алексей малашенко Малашенко А. Что скажут мусульмане?

Системный экономический кризис настойчиво продолжает дестабилизировать обстановку в стране. Вопрос — где и когда нарыв лопнет. Относительно времени и места строятся разные предположения. Этапным моментом может оказаться и 2018-й — год президентских выборов. Независимо от того, сохранит ли Владимир Путин свой пост или у России появится новый президент, уже сейчас можно предположить, какие проблемы при этом возникнут в «национальных субъектах» РФ — на Северном Кавказе, в Поволжье, а также в регионах со смешанным этноконфессиональным населением.

Исламский фактор

Речь в первую очередь идет о мусульманах — гражданах России — их примерно 16 млн чел. В семи субъектах Федерации мусульман большинство: в Ингушетии — 98%, Чечне — 96%, Дагестане — 94%, Кабардино-Балкарии — 70%, Карачаево-Черкесии — 63%, Башкортостане — 54,5%, Татарстане — 54%.

(Еще в девяти субъектах их более 10 %: в Адыгее — 21%, Астраханской области — 26%, Северной Осетии — 21%, в Оренбургской области — 16,7%, в Ханты-Мансийском автономном округе — 15%, Ульяновской области — 13%, в Челябинской — 12%, в Тюменской — 10,5%, в Республике Калмыкия — 10%.)

В случае обострения ситуации в политическом поведении меньшинств усиливается этноконфессиональный акцент. В некоторых из перечисленных регионов нечто подобное уже имело место, хотя в условиях «строго» авторитаризма не всегда было заметно на поверхности, да и в официальной статистике результатов выборов не находило правдивого отражения.

Население «мусульманских республик» связывает свои требования в социально-экономической сфере с апелляцией к этнокультурной и религиозной традициям. Все большее раздражение вызывает преследование исламского инакомыслия. В наибольшей степени это характерно для Северного Кавказа, но схожие настроения заметны и в Поволжье — в Татарстане, Башкортостане. Шаги, направленные на укрепление «вертикали власти», частью общества, например интеллигенцией, рассматриваются в том числе как гонения на идентичность, стремление к нивелированию, созданию некоего российского варианта «советского человека».

В многонациональной России присутствуют три вектора идентичности — гражданская (российская), этническая и конфессиональная. Иерархия принадлежности к ним различна: индивид может в первую очередь ощущать себя мусульманином, затем татарином (чеченцем, даргинцем и т.д.) и только потом гражданином России. В этом нет ничего необычного, тем более опасного. Проблема возникает, когда эти векторы оказываются разнонаправленными и, например, религиозная идентичность вступает в конфликт с идентичностью гражданской. Попросту говоря, индивиду комфортнее и престижнее осознавать себя мусульманином, чем россиянином. (Кстати, такой диссонанс порой возникает не только среди мусульман. Православная идентичность не всегда тождественна российской, причем последняя по сравнению с первой может представляться для русского человека вторичной.)

Ярким и нежданным примером «диссонанса идентичностей» стало «огорчение» Татарстана по поводу краха российско-турецких отношений. Помимо негативных экономических последствий — до конфликта, начавшегося после того, как турки 24 ноября сбили российский Су-24, ежегодный объем турецких инвестиций в Татарстан составлял $1,5–2 млрд, а двусторонний товарооборот в 2013 году — $659,4 млн — безусловно, сказалась принадлежность татар к тюркскому миру. В ноябре 2015 года на татарстанском сайте Kazanreporter появился материал, в котором говорилось, что Татарстан и Турция «неразлучны, как ноготь и палец». Татарстанские политики не комментировали обострение между Москвой и Анкарой, соблюдая своего рода «нейтралитет». В то время как в Москве у посольства Турции явно с благословения властей прошла бурная демонстрация протеста, в Казани местная полиция всячески сдерживала страсти манифестантов.

Антитурецкий курс, в частности закрытие турецких культурных центров, был болезненно воспринят и в других тюркоязычных республиках — Туве, Якутии, Башкортостане, где коренное неславянское население, особенно интеллигенция, восприняли его как унижение их этнокультурной самобытности. Татары, другие тюркские этносы остро ощутили свою тюркскую идентичность, оскорбленную политикой Москвы. Подобные чувства сохраняются в памяти надолго. И это вполне может сказаться на политических симпатиях, в том числе персонально к Путину, который и является главным проводником антитурецкого курса.

В регионах все более распространяются настроения в пользу большей самостоятельности при принятии тех или иных политических решений. Да, знаменитый ельцинский лозунг «берите суверенитета, сколько проглотите» сегодня неактуален. Зато в условиях финансового дефицита он, похоже, может сэволюционировать в нечто иное, а именно в негласное обращение федеральной власти к регионам: «лопайте, что дают (из федерального бюджета), а уж дальше решайте свои проблемы, как хотите». В республиках хорошо понимают: «тучные годы» прошли, наступило «несытое время». И чем больше местные элиты это осознают, тем большей самостоятельности они начнут добиваться. Получил же гиперсамостоятельность Кадыров, который проводит в своей Чечне даже что-то вроде собственной внешней политики.

«Фактор Чечни», а точнее, «фактор Кадырова» накладывает отпечаток на общее видение ситуации в стране. Региональные элиты понимают причины неформально эксклюзивного статуса Чечни, полученного ею в качестве компенсации за две войны, а также особые отношения между ее главой Рамзаном Кадыровым и Владимиром Путиным. Однако в психологическом плане вопрос «почему ему можно, а нам нельзя» витает в воздухе. Незаменимость Кадырова интерпретируется еще и как страх перед ним Путина, чего последний, возможно, даже не осознает. Сегодня Кадыров может гарантировать кандидату в президенты 100 и более процентов голосов, но в некоей гипотетически экстраординарной ситуации он может подобной «квоты» и не дать.

Время от времени идущие в фейсбуке разговоры о возможном президентстве Рамзана Кадырова вызывают улыбку. Однако его политическая позиция созвучна думам значительной части российского общества, в том числе лиц славянской национальности, — не исключено, что в качестве кандидата на пост президента он может собрать голосов не меньше, а то и больше, чем сам Жириновский.

Где самостоятельность — там больше, так сказать, «этницизма» и ислама, в котором, между прочим, наличествует концепт идеального общественного устройства, идеального государства социальной справедливости, т.е. всего того, чего сейчас так не хватает в России.

Реакция на социально-экономическую напряженность в республиках хоть и в разной степени, но принимает и будет принимать религиозную форму. Ислам, особенно при нынешнем уровне его политизации, остается религией протеста. Что такое облеченный в религию протест, хорошо известно. И если последние два года ситуация в мусульманской России была относительно спокойна, то основные причины для дестабилизации сохраняются. На Северном Кавказе продолжают действовать множество больших и малых радикальных и экстремистских группировок. СМИ сообщают об уничтожении то одной, то другой из них, однако на смену погибшим боевикам приходят новые. Из Сирии возвращаются бывшие игиловцы*. Пока что их активность мало заметна, но потенциал велик, и в случае ухудшения общего положения они могут сыграть весьма заметную роль. Отсюда недалеко и до всплеска терроризма, который, как уже не раз случалось, может выйти за пределы северокавказского региона. В канун Сочинской Олимпиады этой угрозы удалось избежать. Однако можно предположить, что в настоящее время экстремисты начнут «готовиться» к президентским выборам.

На все это накладываются проблемы миграции из Центральной Азии, Азербайджана, а также внутреннего миграционного процесса с Северного Кавказа. Численность мусульманских мигрантов из ближнего зарубежья (термин постепенно устаревающий) колеблется в пределах от 4 до 5 млн человек. Когда политики, в том числе президент, говорят о количестве мусульман в России, то называют цифру 20 млн человек, то есть включают в нее выходцев из Центральной Азии и азербайджанцев. И это правильно, поскольку приезжие мусульмане стали частью российского общества. Мигранты вторгаются в экономическую жизнь, оказывают возрастающее давление на социальные сферы — медицину, образование; они, наконец, требуют создания условий для отправления религиозного культа. Все это вызывает раздражение у коренного населения. Негативная реакция усиливается демонстрационным эффектом — событиями в Европе, где волна беженцев с Ближнего Востока и из Северной Африки привела к небывалому всплеску межэтнической и политической напряженности, вызвала рост консервативных, националистических настроений в обществе.

Подобный сценарий для России, несмотря на нынешнее относительное благополучие, вполне вероятен. Тем более что среди мигрантов, а в большинстве это молодые мужчины, есть немало радикально настроенных мусульман, которые активно взаимодействуют со своими российскими единомышленниками. Такое сочетание создает горючую смесь. Мигранты в России ратуют за соблюдение исламских традиций, в том числе в еде, в одежде, их отношение к женщинам в чем-то схоже с отношением к слабому полу у мигрантов в Европе.

Среди этой публики есть сторонники Исламского государства-халифата*, а также и те, кто обрел, сражаясь на Ближнем Востоке, опыт джихада. Именно эта часть мусульман наиболее критично относится к внешней политике России на Ближнем Востоке. Мигранты-мусульмане становятся фактором формирования «великого исламистского пути», который начинается на Ближнем Востоке, пересекает Россию, некоторые близкие к ней государства и достигает Дальнего Востока.

В преддверии президентских выборов проблема мусульманской миграции скорее всего обострится. Уже сейчас обыватель все чаще задается вопросом: а будет ли способна российская власть предотвратить эксцессы наподобие тех, с которыми уже столкнулась Европа?

Некоторые эксперты предрекают России скорый и неизбежный распад по этноконфессиональному принципу. Думается, реального повода для крайнего алармизма пока нет. Однако игнорировать рост этноконфессиональных вызовов в сочетании с регионализмом было бы легкомысленно.

Может статься, что в канун выборов 2018 года президенту придется отчитываться не только за успехи во внешней политике — их может оказаться уже недостаточно. Тем более что на смену им могут прийти неудачи. Кто, например, поручится, что в Сирии наследник Башара Асада, сказав России спасибо , тут же не захочет с ней попрощаться? Подобный поворот будет выглядеть как поражение Москвы в мусульманском мире. С президента могут спросить за бедность, за рост цен, за все ту же коррупцию, за непреходящую межэтническую конфликтность, за непрофессионализм политики в области государственно-исламских отношений. Можно не сомневаться: свою особую обиду выскажут и «национальные субъекты».

* ИГИЛ ( «Исламское государство», ИГ, ДАИШ) — группировка, запрещенная на территории РФ как террористическая.