Поиск по сайту

Крестопоклонная седмица прошла - да, видно, из сердца не ушла Коль задачи просты – все дороги чисты. Где обидящий – рядом обидимый. Святы или грешны – все мы носим кресты. Вот и мой за плечами, невидимый. Неуклонно за годом торопится год – Уж недальнею стала околица. Этот крест – как живой, он со мною растёт, Тяжелее и больше становится. Мне по миру шататься с крестом – маята: Под ногами – то взгорки, то впадины… Может – путь не туда? Может – ноша не та? Может, хватит одной перекладины? Вот идёшь со крестом, как солдат на войну. Ох, несладкая эта дороженька! С полпути поверну, Крест на землю стряхну… Глядь, а он – перепутьем под ноженьки! И, куда ни шагнёшь – всё дорога крута. Где ж ты, грешных Святая Споручница? И, какую ни выбрать дорогу – с креста Всё равно соскочить не получится. Взяв на рамо свой крест, В Град наш горний придём, По глаголу Небесного вестника. Так-то, братья, живём, все носимы Крестом. А иначе – нули мы без крестиков.

Рождество Людмила Шаповалова В рождественских искрящихся снегах Является нам Дева Пресвятая, Вновь ангелы ликуют в небесах И в путь спешат волхвы, Христа встречая.

Хабиб-Хабаб Людмила Шаповалова 2 – Ох, и любознательные же вы, братья во Христе! Отец Иоанн с ласковой усмешкой смотрел на свою паству – двое парней с недавнего времени стали частенько наведываться в храм «Всех скорбящих Радости», где он уже несколько лет служил настоятелем. Среди молодёжи батюшка был популярен: легко шёл на контакт, с юмором воспринимал эпатажные юношеские суждения, всегда старался дать верную оценку даже самым сумасбродным поступкам. Ну и, разумеется, определённый флёр в его репутации создавался давней службой отца Иоанна в Афгане. – Вот всё вам расскажи – как там было да что… Ничего хорошего не было. Война – мерзкая штука, и люди на ней меняются радикально. Кто был человеком – становится Человеком, вот прямо так, с большой буквы. А кто иначе… Некоторые и людьми-то после войны быть перестали. И дни на войне похожи один на другой – как серые щербатые камешки афганских горных дорог. Но вот один день запомнился – совсем особый, словно маков цвет среди пыльной выжженной травы. Было это в конце войны, в августе восемьдесят восьмого в Келагайской долине, неподалёку от Пули-Хумри. Наша рота минирования расчищала дороги – от складов боеприпасов и до пункта назначения, то бишь куда прикажут, поскольку мины моджахеды закладывали ловко и незаметно. Вот и в тот день, девятого августа, километрах в пятнадцати к северу от нашей части, мы занимались своей неприятной работой. Пепельно-серое раскалённое небо, пепельно-серая раскалённая земля и вечный, ничем не устраняемый хруст песка на зубах. Часть территории была очищена, десяток мин лежал в БТРе, готовый к отправке куда подальше, а мы в его тени устроили короткую передышку. И вдруг из-за низенького пригорка послышалось шуршание камней под чьими-то ногами – лёгкое, на пределе слышимости. Все мигом напряглись – территория вокруг пригорка оставалась заминированной, а здесь десять целёхоньких мин в БТРе! Чуть там рванёт – и у нас мигом сдетонирует. И вот над пригорком показалась голова, при виде которой весь взвод, не сговариваясь, грохнул диким хохотом, тем более неуместным, что угроза взрыва всё ещё оставалась возможной, а следом за головой показался и её законный владелец – мощный седовато-пегий баран, почти не различимый на унылом однообразном ландшафте. Со всех сторон понеслись дурашливые возгласы: «Гляди-ка! Шашлык сам идёт!» Но тут, умеряя веселье, прозвучал авторитетный голос Феди – чалдона из-под Тобольска, или Фёдора Потапыча, как его уважительно звали сослуживцы за рассудительность и почти двухметровый рост: «Сейчас шарахнет – от вашего шашлыка один фарш останется! Да и здесь жарко станет. Надо отъезжать». Спорить тут было не с чем – помогать выбраться барану из передряги, рискуя жизнью, никто не собирался… Вдруг я заметил, что над косматой его спиной мелькнула маленькая смуглая рука. Мать честная, ребёнок! Откуда? Как его туда занесло – да ещё с бараном? Но пока в голове моей скакали эти сумбурные мысли, оказалось, что не один я такой глазастый. Фёдор Потапыч, уже в застёгнутом бронике, нахлобучивая поглубже каску, направлялся к заминированному пригорку, на ходу через плечо бросив нам: «Ребята, вы, того, схоронились бы куда на всякий случай!» Хорониться здесь было некуда, и мы, оставаясь бесполезными, но весьма неравнодушными наблюдателями, во все глаза смотрели, как Федя, не торопясь, проследовал к пригорку и подхватил на плечи барана и маленького пацанёнка лет пяти-шести, а потом благополучно, даже не глядя под ноги, словно не было там никакой опасности, доставил всё это добро под сень родного БТРа. Мальчонка стоял перед нами, вцепившись в бараний хвост левой рукой, а правую, сжатую в смуглый замусоленный кулачок, держал перед собой, глядя на нас из-под спутанных чёрных кучерей блестящими глазёнками. Лицо было недетское, с недобрым оскалом маленького рта с растрескавшимися губами – шут его знает, как долго его носило с этим бараном по каменистым горным тропам. «Пацан, ты барана своего отпустил бы – что ты к нему приклеился?» – как можно старательнее смягчив свой басовитый голос, обратился к нему Федя и осторожно попытался отвести худенькую смуглую руку от бараньего хвоста. Но хвост, словно и впрямь приклеенный, потянулся следом за рукой, а за хвостом, не желая, видно, с ним расставаться, дёрнулся и баран. Персонажи немного сместились, но диспозиция осталась неизменной: рука крепко сжимала не слишком-то чистый хвост барана. И тут глазастый я разглядел верёвочный узел на тонком запястье. Да что они там, с ума посходили, эти местные?! Привязать ребёнка к барану – чтобы не сбежал? Осторожно, боясь зацепить детскую кожу, перерезал ножом довольно толстую верёвку, оставившую на запястье красную полоску с неровными краями. «Всё, ребята, собираемся – скоро стемнеет, а у нас мины в машине, и пацана пристроить куда-то нужно». Накрыв запасными бронежилетами ящики с извлечёнными минами, не торопясь покатили в часть по знакомой до оскомины дороге. Мальчишка сидел, закаменев, возле своего барана, лежавшего на полу БТРа – оставить Божью тварь рядом с минным полем даже мысли ни у кого не возникло. Минут через сорок неторопливого хода добрались, наконец, до родной части, передали ящики с минами спецам (каждый должен заниматься своим делом!), и я отправился докладывать начальству о происшествии. С пацаном решили просто: перекантуется денёк у нас, покормим, отмоем, а завтра из Пули-Хумри отправим его в Кандагар в Красный крест или другую контору, что занимается подобными случаями. Фёдор Потапыч, на правах спасителя, забрал парнишку в свой модуль, а меня попросил найти таджика, знающего фарси-кабули – не так уж и сильно этот местный диалект отличался от исконного персидского. Через недолгое время я вместе с Фархадом уже входил в комнату, где Федя старательно отмывал протестующего гостя в лоханке с мыльной водой. Когда парнишка был извлечён из лохани и обёрнут в чистую простыню, Фархад, присев перед ним на корточки, принялся, как заправский разведчик, добывать информацию. В разговоре мелькали знакомые слова – названия местности и смешные, ранее не слышанные звукосочетания «Хабиб-Хабаб». Довольный таджик, усмехаясь, обернулся к нам: «Найдёныша вашего зовут Хабиб, а его барана – Хабаб, Пузырь. Привязали пацана к бараньему хвосту, чтобы скотина не сбежала, а тут взрывы начались – баран понёсся куда глаза глядят, и хозяину деваться некуда – бежал за ним со всех ног, пока на ваш взвод не наткнулся. Повезло обоим – видно, Аллах к ним милостив». Хабиб, услышав, наконец, понятную ему речь, расслабился и даже разжал до того постоянно стиснутый кулачок. Я достал принесённый с кухни судок с пловом, но наблюдательный Фёдор Потапыч дёрнул меня за рукав: «Ты что, ошалел? Это же свинина! А мальчишка мусульманин. Сейчас найдём для него подходящую кормёжку». С этими словами Федя полез в дальний угол, где стоял ящик с заботливо припасённой нашими таджиками перловкой с тушёной говядиной. Разогрели банку на спиртовке, вывалили в миску ароматное содержимое, сунули Хабибу ложку – ешь! К счастью, долго уговаривать не пришлось – после разговора с Фархадом да под сопение жующего чёрствый хлеб Хабаба мальчишка оттаял и живо принялся за перловку. Ночь прошла тихо, а следующий день запомнился всем нам надолго, хотя тогда никто ещё не понял, что это начало конца. Около полудня со стороны артиллерийских складов послышались негромкие хлопки – никому сразу даже и в голову не пришло их взрывами назвать. Постояли, прислушиваясь, высказали предположения. И тут грохнуло! Да так, что во всех модулях вылетели стёкла из окон, обращённых к складам, а над самими складами поднялось облако в форме миниатюрного ядерного гриба – прямо как на плакатах гражданской обороны. Не то чтобы паника – неразбериха возникла изрядная. А воздух уже наполнился свистом и звоном – полетели осколки. Только на другой день стало известно, что рванул артиллерийский склад – то ли вследствие диверсии, то ли по недосмотру. Но в тот момент цель была одна – найти такое местечко, чтобы не зацепило осколками, которые неслись будто бы отовсюду. Федя уложил Хабиба и Хабаба (без него – не жизнь!) на пол в дальней комнате, подальше от окон, укрыл их со всех сторон бронежилетами, а когда осколки полетели через комнату прямо над нашими головами, я прикрыл собой Хабиба, а Фёдор Потапыч, как утёс-великан, закрывал своим внушительным телом всех нас троих. Канонада непонятного происхождения продолжалась несколько часов, и с каждым близким разрывом шальной ракеты я чувствовал, как напрягается и вздрагивает подо мной маленькое хрупкое тельце малыша, словно к единственному другу прижавшегося к философски покорному своей участи барану. Прямо перед моим лицом курчавились чёрные блестящие волосы Хабиба с чужим и одновременно на удивление знакомым запахом. Откуда-то всплыла фраза «Все дети пахнут одинаково приятно» - где это я мог её слышать? Осторожно, боясь спугнуть, прикоснулся губами к шёлковому затылку. Как же уберечь тебя, парень? Столько ужаса кругом, столько неизбежных опасностей… И вдруг, в недолгой тишине между разрывами летящих снарядов, послышались мне совершенно неуместные сейчас звуки негромкого посапывания. Хабиб спал, не выдержав напряжения предыдущих дней, не обращая больше внимания на грохот взрывов и свист осколков. Тело его обмякло, пальцы, до того вцепившиеся в густую баранью шерсть, разжались, а на лице, показавшимся мне вчера таким недетским, мелькнула слабая тень улыбки. Пацанёнок… Комок к горлу – этого ещё не хватало суровому сапёру! Стараясь не шевелиться, чтобы не нарушить этот нежданный младенческий сон, я прикрывал собой чужого ребёнка из чужой, не слишком-то дружественной страны и спиной чувствовал прикрывавшего меня Фёдора Потапыча. Так и просидели почти шесть часов до последнего взрыва. Хабиба на другой день отвезли в город, позже выяснилось, что отыскалась его родня – кишлак был рядом, а там у них все почитай родственники. Хабаб отправился вместе с ним, и об участи обоих ничего больше не было известно. А несколько месяцев спустя наша рота уже двигалась домой. Вот такая незамысловатая история. Вернулся – мир иной, незнакомый, непривычный. И когда становилось совсем невмоготу, возникал перед глазами наш Федя-чалдон с бараном и мальчишкой на могучих плечах. И словно опять вдыхал непередаваемый детский запах чёрных курчавых волос. Так-то, братья во Христе. В мире не только зло, грязь, война… Есть простые, но незыблемые истины. Нужно только видеть их, осязать, впускать в свою душу, наполнять ими всё своё существо – и мир наш тогда станет чуточку лучше и чище.

Одигитрия Людмила Шаповалова Отшумел весёлый Престол под звон колокольный. Тихий сумрак в душу вошёл, как гость своевольный. Не спросясь, заполнил собой души закоулки… И застыл Смоленский собор, прохладный и гулкий. Тает воск последней свечи прощальным приветом, То ли ладан в горле горчит – то ли жаркое лето? Но цепляет взор пустой мерцающей точкой, Одигитрия, образ Твой на тонкой цепочке. Синей жилкой дрогнет висок – предвестник ненастья. На ладони спит образок, как азимут счастья. Всепрощения дар сулит нам лик на иконе, Угольком образок горит в зажатой ладони. Где тот остров – за морем лжи, горами утраты? Одигитрия! Путь укажи – прямой, без возврата! Чтоб, стрелой пространство пробив с упорством невежды, Отыскать там гавань Любви и берег Надежды, Где, в гореньи не зная меры, царя беззаветно, Рдеет вечное пламя Веры в дымке рассветной… Канул миг – позабыта суть в забвеньи нетрудном. На окраину долгий путь в троллейбусе людном. Улетают – одна за одной – мысли, как птицы… Одигитрия, будь со мной. Чтоб с курса не сбиться. *Смоленская икона Божией Матери, именуемая "Одигитрия", что значит "Путеводительница"

Преображение Людмила Шаповалова Когда сгустится ночь слепою мглой И станет тесно в этом ветхом доме, Когда слова рассыплются золой В сгорающей ненужных дел соломе, Настанет время нового пути, Хоть он сулит преград нелёгких много, И по камням страстей былых пройти Придётся, чтоб сыскать свою дорогу. Но неприступную суровость гор Преодолев избитыми ногами, Мы всходим на неведомый Фавор, Куда Спаситель шёл с учениками. Там свет нам воссияет неземной – Иного мира зримое вторженье. И дрогнет ночь натянутой струной - Предвосхищением преображенья.

ЧИСТЫЙ ПОНЕДЕЛЬНИК Ещё не вечер. Просто день скользнул на спад, Разбившись в небе хрупким колокольным звоном. Несутся ввысь, тревожа огоньки лампад, Слова печальные Великого канона. Мольба призывная, светла и горяча: «Восстань, душа, очнись от снов своих тлетворных!» Звучит канон – и омывается свеча Прозрачным воском, истончаясь непритворно. Ах, этот миг, конечно, каждому знаком! Вся жизнь в мгновение проходит перед нами. Звучит канон. И непривычный в горле ком Не растворяется нежданными слезами. «Восстань, душа! Беги постылого греха! Не обольщайся вновь лукавыми речами!» И с глаз незрячих вдруг спадает шелуха – И жадно ловишь свет прозревшими очами. Последний снег. Теней прозрачных аметист. О, дай мне силы чистоты той не нарушить! И чист закат, как понедельник этот чист. И Небо ласково заглядывает в душу.

Полночная молитва Людмила Шаповалова Владыко, даруй мне, прошу, Мгновенье времени меж днями! Огнём свечи разжечь спешу В душе негаснущее пламя И дерзновенными устами К Тебе молитву возношу. Прости, что трачу жизнь мою Так бестолково и порочно, Что так бессильно я люблю Любовью мелкой и непрочной, За то, что в этот час полночный Вновь о прощении молю. За всё, что, ведая, творю, Умом рассеянным невежда – Себя в раскаяньи корю. За тела тленные одежды И за бессмертную надежду, С которой к звёздам воспарю – Благодарю, что жизни нить Твоим дыханием согрета, За дар прощать, любить, творить, За зимний снег и краски лета И за возможность ночью этой За всё Тебя благодарить.

Софии. София, ты, незыблемо тверда, Преодолела долгие столетья, Печально-строгий облик твой всегда Был зовом веры в годы лихолетий. Напоминала в сводах ветра гулом, Что склоки мира – тлен и суета, Когда вздымалась гордо над Стамбулом Твоя глава, лишённая креста. Средневековья странною приметой Вновь чем-то уязвила мусульман: Вновь понесётся над Султанахметом Протяжным зовом пятничный азан. Вернулись, видно, времена лихие Сплетеньем фантастических затей: София, безутешная София Опять своих утратила детей! Слов не сыскать ни низких, ни высоких - Лишь сердца стук, как звон стальных оков, Когда наследие веков далёких Становится игрой временщиков. Но здесь людской не действует закон. И как понять им истину простую, Что с минарета муэдзина стон Ворвётся в небо гласом «Аллилуйя!» (Фото Д. Приходько)

Земля обетованная Людмила Шаповалова Пустыня Син. Не стало Мариам, И Аарон слабеет с каждым годом. Стоишь, внимая яростным словам, Лицом к лицу с неистовым народом. Опять шумят. И требуют воды… А ты устал. Как в пелене тумана, Маячат их разинутые рты, Вопящие, что им приелась манна. Ты можешь вызвать воду из скалы, Всего-то нужно – прикоснуться жезлом. Но люди непокорны, лживы, злы, В них веры нет, и чудо бесполезно. И в гневе на глумящийся народ, С упрёком горьким, жезл рукою стиснув, Ударил в камень дважды ты – и вод Поток из скал струёй широкой брызнул. Ликуют люди. Радостно вода Бежит, округу звоном наполняя. А ты вдруг осознал – вам никогда Не обрести обещанного края. Обречены за годом год шагать Вперёд, одною целью одержимы. О, как близка она – рукой подать! О, как она вовек недостижима! Вы так стремились много лет подряд К мечте своей, прекрасной и желанной, Чтоб ощутить цветочный аромат И вкус плодов земли обетованной. Сквозь зной и жажду, через годы мук Дошли, преодолев искус и беды. Да к небу не воздеть ослабших рук, Чтоб одержать над старостью победу. И ныне, оставляя свой народ, Вдруг понял, что ошибся лишь однажды: Ах, если б в камень злополучный тот, Чуть дрогнув, жезлом не ударил дважды! Прозрачен воздух. Всюду мир царит. Блестит, мерцая, лента Иордана. И в ласковом сиянии зари Призывно манят земли Ханаана. Один, вдали от суетных людей, В пространство взором гаснущим впиваясь, С горы Нево усталый Моисей Смотрел, с мечтой несбывшейся прощаясь.

Рождество Людмила Шаповалова В рождественских искрящихся снегах Является нам Дева Пресвятая, Вновь ангелы ликуют в небесах И в путь спешат волхвы, Христа встречая.

Где-то там... Людмила Шаповалова Где-то там, где синеют маняще прозрачные дали, Где-то там, где под солнцем смеётся вода, Есть, конечно, земля, где живут без забот и печали, И не ждут, что в окно постучится беда. Там, конечно, теплее, и небо там чище и выше, А ночами там яркие звёзды горят. Громче птицы поют, а деревья колышутся тише, И в траве ручейки не спеша говорят. Поголовно все жители счастливы там бесконечно, Отовсюду там слышатся песни и смех. Только каждый из них в своём счастье закован навечно, Не сбежать – обязательно счастье для всех. И, конечно, однажды чудак непременно найдётся – Попытается это кольцо разорвать, Чтоб узнать, наконец, как без счастья на свете живётся. Только жаль, что обратно пути не сыскать. И останется он в нашем мире забот и печали. Вечно будет пытаться вернуться туда, Где, как прежде, синеют маняще прозрачные дали, Где под ласковым солнцем смеётся вода.

День единства Людмила Шаповалова Обычный день, обычный выходной. За окнами, не торопясь, гуляет осень. Порхают стайки листьев над водой. Сквозь облака мелькает робко неба просинь. Церковной службы строгие тона И отраженье огоньков свечей в иконах. И хорового пения волна, Того гляди, коснётся края небосклона. Настало время мира и добра. Не нужно слов, гремящих рокотом прибоя. Пришёл он, этот день – его пора. День единения и с Богом, и с собою.