, кто дочитал до конца, получил тройку или двойку, потому что, сколько бы ни находился в Церкви, пачкать душу свою осуждением, к сожалению, не разучился.

А тот, кто прочитал, поверил и начал постить и комментировать, получает кол за исполнение этой заповеди. И не забудьте сказать об этом на исповеди.

 

Источник: http://www.pravmir.ru/protoierey-fedor-borodin-ispoved-byivshey-poslushnitsyi-test-gospoda-kazhdomu-iz-nas1/

Ссылка на комментарий
Поделиться на других сайтах

Эта книга – не повод для оправданий, есть вещи куда важней

 | 
Дискуссию о книге «Исповедь бывшей послушницы» продолжает игумен Нектарий (Морозов).
Эта книга – не повод для оправданий, есть вещи куда важней
Фото из открытых интернет-источников

 

43-400x600

Игумен Нектарий (Морозов)

Есть вещи, наполняющие душу болью, о которых не хочется не только говорить, но и думать лишний раз, а говорить – обязательно надо. Есть вещи, которые кажутся сотканными из мрака, но в них оказывается сокровен свет. Есть вещи, за которые человека кто-то ругает последними словами, кто-то превозносит до небес, а они просто рвались из сердца наружу и не могли дольше удерживаться внутри. Вот примерно такова, как мне кажется, и «Исповедь бывшей послушницы» Марии Кикоть.

Я внимательно прочел не только ее саму, но и почти что все, что удалось найти – из того обсуждения, той полемики, которую это повествование с неизбежностью породило. И, наверное, если бы мне попалось при этом то, что я в данном контексте воспринимаю как наиболее важное, то и желания высказаться бы не появилось.

Мне кажется, что большой ошибкой было бы сконцентрироваться на ситуации с одним конкретным монастырем, с его проблемами и болезнями, равно как и на судьбе одного отдельно взятого человека или даже нескольких людей. И в максимальной степени хотелось бы уйти от выяснения, кто в этой ситуации «прав» и кто «виноват», или же кто прав и кто виноват больше. Ни в коем случае не потому, что для меня не важна сама по себе Мария или же безразлична жизнь Малоярославецкой обители! Нет, просто порой, сужая проблему до частного случая, мы уходим в эмоции или провоцируем эмоции чужие. Вообще же… Вообще я никогда бы не решился сказать, например, что «исповеди бывших всегда одинаковы», потому что за каждой из них стоит страдание и боль человека, его разочарование, его трагедия, а все это не бывает «одинаковым», поскольку переживается лично, индивидуально – каждый из нас хотя бы в какой-то степени это знает.

То, о чем пишет в своей «Исповеди» Мария, конечно же, не является лишь ее опытом: сколько подобных исповедей, может быть, не столь глубоких, не столь ясно изложенных, приходилось выслушивать каждому более или менее успевшему послужить священнику! Ну, или не каждому, а такому, которому не раз случалось встречать ушедших из обители послушников, монахов, оставивших монашество.

Всякое, конечно, бывает. Бывает так, что человек идет в монастырь, не обретя ясного понимания, зачем и для чего, словно и вправду относится к монашеской жизни как к какому-то приключению. Бывает, что он и веры-то не имеет толком. Бывает, что в основе его искания монашества вообще лежит какое-то порочное намерение: корысть, злой умысел, извращенные замыслы. Мир больной, общество больное и люди больные – удивляться не приходится ничему. Да и какой смысл удивляться. Человеку свойственно ошибаться, и это – данность.

Но вот позаботиться о том, чтобы его ошибка не стала трагедией, обязательно кто-то должен. Прошу прощения за такой абстрактный посыл: не кто-то, разумеется, а в данном случае – те, кто знает о монашестве больше, чем он, кто готов даже совершать монашеские постриги и монашеству учить, то есть игумены и игумении монастырей, монастырские духовники. Безусловно, можно воспользоваться такой хорошо знакомой и зачастую трудно оспоримой формулой, как «спасение утопающих – дело рук самих утопающих», можно указать на то, что никто не снимает с человека ответственности за выбор, который он делает, за результаты его духовного поиска. Монашество и вправду является личным выбором человека, как, скажем, и вступление в брак, в котором ответственность за принятое решение также несет сам человек. Здесь вообще много схожего – между первым и вторым, но есть и множество различий.

Человек, сочетающийся браком, чаще всего не имеет опыта семейной жизни – в качестве мужа или жены, матери или отца, поэтому в каком-то смысле он вступает на стезю, лично для него еще во многом неизведанную. И в то же время нельзя сказать, что она для него совершенно незнакома: семья, как бы ни было это банально, ячейка общества и потому ячеек таких вокруг него множество, есть на что посмотреть, что признать неудачным опытом, есть и у кого поучиться, даже – с кем посоветоваться. И самое главное: семья – дело совершенно естественное. А вот монашество – жительство сверхъестественное, и если оно не становится таковым, то чаще всего делается – нижеестественным. И из монахов, понятное дело, общество не состоит, и по книгам о нем всего не разузнаешь, тем паче не научишься, вот почему, подходя к нему, подходит человек к реке таинственной, бурной, к тропе, ведущей, по слову Старца Паисия, к горным вершинам. И можно подняться в заоблачную высь, а можно разбиться, пав падением страшным. В миру не поднимешься так высоко, но и не расшибешься, поскольку путь лежит через равнину – тот же Преподобный об этом замечательно говорит.

Монашество – лучшее, что может быть на земле, монашество, по выражению другого преподобного – Варсанофия Оптинского – это блаженство. Но монашество и очень опасно. Да, конечно, опасно, потому что, не рассчитав своих сил, можно не только не достичь жизни совершенной, победы над страстями, но и попросту погибнуть – люто и горько.

Что происходит (или должно происходить), когда в миру человек приходит на сложную и опасную работу? Сначала – период испытания, обучения, затем, прежде чем приступать к своим обязанностям, человек обязательно проходит необходимый инструктаж по технике безопасности. А еще… А еще – опытные, профессиональные люди обязательно удостоверяются: по адресу ли в принципе пришел человек, способен ли он вообще к той деятельности, которой желает заниматься? Не может человек истероидного склада водить группы альпинистов, иначе он их просто погубит; не может механик, занимающийся наладкой башенных кранов, быть криворуким, иначе он кучу народа угробит; не может эпилептик служить в спецназе и работать со взрывчатыми веществами, иначе и террористов никаких не надо, сам всех подорвет. И совершенно однозначно – не может человек, неправильно понимающий, что есть монашество, имеющий о нем ложные представления, в монашество постригаться. И долг того, кто принял его первоначально в обители, этого не допустить.

Фото: diakonissa.blogspot.com

Фото: diakonissa.blogspot.com

В монастырь приходят многие – в поисках утешения, успокоения, израненные, побитые миром. И они обретают зачастую то, зачем пришли – утешаются, успокаиваются, залечивают раны. Но это не значит, что они и дальше должны в монастыре оставаться. Об этом прекрасно писал когда-то архимандрит Лазарь (Абашидзе). Он рассказывал, что обязательно, увидев, что время прошло, человек отогрелся, ожил, беседовал с ним и, не видя монашеского устроения, понимания монашества, подлинного стремления к нему, убеждал человека вернуться в мир, найти себе дело по силам и по сердцу и жить хорошей, благочестивой христианской жизнью. Поскольку иначе можно в монастыре «пересидеть» и утратить способность как-то реализоваться в миру, а монахом стать… по инерции, от внутренней безысходности, что, безусловно, является профанацией монашества и хорошо может закончиться лишь чудом, а ждать чуда как чего-то, что обязано произойти, большая дерзость.

Мы, христиане, призваны к тому, чтобы делиться светом, радостью нашей веры с теми, кто ее не имеет, быть хотя бы в малой степени подобными апостолам – ловцами душ человеческих во спасение. И, если есть в нас хоть крошечная толика любви к людям, то мы не прячем обретенное нами сокровище, а рассказываем о нем другим – тогда, когда есть такая возможность, когда это разумно и уместно. Однако огромная ошибка считать, что точно так же следует стараться привлечь как можно больше людей не только в Церковь, но и в… монашество. Монашество – не общий путь, оно – не для многих, о нем говорит Господь: «Могущий вместить да вместит». И нигде, ровным счетом нигде не говорится о том, что его можно или даже нужно буквально заталкивать в не вмещающего.

Потрудиться в обители во славу Божию хорошо и спасительно, во славу Божию вообще все хорошо и спасительно. Но оставаться в монастыре навсегда, не имея правильного понимания монашества, наполняя форму совершенно чуждым, противоречащим ей содержанием, совсем не полезно, а очень часто и попросту гибельно.

В истории Марии Кикоть, как в капле воды (чистой и прозрачной, надо сказать), отразились проблемы и болезни не только современного монашества, но и в целом церковной жизни как таковой. Я не увидел в ее «Исповеди» ни желания кого-то опорочить, ни намерения кого-то оклеветать. Может ли она быть в чем-то неправа, может ли что-то неверно интерпретировать? Разумеется, может: она человек. И, кроме того, она человек, которому больно, а боль часто не дает что-то видеть до конца ясно. Но суть совсем не в этом, не в том, каждое ли слово здесь правда, не об этом нужно в принципе думать и переживать.

Что произошло с Марией? Совершенно очевидно, что в обитель она приехала, не только не зная, что такое монашество, имея о нем представления, целиком почерпнутые из святоотеческих книг, но и христианства еще толком не разумея. Ее душа после разных исканий и экспериментов потянулась к тому свету и теплу, которые она ощутила в Церкви, уловив, почувствовав, как радостно быть со Христом. И что дальше? Храм, где поет прекрасный хор – чисто и «гармонично», священник, добрый и ласковый, но не давший Марии правильных представлений не только о том, «что есть жизнь духовная и как на нее настроиться», но и о том, как правильно исповедоваться. А потом книги – залпом и запоем, «Лествица», которая для неподготовленного человека вместо лекарства оказалась ядом. И нет того, кто помог бы хотя бы чтение правильно выстроить, не говорю уже – объяснить, растолковать прочитанное. Вместо этого – один совет, утверждающий в совершенно незрелом, преждевременном желании монашества, второй подобный совет и два опыта жизни в монастыре, из которых последний – горше первого.

Я не хочу, попросту не имею права оценивать кого-то из людей, которых упоминает в своем рассказе Мария: если она в чем-то ошибается, да простит ее Господь, если же права, то да простит Господь тех, о ком она пишет. Но я твердо убежден: не письмо «в защиту» матушки Николаи требуется здесь в качестве ответа, не обвинения тем паче в адрес Марии, мне вообще странно, что кто-то находит в данной ситуации возможным  говорить о злонамеренном умысле, об оговоре, о вражде против монашества и Церкви.

Если мы учим приходящих к нам «пить воду поруганий», то не откажемся испить ее и сами. Не будем оправдываться, доказывать, что мы не таковы, каковыми увидел нас человек. Лучше поступим согласно совету преподобного Паисия Афонского, который говорил: «Когда меня обвиняют в прелести, я прежде всего смотрю: а не в прелести ли я на самом деле? А затем смотрю на то, что есть во мне такого, что заставляет людей так думать обо мне». Гораздо важнее, чем наше доброе имя, судьба, душа людей, которые приходят к нам. И не только потому, что спросит с нас Господь за них и ответ по всей строгости придется держать, но и потому что это вообще важно, само по себе. И неразумно пытаться все возложить на «них», приходящих к «нам»: «А они сами виноваты!» Они – «рабы, не знавшие воли Господина своего» и потому в любом случае будут «биты меньше», а мы претендуем на знание, и значит, нам куда как сильнее достанется.

Так получается, что мы чаще всего задаемся вопросом, что делать, когда уже все практически сделано: вот, я залез на почти что отвесную скалу, но до верха не добрался, дальше сил подниматься нет, спуститься не могу, как мне теперь быть? А никак уже практически, молиться и уповать на то, что Господь спасателей на вертолете пошлет.

Вопросы «что делать, если я пришел в монастырь, а там все плохо, а я уже постриг принял?» примерно таковы же, хоть и не совсем. Господь заповедует прежде строительства башни сесть и разобраться: а можешь ли ты ее построить? И до того, как идти с малочисленным войском против войска, его превосходящего, трезво оценить: не ошибка ли это? В отношении монашества исполнение заповедания этого крайне необходимо!

Может ли человек ошибиться, приняв свою радость от того, что начало ему открываться в христианстве, за призыв к жизни миротворческой? Может, и бывает подобное нередко. Может ли он увлечься кратковременным воодушевлением, поддаться эмоциям, счесть их за особое действие благодати? Это случается часто.

А может ли монашества взыскующий подвергнуться в монастыре давлению, обработке, стать объектом манипулирования, обрести, как выражается преподобный Иоанн Лествичник, волка вместо пастыря? Есть и такие примеры.

Что по этому поводу можно сказать потенциальным «утопающим», если допустить, что их «спасение» должно быть делом их же рук?

Прежде всего, что необходима трезвость, самоиспытание, стремление понять себя самого и уяснить, насколько основательно твое желание, какова в принципе его природа. И никакой спешки, никакой суеты! И тем паче – если кто-то в эту суету тянет, заставляет спешить. К монашеству нельзя «склонять», можно и нужно рассказать, что оно такое, указать на его высоту, его блаженство, но не забыть упомянуть о его трудности и, как выше говорилось, «опасности». А если кто-то тянет, волоком тащит в монашество, игнорируя и волю человека, и устроение его, то отходить в сторону – так же, как надо отойти от того, кто убеждает нас попробовать полетать, не имея крыльев. Монашество – тайна, удивительный призыв Божий и отклик на него человеческий. Не надо пытаться подменить это чудо своим самодельным энтузиазмом, основанном на неразумии или, что еще хуже, на какой-то корысти или «рациональном расчете».

Фото: diakonissa.blogspot.com

Фото: diakonissa.blogspot.com

На что обращать внимание, когда человек приехал в обитель пожить, познакомиться с ней, как разобраться, туда ли попал? В тонкостях, в каких-то глубинных моментах, не имея опыта, не разберешься. Потому и надо прежде на основное смотреть: есть ли в монастыре между братиями (сестрами) любовь или хотя бы просто нормальные человеческие отношения? Видишь ли ты в жизни этого монастыря присутствие рассуждения начальствующих, элементарного здравого смысла? Если нет, то лучше тихо, без лишнего шума уйти.

Нужно посмотреть, заботится ли игумен или игумения о том, чтобы вверенные его попечению братия или сестры жили полноценной богослужебной и молитвенной жизнью, чтобы они назидались отеческими писаниями. Видно ли, что монашествующие и начальствующие этой обители стремятся к исполнению заповедей Христовых, к жизни евангельской? Если ты ничего этого не видишь, то вряд ли стоит здесь оставаться: есть риск вместо пользы получить вред. Как и в том случае, когда из всех добродетелей в обители учат лишь одной – послушанию «старцу» или «старице».

Не следует пренебрегать и стороной бытовой, она заслуживает немалого внимания: монастырь может быть очень небогатым, бедным даже, но и в таком случае игумен должен так или иначе заботиться о братии, чтобы она не бедствовала. Если этой заботы нет, то вряд ли ее отсутствие нужно объяснять как-то духовно, скорее всего, это будет просто отношение – не к братии как таковой, а в целом – к людям. Осуждать за это не надо, но и брать на себя подобный крест… Беда тут не в том, что жить, терпя лишения, окажется слишком трудно, нет – просто такое отношение к людям можно усвоить, приняв его за норму и забыв, какому отношению учит Господь.

Хорошо известны и часто цитируются слова из Патерика о том, что если увидишь юна, восходяща на небеса, то сдерни его оттуда за ногу.  Но надо столь же хорошо и понимать, что не «юных» сегодня нет, поэтому если видите в монастыре претензию на «особо духовную жизнь», не надо там оставаться, «духовность» практически наверняка окажется самодельной. Искать надо просто верующих, разумных, совестливых, стремящихся к спасению людей. И очень важный критерий – чтобы в монастыре царил дух свободы. Не забитости, зашуганности, запуганности, а именно свободы, но соединенной со страхом Божиим, с порядком, с миром внутренним. Именно такое соединение и является залогом жизни в монастыре полноценной, приносящей человеку действительную пользу.

Не надо требовать от игумена каких-то чрезвычайных дарований, ожидать от него святости, совершенства, совсем не страшно, если у игумена есть какие-то очевидные даже для внешнего взягляда недостатки, если он, скажем, толстый, вспыльчивый, любит поесть. Главное – чтобы он не был лицемерен, двуличен, чтобы со своими недостатками он не мирился, а боролся, подавая другим пример такой иногда успешной, а иногда и не очень борьбы.

И еще очень важный момент: не надо приходить в монастырь воцерковляться, туда следует идти тогда, когда ты уже знаешь, что такое церковная жизнь. Если, конечно, монастырь не находится рядом с твоим домом и не выполняет для тебя роль прихода, тогда – почему бы и нет, главное, опять же, чтобы у духовника была цель помочь человеку стать хорошим христианином, а не обязательно – монахом.

Я не удержусь, повторю сказанное до меня гораздо более опытными и достойными людьми: не надо нам стремиться к тому, чтобы монастырей было много и чтобы много было в них монахов. И сегодня крайне актуально увещание архимандрита Иоанна (Крестьянкина): прежде чем открывать новые обители, навести порядок в имеющихся. Это нелегко, это непросто – сейчас монастырей куда больше, чем было в то время, когда отец Иоанн об этом говорил. Но это – необходимо.

И мне кажется, что книга Марии Кикоть потому и нужна, потому в любом случае и полезна, что о необходимости этой свидетельствует – ясно и недвусмысленно. В этом ее ценность, в этом, если угодно, и заслуга Марии. И дай Господь ей и всем, кто пережил нечто подобное, найти свой путь – не тот, который кто-то вновь попытается сконструировать, а другой, что лишь Христом устрояется и потому ведет ко спасению.

 

Источник: http://www.pravmir.ru/eta-kniga-ne-povod-dlya-opravdaniy-est-veshhi-kuda-vazhney/

Ссылка на комментарий
Поделиться на других сайтах

Я тоже сбегала из монастыря

 | 
“Я тоже сбегала из монастыря. Из того же. Свято-Николаевского. Растерзанная изнутри под покровом ночи перелезала через забор, садилась в машину к поджидавшим друзьям и мчалась в Москву. Сила, выносившая меня за ограду, была сильнее меня. Не думала, что когда-то захочется об этом публично писать. Но гуляющая по сети история задела за живое.” Анастасия Горшкова рассказывает о своей жизни с матушкой Николаей в Шамордино.
Я тоже сбегала из монастыря

 

Анастасия Горшкова

Анастасия Горшкова

Я близко знаю десятки, а шапочно – сотни людей, которым матушка Николая стала больше, чем матерью и даже духовником. Она вразумляла нас строгостью, граничащей с жестокостью, но в то же время покрывала такой любовью, таким смирением, каких я больше не встречала на этой земле.

Это было величайшим духовным даром от Господа – встретить моих бесценных духовного отца и духовную мать раньше, чем я узнала, что в моей Церкви есть такие вещи, которые не имеют ничего общего со Христом.

Когда я делала первые шаги в Церкви, мне довелось стать свидетелем невероятных событий и испытаний, рождавших на моих глазах духовные добродетели, вполне сопоставимые с описываемыми в древних патериках. Я счастливый человек. Одно дело читать о том, как подставлять правую щеку после удара по левой, и совсем другое – видеть как человек реально это делает, нимало при этом не чувствуя зла, а только сострадание.

История 1. Как матушку прилюдно обругивали

Я её раз сто рассказывала в трудные минуты роптушкам на матушку. О том, какой послушницей была сама матушка Николая.

Мне довелось с ней жить в одной келье в Шамордино.

Из этой убогой хибары за оградой монастыря без окон, дверей и удобств выросли две могучих игуменьи, одна крепкая молитвенница, а я была четвёртой, на мне природа отдохнула.

В хибаре сестры оказались по навету. Выселение за ограду было наказанием за какие то мнимые нашептывания. А я попала в эту самую, наверное, правильную историю в своей жизни, по счастливому стечению обстоятельств просто заодно. Сестрам разрешалось ходить на общую трапезу и богослужения, но их лишили всех послушаний. Испытание праздностью для монашествующих, как выяснилось, ноша гораздо худшая, чем тяжелый труд.

В келье мы проводили очень много времени. Одна сестра была очень опытной в монашестве, она приехала в Шамордино из знаменитого прибалтийского монастыря, который не закрывался при советской власти. Рассказывала, как попала в монастырь почти сразу после школы, и как много лет тяжело трудилась на коровнике, прежде чем быть зачисленной в послушницы. И много других интересных историй. Ей, конечно, было обидно, что вот так несправедливо она, опытная мантийная монахиня оказалась в тяжёлых испытаниях, и сетования были очень горестными..

А матушка Николая (тогда ещё инокиня Ефрасия) впечатлила меня совершенно другим умонастроением. Она очень тактично всегда прерывала жалобы разными интересными затеями. Читала нам вслух записки игумении Таисии, снаряжала ароматный чай, кормила всех сладеньким и уговаривала не роптать на матушку. “Матушка спасает нас этим испытанием, не надо противиться. Господь готовит нам венец небесный если потерпим достойно. Монаху поношения в радость должны быть, смирением в рай войдём.” Ну, и многими другими простыми и добрыми обещаниями уговаривала не роптать. Изо дня в день. Много дней.

А ведь по-человечески ей должно было быть обиднее всех. Она была на важной должности в Москве, и в монастыре, благодаря уникальным организаторским способностям, стала экономом. В сущности, все, что было построено в монастыре после совдеповской разрухи, было сделано её трудами и хлопотами. На грохочущем грузовике она проехала пол-России, то выпрашивая стройматериалы, то меняя урожай картошки на консервы и макароны. Это было самое начало 90-х. Тотальный дефицит и развал кругом, но маменька как-то ухитрялась корпус за корпусом подключать к электричеству, налаживать водоснабжение и канализацию, крыть крыши, вставлять окна и т д.

10_1

Но игуменья все равно всегда была ей недовольна и сильно смиряла. Когда приезжал служить Святейший или епархиальный владыка, матушке никогда не доводилось бывать на службе или праздничной трапезе. Её всегда оставляли на кухне готовить, накрывать, подавать. И ещё прилюдно обругивали, что плохо яблочки почистила или котлетки переперчила.

Так вот ни разу матушка на это не обиделась. “Простите” и “благословите” – больше этих двух слов она себе не позволяла говорить игуменье, как бы та её не склоняла. И вот я девчонкой смотрела на это, и все крепче верила, что жить по примеру древних обителей можно и в этом безумном мире и веке, что сораспяться Христу возможно!

Поскольку я была не наказанной, а попала в хибарку по стечению обстоятельств, участия в послушаниях меня не лишили, и даже дали очень взрослое и почетное послушание – поставили в череду чтения неусыпаемой Псалтири. С 2 до 4 часов утра. А топать до храма через всю территорию монастыря-деревни в кромешной тьме. В монастырской ограде все еще было очень много деревенских домов, построенных в советское время. Ну и живности всякой, соответственно, большое количество. Мне, совершенно городской девчонке, и днем-то страшно было мимо индюков и лающих собак ходить, а уж ночью…

Вот я сейчас оглядываюсь назад и не понимаю, как это я поверила матери Ефрасии, что по крепкой вере я, как днем дойду, и в темном храме Псалтирь читать не побоюсь. Но так она уверенно меня крестила перед выходом и говорила – «Богу верь, за послушание все будет хорошо!». И я ходила, и читала, и не боялась. И, кстати, спустя годы сестры рассказывали, что домик наш был полон мышей. А я ни одной не увидела за все время! И спала на топчане из старых досок, и мылась в тазу в холодной воде, и не было человека счастливее меня.

А потом мимо проезжал мой духовный отец. Он пожить-то меня в Шамордино благословил, но не знал, что я в такую непростую историю попала, ну и стал жалеть. Тут уж и я себя стала жалеть, разревелась, и вдруг реальность навалилась и уехала я в Оптину обратно.

История 2. Как матушка строила обитель

Матушку вскоре перевели поварихой в епархиальное управление. Я стала ее там периодически навещать. На мой незрелый взгляд, там были какие-то обидные порядки и отношения. Матушка – вчерашний гений светского технологического прогресса и бывший монастырский эконом часами варила-шпарила вкуснейшие блюда буквально из топора, а многие семинаристы и молодые священники вместо «спасибо» какие-то замечания глупейшие делали. Типа «ты матушка, что ли не видишь, что я отец-дьякон, а ты мне тарелку простую дала. Мне, как батюшке, с каемочкой подавать надо». А она им в матери годится, но спокойно так отвечает «простите, батюшка!» и меняет тарелочку с почтением. Ну, прямо вот нисколько она не закипала от таких ситуаций. И меня потом вразумляла о том, насколько это ей, монашке-деревяшке полезно и как она благодарит Господа за эти уроки смирения.

А потом она вдруг позвонила, и я впервые ее услышала по-человечески взволнованной. «Ты можешь приехать? Мне владыка предложил настоятельство. Надо бы к старцам. Можешь отвезти?»

И это выглядело настоящим чудом. Прямо вот вчера все ее гнали, смиряли, и конца-края было не видно, а тут вдруг на тебе, за терпение – венец уже здесь, и Царства Небесного ждать не надо. Мне казалось тогда, что игуменство – это венец.

А на самом деле впереди были несколько лет страшнейшей бедности, трудов, невзгод, пережитый на ногах инсульт, проверки прокуратуры на предмет, не мучают ли сирот, предложения выпить с сестрами в обмен на пожертвования от Газпрома и много чего еще.

С одной стороны, каждый день был пронизан чудом воскрешения святыни из пепла. Со всех сторон стекались какие-то невероятно прекрасные сестры, а стены и своды будто ангелы ночами складывали. Порой зайдешь в игуменскую, если так можно было назвать клетушку под лестницей, а мать чуть не плачет, просит молитв у всех, чтобы в долговую яму не попасть. Она, кажется, все стройки начинала только с молитвы, а не с готового бюджета в наличии в монастырской кассе. Поплачут они вместе с матерью-экономом, помолятся, ну и пойдут, и вдруг появляются у ворот какие-нибудь благодетели.

И в этой же реальности были сестры, которые матушку не только ругали, но и били. Прямо по лицу и при всех. И были сестры, которые, уходя, осыпали ее какими-то дикими обвинениями, но когда возвращались, она с материнской любовью и радостью принимала назад, и о каждой ночами молилась со слезами благодарности, что вернул Господь заблудившуюся овечку. Ведь на каждую руку сестры она при постриге бесстрашно возлагала свою и обещала дать за нее ответ Богу.

tumblr_ocqqg8aqrb1qzju6oo1_500

«Блюди опасно, да не нерадения ради твоего погибнет душа ея, имаши бо ответ дати Богу о ней в День Судный». И каждая сестра давала вполне конкретные обещания. Вот ведь как в чинопоследовании: «Ты же, якоже Христови, во всем повинися старице и во всем терпелива буди, смиренна же, послушлива, кротка и молчалива и обрящеши благодать пред Богом и спасешися». И все равно все люди. Были те, которые отступали.

Но за 20 или дальше больше лет я ни разу не слышала матушку игуменью обиженной или оправдывавшейся в самых нелепейших обвинениях. Обычно в ответ на поношения она говорит примерно следующее «Не верьте, что обо мне говорят. Я еще хуже».

Вот мне не очень уютно все это сейчас рассказывать, вроде как приоткрывать тайны чужих духовных подвигов, но и промолчать кажется совершенно несправедливым на фоне дьявольски соблазнительных опусов случайной прохожей, вываленных в сеть накануне юбилея возрождения любимой обители.

 

Источник: http://www.pravmir.ru/sbegala-iz-monastirya/

Ссылка на комментарий
Поделиться на других сайтах

Проблемы монашества во взгляде со стороны

Протоиерей Димитрий Струев об "исповеди бывшей послушницы".
Проблемы монашества во взгляде со стороны
Фото: logoslovo.ru

 

Протоиерей Димитрий Струев

Протоиерей Димитрий Струев

Долго я держался. Думаю, зачем белому попу встревать с комментариями в монашескую тему. Да и вообще, “можешь не писать – не пиши”. Однако начались звоночки, побуждающие меня встрять-таки в обсуждение.

Вот первый – сообщение от знакомой молодой инокини, которая не читала бестселлер Марии Кикоть, и живет в монастыре, никоим боком не связанном с Малоярославцем:

Батюшка, благослови. После матушкиных проповедей начинается депрессия, она постоянно пытается устрашить нас адскими муками, чтобы мы лучше трудились, молились и слушались, и ни слова о Божьей любви и милосердии. Помолись о мне грешной, такое чувство, что мы здесь живём только для того, чтобы в аду не сгореть.

То есть проблемы, вскрытые публикацией – это не проблемы одного отдельно взятого монастыря или даже нескольких. Всё гораздо глобальнее.

Второй – разговор с одной монахиней, которая тоже Кикоть не читала, зато отец, который руководит ее послушанием, “исповедь” прочитал, многое переосмыслил и пришёл у нее прощения просить. Для той их беседа была неожиданным утешением после долгого периода испытаний.

И еще – четыре года назад в очерке, посвященном проблеме ухода из православия, я затрагивал и проблему духовного руководства, и тему монашеских постригов. А теперь  параллельно обсуждению “Исповеди бывшей послушницы” на “Правмире” зазвучала тема “зачем нужны старцы”… Что ж, пожалуй, побегу и я – раз все побежали. Если мои частные мнения кому-то более грамотному покажутся глупостями – спишите на моё скудоумие и простите меня, грешного.

Сперва о негативных последствиях публикации. Они, конечно, есть.

Господь благословил нас жить в эпоху проверкой нас обществом на подлинность. Нас – то есть Церкви. Не только духовенства, но и всей земной составляющей православия. И общество всё увереннее выводит буквы “мене, мене, текел…”. Каждое движение скальпеля, вскрывающего гнойники церковного тела, дорисовывает в чьих-то глазах эти буквы.

И вот для стороннего читателя – а ведь текст, выпорхнувший в сеть, уже не запрёшь под грифом “только для тех, кто в теме” – свидетельство Марии Кикоть будет означать либо вообще формирование представления о монашестве как о чем-то в принципе безобразном… Типа системы использования религиозного помешательства манипулирумых несчастных людей другими людьми с корыстными целями. Либо, как минимум, вывод о безнадёжности современного русского монашества – “хоть и возможен социализм, да только где-нибудь не во Франции” (Достоевский, “Зимние заметки о летних впечатлениях”, гл.VI).

А я на опыте многих лет общения с монахами и монахинями Русской Церкви знаю, что это не так. И вообще, если организм болен, то как минимум это значит, что он жив.

Причём я знаю не просто о “хороших людях” среди монашествующих, а о плодах их монашеского подвига, о явных духовных дарованиях, среди которых не только чудеса и прозорливость (современного человека чудесами не удивишь – скорее насторожишь), но и подлинно христианская любовь и духовная мудрость. И когда в чьих-то глазах негативно рисуется монашество как таковое, множество светлых подвижников, настоящих христиан, оказываются оболганными. Это печально и больно.

Еще на самом деле очень жаль мать игуменью, которая “проснулась знаменитой” в результате этой публикации. По тексту Марии Кикоть, матушка и так не отличается хорошим здоровьем, а с такой неприятной известностью дай ей Бог не слечь на нервной почве совсем. Даже если и вправду в духовной практике настоятельницы обители много искривлений, хорошо бы выпрямлять их не с такой жестокостью. В деталях и интонациях повествования Марии об игуменье заметна, извините, бабская мстительность. Понятно, что наболело, но всё-таки пожалеть человека можно было бы. Хотя бы не называть прямым текстом монастырь и имя матушки, да и имена других действующих лиц поменять (об этом уже говорил владыка Панкратий). Те, кто в теме, вычислили бы, но хотя бы не столь прицельным было бы внимание общественности к конкретным людям.

10191-1-600x523.jpg

“Письмо девяти игумений” написано из лучших побуждений, но это скорее медвежья услуга героям бестселлера, потому что на думающего читателя оно производит эффект, обратный задуманному. Если, размышляя над текстом Марии, поставить задачу написать отповедь от имени обрисованных ей сподвижниц матушки – какой она должна была быть, то именно такой текст и получится: в “Исповеди бывшей послушницы” ВСЁ НЕПРАВДА. Не преувеличения, не недопонимание – а сознательная ложь от начала до конца. И с явной подлой целью. И, конечно, не сама бывшая послушница до этого негодяйства додумалась, а была наущена “антицерковными и богоборческими кругами”. Не хватает только догадки, что 30 сребреников ей выплатили во вражеской валюте.

Хорошо, что редакция сохранила орфографию авторов письма – весьма характерно написание слова “Матушка” с заглавной буквы. Тот самый культ личности игумении, о котом пишет Кикоть. Потому что все остальные православные, кроме духовных чад игумении Николаи, с большой буквы слово “Матушка” пишут только применительно к Богородице.

И “приезжайте, сами убедитесь” – не аргумент по той причине, что у Кикоть звучит лейтмотив: приезжающие в монастырь гости всё видят в глянце, а изнанка их взгляду недоступна.

Однако и те, кто принимает текст Кикоть за абсолютно верное и беспристрастное изложение фактов, оказываются в заблуждении. Обиженность и неизбежная в этом случае тенденциозность не могут не влиять отрицательно на достоверность изложения. И понятно возмущение о. Феодора Бородина, только скорее всё-таки Мария не лжёт – она так видит. Но, как в абсолютном большинстве конфликтных ситуаций, истина здесь лежит где-то между точками зрения сторон.

По тому же принципу я предпочитаю позицию посередине между теми, кто поддерживает Марию, и кто негодует на обнародование ею своего мемуара. Да, неприятного много. Но мне, например, чтение было на пользу – хоть о. Федор и поставил мне кол за склонность к греху осуждения. Для меня это был хороший повод подумать о своих ошибках и слабостях – как настоятеля и как духовника. Хотя у приходской общины во многом иная специфика, нежели у монастыря, но и здесь гневливость, тщеславие, властолюбие настоятеля (это я о себе), и отсутствие с его стороны примера жизни “во всяком благочестии и чистоте” для кого-то могут стать причиной сомнений, душевных кризисов, и даже – сохрани Боже – толчком для отхода от православия. Сам-то себя, любимого, я, может, и оправдаю, а вот перед Богом за души тех, для кого я послужил соблазном, отвечать придётся. И никакие ссылки на происки “антицерковных и богоборческих кругов” там, боюсь, не помогут.

Да и приведенный мной в начале эпизод из сложных взаимоотношений моих знакомых, по-христиански разрешившийся благодаря “Исповеди бывшей послушницы”, говорит о том, что не только у меня эта публикация вызвала покаянные чувства, а не одно лишь осуждение персонажей.

Теперь, собственно, о монашестве.

Самое главное. Я его – главное – сейчас напишу, и меня со всех сторон закидают испорченными эмоциями и продуктами, но я всё равно напишу.

Это правило, из которого есть множество исключений, но они не отменяют правило, как чудеса Божии не отменяют законов физики, лишь проходя НАД этими законами.

Настоящее монашество возможно только в одном случае: у ног старца. Не просто по благословению старца. А именно у его ног, то есть под постоянным руководством наставника, носителя реального опыта духовной школы.

Только для того, чтобы это утверждение не столь странно звучало, надо слову “старец” вернуть первоначальный смысл, а не современный попсовый имидж в стиле фильма “Остров”.

Старец – это христианин, имеющий опыт внутренней молитвы (чаще всего подразумевается молитва Иисусова), способность видеть состояние человеческой души и находить способы помогать ее возрастанию на том же пути, который прошёл он сам. При этом предвидеть будущее, юродствовать и бороться с ИНН совершенно не обязательно.

Мало того – это вовсе не обязательно священник, и не обязательно монах. Хорошо, если старец может, принимая исповедь, прочитать разрешительную молитву. Но дар молитвы и глубокий духовный опыт может иметь и женщина – как в монашестве, так и в игуменском чине, так и без того и другого.

ob_f1d3e5_296146-278406948851873-1232744

Кстати, именно в Никольском Черноостровском монастыре в 1998 году закончила свой земной путь моя духовная мать, схимонахиня Антония (Кавешникова), воспитанница преподобных Кукши Одесского и Амфилохия Почаевского (отец Амфилохий постригал ее в иночество). Последние месяцы ее жизни были омрачены весьма сложным отношением к ней монастырского начальства, она незадолго до смерти продиктовала совершенно отчаянное письмо об этом моему духовнику… Впрочем, не будем ворошить – матушка в Царстве Небесном давно всех простила.

Без сталкера путь по пространству духовной реальности чреват серьезными опасностями – впрочем, я когда-то об этом писал, да и кто только ни писал об этом.

Причем настоящий монах даже когда сам будет иметь духовных чад, всё равно будет стремиться оказать послушание кому-то духовно старшему, если таковой будет обретаться. Поскольку восхождение по пути смирения и любви не имеет потолка.

И тут самый сложный вопрос – где ж их, этих старцев, взять, и как отличить настоящих от тех, без чьего руководства лучше обойтись.

Простите, я снова, кажется, сейчас кого-то расстрою… Но на вопрос, где искать старцев, мой главный ответ – не в гугле и не в яндексе.

Потому что в отношении тех замечательных людей, которые прославляются в качестве старцев в медиа-пространстве (и упоминаются в тексте Марии Кикоть), у меня слишком много недоумений. Один несколько лет назад перед президентскими выборами зачитывает перед камерой бумажку с политической агиткой  под девизом “не надо раскачивать лодку”, а теперь освящает памятник государю Ивану IV. Другой гиперпопулярный батюшка снимается в главной роли в документальном фильме “Старец”, причем в фильме его духовная дочь – целительница (числившаяся “духовной дочерью” Ванги, пока та не померла) в его же келье занимается экстрасенсорным лечением своего сына, и хозяин кельи, сидя в кресле в схиме, невозмутимо на это взирает… Потом он же благословляет духовного сына, отрекшегося от мира в монашеском постриге, и обручившегося с Престолом в иерейской хиротонии, входить в образ поп-звезды центрального телеканала…

Наверное, это всё хорошо и правильно, раз всякие уважаемые люди благосклонно к этому относятся, но я, в силу своей духовной немощи, не вмещаю ни монашеского подвига с микрофоном на большой сцене, ни “преемства” руководства экстрасенса от бабы Ванги к монастырскому духовнику без отрыва от целительской практики, ни политической активности некоторых афонских подвижников.

Что же остаётся взыскующим монашества? Молиться, чтобы Господь послал руководителя с традиционным пониманием монашества, а не с современным – “продвинутым”. И кажется мне, что больше шансов найти таковых в небольших монастырях, не раскрутившихся в медиа-пространстве.

Был один батюшка святой жизни, постриженный в схиму Глинскими преподобными отцами. Незадолго до смерти он указал своему келейнику на одну матушку и сказал “вот это – настоящая старица”. Она жива сейчас, наставляет сестёр в не скажу каком монастыре. Ее необыкновенным духовным дарованиям и я свидетель. Но когда я привожу кого-нибудь с собой в ту обитель, и стучусь к матушке – та ворчит “отец Димитрий! Ну что ты ко мне людей возишь! Нет у меня благословения никого принимать под окормление”. “Матушка, да мы просто навестить тебя приехали, соскучились” – “а, ну раз просто навестить, тогда ладно”. Пусть она и не скажет чего-то особенного, но хоть благословит спутников моих, помолится – у тех и сдвигается жизненный вектор в нужную сторону. А иной раз и скажет что-то такое, что от меня бы они не услышали, а услышали бы – не восприняли.

Я верю, что не одна она такая на всю Россию. Даже не верю, а знаю. Но к тем, кого я знаю, не  выстраиваются очереди, о них не пишут в соцсетях, их оберегает Господь от смрада человеческой славы. Однако кому-то Господь благословил идти монашеским путём под их руководством. И я верю, что тем, кто от сердца будет просить Его о даровании наставника, Господь укажет незаметную тропку. Только надо быть готовым не кидаться на первого встречного в уверенности, что именно его Господь послал. Теперь нам проще не влипнуть – есть духовная литература, есть опыт предшествующих лет, в коем множество чужих ошибок – истоптанные кем-то грабли… В том числе и отрицательный опыт Марии Кикоть.

Исключения из правила о необходимости преемства – это те подвижники, которые, не имея соответствующих их уровню наставников, основывали новые школы. Антоний Великий, Сергий Радонежский, Паисий Величковский… Но не стоит кому-то из взыскующих монашества в наше время претендовать на следующее место в этом ряду для своего имени.

И еще одно правило, из которого также могут быть исключения, что также не является поводом это правило игнорировать. Захотелось стать академиком – а закончил ли ты среднюю школу? Многие отмечали, что Мария Кикоть оказалась послушницей, не только не поняв смысла монашества, но и к серьезному воцерковлению не придя. Интересно, а почему  это стало понятно только по написанию ей “исповеди”, но было сокрыто и от благословлявших ее в монастырь “прозорливых старцев”, и от принявшей ее на послушание многоопытной игуменьи?

Для того, чтобы созреть до выбора монашеского пути, необходимо немалый путь пройти в миру. Причём важно, чтобы уже в миру это был путь под духовным руководством, чтобы опыт послушания наставнику – пусть иного уровня, нежели в монастыре, но хотя бы на начальном этапе – формировался у потенциального монаха в его бытность прихожанином.

И вот когда церковная жизнь прихожанина не один год налажена стабильно, и духовные проблемы, если они были, более или менее решены, при этом нет ни семьи, ни потребности в ней, зато есть потребность в более насыщенной духовной жизни, нежели получается в миру – вот тогда есть смысл просить совета наставника о выборе монастыря.

И снова тот же вопрос – где ж их взять, наставников. С этим проще, потому что духовник в миру – это необязательно старец. Хотя не каждый священник соглашается быть чьим-либо духовным отцом, а из тех, кто соглашается, не каждый на самом деле способен понести эту ответственность.

Правда, часто возникает путаница между понятиями “духовник” и “духовный отец”. Почти синонимы, да. Однако духовник – это просто священник, которому ты регулярно исповедуешься, и с которым советуешься по каким-то несложным вопросам. Чаще всего какой батюшка есть поблизости, тот и духовник – особенно в сельском приходе. Брать его “в долю” ответственности за собственную жизнь не стоит. Духовный отец – это тот, кто готов вместе с тобой отвечать перед Богом за твой путь. Пусть в миру мы не даем обета послушания, аналогичного монашескому, тем не менее даже в миру духовный отец – это не просто совещательный орган.

Год назад в Псковских Печорах я рассказывал архимандриту Адриану (Кирсанову), что некоторые люди пытались именовать меня духовным отцом, но я и к концу второго десятка лет священства не чувствую в себе опыта, который позволил бы мне взять на себя такую ответственность. И отец Адриан подтвердил: “да, тебе еще рано”. Это я к тому, что рассуждать-то о духовном руководстве я могу, но это не значит, что я и есть тот самый наставник, который сейчас возьмет и научит всех духовной жизни на практике.

С архимандритом Адрианом (Кирсановым)

С архимандритом Адрианом (Кирсановым)

Научить можно только тому, что умеешь сам – Капитан Очевидность не даст соврать. Не сможет научить кого-либо подлинному христианскому смирению тот, кто сам в школе смирения не сдал экзамен. Человек, не стяжавший кротости, может долго топтать достоинство подчинённых, но растоптанное достоинство и евангельская кротость – это разные вещи.

Кстати, есть верный способ определить, права ли Мария Кикоть в оценке игуменьи Николаи или же наговаривает на матушку. Если матушка (помоги ей Господь!) с кротостью переносит искушения, вызванные обнародованием мемуаров Марии, и молится с болью в сердце и о запутавшейся душе беглянки, и о всех, кого могло соблазнить обсуждение публикации – значит, и вправду бывшая послушница возвела напраслину на духовную мать. А если вдруг матушка игуменья звонит или пишет начальствующим с требованиями наказать тех, кто положительно отзывается об “исповеди бывшей послушницы” – стало быть, мы имеем дело с явлением, которое на языке православной аскетики именуется словом прелесть.

Много уже было сказано о том, что, по-хорошему, в монастыре братия должна выбирать и духовника, и игумена. Подпишусь под этим. Сложность современного российского монашества в том, что монастыри в абсолютном большинстве восстанавливаются из руин, либо строятся заново. Понятно, что приоритет в назначении руководителей отводится деловым качествам кандидатов. Надо найти средства (= подход к потенциальным спонсорам), организовать строительные работы… Встречаются удивительные батюшки и матушки, у которых эти качества сочетаются с опытом молитвы и пастырским милосердием. Были бы все игумены и игуменьи такие – расцвел бы на наших глазах золотой век русского монашества.

Еще хороший вариант – когда у начальника хватает смирения доверить духовное руководство братии (или сестер) кому-то более опытному, ограничиваясь осознанием своей важной роли во внешнем созидании. Но совсем плохо, когда начальник искренне верит в то, что с назначением его административную должность на него автоматически нисходит в виде огненных языков благодать старчества. Именно от таких игуменов и игумений, как сказал владыка Панкратий, бежать надо.

А к кому бежать? Хорошо бы искать не просто хороших человеческих качеств в игуменьях и духовниках. Хорошо бы найти учеников тех подвижников, которые сохранили преемство старых духовных школ монашества – Глинских, Почаевских, Валаамских, Псково-Печорских отцов… Их немного, но они есть – и те, кто застал духовных чад настоящих Оптинских старцев, или учеников Ионы Киевского, кто помнит отца Кукшу Величко, отца Севастиана Фомина, отца Симеона Желнина. И не просто помнит, а несет на себе хотя бы отсвет их любви, след их молитвы.

Хочется верить, что ростки настоящего монашества всё-таки пробьют и асафальт скепсиса современного общества, и парадную штукатурку тех обителей, где строительство стен оказалось важнее строительства душ.

И еще хочется Пасхи! Есть прекрасная книга Майи Александровны Кучерской – “Современный патерик”. Там – где-то в ласковом свете, где-то в ироничной, а то и в гротескной форме – показан калейдоскоп современной церковной жизни: и утешения Божии, посылаемые через подвижников, и духовные болезни человеческие. Причем болезней явлено изрядно больше, но я бы не стал пенять за это на Майю Александровну. В финале книги все ее герои – и святые, и немощные – оказываются объединены празднованием Пасхи Христовой. Вот бы радость воскресения Господа коснулась бывшей послушницы так, чтобы она пусть и не в монашеской обители, но в любом другом месте пребывала в любви Христовой. И чтобы этим пасхальным лучом Господь даровал всем участникам этой истории взаимное прощение и мир. Дорогие мои! Христос Воскресе!

 

Источник: http://www.pravmir.ru/problemyi-monashestva-vo-vzglyade-so-storonyi/

Ссылка на комментарий
Поделиться на других сайтах

  • 1 month later...

Монастырь - это спецназ Церкви

Монастырь - это спецназ Церкви
Коллаж: Телеканал «Царьград» / Donations_are_appreciated/pixabay.com
 

Благостная обстановка в Малоярославецком монастыре опровергает любую клевету

25 лет со дня возрождения монастырской жизни празднует одна из самых знаменитых женских обителей России - Малоярославецкий Свято-Никольский Черноостровский монастырь. Царьград уже писал, что на его долю выпало немало бед: в Смутное время обитель была разорена литовцами, в XVIII веке временно упразднена по бедности. Она сильно пострадала в ходе сражения с Наполеоном, а в 1918 году разорена безбожниками, которые превратили монастырь сначала в педагогический техникум и жилые квартиры, а потом - в развалины.

Однако сейчас продолжается настоящая информационная атака на "Женский Афон". Определенные лица очерняют образ настоятельницы монастыря и публикуют сомнительные тексты. Самый известный из них - клеветническая "исповедь бывшей послушницы" Марии Кикоть.

Сайт "Православие и мир", первым републиковавший этот материал, по мнению собеседников "Царьграда" заслужил критику. "Такой сайт не может быть и даже называться православным, поэтому предлагаю главному редактору "Православие и мир", чтобы не лицемерить, сменить название на более правдивое. Например, на такое: "Развращение мира", - комментировал протоиерей Георгий Городенцев.

О том, кому и зачем нужны подобные информационные вбросы, в программе "Образ" на телеканале "Царьград" рассказали настоятельницы четырех православных женских монастырей.

 

 

"Правмир" удивил

Как рассказала игумения Анастасия (Мордмиллович), настоятельница Казанского монастыре в Калуге, когда вышла скандальная "исповедь", матушка только усилила молитву. "И сестры до сих пор молятся и за всех своих гонителей, читают Акафист, молитву по соглашению", - рассказала она.

Многие прихожане хотели даже подать в суд на оскорбление чувств верующих, но матушка не благословила и сказала, что "мы это все отдаем на суд Божий".  

Как отметила игумения, надо понимать, что все сайты, которые пропагандировали эту клеветническую исповедь, явные и давние враги Церкви. "Но самое для нас было поразительное, что в эту же компанию попал и сайт "Православие и мир", который очень много зла причинил монастырю", - подчеркнула она.

Было удивительно, что корреспонденты, которые брали интервью у священноначалия, у людей церковных, априори утверждали, что все написанное в скандальной книге - правда. При этом выпускницы приюта, которые хотели защитить матушку и любимый монастырь, пытались зарегистрироваться на форуме - но под своими именами им не удалось этого сделать. Только под псевдонимами.

Игумения Анастасия, как и другие сестры, лично звонила шлавному редактору "Правмира" Анне Даниловой, ее приглашали в монастырь. "Просто стоит посмотреть на лица детей, Вы все увидите, там ничего не нужно объяснять даже. Она отказалась".

Сайт не заслуживает такого названия

"Мы в своем монастыре пользуемся компьютером и его возможностями очень ограниченно, в силу необходимости. Какая-то отчетность там, ведение сайта и так далее. Эти сети мне совершенно не знакомы. И когда мне сказали, что на "Правмире" вышла такая клеветническая статья, и ее пришлось просмотреть, то у меня возник вопрос: как это возможно?" - прокомментировала игумения Феодосия (Бессонова), настоятельница Свято-Алексиевского монастыря в Саратове.

"Тем более, что на самом деле люди, которые знают монастырь, которые жили в нем, игуменьи, люди, приходящие туда, паломники, дети, которые действительно выросли и обрели там счастливое детство и были устроены монастырем в жизни, не могли написать своего мнения. Ну это дикое название для такого сайта", - добавила она.

Тренажеры для терпения и спецназы Церкви

Монастырь - это большая семья, подчеркнула игумения Макария (Семенова), настоятельница Владимирского монастыря в Вольске. "Это постоянное ощущение плеча, это постоянная помощь, это постоянная радость общения. И вот есть люди - "тренажеры" для терпения. Но поскольку ты монах, тебе нужно предельно в этом участвовать. То есть ничем его не обижая… Я думаю, что у Марии просто есть некоторая, может быть, психическая надорванность, нездоровость", - сказала она.

Как отметила игуменья Нектария (Седова), настоятельница Серафимо-Покровского монастыря в Ленинске-Кузнецком, монастыри - это "спецназ Церкви". "За все время пребывания в монастыре у нее (Кикоть - прим.ред.) был диктофон. И то, что она была профессиональным фотографом, и то, что увлекалась до этого разными религиями. Была в Шаолинь несколько лет. До какой-то степени посвящение прошла. Этого ничего матушка не знала. Она это утаила. Но когда мы приходим в монастырь, мы полностью открываем свою душу. И все, что до монастыря - ты новую жизнь начинаешь, все с нуля, с чистого листа".

guest01.jpg
Фото: Телеканал «Царьград»

"Для нас монастырь стал семьей, 25 лет с самого начала образования монастыря я проживаю, матушки чуть-чуть попозже. Матушка Анастасия так же всегда была близка к нашей обители. И мы составляем одну семью. Вот посмотрите, что сейчас в мире делается. Повсеместно распадаются браки. Ну что такое семья? Год-два пожили - развелись. Если брак не основан на любви, если брак не основан на заповедях, на ценностях общечеловеческих, он что, мог сколько можно протянуть в семье? Год-два. Здесь 120 человек 25 лет достигают единомыслия, любят свою семью, любят свою духовную мать. Это действительно, как Владыка Панкратий написал - она их мама", - рассказала игумения Феодосия (Бессонова).

По плодам их узнаете их

Хочется напомнить слова Господа: "По плодам их узнаете их", добавила игумения Анастасия. "Давайте посмотрим, какие плоды у матушки монастыря, и какие плоды у этих клеветниц", - предложила она. Так, у матушки Николаи по приюту более 70 выпускниц приюта, многие из них получили высшее образование или среднее специальное образование. Все устроены в жизни.

"Мы знаем, что когда выпускаются дети из государственных детских домов, то очень сложно им устроиться в жизни, они остаются в таком андерграунде социальном. А матушкины воспитанницы, они все устроены. Они создали прекрасные православные семьи. Многие замужем за священниками. Они все приезжают к матушке в монастырь, делятся своими радостями, своими проблемами, рассказывают ей. В монастыре совершенно потрясающие свадьбы, когда девушка, выпускница приюта, привозит матушке сначала своего жениха. Матушка их благословляет, и они венчаются в храме, который вынесен за стены монастыря, специально для этого и сделан. Девочки маленькие приютские посыпают их розами. Это такая красота, это не забывается, конечно, никогда. И вот такой, так сказать, плод", - рассказала игуменья.

guest02.jpg
Фото: Телеканал «Царьград»

Другой плод - это монашество. Архиереи Русской Православной Церкви приезжают в монастырь и, видя налаженную духовную жизнь, естественно, хотят взять игумений для своих епархий. Вот, так сказать, и все у нас вот так матушки разъехались.

 

Источник: http://tsargrad.tv/articles/monastyr-jeto-specnaz-cerkvi_50504

Ссылка на комментарий
Поделиться на других сайтах

«ИСПОВЕДИ БЫВШИХ» — НОВАЯ ФОРМА АТАКИ НА ЦЕРКОВЬ

 

259766.p.jpg?0.6015797796639308

 

Что за сомнительное удовольствие — внимать заявлениям «бывших»! Уходят, хлопая дверью, с гордо поднятой головой, ощущая себя единственно правыми и отказывая собратьям и руководителям в нравственном достоинстве. Интернет заполняют суждения людей, главной заслугой которых является — ни много ни мало — снятие с себя церковных обетов!

Мир словно перевернулся, отступничество и придирки сделались новыми ориентирами, общественно одобряемыми качествами. Авторитетно вещают на церковные темы семинаристы-недоучки и выпускники богословских вузов, один из которых прославился матерными частушками и алкоголическими наклонностями, другой же, телеведущий, и вовсе разыгрывает какую-то инфернальную личность, человека из зазеркалья. Воспоминаниями обильно делятся расстриги, экс-насельники монастырей, оставившие аскетическое поприще и не упускающие возможности щегольнуть пресловутыми «успехом», «свободой» — приверженностью к мирскому. Одну за другой строчат публикации экс-священники, впавшие в многоразличные искушения и добровольно отлучившие себя от алтаря. Невзирая на сомнительный послужной список, они разражаются патетическим спичем на тему: «Не мы такие — жизнь такая», обличая церковные язвы, доведшие их милость до сложившегося прискорбного (впрочем, не всегда признаваемого ими за таковое) состояния.

Подобно теням, «бывшие» обступают с разных сторон, силятся заслонить настоящее. Не понимаю, о чём думает человек, рекомендующийся приставкой «экс»? Каких откровений ждать от того, кто по слову апостола Иоанна, оставил свою первую любовь? Нелепо и жалко — бывший муж и глава семейства в разводе принимается причитать в упадочном стиле: «Весь мир — бардак...» Бывший моряк, разочаровавшийся в море, спешит заявить об этом каждому встречному-поперечному… Малопочтенное зрелище!

Допустим, что «Повесть о настоящем человеке» Бориса Полевого не написана. Вместо неё мы встречаемся с историей человека, лишившегося на войне обеих ног и доживающего век в претензиях и обидах. Весьма вероятно, что многие замечания являли бы горькую правду. И всё-таки «Повесть о настоящем человеке» есть повесть о настоящем человеке; история потери мечты стоит значительно меньше. Она могла бы, конечно, вызывать сочувствие, но ни малейшего желания вдохновляться данным примером.

В готическом сумраке «исповедей бывших» всё безнадёжно, постыло. Лишь бегство и отступление открывают новую главу для главного героя — исполненную, увы, продолжающихся сетований и мстительных счётов.

Видеть в «эксах» источник откровений — недоразумение чистой воды. Интерес представляет не «бывшее» и перегоревшее; цену имеют верность и преодоление.

 

«Исповеди»: от Августина до современности

 

Надгробие Абеляра и Элоизы на кладбище Пер-ЛашезНадгробие Абеляра и Элоизы на кладбище Пер-Лашез

 

Собственно исповедь это напоминает с натяжкой. В литературном отношении воспоминания «бывших» наследуют, скорее, абеляровой «Истории моих бедствий» (с той разницей, что последняя — не агитка, но большая литература). Читатель вспомнит основную интригу, многократно перепетую и экранизированную. Бедствие Абеляра — в неспособности сделать выбор между карьерой священнослужителя и любовью к Элоизе, совращённой им молоденькой ученице. Пылкость чувств любовников преподносится как оправдание противозаконной связи; читателю предлагается сопереживать «жертвам системы», как выразились бы теперь. Пьер и Элоиза не в силах справиться со своей страстью, одновременно Абеляр стремится удовлетворить честолюбие: принять сан священника и посвятить жизнь преподаванию богословских дисциплин. Посему ни один, ни другой не желают вступать в брак, чтобы, по их мнению, «не порочить славу семейной жизнью». Дополнительные несчастья Абеляру приносят его вольные теологические изыскания. Острую критику автор встречает со стороны коллег, его заносчивый характер известен многим и наживает уйму врагов. Книгу об универсалиях предают официальной папской анафеме и сжигают.

Что и сказать, история путаная. Образ и поступки героя нельзя назвать положительными. И тем не менее «История моих бедствий» включает серьёзные философские размышления, полна самокритики и раскаяния. Много лет спустя Абеляр рассказывает обо всём происшедшем со спокойствием старика и снисходительностью к былым увлечениям. Он предваряет книгу увещанием к читателю терпеливо сносить всё и не отчаиваться: «Человеческие чувства часто сильнее возбуждаются или смягчаются примерами, чем словами. Поэтому после утешения в личной беседе я решил написать тебе, отсутствующему, утешительное послание с изложением пережитых мною бедствий, чтобы, сравнивая с моими, ты признал свои собственные невзгоды или ничтожными, или незначительными и легче переносил их».

Автобиография Абеляра не выдерживает сравнения с глубиной «Исповеди» Августина. И всё-таки она стоит несравненно выше современных опусов, коими жизнь монастырей, приходов, епархий России изображается в негативном свете — как средоточие неправды, властолюбия и корысти. «Критика системы» составляет единственное и исключительное их содержание. Жанрово это уже даже не исповедь как «признание», confession, но псевдоисповедь и антиисповедь — «исповедь-разоблачение» и «исповедь-вызов». Всего ближе таковые стоят к сюжетам жёлтой прессы, сенсационным откровениям перебежчиков и прочим сомнительным каминг-аутам.

Автобиографические истории «бывших», как правило, небрежно оформлены и лишены литературных достоинств. Но главное, что в мировоззренческом и культурном отношении они означают дальнейшее скольжение вниз. Цель — произвести сенсацию, вызвать шумиху, обеспечить неприятности для руководства и недавних товарищей, избранных мишенями обличения. И если проблема «Истории моих бедствий» — в чрезмерной откровенности описания порока, то реализм нынешних «исповедей бывших» выглядит целиком как манифестация и романтизация автором собственного бунтарства. Ну, а там, где на переднем плане — бунт и попытка давления, о мере, реализме и искренности можно забыть. Приходится говорить о стратегии очернительства, более или менее осознанной и исполняемой с разной степенью искусности.

 

Манипуляция и подлог в «исповедях бывших»

 

259745.p.jpg?0.5069108749780493

 

«Говорить правду» о негативных явлениях в жизни Русской Православной Церкви — пафос работ «бывших». Честно сказать, это напоминает попытки в подворотне «просвещать» малолетних, раскрывая глаза на определённые подробности жизни старших. И — да — подобные откровения могут вызвать в незрелом и неподготовленном сознании шок, подорвать доверие. Однако же всякий человек с опытом скажет, что крайний натурализм, где родители, учителя и соседи предстают похотливыми и алчными животными, — не есть правда в её настоящем значении. Это преувеличение, если подобные вещи утверждаются неосознанно, и то же самое представляет прямую манипуляцию и подлог в случаях, когда сниженная «правда» об отношениях и людях внушается целенаправленно и со знанием дела.

Обличители и критики недоговаривают. Наряду со сниженным, обсценным всегда есть место подлинному. Одновременно с похотью в человечестве присутствует и возвышенная любовь, наряду с корыстью проявляется и душевная щедрость. Наряду с властолюбием действуют забота и ответственность старшего лица, на фоне эгоистических склок сохраняются тёплая дружественность и готовность уступить. За фарисейской рамкой продолжают теплиться молитва и живое чувство Бога.

Да, недостатков в церковной жизни немало. Свои проблемы присутствуют в монастырях, церковном управлении, имеет место карьеризм и невоздержный образ жизни отдельных служителей Церкви. Однако «исповеди бывших» лишены самого элементарного: намёка на доброе. Важнее всего для «бывших» — не отобразить церковную жизнь в многообразии, но всеми правдами и неправдами продавить установку на её испорченность. По той же причине нет охоты разбирать подробно собственные поступки и мысли. А зря: значительная доля конфликтов создана их неуживчивыми характерами, противоречивыми действиями.

Желание авторов дать максимальную картину безобразий выводит прямолинейный и однотипный реестр характеров и ситуаций. Тема «луча света в тёмном царстве» или, реже, «меня и таких, как я» служит заменой сюжетности. Разрекламированные «раскрытие правды», обнародование «запретных страниц» оборачиваются утрированием. Фактология реальных событий и имён не может прикрыть личную пристрастность автора.

Осознанные манипуляция и подлог — в переходе с позиции вдумчивого, доброжелательного исследователя к пропаганде: к попыткам подрыва доверия к монашескому искусу, проповеди, иерархии, к священному сану и духовному руководству как таковым.

 

Последствия «исповедей бывших» и интереса к таковым

 

259763.p.jpg?mtime=1488549287

 

Возникает резонный вопрос: чего ради всё это? Море слов льётся с единственной целью — как-нибудь приукрасить факт собственного отступничества. Человек мучается неправотой; чрезвычайные, по его мнению, обстоятельства должны как-нибудь сгладить проблему серьезнейшей вины в нарушении обетов, прелюбодеянии, оставлении семьи, оставлении сана, уходе в раскол, ересь, неверие, в другие религии.

Но критика — обоюдоострое оружие. В личностном плане критик самоуничтожается опережающим темпом. Переосмысливая «неправду и бессмысленность РПЦ», «бывший» опиливает ветвь, на которой сидит. При том, что моральных авторитетов и дисциплины больше нет, вакханалия неуправляемых мыслей, идей одолевает его. Вот почему «бывшие», на словах будто бы отчётливо знающие, в чём должна, по идее, состоять правда христианства и Церкви, впоследствии не создают своих лучших форм, не покоряют эверестов духовности и не привлекают к себе никого, за исключением таких же упадочных, вечно брюзжащих субъектов.

Начав один раз, «бывший» не может остановиться. Разочарование отдельных людей распространяется на церковность в целом, становится поводом к пренебрежительным оценкам традиции, богослужебных установлений, святых, а то и к полной утрате веры. Вспомнился один отзыв из сетевой дискуссии: «Что касается хулы на Духа Святого — у автора её “вагон”. Досталось и прп. Акакию из “Лествицы”, и самому Иоанну Лествичнику, и всем святым отцам Церкви вместе взятым, и самому институту монашества, да что там, Церкви вообще! Конкретный монастырь тут — малая часть претензий. И у меня в голове не укладывается, как могут христиане транслировать подобные вещи на весь свет. Причем это считается подвигом — человек “честно” расстригся, “честно” отказался от монашеских обетов, “честно” облил Церковь помоями... В этом плане мне гораздо ближе ушедшие монахини, о которых с жалостью упоминает автор. Они не стали, подобно автору, гордо отрясать прах РПЦ со своих ног, а ходят в храм, молятся, каются и даже присматриваются вернуться обратно в монастырь. Это живые души, которые, несмотря ни на что, не теряют связь с Богом».

Отдельного слова заслуживает читатель «исповедей». Успех обличительных сочинений относителен и все же вызывает сожаление. Иной раз сталкиваешься с откровенным абсурдом: отход от веры мыслится этаким подвигом, выражением принципиальной позиции, протеста против недостатков церковной действительности. С равным успехом «из чувства протеста, назло» можно нанести себе самому какое-нибудь увечье — выстрелить в ногу. Перевёрнутые смыслы, испорченность вкуса создают благоприятную среду для «исповедей бывших».

Феномен отступничества известен давно. Даже среди тех, кто своими глазами видел Господа и слышал Его проповедь, нашёлся Иуда. В числе «апостолов от семидесяти» упоминается целых пять отступников. И в последующие времена за Церковью следует огромное число сектантских, еретических, самосвятских сообществ, каждое из которых тщится отстоять свою «правду».

В наше время «бывшим» раскрываются новые невиданные возможности. Любое частное мнение, оформленное в сенсацию, расходится стремительно и обсуждается широко, от соцсетей до массовых изданий. Усиливаются тяга к происшествиям и скандалам, интерес к разного рода аномалиям, каноническим и моральным. Читателю в этих условиях приходится быть особенно осторожным. «Исповеди бывших» становятся новой формой атаки на Церковь. Понимание проблематики «бывших», расстрижений-расцерковлений-разводов, как срыва и болезни души избавляет от романтизации темы.

 

Большое в малом

В довершение очерка задумаемся ещё раз: о чём с таким упорством сообщают нам «бывшие»? О том ли, что монашество, пастырство, приходская и образовательная работа умерли? Этому не поверят. Самый рьяный критик воздержится от подобного утверждения. Тогда, может быть, они имеют в виду, что у них лично судьба не задалась, крест выдался особенной тяжести, которой невозможно нести и терпеть? Нет, наверняка тоже нет. В одинаковых и более сложных условиях на своём месте продолжают трудиться, молиться, служить клирики, причетники, монашествующие, причём совершают они это не по ограниченности или «рабской психологии», но осознанно и свободно, будучи людьми достаточного ума и развитых способностей. Таков их благой выбор и умение различать в малом большое. Такова вера этих людей, что справедливость и обеспечение прав не являются приоритетами. Лучшее, что можно предпринять для исправления нравов, — это «с терпением проходить предлежащее поприще», по слову апостола.

 
 

 

Источник: http://www.pravoslavie.ru/101555.html

Ссылка на комментарий
Поделиться на других сайтах

  • 1 month later...

«Монахинь обвиняли в лесбийских наклонностях»: послушницам устроили ад в монастыре

«Там много сломанных судеб: и в тюрьме заканчивали, и в психушке»

 

Регина Шамс провела в Свято-Никольском Черноостровском монастыре 5 лет. О диких нравах, царящих в этой обители, возглавляемой игуменьей Николаей, недавно рассказала в своей откровенной книге-исповеди Мария Кикоть.

Но история Регины намного драматичней: ее судьбу в полной мере разделила и маленькая дочь Диана, которая все эти годы воспитывалась в монастырском приюте. Жизнь в закрытом сообществе стала для обеих чудовищным испытанием, требующим долгой реабилитации, как после тяжелой болезни.

 

«Монахинь обвиняли в лесбийских наклонностях»: послушницам устроили ад в монастыре
 

Знакомые, с которыми Регина делилась своими кошмарами, в один голос кричали: «Опять этот Малоярославец? Не вспоминай!»

Между ее фотографиями до и после будто пролегла вечность. От той девушки с романтической улыбкой и безмятежными глазами не осталось почти ничего. Ее словно стерли невидимым ластиком.

Регина — коренная москвичка. Окончила Менделеевский — для родителей, поработала по специальности, но душа стремилась к другим берегам. Когда появилась возможность, Регина отправилась в Италию — страну своей мечты. В институте Данте Алигьери выучила итальянский. В то время на этот язык в Москве был настоящий бум, и работа нашлась быстро — требовались преподаватели и переводчики. Из Италии Регина вернулась с дочкой Дианой.

- В последний момент Сильвио передумал на мне жениться, — рассказывает она. — В личной жизни мне никогда не везло. Первый брак оказался неудачным, старшую дочь Машу я воспитывала одна.

Когда Диане исполнился год, я вышла замуж за иранца Мохсена, который учился в России на пилота. Он записал дочь на себя, и Диана Сильвиевна Смирнова стала Дианой Мохсеновной Шамс. Это не был брак по большой любви, каждый из нас преследовал свои интересы: я стала замужней женщиной, а Мохсен получил российский паспорт.

Со стороны Регина выглядела вполне успешной. Модно одевалась, бегала по утрам, работала с итальянским языком, училась на психолога. Она могла позволить себе держать для младшей дочки няню, а дома встречал красивый муж, на девять лет моложе.

— Но начались проблемы с Машей. В подростковом возрасте она попала в плохую компанию. Могла не ночевать дома. Я с ней очень настрадалась. Жила как в аду. Но однажды все изменилось. Маша с друзьями поехала в Оптину Пустынь и вернулась с другими глазами. Она словно транслировала благодать. Рассказывала про чудеса, про отца Илия, про источник, в который они окунулись. И в следующий раз мы поехали вместе.

Это был первый опыт погружения в православную жизнь. Регине открывался целый мир с красивыми монастырскими службами, исповедями и новым кругом общения.

- А потом я почувствовала вдруг, что у меня будто гора с плеч свалилась, словно кто-то взял мой груз на себя. Я ведь уже несколько лет находилась в духовном поиске, перечитала огромное количество философских и эзотерических книг. Душа была голодная, и я никак и ничем не могла насытить ее.

Я пробовала заниматься буддизмом. Прочитала два раза Коран и даже совершала намаз, как было написано в книжке, которую мне дал мой муж-мусульманин. Мохсену не нравилось, что я начала соблюдать посты с супружеским воздержанием. У нас начались большие скандалы, с драками, слезами и взаимными оскорблениями. Жизнь с ним стала мучительной. Он даже сказал в сердцах: «Лучше бы ты была буддисткой!»

Регина по натуре очень доверчивая и наивная. Ее легко обвести вокруг пальца. Она и представить себе не могла, что новые знакомые из православной среды окажутся обычными мошенниками, и ее попытка переехать в Подмосковье обернется судебными тяжбами и финансовыми потерями.

За советом Регина отправилась в Оптину Пустынь. Старец отец Илий благословил ее поселиться в городе Боровске, в 80 километрах от Москвы, где у нее не было ни друзей, ни знакомых.

- Его слова я воспринимала как волю Божью. Продала квартиру в центре Москвы и купила дом в Боровске — красивый, в прибалтийском стиле, но, как выяснилось, совсем не приспособленный для зимы. Мы обустроились, приобрели мебель, машину, но, когда пришли холода, начали замерзать.

Деньги кончились, муж не приезжал, я впала в депрессию. Просыпалась каждое утро в жуткой тревоге и не видела никакого выхода из тупика. Работы по моей квалификации там не было, а идти методистом или нянечкой в детский сад не хотелось.

Мне казалось, раз отец Илий меня благословил, то все должно устроиться само собой, но этого не происходило. А тут еще Маша на последних сроках беременности потеряла ребенка и отправилась по благословению старца Илия в Топловский монастырь в Крыму, где пробыла полгода. Мы с Дианой остались одни. И, если бы не отец Иоанн, который бескорыстно нас очень поддерживал, не знаю, как бы выжили.

— Как вы попали в Черноостровский монастырь?

— Отец Иоанн привез нас туда на службу. Мы вошли под звон колоколов и ахнули. Навстречу шла инокиня неземной красоты, которая словно летела над землей. А когда в храме сестры запели «Се жених грядет в полуночи…», у меня потекли слезы. Такое сильное впечатление было. Только потом я поняла, что в этих устремлявшихся под своды голосах звенит неподдельное страдание. А когда я увидела девочек в нарядных сарафанчиках и чинных платочках, решение пришло само собой. Мне захотелось, чтобы и моя дочка была такой. Да и старец Илий советовал отдать ее в православную гимназию. Теперь меня называли Риммой, Диану — Дарьей, по именам в крещении.

— Когда начались испытания на прочность?

— Моя Диана всегда своевольная была, а настоятельница сразу ей не понравилась, и она не подошла к ней под благословение. Ее наказали — лишили причастия на праздник преподобного Сергия Радонежского.

Я тоже почти мгновенно впала в немилость. Меня поставили на кухню поваром и в качестве помощника дали старшую девочку из приюта. Обычно эту работу выполняли две физически крепкие сестры, чтобы к 11 часам уже была готова трапеза.

Но послушание оказалось не под силу. Овощи надо было на 80 сестер начистить и нарезать, потом приготовить в сотейниках. Как я ни старалась, все не успела. Кашу и еще что-то я приготовила, а овощи получились полусырыми: я не ту температуру поставила. Матушка сказала, что это вопиющий случай, такого в монастыре никогда не было и что я теперь буду вечно на кухне, а вставать мне придется в 4 утра, чтобы успеть.

— За что еще наказывала матушка?

- Буквально за все. Наказания накручивались как снежный ком. Одна сестра скучала по маме, у другой было не то выражение лица, когда ей поменяли послушание, третью винили за помыслы, в которых мы все признавались в письменном виде. Досталось даже моему ни в чем не повинному коту — дымчатому персу, которого я привезла с собой в монастырь.

Холеный красавец превратился в тощего бомжа с облезлым мехом. Он фактически жил на улице, и даже в сильные морозы ему редко позволяли согреться в помещении, от кухни его отгоняли. Как-то я вернулась из ссылки в скит, и кот пришел ко мне в келью.

 

3964577_7329880.jpg
Регина до и после. Между этими фотографиями всего два года.
 

 

Матушка делала все наоборот, иногда доходило до абсурда. Хочет сестра петь на клиросе — ей запрещают, надоели кабачки — будут накрывать на все три трапезы, нет сил на тяжелую физическую работу — дадут самое трудное послушание. Матушка как-то приехала из Греции и велела, чтобы все улыбались, как там. Причастия лишала, если кто-то забыл улыбнуться. В монастыре толпы гостей, нельзя портить им впечатление. Особенно не поощрялась дружба и любая привязанность между сестрами. Подруг разлучали, обвиняя в лесбийских наклонностях.

— Наказания были строгими?

- Подъем в 5 часов: утренние молитвы — и на работу. И так до 11 вечера. Если игуменья тобой недовольна, она высказывала это благочинной Серафиме, которая давала тебе какое-то непосильное послушание.

Однажды мне пришлось два месяца с утра до вечера мыть посуду за всеми только за то, что на меня пожаловались одна сестра: не так споласкиваю. Тогда матушка обещала простить наказанных сестер на Рождество, а в результате простила только на Пасху. Особенно тяжело приходилось в долгие праздники с гостями-архиереями, концертами, длинными речами, пышными приемами. Мы не могли присутствовать на этих трапезах: были одеты в цветное, как чучела, а после работы спали на задворках кухни, голодные. Никто не отваживался роптать. Все боялись гнева матушки.

— Это какой-то иррациональный страх, как в тоталитарной секте.

- Ты живешь в закрытой системе, у тебя ни телефона, ни паспорта, ни постороннего общения.

Матушка внушала: «Ты все видишь неправильно. Черное — это белое, а белое — это черное. Ты находишься ниже нуля. Все, что тебе кажется добром, это зло». В результате все перемешивается в голове.

Матушка казалась нам всемогущей и прозорливой. Она спрашивала: «Почему у тебя лицо такое темное? Что у тебя за помыслы?» Сестры содрогались, они верили, что она видит их насквозь. Матушка все время внушает, что это лучший монастырь с афонским уставом, а остальные — колхозы. Я долго искренне делилась помыслами, а матушка за это наказывала, позорила при всех. Но особенно сильно пострадала Наташа, которую к нам прислали из Калужского Казанского монастыря на исправление за гордыню.

— А что случилось с Наташей?

— Она была рясофорной послушницей и мне казалась примером монашества: жизнерадостная, приветливая. Она с легкостью выполняла устав и все послушания. Но Наташа привязалась к матери Серафиме, а игуменья расценила это как пристрастие и запретила им общаться. Вообще матушка следила, чтобы в монастыре любили все только ее одну и чтобы ни к кому другому не было никакой симпатии, приязни или дружбы.

Она «раздела» Наташу — сняла с нее рясофор, начала обвинять ее в лесбийских чувствах, называть грязной блудницей, которая якобы соблазняет сестер. Требовала, чтобы Наташа покаялась, а та стояла и говорила: «Сестры, простите меня, я ничего такого не думала, я в простоте подходила...»

Потом с Наташей что-то случилось. Видели, как она ходила по лестнице и прижимала к груди Евангелие. Она все чаще была отстраненная и все время засыпала прямо за работой. Ей давали какие-то таблетки. А матушка нам объявила, что Наташе нужен психиатр, а вскоре объявила, что у Наташи шизофрения и что ее надо отправлять в психиатрическую клинику для лечения.

Я долгое время ничего о ней не слышала. Потом я как-то встретила ее в Калуге у Казанского монастыря, куда ее вернули после больницы. Она производила впечатление потерянного и несчастного человека. Доносились слухи, что ее выдали замуж за неверующего человека, он ее бил, и она потеряла ребенка. Где она теперь? Много таких сломанных матушкой судеб сестер: и в тюрьме заканчивали, и в психушке.

— Вы жили и в Иерусалиме, в Горненском монастыре. Это тоже было послушание?

— Да, там у меня тоже было особое благословение — работать без выходных. Потом дали один день отдыха в неделю. Мать Спиридона и Галя из нашего монастыря постоянно доносили на меня игуменье Николае. А горненские сестры, за некоторым исключением, старались жить по Евангелию. От монахини Иоанны, к которой меня поселили, исходила только любовь, забота и поддержка, так же как и от игуменьи монастыря матушки Георгии. Мне это было дико, я к такому не привыкла, так как в Малоярославце видела только жестокость со стороны матушки и ее приспешниц.

— Как ваша маленькая дочь переносила разлуку с вами?

- Она страдала без меня. Каждый раз, когда меня матушка куда-нибудь посылала, Диана очень переживала. В монастыре все чувственное надо отринуть, в том числе и проявления любви к собственному ребенку. Я практически была лишена общения с дочерью. Для каждой встречи с ребенком нужно благословение. Душа рвется, когда дочь болеет! Забегаешь в приют, а тебя не пускают без благословения матушки. А какое благословение, если я не вылезала из послушаний?

Только в воскресенье, во время отдыха, я могла видеться с дочерью, если находилась в монастыре, а не в ссылке. Когда я была в скитах, мы не встречались неделями. А так… мельком в храме, хватала ее за ручку. Или когда дети проходили «канавку» — крестный ход по всему монастырю с молитвами Богородице, я выскакивала из трапезной, чтобы хотя бы помахать. Тоже могли наказать, если ребенок подбежит. Однажды так пообщались, а потом донесли, и Дианку наказали — неделю держали на одном супе.

— Не знаю, как это можно выдержать. Не обнять лишний раз, не прижать к себе, не поцеловать…

- Я подошла, ребенка поцеловала, а за это ее лишили сладкого, отдыха и заставили мыть туалеты. Диана мне кричала: «Мама, не подходи!» Она была поникшая, как погашенный фонарик. Не ела и засыпала на ходу.

Однажды, проходя мимо детского приюта, я услышала громкий плач, в котором узнала голос своей Дианы. Бросилась к ней. Оказалось, мою девочку наказали: «Не пойдешь в трапезную, пока не найдешь свою юбку!» Я достала первую попавшуюся юбку и посоветовала сказать, что нашла свою. Детей вообще кормили еще хуже, чем сестер. Молоко, творог давали редко, а мясо — никогда.

— Вы тоже жили впроголодь?

— Только в праздники в монастыре устраивались пиры с разносолами. Но в обычные дни хотелось просто хлеба с солью, но матушка хлеб ограничила до двух кусочков белого и двух черного. Как-то я выменяла у одной сестры фотографии моей дочки на черный хлеб. Это было без благословения, и, когда я матушке призналась, она, сидя на своем троне, порвала фотографии на моих глазах.

— Как Диана смирялась с монастырскими порядками?

- Диана не хотела жить в монастыре. Когда она об этом говорила, ее запугивали: «От тебя мама отказалась. Пойдешь в детский дом. А там бьют, к кровати привязывают! Если хочешь, пиши заявление!» И моя маленькая дочь все равно написала заявление!

 

4094551_3077845.jpg
Дарья-Диана в монастырском приюте "Отрада и утешение".
 

 

Потом уже, когда мы покинули монастырь, она мне призналась, что в самом начале, когда ей было всего шесть лет, мать Александра закрывала ее в туалете и заставляла ногтями отскребать ржавчину в унитазе. Она скрытная по характеру и считала, что, если расскажет мне, то будет еще хуже.

А сколько раз ее собирали в какие-то поездки, подбирали наряды, в которых она так мечтала походить, а потом чемодан отбирали, и она никуда не ехала. На отдых в Анапу отправили внучку Николаи.

Диана старалась выполнять все послушания, по струнке ходила, но все было бесполезно. С последней поездки дочку сняли, потому что перед отъездом она вся пошла волдырями. Подумали, что ветрянка, но ветрянкой она уже переболела. Это было на нервной почве. Она вообще в последнее время начала часто болеть с высокой температурой.

— Когда вы приняли решение уйти из Черноостровского монастыря?

- Дочь не выдержала первая. Я ушла благодаря ей. В Иерусалиме у Гроба Господня я молилась о том, чтобы мы с Дианкой научились послушанию. А в это время в монастыре произошла история с моей дочерью. Ее отправили в трапезную одну мыть посуду за 80 сестрами, она отказалась, сказала: «Я убегу!» Конечно, она не ожидала, что ей поверят. Но ее слова восприняли всерьез, матушка не хотела проблем с законом, испугались, разыскали мою старшую дочь в Боровске по телефону и потребовали забрать Диану.

Было 11 часов вечера. Маша просила подождать до утра, но ей не разрешили. «Твою дочь вышвырнули!» — радостно сообщили мне наши инокини.

После возвращения из Иерусалима меня уже ждало новое наказание — послушание помощника повара на детской трапезной. Там работают в два раза больше, чем обычно, почти без отдыха и служб. Это очень изнуряющее послушание: большая трапезная, бесконечные гости, учителя, дети, праздники, посуда, чистилка и многое другое. Для меня с моим хроническим малокровием, анемией, с постоянной усталостью это послушание было бы очень тяжелым. Но мое здоровье никого не интересовало.

— Эти пять лет жизни не могли пройти бесследно ни для вас, ни для Дианы…

- Дочка была как звереныш: она пряталась в шкафу, если что-то уронит, сразу кричала: «Я не виновата!» А я после ухода оттуда год еще, что бы ни делала, мысленно сверяла свои поступки с игуменьей: как бы она отнеслась?

Я долго ходила в черных одеждах: боялась, что со мной случится что-то страшное. Матушка пугала: кирпич упадет на голову или изнасилуют. Когда я бывала в Калужской области и видела поворот на Малоярославец, меня охватывал ужас. Страх случайной встречи с матушкой Николаей гнал меня как раненого зверя, и, увидев ее на службе, я бежала, не разбирая дороги. Мне и сегодня трудно говорить о прошлом отстраненно. Эта рана по-прежнему болит. Когда погружаешься в воспоминания, как будто проживаешь весь ад заново — всю эту жестокость и нелюбовь.

— Но вы не сразу решились полностью порвать с монастырским прошлым?

— Несмотря на ужасное состояние крови — высокий сахар и анемию, — я еще два года пробовала продолжить свой монашеский путь на подворьях монастырей, пока духовник Троице-Сергиевой лавры не дал мне другое благословение на работу, что означало жить в миру.

— А где сейчас Дарья-Диана?

— Дочь живет сейчас в детском приюте Свято-Троицкого Стефано-Махрищского монастыря и учится в обычной школе. Этот монастырь мне рекомендовали еще в Иерусалиме. Там все устроено иначе.

Когда мы несколько месяцев жили дома, дочь совсем отбилась от рук: спала до полудня, сидела в Интернете, покрасила волосы, постриглась. У нее наступил переходный возраст, хотелось всего и сразу, и я понимала, что не удержу ее, и попросила мать Амвросию взять ее в приют до окончания школы.

Меня Диана ни во что не ставила — это сделала матушка Николая. Она меня обесценила в глазах дочери, я всегда была изгоем, вечно на плохом счету. Когда я везла дочь в Махру, она мне говорила: «Я никогда, никогда не отдам своих детей в монастырь!» У нее такой протест был! В храм не хотела идти, говорила: «Хватит, я намолилась!» Сейчас наши отношения налаживаются, но я чувствую, что у нее обида на меня.

 

3672029_8193606.jpg
Игуменья Николая, настоятельница Свято-Никольского Черноостровского монастыря.
 

 

...Несмотря на все пережитое, Регина не потеряла веру. Во многом благодаря своему духовнику, которого встретила на монастырском подворье в Талицах. Отец Давид, как говорит Регина, проявил к ней неподдельную милость.

Она молится, посещает службы, исповедуется и причащается. Но в монастырь она никогда не вернется. Эта страница жизни закрыта навсегда. Там, за высокими стенами, откуда так близко до небес, было все, что составляет монашескую жизнь, кроме самого главного — любви. А ведь Бог и есть любовь.

 

Источник: http://www.mk.ru/social/2017/02/02/monakhin-obvinyali-v-lesbiyskikh-naklonnostyakh-poslushnicam-ustroili-ad-v-monastyre.html

Ссылка на комментарий
Поделиться на других сайтах

  • Victor pinned this тему

Join the conversation

You can post now and register later. If you have an account, sign in now to post with your account.

Гость
Ответить в тему...

×   Вставлено в виде отформатированного текста.   Вставить в виде обычного текста

  Разрешено не более 75 смайлов.

×   Ваша ссылка была автоматически встроена.   Отобразить как ссылку

×   Ваш предыдущий контент был восстановлен.   Очистить редактор

×   Вы не можете вставить изображения напрямую. Загрузите или вставьте изображения по ссылке.

Загрузка...
×
×
  • Создать...

Важная информация