Поиск по сайту

Автор Екатерина Сигитова, психотерапевт, доктор наук Религия в разговорах о смерти Религия — важный источник силы и поддержки для множества людей, в том числе в моменты, когда они сталкиваются со смертью. Религиозные объяснения действительно помогают детям, если даны с поправкой на их детское восприятие и с пониманием, зачем это делается. Распространенный путь, по которому идут многие не особенно религиозные родители в момент, когда нужно объяснить смерть ребенку, — это добавление в рассказ слов и концептов из религиозной парадигмы, например рая, ангелов и т. д. С одной стороны, так проще, и родителей можно понять. С другой стороны, если ребенок не рос в этой парадигме изначально, он может встревожиться и напугаться. Поэтому, если вы решите использовать какие-то такие идеи, но при этом они относительно новы для ребенка, будьте особенно «осторожны вот с чем. ЕСЛИ УПОТРЕБЛЯЕТЕ ВЫРАЖЕНИЯ ВРОДЕ «БОГ ЗАБРАЛ», «ОН ТЕПЕРЬ С БОГОМ НА НЕБЕСАХ» — ПОМНИТЕ, ЧТО ДЕТИ СКЛОННЫ ВСЕ ТОЛКОВАТЬ БУКВАЛЬНО, поэтому могут решить, что Бог внезапно забирает, кого ему вздумается, а значит, заберет и их. ОСТОРОЖНО ВВОДИТЕ КОНЦЕПЦИЮ «СМЕРТЬ — ЭТО ВОЛЯ БОГА»: ребенок может подумать, что Бог злой и хочет, чтобы люди умирали, что Бог может захотеть, чтобы умер еще кто-то из семьи ребенка или даже он сам. НЕ СТОИТ УВЛЕКАТЬСЯ ЖИВОПИСАНИЯМИ РАЯ КАК ПРЕКРАСНОГО МЕСТА, где всем хорошо и куда все мечтают попасть. Дети, с их буквальным пониманием, могут сами захотеть туда попасть, особенно если там, по этой теории, уже находится кто-то очень им дорогой. Известны случаи, когда дети пытались повредить себе, чтобы умереть и наконец попасть в рай. ЕСЛИ ВЫ РАССКАЗЫВАЕТЕ О ТОМ, ЧТО УМЕРШИЕ «СМОТРЯТ НА НАС С НЕБА», «незримо присутствуют везде», «остаются у нас в сердцах», уточните, что это не означает физического наличия умерших в комнате ребенка и что труп не будет за ним следить. ЕСЛИ ВЫ ПРОДВИГАЕТЕ ИДЕЮ, ЧТО УМЕРШЕМУ ТАМ (НА НЕБЕ, В РАЮ) ЛУЧШЕ, ЧТО ОН ТАМ СЧАСТЛИВ, — УБЕДИТЕСЬ, ЧТО ЭТО НЕ ЗВУЧИТ КАК «ВСЕ К ЛУЧШЕМУ». Такое может получиться из-за ваших переживаний, из-за того, что вы сами не очень-то верите в рай и вечную жизнь, и из-за собственных тяжелых эмоций ребенка. Безотносительно того, насколько религиозное объяснение успокаивает, смерть — это в любом случае потеря того, кто жил и был дорог, это время горевания и грусти. Важно не мешать ребенку это понять и не запутывать его, в том числе и для того, чтобы он мог делиться своими чувствами и получать поддержку. Все эти рекомендации не для глубоко верующих людей (мне бы и в голову не пришло, что я могу их чему-то учить), а для тех родителей, которые обратились к религиозным образам именно в контексте разговора о смерти, от растерянности и тревоги. Источник: https://www.alpinabook.ru/blog/kak-razgovarivat-s-detmi-o-smerti/

Синева Владимир Ланцберг Мы условимся - трупов не будет, отпустим Харона гулять. Пусть напьётся, пусть вдарит по бабам, пусть сходит в кино, чёрт возьми. А пристроимся сами на вёслах и время покатится вспять, И немножко побудем детьми. Мы когда-то построили дом. Кто живёт в нём теперь? Мы в иные стучались дома. Говорят, там полно малышни. Было время - ни дня без письма. Как сейчас удаётся терпеть? Кто ж мы нынче? И как там они? Что давно мы не виделись, старче, плевать - Каждый шаг, каждый вздох твой мне слышен за тысячу тысяч локтей. Ты молчи, ты тихонько греби, ты под солнцем тогдашним потей. Может снова на нас низойдёт синева... И глаза наши после дождя в этот мир голубой, голубой, В этот лёгкий пока ещё груз. Что там думать? Впрягись и тяни. И тяни под гитару про осень, про дождь про любовь, про любовь... Вот - любовь. Остальное - в тени. Эта тень наплывёт чуть попозже, и мир всё темней и темней Ощетинится, зубы оскалит. Такой неживой-неживой. И тогда-то не дай тебе Бог хоть на миг в этом царстве теней Разлучиться с твоей синевой. Что давно мы не виделись, старче, плевать - Каждый шаг, каждый вздох твой мне слышен за тысячу тысяч локтей. Ты молчи, ты тихонько греби, ты под солнцем тогдашним потей. Может снова на нас низойдёт синева... И раздуются пусть животы, годовых не вмещая колец. Мы кряхтя, примостившись на банках, делёжку затеем опять, И спихнём мифологию снобам, оставив себе Ингулец. Может что-то покатится вспять...

Вера Кузьмина "...Смерти нет. Понимаете? Нет." На осевших сосновых воротах Досыхает рыбацкая сеть. Мне охрипшей прокуренной нотой Над провинцией тихой лететь. Здесь ответы - лишь "по фиг" и "на фиг", Здесь, старушечью келью храня, С черно-белых простых фотографий Перемершая смотрит родня, Здесь в одном магазине - селедка, Мыло, ситец, святые дары, А в сарае целует залетка Внучку-дуру - бесстыжи шары. Половина из нас - по залету Заполняет родную страну... Мне охрипшей прокуренной нотой По верхам - по векам - в глубину - В ласку теплой чужой рукавицы, В стариковский потертый вельвет... Дотянуть. Долететь. Раствориться. Смерти нет. Понимаете? Нет. Спасибо уважаемому Виктору Забаште!

Парад планет Художественный фильм Автор сценария - А. Миндадзе Режиссер - В. Абдрашитов Оператор - В. Шевцик Мосфильм. 1984 г. Я из племени духов, но не житель Эмпирея, и, едва до облаков возлетев, паду, слабея. Е. Баратынский "Парад планет" был пятым по счету фильмом самого прочного тандема сценариста и режиссера в нашем кино - Александра Миндадзе и Вадима Абдрашитова. Они успели заявить себя как: авторы остро-социального, социально-психологического фильма Новая лента внесла коррективы в эту признанную за ними и утвердившуюся репутацию. Внешне избранный ими жанр истории "почти фантастической" мог показаться в ту "тарковскую" пору данью неписаному этикету нашего кино. В самом деле, идеология "хорошего фильма" очень строго ранжировала картины, и "социальный" фильм, возвышаясь, разумеется, над популярными жанрами, тем не менее существенно уступал в престиже "философскому" фильму-притче, фильму-параболе. Уже интригующее космическое название выводило картину в иную "номинацию". Если на уровне сценария еще очевидна была пуповина, соединяющая "Парад планет" с каноном социального фильма (развернутый пролог показывал героев в их исходной повседневности), то на экране это не понадобилось. Фоном истории нескольких мужчин (поначалу их было четверо, под конец семеро), выпавших на время из рутинного существования, стала не повседневность, а - с самых первых кадров - необычное небесное явление. Верхние ракурсы съемки, встречные человеческие взгляды: вверх, вверх - в окуляры астрономических приборов. Обсерватория. Звездное небо. И музыка. Пролог не столько рассказывает, сколько задает интонацию и ритм - ритм напряженного ожидания. Нужды нет, что по пути домой, вынув из почтового ящика повестку военкомата, астрофизик Герман Иванович Костин (Олег Борисов) без колебаний сменит место у телескопа на военные сборы и отправится собирать сотоварищей по предыдущим учениям. Нужды нет, что первый же маршрут приведет его в еще памятный нам продовольственный магазин с привычной очередью, где в заднем помещении царит рубщик мяса Султан (Сергей Шакуров) - профессия в те времена тотального дефицита завидная, если не престижная. Контрастная смена социального ракурса (а фильм в целом будет построен на контрастных ракурсах) не отменит значительности встречи, более похожей на обмен знаками членов ордена, нежели на обмен информацией обывателей, столкнувшихся с досадной необходимостью прервать дела. Ни рабочий человек, арматурщик Пухов, по прозвищу Крокодилыч (Петр Зайченко), ни грузчик и веселый алкаш Слон (Алексей Жарков) не нарушат ритуал этого мгновенного и как бы ожиданного отрешения от штатскости. Музыка будет держать стихотворный размер этого пролога между титрами. Следующий за титрами кадр - солдаты в противогазах, так что гражданская принадлежность, характеры и лица уже неразличимы в этом бегущем строю - отчеркнет их общую принадлежность армейской, мужской работе. В момент выхода на экран - а это был 1984 год - фильм вызвал если и некое вопросительное недоумение, то уважительное. Если и уважительность, то с оттенком недоумения. "Мужчины без женщин", мужчины, сплоченные в общность делом войны, - образ достаточно традиционный. Тем более, что на учениях к компании присоединяются еще двое - водитель, он же депутат Афонин (Сергей Никоненко) и очень штатский архитектор Спиркин (Александр Пашутин). Все они и составят коллективного героя ленты (не говоря об отличном актерском коллективе). Иначе говоря, "второй огневой расчет третьей батареи семнадцатого артполка". Камера оператора Владимира Шевцика снимает ратный труд артиллерийского расчета добротно, почти так, как снимали еще недавно Отечественную войну. И сами они выполняют поставленную задачу без туфты. Кажется, что Костину доставляет удовлетворение быть командиром. На нежданной переправе ("переправа, переправа, берег левый, берег правый") команда, сработавшаяся на прежних учениях, действует споро, так что водителю и архитектору приходится решить, готовы ли и они всерьез принять условия военной игры. Так: новички (как это бывало и на войне) становятся частью расчета, частью мужского братства. На мгновение надвинется звездное небо; короткий разговор о "параде планет" - он пронижет весь фильм, не давая забыть о другом, символическом измерении. А потом в наступившей темноте мимо пройдут танки. По условиям игры, скорее всего, "свои", но все равно грозный рокот машин, резкие вспышки фар заставят бойцов вжаться в землю, вызовут тревогу у зрителя. Танки - тоже мотив знакомый, хотя и земной. Не забудем: Отечественная война дольше всего остального оставалась интегральной ценностью изверившегося общества. Армия нивелировала, но она же равняла, давала ощущение цели - общей и высшей по отношению к мелочи будней. Поэтому расчет, сумевший подбить вражескую технику и сорвать наведение переправы, чувствует себя победителем; кто-то палит еще, хотя "убитые" танкисты уже вышли из игры и весело огрызаются. Тут обозначается фабульный поворот, резкое остранение сюжетного хода: прибывший генерал благодарит бойцов и... отпускает их восвояси. Оказывается, они тоже "пали смертью храбрых". За поворотом сюжета и начинается новая, "почти фантастическая" история. В свое время рецензенты не то чтобы спорили о фильме, но осторожно пытались нащупать его ускользающую суть. Мужское братство? Но для этого практически достаточно военной, хотя бы и условной ситуации. Их личный, земной "парад планет"? Между тем странный статус несуществования, "духов", предлагает им искус нежданной свободы - не только от повседневности, но и от поставленной задачи, которую они так азартно выполняли: от внеличной цели, наконец, оставляя их наедине со Вселенной. Режиссер метафорически маркирует этот поворот взлетом качелей в темнеющее небо, в невесомость. На этом сюжетном и - что важнее - стилистическом рубеже, где, сойдя с утлого местного автобуса, шестеро мужчин оказываются едва ли не по ту сторону реальности, в полуфантастическом "городе женщин", обозначалась для современников тема "сорокалетних" (нынче едва различимая в перевернутый бинокль времени, она была тогда внятной и значимой), еще не названная термином, который появится в другой исторической реальности. Это тема "людей застоя", не востребованных и не реализованных. Разумеется, "фантастика" Абдрашитова брезжит на грани реального. Она имеет прописку в социальном - какой-никакой текстильный городок. Но социальность здесь не более чем алиби: к ткачихам город женщин отношения не имеет. Здесь никто не живет, никуда не направляется, не останавливается почесать язык. Женщины стоят - в одиночку и группами, не прохаживаются, а движутся. Их много, но они не собрались по поводу, а просто они есть, пребывают в этом подзвездном мире. Типажность иногда обозначена - интеллектуалка с книжкой или разочарованная - но едва, как обертон их общей женственности. Мелодия ожидания, начатая прологом, нарастает и достигает форте в ритуале танцплощадки, под разымчивый шлягер 60-х годов "Вишневый сад", под упоительное соло трубы. Именно здесь - даже не в обмене репликами с выбранной партнершей (текста в фильме вообще кот наплакал), а в самой физиологии танца проглядывает то, что можно назвать характером. Плебейская манера Слона, хозяйская - у Султана, гостино-вежливая у архитектора, жадно-чувственная у Крокодилыча, затейливо-настойчивая у шофера. И снова, как удар литавр в оркестре, карусель в небе и звездное небо, когда под звуки бетховенской музыки они начинают шествие к реке, к почти языческому обряду купания. Я недаром опустила Костина - он и на танцплощадке как бы хранит тайну, и его несколько снисходительный комплимент девушке увлекает ее за собой, когда, оставив позади временных подруг, мужчины согласно отплывают к виднеющемуся вдали острову. Женщины еще стараются держаться за ними, но отстают, и только эта девушка из последних сил пытается догнать того, кто невзначай поманил ее "Погоди, я с тобой". - "Куда, зачем, там нет ничего". - "Я утону из-за тебя". (По поводу этого - вовсе не бытового - эпизода А Аннинский высказал пронзительное предположение об опасности и непредсказуемости свободы.) Камера взмывает ввысь, и мы видим шестерых, плывущих к острову, а ее - как и не бывало вовсе. Время как будто протекает в двух направлениях, и странная реплика Костина "Там нет ничего", и эта мглистая река сквозят другими смыслами: Стикс, души, а все прочее, житейское - деньги, ключи от квартиры, женщины - осталось на том берегу. Река и земля с высоты; звездное небо с земли; качели и карусели между небом и землей и взгляды, устремленные вверх, в небо, - все это лейтмотивы, пронизывающие фильм, задающие планетарный масштаб пространства, не по росту просторного для тех малых забот, которые обозначаются в скупых диалогах мужчин у костра Потому их несущественные откровенности - один боится жены, другого жена развела с другом, у третьего друг от водки помер - не удовлетворяют, кажутся намеком на некую, может быть, неосознанную духовную потребность, порывом к общности. И оттого, что в небе над островом пролетает лайнер и пассажиры в салоне спят, их лица и сам этот полет кажутся символом чего-то значительного, какой-то переклички между небом и землей. Но и между людьми. А утром они встретят на берегу седьмого - химика-органика (Борис Романов), и он, не взяв даже обола за перевоз (лодка казенная, турбазовская), переправит их, подобно Харону, в царство Аида. Как и "город женщин", "царство мертвых" существует в фильме в двух ипостасях. При желании можно счесть его Домом престарелых с запущенным кладбищем, обветшалыми статуями, беседкой-ротондой и гостеприимным завхозом, который принимает семерку "орфеев" за посланцев какой-то ремстройконторы. Но это номинально. Слова завхоза "А вас ждут" так же двусмысленны, как слова Костина, обращенные к девушке. Старики, которые возникают врозь и парами из-за деревьев парка, столь же мало напоминают обычный престарелый контингент, как женщины - ткачих. Представители ушедших поколений - дамы в старомодных шляпках и строгих белых воротничках, может быть, бывшие народоволки или совслужа-щие; моряк; инженер-путеец; профессор; художник с платком на шее; артист в бабочке; даже некто в усах и подозрительно знакомом сталинском кителе - все они молчаливой толпой сопровождают вновь прибывших, ни о чем не спрашивая и чего-то ожидая. И только одна из них (Лилия Гриценко) останавливает Костина, по логике своего безумия признав в нем своего пропавшего в Ленинградскую блокаду сына Федю. Поначалу сконфуженные, гости вливаются в это разноликое множество, и даже самоуверенный Султан приноравливает шаг к старику, странно на него похожему, пытаясь угадать в нем не то свое историческое прошлое, не то физическое будущее. И снова время течет в обе стороны. Встреча Костина с мнимой матерью как будто бы дает ключ к фильму. Дольше всех хранивший молчание, он - по условиям метафизического слоя фильма - вынужден отвечать на ее прямые, слишком прямые вопросы. Женатый? Да. Веселый? Не слишком. Добрый? Не очень. Неразговорчивый? Не о чем говорить. Астроном? Но все звезды открыты, как все слова сказаны. "Живу, работаю". Вот и все. Даже удивительно, с какой исчерпывающей полнотой в этом кратком диалоге артикулирована тема "человека застоя", жизни мимо жизни. "Ужель загадка разрешилась, ужели слово найдено? Но..." Освободившись от требовательных вопросов, он застает у ротонды странную картину. Толпа обитателей, старых и новых, вооружившись кто чем - кто морским биноклем, кто очками, пенсне, лорнетом, самодельной трубкой, - вглядываются в небо, ожидая невидимого парада планет. Ожидание становится нестерпимым, и вот уже сама планета Земля, увиденная из космоса, наплывает и поворачивается под нарастающие плески и раскаты Восьмой взрывной симфонии Шостаковича. Парад планет, который дал фильму интригующее название, не имеет мифологического обеспечения. Не имеет он и глубокого астрофизического смысла. Его "означаемое" находится, скорее, в области астрологии, в сфере предзнаменований: в самом общем виде это знак радикальных перемен. Пусть, переночевав в стоге сена, семеро окажутся на городской улице, начинающейся без окраин, сразу с многоэтажки. Пусть разойдутся без слов прощания, лишь на все лады повторяя - выкрикивая или шепча про себя - пароль или отклик (чтобы не забывать?): "Карабин!" - "Кустанай!" Станут ли они другими, встретятся ли, будут ли сопоставлять в дальнейшем свои частные заботы с проблемами большего масштаба - тревога и ожидание, разлитые в картине, не исчерпываются на этом, скажем, фабульном уровне. Планетарность его координат как будто относится к чему-то большему, чем их неудовлетворенность собою и, может быть, обретенная солидарность. Кажется, что в строе фильма всегда "социальных" авторов зашифровано что-то другое, кроме понятного желания сменить и расширить свои кинематографические возможности. Позволю себе высказать предположение, что проницательность и чуткость и на этот раз не изменили создателям Что зашифровали они не какую-то особую заднюю мысль, а то, чего еще не знали сами, но ощутили - тревогу исподволь совершающейся, но еще не наступившей большой перемены, скрип поворачивающейся оси истории. Пройдет еще год-другой - и большая перемена станет внятным историческим фактом Судьбы всех нас - в том числе "сорокалетних" - расположатся вдоль новых силовых линий того, что назовут "перестройкой". Перед героями замаячит опасность уже не призрачной свободы, о которой сказал А. Аннинский. "Люди застоя" по-новому, в новых обстоятельствах найдут и потеряют себя - можно даже с вероятностью угадать их судьбы. Конечно, кто бы стал спорить: поиски себя и "другого", испытания души перед лицом Вселенной - темы общечеловеческие, тяготеющие к вечности. Но фильм А. Миндадзе и В. Абдрашитова при всей общечеловечности вместе с тем не вневременной. Сегодня, из отдаления истории, он читается как сейсмологическое предупреждение, как знак вопроса, поставленный на невидимом еще историческом рубеже, как знак перемены, как "парад планет". Странным образом история "почти фантастическая" стала и самым социально прозорливым фильмом неразлучного кинематографического тандема. Майя Туровская Русское кино https://www.russkoekino.ru/books/ruskino/ruskino-0114.shtml

У моря (Неподвижность) Мы с тобою старые, как море, море, у которого лежим. Мы с тобою старые как горе, горе от которого бежим. Мы устали, милая, с тобою. Не для нас белеют корабли. (х2) Мы упали около прибоя, мы упали около любви. Я дышу твоими волосами, словно незнакомою страной, Счастлив тем, что море рядом с нами Счастлив, что у моря ты со мной. Добрая всезнающая бездна нас ничем не будет обижать. (х2) Неподвижность - лучший способ бегства, только от себя не убежать. (если больше некуда бежать.) Как песчинки с мокрой твоей кожи тихо переходят на мою, наши души переходят тоже. Я уже свою не узнаю. Нас не станет, снова мы родимся, в мир придём из вечной тишины. (х2) Мы с тобою в море превратимся, мы к нему добавим две волны... ------------------------------------------ http://song5.ru

Нужны ли мы еще? Дитрих Бонхёффер Дитрих Бонхёффер — один из самых широко обсуждаемых протестантских теологов ХХ века, немецкий пастор, участник антигитлеровского сопротивления, казненный в концлагере Флоссенбург 9 апреля 1945 года, за месяц до капитуляции нацистской Германии. Его имя связывают с концепцией так называемого «безрелигиозного христианства», о которой много спорят, небезосновательно критикуя бонхёфферовскую идею «совершеннолетнего мира» — он считал, что современное человечество уже достаточно «взрослое», а потому более не нуждается в «идее Бога» и религиозных культах для решения своих экзистенциальных проблем. В то же время, главные его тезисы очень актуальны для нас сегодняшних — к примеру, он призывал искать новые методы и средства говорения о Боге и вере, писал о возрождении «качества» как важнейшей задаче Церкви в наступившей эпохе, а также всегда акцентировал, что быть христианином означает прежде всего быть человеком, то есть жить для других и свидетельствовать о вере своими делами. Когда в 1933 году на церковных выборах в Германии победила «Евангелическая церковь германской нации», полностью солидаризировавшаяся с нацистским режимом, Бонхёффер был одним из первых, кто почувствовал надвигающуюся угрозу и выбрал путь сопротивления. Влияние тоталитарного режима на человеческую личность и общество в целом, на трансформацию смыслов и духовных ценностей очень проницательно анализируется им в заметке «Спустя десять лет», которая была задумана как подарок ближайшим друзьям к Рождеству 1943 года и которую мы публикуем здесь в сокращении. Размышления Бонхёффера остаются актуальными по сей день не только как историческое свидетельство, но и потому, что причины — политические, социальные и особенно нравственные — некогда приведшие к фашизму и коммунизму, в сущности, никуда не делись и сегодня. В жизни каждого человека десять лет — это большой срок. Время — самое драгоценное (ибо невосполнимое) наше достояние, а потому всякий раз, когда мы оглядываемся назад, нас так гнетет мысль о потерянном времени. Потерянным я назвал бы то время, в котором мы не жили как люди, не собирали опыт, не учились, не созидали, не наслаждались и не страдали. Потерянное время незаполненное, пустое время. Прошедшие годы, конечно, такими не были. На следующих страницах я попытаюсь подвести итог тому, что накоплено нами за это время, нашему совместному опыту и знаниям; это не личные переживания, не систематическое изложение, не полемика и отвлеченные теории, а те выводы о человеческой природе, к которым пришли сообща, в кругу единомышленников, изложенные без обдуманного порядка и связанные лишь конкретным опытом; ничего нового здесь нет, все, разумеется, давно известное в прошлом, но для того нам данное, чтобы мы заново пережили и познали его. *** Грандиозный маскарад зла смешал все этические понятия. То, что зло является под видом света, благодеяния, исторической необходимости, социальной справедливости, вконец запутывает тех, кто исходит из унаследованного комплекса этических понятий; для христианина же, опирающегося на Библию, это подтверждает бесконечное коварство зла. Избегая публичных столкновений, человек обретает убежище в приватной порядочности. Но он вынужден замолчать и закрыть глаза на несправедливость, творящуюся вокруг него. Он не совершает ответственных поступков, и репутация его остается незапятнанной, но дается это ценой самообмана. Что бы он ни делал, ему не будет покоя от мысли о том, чего он не сделал. Он либо погибнет от этого беспокойства, либо сделается лицемернее всякого фарисея. Нельзя согласиться с мнением, что успех оправдывает дурные дела и сомнительные средства, но тем не менее не следует рассматривать успех как нечто абсолютно нейтральное с этической стороны. Как ни говори, исторический успех создает почву, на которой только и можно жить в дальнейшем, и еще неизвестно, что является более оправданным — ополчаться ли этаким Дон Кихотом против нового времени, или, сознавая свое поражение и в конечном итоге примирившись с ним, служить новой эпохе. Успех в конце концов делает историю, а Управитель ее через головы мужей — творцов истории всегда претворит зло в добро. Наша цель — разделенная ответственность в созидании истории, участие в ответственности от случая к случаю и в каждое мгновение, участие в качестве победителя или побежденного. Тот, кто не позволяет никаким событиям лишить себя участия в ответственности за ход истории (ибо знает, что она возложена на него Богом), тот займет плодотворную позицию по отношению к историческим событиям — по ту сторону бесплодной критики и не менее бесплодного оппортунизма. Последним ответственным вопросом должен быть не вопрос, как мне выбраться из беды, не запятнав репутации героя, но вопрос, как жить дальше следующему поколению. Плодотворные решения (даже если они на какой-то период приносят унижение) могут исходить только из такого вопроса, исполненного ответственности перед историей. Глупость — еще более опасный враг добра, чем злоба. Против зла можно протестовать, его можно разоблачить, в крайнем случае его можно пресечь с помощью силы; зло всегда несет в себе зародыш саморазложения, оставляя после себя в человеке по крайней мере неприятный осадок. Против глупости мы беззащитны. Здесь ничего не добиться ни протестами, ни силой; доводы не помогают; фактам, противоречащим собственному суждению, просто не верят — в подобных случаях глупец даже превращается в критика, а если факты неопровержимы, их просто отвергают как ничего не значащую случайность. При этом глупец, в отличие от злодея, абсолютно доволен собой; и даже становится опасен, если в раздражении, которому легко поддается, он переходит в нападение. Здесь причина того, что к глупому человеку подходишь с большей осторожностью, чем к злому. И ни в коем случае нельзя пытаться переубедить глупца разумными доводами, это безнадежно и опасно. Можем ли мы справиться с глупостью? Для этого необходимо постараться понять ее сущность. Известно, что глупость не столько интеллектуальный, сколько человеческий недостаток. Есть люди чрезвычайно сообразительные и тем не менее глупые, но есть и тяжелодумы, которых можно назвать как угодно, но только не глупыми. С удивлением мы делаем это открытие в определенных ситуациях. При этом не столько создается впечатление, что глупость прирожденный недостаток, сколько приходишь к выводу, что в определенных обстоятельствах люди оглупляются или сами дают себя оглуплять. Мы наблюдаем далее, что замкнутые и одинокие люди подвержены этому недостатку реже, чем склонные к общительности (или обреченные на неё) люди и группы людей. Поэтому глупость представляется скорее социологической, чем психологической проблемой. Она не что иное, как реакция личности на воздействие исторических обстоятельств, побочное психологическое явление в определенной системе внешних отношений. При внимательном рассмотрении оказывается, что любое мощное усиление внешней власти (будь то политической или религиозной) поражает значительную часть людей глупостью. Создается впечатление, что это прямо-таки социологический и психологический закон. Власть одних нуждается в глупости других. Процесс заключается не во внезапной деградации или отмирании некоторых (скажем, интеллектуальных) человеческих задатков, а в том, что личность, подавленная зрелищем всесокрушающей власти, лишается внутренней самостоятельности и (более или менее бессознательно) отрекается от поиска собственной позиции в создающейся ситуации. Глупость часто сопровождается упрямством, но это не должно вводить в заблуждение относительно ее несамостоятельности. Общаясь с таким человеком, просто-таки чувствуешь, что говоришь не с ним самим, не с его личностью, а с овладевшими им лозунгами и призывами. Он находится под заклятьем, он ослеплен, он поруган и осквернен в своей собственной сущности. Став теперь безвольным орудием, глупец способен на любое зло и вместе с тем не в силах распознать его как зло. Здесь коренится опасность дьявольского употребления человека во зло, что может навсегда погубить его. Но именно здесь становится совершенно ясно, что преодолеть глупость можно не актом поучения, а только актом освобождения. При этом, однако, следует признать, что подлинное внутреннее освобождение в подавляющем большинстве случаев становится возможным только тогда, когда этому предшествует освобождение внешнее; пока этого не произошло, мы должны оставить все попытки воздействовать на глупца убеждением. В этой ситуации вполне очевидна тщетность всех наших усилий постичь, о чем думает «народ» и почему этот вопрос совершенно излишен по отношению к людям, мыслящим и действующим в сознании собственной ответственности. «Начало мудрости — страх Господень» (Пс. 110, 10). Писание говорит о том, что внутреннее освобождение человека для ответственной жизни перед Богом и есть единственно реальное преодоление глупости. Кстати, в этих мыслях о глупости все-таки содержится некоторое утешение: они совершенно не позволяют считать большинство людей глупцами при любых обстоятельствах. В действительности все зависит от того, на что делают ставку правители — на людскую глупость или на внутреннюю самостоятельность и разум людей. Велика опасность впасть в презрение к людям. Мы хорошо знаем, что у нас нет никакого права на это и что тем самым наши отношения с людьми становятся абсолютно бесплодными. Вот несколько соображений, которые помогут нам избежать этого искушения. Презирая людей, мы предаемся как раз основному пороку наших противников. Кто презирает человека, никогда не сможет что-нибудь из него сделать. Ничто из того, что мы презираем в других, нам не чуждо. Как часто мы ждем от других больше, чем сами готовы сделать. Где был наш здравый смысл, когда мы размышляли о слабостях человека и его падкости на соблазны? Мы должны научиться оценивать человека не по тому, что он сделал или упустил, а по тому, что он выстрадал. Единственно плодотворным отношением к людям (и прежде всего к слабым) будет любовь, то есть желание сохранять общность с ними. Сам Бог не презирал людей. Он стал человеком ради них. К самым поразительным и неопровержимым открытиям я отношу опыт, что зло оказывается на поверку (и очень часто за удивительно короткий срок) глупым и бессмысленным. Этим я не хочу сказать, что за каждым преступлением по пятам следует наказание. Я имею в виду, что принципиальный отказ от божественных установлений якобы в интересах самосохранения человека на земле идет вразрез с подлинными интересами этого самосохранения. Этот опыт можно истолковывать по-разному. Но во всяком случае одно не вызывает сомнения: в совместной жизни людей существуют законы, которые сильнее всего того, что пытается встать над ними, а потому игнорировать эти законы не только неверно, но и неразумно. Отсюда становится понятным, почему аристотелианско-томистская этика возводит благоразумие в одну из кардинальных добродетелей. В полноте конкретной ситуации среди содержащихся в ней возможностей умный человек сразу распознает непроходимые границы, устанавливаемые любой деятельности вечными законами человеческого общежития; распознав их, разумный человек действует в интересах добра, добрый — в интересах разума. Естественно, что нет ни одного сколько-нибудь важного в историческом плане деяния, которое не преступило бы в свое время границ этих законов. Коренное различие состоит в том, что это нарушение установленных границ рассматривается либо как принципиальная их отмена и тем самым подается как своего рода право, либо остается в сознании как неизбежная вина, загладить которую можно лишь скорейшим восстановлением и соблюдением закона и его границ. Я верю, что Бог из всего, даже из самого дурного, может и хочет сотворить добро. Для этого Ему нужны люди, которые используют все вещи в благих целях. Я верю, что Бог в любой беде стремится дать нам столько силы сопротивления, сколько нам нужно. Но Он не дает ее заранее, чтобы мы полагались не на себя, а лишь на Него. Такая вера должна была бы освободить от всякого страха перед будущим. Я верю, что даже наши ошибки и заблуждения не напрасны и что Богу не сложнее с ними справиться, чем с нашими так называемыми благими делами. Я верю, что Бог — не вневременный фатум, Он ожидает искренней молитвы и ответственных дел и не остается безучастным. Если у нас не достанет мужества восстановить подлинное чувство дистанции между людьми и лично бороться за него, мы погибнем в хаосе человеческих ценностей. Нахальство, суть которого в игнорировании всех дистанций, существующих между людьми, так же характеризует чернь, как и внутренняя неуверенность; заигрывание с хамом, подлаживание под быдло ведет к собственному оподлению. Где уже не знают, кто кому и чем обязан, где угасло чувство качества человека и сила соблюдать дистанцию, там хаос у порога. Где ради материального благополучия мы миримся с наступающим хамством, так мы уже сдались, там прорвана дамба, и в том месте, где мы поставлены, потоками разливается хаос, причем вина за это ложится на нас. В иные времена христианство свидетельствовало о равенстве людей, сегодня оно со всей страстью должно выступать за уважение к дистанции между людьми и за внимание к качеству. Качество — заклятый враг омассовления. В социальном отношении это означает отказ от погони за положением в обществе, разрыв со всякого рода культом звезд, непредвзятый взгляд как вверх, так и вниз (особенно при выборе узкого круга друзей), радость от частной, сокровенной жизни, но и мужественное приятие жизни общественной. С позиции культуры опыт качества означает возврат от газет и радио к книге, от спешки — к досугу и тишине, от рассеяния — к концентрации, от сенсации — к размышлению, от идеала виртуозности — к искусству, от снобизма — к скромности, от недостатка чувства меры — к умеренности. Количественные свойства спорят друг с другом, качественные — друг друга дополняют. Нам до сих пор казалось, что возможность планировать свою жизнь как в профессиональном, так и в личном аспекте относится к неотъемлемым человеческим правам. С этим покончено. Силою обстоятельств мы ввержены в ситуацию, в которой вынуждены отказаться от заботы о «завтрашнем дне» (Мф. 6, 34), причем существенно, делается ли это со свободной позиции веры, что подразумевает Нагорная проповедь, или же как вынужденное рабское служение текущему моменту. Для большинства людей вынужденный отказ от планирования будущего означает безответственную, легкомысленную или разочарованно-безучастную капитуляцию перед текущим моментом; немногие все еще страстно мечтают о лучших временах в будущем, пытаясь отвлечь себя этим от мыслей о настоящем. Обе позиции для нас равно неприемлемы. Для нас лишь остается очень узкий и порой едва различимый путь — принимать любой день так, как будто он последний, и все же не отказываться при этом от веры и ответственности, как будто у нас впереди еще большое будущее. «Домы и поля и виноградники будут снова покупаемы в земле сей» (Иер. 32, 15) — так, кажется, пророчествовал Иеремия (в парадоксальном противоречии со своими иеремиадами) накануне разрушения священного града; перед лицом полного отсутствия всякого будущего это было божественное знамение и залог нового, великого будущего. Мыслить и действовать, не теряя из виду грядущее поколение, сохраняя при этом готовность без страха и забот оставить сей мир в любой день, — вот позиция, практически навязанная нам, и храбро стоять на ней нелегко, но необходимо. Разумнее всего быть пессимистом: разочарования забываются, и можно без стыда смотреть людям в глаза. Оптимизм поэтому не в чести у разумных людей. Оптимизм по своей сути не взгляд поверх текущей минуты, это жизненная сила, сила надежды, не иссякающая там, где отчаялись другие, сила не вешать головы, когда все старания кажутся тщетными, сила сносить удары судьбы, сила не отдавать будущего на произвол противнику, а располагать им самому. Конечно, можно встретить и глупый, трусливый оптимизм, который недопустим. Но никто не должен смотреть свысока на оптимизм — волю к будущему, даже если он сто раз ошибется; оптимизм — жизненное здоровье, надо беречь его от заразных болезней. Есть люди, которые не принимают его всерьез, есть христиане, не считающие вполне благочестивым надеяться на лучшее земное будущее и готовиться к нему. Они верят, что в хаосе, беспорядке, катастрофах и заключен смысл современных событий, и потому сторонятся (кто разочарованно и безучастно, кто в благочестивом бегстве от мира) ответственности за дальнейшую жизнь, за новое строительство, за грядущие поколения. Вполне возможно, что завтра разразится Страшный суд, но только тогда мы охотно отложим наши дела до лучших времен, не раньше. Мы были немыми свидетелями злых дел, мы прошли огонь и воду, изучили эзопов язык и освоили искусство притворяться, наш собственный опыт сделал нас недоверчивыми к людям, и мы много раз лишали их правды и свободного слова, мы сломлены невыносимыми конфликтами, а может быть, просто стали циниками — нужны ли мы еще? Не гении, не циники, не человеконенавистники, не рафинированные комбинаторы понадобятся нам, а простые, безыскусные, прямые люди. Достанет ли нам внутренних сил для противодействия тому, что нам навязывают, останемся ли мы беспощадно откровенными в отношении самих себя — вот от чего зависит, найдем ли мы снова путь к простоте и прямодушию. 1942-1943 http://otrok-ua.ru/sections/art/show/nuzhny_li_my_eshche.html

Стихи: Городницкий А.М. В старинном соборе играет орган Среди суеты Лиссабона. Тяжёлое солнце, садясь в океан, Горит за оградой собора. Романского стиля скупые черты, Тепло уходящего лета. О чём, чужеземец, задумался ты В потоке вечернего света? О чём загрустила недолгая плоть Под каменной этой стеною, — О сыне, которого не дал Господь? О жизни, что вся за спиною? Скопление чаек кружит, как пурга, Над берега пёстрою лентой. В пустынном соборе играет орган На самом краю континента, Где нищий, в лиловой таящийся мгле, Согнулся у входа убого. Не вечно присутствие нас на Земле, Но вечно присутствие Бога. Звенит под ногами коричневый лист, Зелёеный и юный вчера лишь. Я так сожалею, что я атеист, — Уже ничего не исправишь. 1986