Перейти к содержимому
Социология религии. Социолого-религиоведческий портал

Казенин К. Генерал компромисса: как Ингушетия ищет правильную исламскую политику


Рекомендованные сообщения

Генерал компромисса: как Ингушетия ищет правильную исламскую политику

 


ing-1240.jpg

Первая деревянная мечеть, построенная в лагере чеченских беженцев в станице Слепцовской (Ингушетия) . Фото: ТАСС
kazenin.jpg Константин Казенин
 
Ингушетия оказалась в центре общероссийского спора о том, какой должна быть политика в отношении ислама в регионах, где есть угроза экстремизма: нужно делать ставку на одно лояльное власти религиозное течение или создавать одинаковые правила игры для всех групп мусульман, находящихся в легальном поле. Глава Ингушетии в отличие от многих коллег не раз заявлял, что считает верным второй вариант

 

Ингушетия единственный регион в России, который в начале 1990-х был создан в никогда прежде не существовавших границах и которому сразу после создания пришлось вести нелегкую борьбу за свое существование. Первое десятилетие постсоветской истории Ингушетии прошло под знаком такой борьбы – возможно, малозаметной для столичного наблюдателя, поглощенного тогда другими новостями. Но уникальность региона сохраняется и по сей день, отчасти благодаря особенностям местного уклада жизни, мало похожего на другие республики Северного Кавказа, а также благодаря политике нынешней власти региона, тоже отличающей Ингушетию от ее соседей.

За нами осталась полоска земли

До 1992 года, когда Республика Ингушетия стала одним из субъектов Российской Федерации, в качестве отдельного административно-территориального образования (автономной области) она существовала совсем недолго, с 1924 до 1934 года. Затем из Чеченской и Ингушской автономных областей была создана единая Чечено-Ингушская. При этом границы раннесоветской Ингушетии не совпадали с нынешними границами республики. Это изменение границ носило вовсе не технический характер и очень во многом предопределило историю Ингушетии в 1990-е годы, да и поныне ощущается в республике. 

Как и сейчас, регион в 1924–1934 годах представлял собой узкую полосу земли, вытянутую с севера на юг от лесистого подножия Большого Кавказского хребта до нефтеносного участка южнорусской степи. Как и сейчас, с востока от этой полосы была Чечня, а с запада – Северная Осетия. Однако в состав той, раннесоветской Ингушетии входили также значительные территории, которые сейчас относятся к Северной Осетии. Это земли, примыкающие с востока к столице Северной Осетии Владикавказу. Там исторически существовало более десяти сел, среди жителей которых было множество ингушей, в том числе и село, давшее русское имя этому народу: слово «ингуши» образовалось от названия села Ангушт (ныне Тарское), расположенного к юго-востоку от Владикавказа, в предгорной полосе.

Сам Владикавказ, известный как «русский форпост» на Северном Кавказе в царское время, в 1920–1930-е годы был столицей двух народов: там располагались органы власти и Северной Осетии, и Ингушетии. Когда в 1934 году Ингушетия вошла в состав Чечено-Ингушской автономной области (позднее АССР) со столицей в Грозном, территории, примыкающие к Владикавказу, также были включены в границы нового, объединенного субъекта.

В 1944 году ингушей и чеченцев депортировали в Казахстан и Среднюю Азию, а Чечено-Ингушскую АССР ликвидировали – ее территорию разделили между новообразованной Грозненской областью и соседними регионами. Территории в окрестностях Владикавказа, были переданы Северной Осетии, где они образовали Пригородный район, а некоторые были включены в городскую черту Владикавказа (позднее в составе Северной Осетии территория Пригородного района была расширена). 

Следующий акт драмы начался в 1957 году, когда чеченцам и ингушам было разрешено вернуться на родину. Чечено-Ингушетия была восстановлена, но Пригородный район остался в составе Северной Осетии. Ингушам советская власть разрешила в него вновь заселиться, но в большинстве сел района доля ингушского населения оказалась меньше, чем была раньше: в те годы, когда ингуши были в депортации, в район заселялись жители с других территорий. 

В последние годы существования СССР ситуация в Пригородном районе становилась все напряженнее. На фоне стычек между молодежью в селах ингушские неформалы все громче требовали вывести район из состава Северной Осетии. Несколько лет противостояния закончились кровавым конфликтом 30 октября – 2 ноября 1992 года, в результате которого ингушское население почти полностью покинуло район. Оценки числа вынужденных переселенцев колеблются в границах от 30 до 90 тысяч (проверить данные сложно, так как не все ингуши, фактически проживавшие тогда в Пригородном районе, были там прописаны из-за негласно действовавших ограничений). 

 

aushev1.jpg Исполняющий обязанности главы временной администрации Ингушетии генерал-майор Руслан Аушев. 1992 г. Фото: Гурин Виктор/ ТАСС

 

Поток переселенцев хлынул на территорию нынешней Ингушетии, где тогда как раз шло образование республики (официальное начало ее существования – январь 1993 года). Возглавил ее советский генерал-афганец Руслан Аушев, которому с самого начала пришлось намного сложнее, чем главе любого другого региона в те непростые времена. Во-первых, все республиканские органы власти пришлось создавать с нуля, ведь в последние советские десятилетия на той территории, которая составила теперь Ингушетию, находились захолустные, преимущественно сельскохозяйственные районы Чечено-Ингушской АССР. Во-вторых, республика сразу оказалась между двух огней: еще не остывшим от столкновений Пригородным районом и уже дудаевской Чечней. 

В заслугу Аушеву можно поставить то, что он не дал втянуть Ингушетию в войну. По многочисленным воспоминаниям, в Ингушетии было немало людей, симпатизировавших Дудаеву, в том числе и среди местных чиновников. Но самые активные сепаратисты уходили воевать в Чечню, а большинство населения Аушев убеждал, что их задаче – не борьба с Россией, а решение проблем в Пригородном.

Тогда многим действительно казалось, что жизнь Ингушетии и впрямь всецело зависит от того, как сложится будущее Пригородного района. Но сегодня понятно, что судьбу республики в те драматичные годы решило совсем иное. Происходившее в Чечне определило жизнь Ингушетии надолго, во многом влияет не нее и до сих пор.

Плавильный котел по-ингушски

В первые же дни своего существования Ингушетия приняла на своей территории беженцев, число которых было сопоставимо с числом коренных жителей республики. Причем большинство переселенцев было не из Пригородного района, а из Чечни. Чеченские беженцы четко делились на две группы. Первая – те, кто временно укрывался на территории Ингушетии от войны. На рубеже 1990–2000-х их было около двухсот тысяч, преимущественно чеченцев по национальности. Большинство из них жили в огромных палаточных лагерях, расположенных вокруг федеральной трассы «Кавказ». По мере улучшения ситуации в Чечне почти все они вернулись домой. Вторая группа – это грозненские ингуши. Именно в Грозном в последние советские десятилетия концентрировалась ингушская элита – управленцы, ученые, производственники. Они в основном переселились в Ингушетию на постоянной основе.

Самым зримым последствием наплыва беженцев был бум частного строительства еще тогда, в 1990-е. В республике, где преобладает частная застройка, это означало разрастание населенных пунктов за счет новых и новых индивидуальных жилищ. Из-за этого сегодня границы сел и городов в центральной, наиболее густонаселенной части Ингушетии часто практически не видны, поселения там почти сливаются в единую застроенную территорию. 

Но не только в этом состояло влияние переселений. Пригородненские и грозненские переселенцы несли в республику очень разный жизненный уклад. Первые были в максимальной степени традиционалистами, сохранившими сельские нормы жизни: безусловный авторитет старших, тесное общение и поддержка родственников по мужской линии, в том числе не самых близких, предпочтение привычным для предыдущих поколений занятиям (в первую очередь сельскому хозяйству).

А вот приехавшие из Грозного имели за плечами опыт жизни в советском городе, где степеней свободы для каждого отдельного человека было заметно больше. Сегодня в Ингушетии можно услышать рассказы о том, как в середине 1990-х именно грозненцы первыми начинали заниматься в селах бизнесом, который у местных до этого считался зазорным. Например, молодые переселенцы открывали в селах, куда они переехали, парикмахерские и кафе, а пожилые вместо чинного сидения на годекане занимались частным извозом, конкурируя между собой за клиентов из числа соседей. 

 

aksak1.jpg Открытие Мемориала Памяти и Славы Ингушетии в рамках празднования 20-летия со дня образования республики. Фото: ТАСС/ Сергей Фадеичев

 

За этими первопроходцами местного предпринимательства быстро потянулись остальные. Но за пределами экономики домохозяйств успехи грозненских переселенцев по преобразованию местной жизни оказались гораздо более скромными. Возникла своеобразная смесь, где индивидуалистичный по своей природе малый бизнес сосуществовал со старинными принципами организации семей и сельских общин. В семьях эти принципы ведут к очень большой зависимости младших взрослых от старших: жениться без согласования кандидатуры невесты с родителями молодому человеку в Ингушетии сегодня труднее, чем в большинстве других северокавказских республик. Актуальным остается деление на «хорошие» и «плохие» семьи, когда поступки одного человека бросают тень на репутацию его родственников, в том числе не самых близких. По-прежнему очень действенной мерой наказания остается исключение человека из сельской общины. Наказанного не принуждают физически выехать из села, но его там нет в том смысле, что никто из сельчан не придет к нему на свадьбу сына, на похороны родителей, не окажет поддержки в критической ситуации. 

Нельзя сказать, что всего этого нет в других республиках Северного или, по крайней мере, Северо-Восточного Кавказа, но контраст между Ингушетией и, например, Дагестаном, где традиционный сельский уклад во многом разрушается даже в селах, весьма разителен. При этом традиционность Ингушетии хорошо видна и в городах. В самом крупном городе, Назрани, можно, как и в селах, найти улицы, на которых компактно живут представители одного рода (тейпа). Впрочем, сам контраст город – село в Ингушетии весьма относителен и часто визуально неуловим, поскольку в городах, кроме малонаселенной столицы Магаса, преобладает частная застройка.

Чтобы было понятно, насколько Ингушетия выделяется на фоне других северокавказских республик устойчивостью родственных связей, их работоспособностью в критических ситуациях, приведу один пример, не самый веселый. Этой весной в одну из больниц Ингушетии было доставлено тело человека, убитого в спецоперации. Очень скоро к больнице подъехало много десятков его родственников и забрали тело для похорон. Есть разные версии того, как это произошло: федеральные информагентства сначала сообщили, что родственники действовали силой, потом эти сообщения были опровергнуты. В любом случае для большинства других республик Северного Кавказа, в которых остро стоит проблема вооруженного экстремизма, единение родственников на похоронах человека, хотя бы подозреваемого в причастности к подполью, – случай, по доступным мне свидетельствам, не очень распространенный. Там старинные нормы родственной солидарности во многом отступили перед трагической постсоветской реальностью, прежде всего перед религиозным расколом и возникновением вооруженного подполья. В Ингушетии эти нормы оказались более устойчивыми.

Но вот проблем в религиозной сфере, знакомых другим северокавказским республикам, Ингушетия не избежала. И недавние спецоперации там – эхо давней и долгой истории.

Ваххабиты и олигархи

Угроза исламского радикализма стала актуальной для Ингушетии примерно тогда же, когда и для Чечни, – во второй половине 1990-х, когда в Чечне старую гвардию дудаевцев, строившую свою политику на этнических лозунгах, теснили молодые командиры с религиозной риторикой. Руководивший тогда Ингушетией Руслан Аушев демонстрировал решимость противостоять шедшим из Чечни опасным новым веяниям. Он потребовал и добился фактического запрета в Ингушетии всех религиозных течений, не вписывавшихся в местную исламскую традицию и получивших ярлык «ваххабизм». (Надо признать, что критики Аушева считают его твердость перед лицом угрозы, исходившей тогда из Чечни, непостоянной: она проявилась в религиозных вопросах, но не помешала многим боевикам использовать Ингушетию как место отдыха и перегруппировки сил.)

На тот момент исламская ситуация в Ингушетии во многом была похожа на ситуацию в других северокавказских республиках. Суть ее заключалась в том, что часть активных мусульман придерживалась традиционных для региона исламских практик, а часть ставила эти практики под сомнение и призывала очистить религию от всего, что не базируется непосредственно на Коране или Сунне (авторитетных для мусульман рассказах о жизни пророка Мухаммада).

Традиционалисты в Ингушетии, как и на всем Северо-Восточном Кавказе, – это сторонники суфизма, мистического ислама, основанного на духовном ученичестве у наставника-шейха и передаваемом от учителя к ученику сокровенном знании. У чеченцев и ингушей есть свои собственные суфийские течения (вирды), основателями которых были известные местные религиозные авторитеты в XIX – начале XX века. Что касается обновленцев, получивших в 1990-е навсегда точный ярлык «ваххабиты», то их идеологами в Ингушетии, как и в других республиках Кавказа, были местные религиозные активисты, отучившиеся в исламских университетах Ближнего Востока.

Требования запретить ваххабизм звучали в конце 1990-х не только в Ингушетии, но и в ряде других республик Северного Кавказа. В Дагестане его запрет даже обрел форму регионального закона. Но тут важно подчеркнуть, что слово «ваххабит» употреблялось тогда на Северном Кавказе в очень разных значениях, ни одно из которых не соответствовало его изначальному смыслу, то есть не обязательно относилось к конкретному исламскому направлению, возникшему в XVIII веке на Аравийском полуострове. В одном понимании это слово на Кавказе относилось исключительно к боевикам и тем, кто был к ним идейно близок (последние в северокавказских республиках, безусловно, были, да и остаются по сей день), а в другом понимании – ко всем тем, кто имел какие-либо разногласия с официальными исламскими структурами, то есть Духовными управлениями регионов.

Это наряду с активностью вооруженных экстремистов с начала 2000-х годов стало в большинстве северокавказских регионов источником нарастающей напряженности. Те или иные исламские группы заявляли, что их неправомерно причисляют к ваххабитам и «прессуют». В итоге обострялись взаимоотношения внутри религиозных кругов, а многие мусульмане, не попавшие в официально признанный мейнстрим и считавшие политику власти и силовиков по отношению к себе несправедливой, примыкали к реальным экстремистам и даже оказывались в лесу.

Так было в Дагестане, в Кабардино-Балкарии, и там это обернулось множеством трагедий. А вот в Ингушетии жесткая политика региональных властей в отношении нетрадиционного ислама не привела к острым религиозным конфликтам.

На мой взгляд, тому было две причины, и все они стоят упоминания, так как очень рельефно показывают специфику Ингушетии, ее важные отличия от соседей.

Первая причина – это защитное самосознание ингушей, которое сформировалось в ходе конфликта в Пригородном районе и первой чеченской войны. Оно жестко задавало приоритет «сбережения народа», стремления избежать любых, в том числе религиозных расколов в ситуации, когда республику окружали внешние угрозы.

А во-вторых, здесь тоже давала о себе знать необычайная сохранность в Ингушетии старых добрых кавказских традиций. Ведь именно благодаря им в этой республике гораздо менее острой оказалась проблема так называемых расколотых сел – известных катализаторов религиозной напряженности, да и источников пополнения вооруженного подполья, например в Дагестане. История у этих сел в основе своей одинакова: часть местной молодежи, вернувшись с учебы в арабских странах, начинала осуждать «ислам стариков» как неправильный, что приводило к длительному противостоянию в селе, в ряде случаев силовому. В Ингушетии противоречия в местном исламе не имели столь ярко выраженного межпоколенческого характера и редко концентрировались в конкретных селах. Возможно, по этим причинам внутри ингушского общества религиозный конфликт не был столь острым.

Однако это не спасло регион от нестабильности – как при Аушеве, так и после него. На рубеже 1990–2000-х годов Ингушетия страдала от происходивших чуть ли не ежедневно похищений заложников, в большинстве случаев сразу переправляемых в Чечню. Были и теракты, а позднее, в 2000-е, атаки боевиков на республику, самая масштабная из которых произошла 22 июня 2004 года и привела к многочисленным жертвам и фактическому переходу всей центральной части республики на несколько кровавых часов под контроль басаевцев. Хватало в регионе и местных вооруженных экстремистов, но абсолютное большинство их так или иначе прошло через Чечню и идейно созрело именно там, как правило в ходе боевых действий против федеральных войск. 

Напряженность увеличивалась и не всегда адекватными действиями силовых структур. Эта проблема стала нарастать после 2002 года, когда Аушев ушел в отставку, а его ставленник проиграл выборы поддержанному Кремлем Мурату Зязикову, накануне избрания произведенному в генералы ФСБ. Зязикову многие в республике ставили в вину то, что, несмотря на генеральский чин, он не хотел или не мог влиять на присутствовавших в регионе силовиков, некоторые из которых явно не работали на стабилизацию положения. Продолжались исчезновения людей, в том числе высокопоставленных чиновников, но теперь молва связывала эти инциденты уже не с бизнесом на заложниках в соседнем регионе, а с действиями прикомандированных групп неясной ведомственной принадлежности, которых местное население именовало «тяжелые». Раскручивалась опасная спираль насилия, остановить которую было все труднее. 

Ситуация в Ингушетии в середине 2000-х дополнительно осложнялась и конфликтами в местной элите. В первые годы правления Зязиков предсказуемо ограничил влияние в регионе крупных, даже по федеральным меркам, бизнесменов, доминировавших там при позднем Аушеве. Первой пострадала семья Гуцериевых, наиболее видный представитель которой, Микаил Гуцериев, присутствует в верхних строках российских бизнес-рейтингов по сей день.

Затем обозначился конфликт Зязикова уже с теми бизнесменами и федеральными чиновниками ингушского происхождения, которые активно поддерживали его избрание. Конфликт в элите вместе с массовым недовольством положением в республике, в том числе продолжающимися исчезновениями людей, привел к бурным молодежным выступлениям за отставку Зязикова и беспорядкам в Назрани в январе 2008 года. Ситуация стала особенно опасной после того, как 1 сентября 2008 года был убит Магомед Евлоев, бывший сотрудник прокуратуры Ингушетии, затем – московский предприниматель, активно помогавший избранию Зязикова, а в последние годы жизни – директор известного в республике ресурса Ingushetiya.ru, жестко оппозиционного Зязикову (сайт был впоследствии закрыт решением суда из-за экстремистских публикаций). Евлоева убили – по мнению суда, непреднамеренно – сотрудники полиции, пытавшиеся доставить его на допрос. За похоронами Евлоева последовала новая волна протестных митингов. Через два месяца Зязиков был отправлен в отставку.

Варяг из местных

Поставить во главе региона человека, который, с одной стороны, сам из этих мест, а с другой – долго работал вдали от малой родины, – знакомый ход Кремля на Северном Кавказе. Последовал он и за отставкой Зязикова, когда главой региона стал офицер-десантник Юнус-бек Евкуров, родившийся в Пригородном районе, служивший на Урале, а также, по данным разных источников, в Чечне и бывшей Югославии, но никогда не работавший в Ингушетии. Расчет федерального центра, очевидно, состоял в том, что главе, не вовлеченному в местные конфликты, управлять республикой будет легче. Вероятно, в пользу Евкурова говорили и другие особенности его жизненного пути: выходец из небогатой семьи, он простым сельским парнем начал армейскую службу и сделал военную карьеру, сам честно тянул лямку. В этом нельзя было не увидеть биографического сходства с Аушевым, о сохраняющейся популярности которого в Ингушетии было в Москве хорошо известно.

Кредит доверия, который в первое время получил в республике Евкуров, позволил сделать ряд шагов, не сделанных при Зязикове. Один из них касался Пригородного района. Буквально через четыре месяца после вступления нового главы в должность Народное собрание Ингушетии приняло закон об установлении границ муниципальных образований. Ингушетия на тот момент оставалась последним в РФ регионом, где такого закона не было. В законе перечислялись районы Ингушетии, и отсутствие среди них Пригородного символизировало, что территориальный спор республиканская власть считает закрытым. При этом, правда, Евкуров подчеркивал, что будет требовать возвращения всех вынужденных переселенцев в свои дома в Пригородном. В целом острота ситуации в районе при Евкурове заметно снизилась.

Можно спорить о том, насколько это заслуга ингушских (или каких-либо еще) властей. Сыграло роль то, что многие переселенцы из района за два десятилетия, проведенные в Ингушетии, успели обжиться на новом месте (хотя есть и такие, кто продолжает жить в малооборудованном временном жилье). Также среди вернувшихся к родному очагу в Пригородном заметная доля учится или работает в Ингушетии. Вопрос о возвращении в Пригородный район стал скорее символическим, чем бытовым. Это, впрочем, никак не позволяет пренебрегать сохраняющимися сложностями с возвращением переселенцев в отдельные села, а также тем, что возвращающимся явно недостаточно помогают полноценно интегрироваться в жизнь многонационального Пригородного района. Иначе они бы вряд ли в таких количествах каждый день ездили работать или учиться в Ингушетию через блокпост, на котором нередко образуются большие очереди. 

Другие шаги Евкурова в начале его правления были направлены на то, чтобы погасить конфликт в местной элите. Новый глава не избежал упреков, связанных с ростом влияния в республике его родственников, а также с непоследовательной кадровой политикой, результатом которой стали регулярные конфликты внутри исполнительной власти и частные отставки чиновников. Но крупных предпринимателей, не вхожих в республику при Зязикове, вернуть к участию в жизни региона до некоторой степени удалось, и в целом конфликт властей Ингушетии и наиболее известных выходцев из региона при Евкурове потерял актуальность.

Однако главные вызовы для нового главы, конечно, лежали в исламской сфере. И здесь ситуация развивалась очень противоречиво. 

Мятежный имам

Вооруженный беспредел, с которым Евкуров столкнулся и лично, когда 22 июня 2009 года на него было совершено покушение, в 2010-е годы стал постепенно уходить в прошлое. Это особенно хорошо видно сейчас по повседневной жизни республики: раньше даже в городах люди боялись выходить из дому в темноте, а похищения людей и перестрелки были почти ежедневной реальностью. Оперативная обстановка в Ингушетии стала улучшаться по мере подавления вооруженных групп в Чечне. Это еще раз подтверждает, что вооруженный экстремизм в Ингушетии был очень сильно связан с соседней республикой (для сравнения: в Дагестане происходящие в Чечне изменения до сих пор на ситуацию с вооруженным подпольем практически никак не повлияли). 

Хотя и заслуг Евкурова в этом отрицать нельзя. Он стремился разбирать каждое заявление жителей, утверждавших, что их родственник незаконно задержан или уничтожен в спецоперации, хотя не оказывал вооруженного сопротивления. Правозащитники при этом отмечали, что число таких жалоб при Евкурове стало заметно сокращаться. Также он настоял на выдаче тел убитых боевиков родственникам для захоронения. Отказы в праве захоронить родственника по исламским обычаям сами по себе порождали огромную напряженность. Однажды сам Евкуров в интервью журналистам так передал свои слова, сказанные силовикам: «Когда на совещании мне доложили: "Вот мы за два месяца уничтожили сто бандитов!" – я задал вопрос: "А сколько вы убедили сложить оружие и вернуться к мирной жизни?"»

Однако именно тогда, когда проблема бандподполья стала менее острой, в республике стал созревать новый религиозный конфликт, который сейчас сделался самым заметным сюжетом в местной политике и по своей значимости вышел далеко за границы Ингушетии. 

Евкуров в первые годы у власти подчеркивал свой нейтралитет в исламских делах. Он не раз говорил тогда в интервью, что посещает пятничные молитвы в мечетях разных направлений и готов к диалогу со всеми мусульманами, находящимися в легальном поле. Тогда, как и сейчас, большинство мечетей в Ингушетии были подконтрольны местному Духовному управлению, имамами в них были традиционалисты-суфии, и лишь в нескольких мечетях проповедовались альтернативные течения ислама. 

Незадолго до вступления в должность Евкурова имамом мечети в Насыр-Корте – поселке в составе города Назрань – стал Хамзат Чумаков, учившийся в 1990-е годы в Египте, а дома сразу обративший на себя внимание как талантливый проповедник. Он не был суфием, но в его проповедях на первом месте были не доктринальные темы, а вопросы нравственности, семьи. Чумаков последовательно и целенаправленно повышал свою популярность. Он, например, уделял много внимания работе с ингушской диаспорой. Послушать его в Москве в начале 2010-х годов приходили сотни ингушских студентов. А на родине Чумаков постепенно переходил от нравственной к социальной тематике, говоря на пятничных проповедях о коррупции, резко критикуя республиканскую власть за невыполнение различных обязательств, и так далее. Внимание к Чумакову в Ингушетии и за ее пределами стало еще выше после того, как в 2010 году на него было совершено покушение.

Деятельность имама-правдоруба не могла остаться без внимания главы региона, который не раз встречался с Чумаковым. После одной из таких встреч в 2013 году пресс-служба Евкурова распространила пресс-релиз, в котором утверждалось, что Чумаков «осознал контродуктивность агрессивной проповеди». Но если каких-то договоренностей на этих встречах и достигали, то действовали они явно недолго, потому что Чумаков оставался основным возмутителем спокойствия в регионе. 

Важный момент состоял в том, что происходившее вокруг Чумакова на первых этапах его деятельности плохо вписывалось в шаблон противостояния суфиев и салафитов, известный по другим регионам Кавказа. Во-первых, Чумаков в конфликте с властью действовал тогда в основном в одиночку. Другие имамы, не принимавшие суфизм, не так часто появлялись рядом с ним. Во-вторых, его группа поддержки среди рядовых верующих была мало похожа на салафитские общины, например в Дагестане, вступление в которые предполагает принятие определенной доктрины и как минимум весьма критическое отношение к исламским традиционалистам. Насколько можно судить, для общины мечети в Насыр-Корте объединяющим фактором служит не какая-то доктрина, а личное влияние имама. Более того, жестких границ у этой общины, скорее всего, не существует: в эту мечеть часто приходят люди, в другое время посещающие мечети, контролируемые Духовным управлением. 

Ситуация обострилась летом 2015 года. В первую пятницу июня ко времени общей молитвы у мечети Чумакова собралось большое количество сторонников Духовного управления. В окружении Чумакова утверждали, что их цель – сместить имама и поставить на его место другого кандидата. Сделать это не удалось: молодые люди, поддерживающие Чумакова, не позволили муфтиятским пройти в первые ряды молящихся. По мнению многих свидетелей, насилия удалось избежать с большим трудом. Последствия случившегося были очень заметны – и не только потому, что на дело Чумакова обратили внимание федеральные СМИ.

Прежде всего, теперь уже было ясно, что речь идет не о противостоянии одинокого имама с властью или Духовным управлением. Ряд религиозных деятелей, известных в республике именно как салафиты, в тот момент публично и очень активно выступили на стороне Чумакова. Другое изменение касалось линии поведения Евкурова. Если до июньского обострения он был скорее наблюдателем в противостоянии между Духовным управлением и мятежным имамом, то летом 2015 года лейтмотивом всех его заявлений по поводу религиозной ситуации была недопустимость насилия и необходимость обеспечить равные права всем исламским группам, не нарушающим закон. Фактически это означало, что Евкуров не поддерживает Духовное управление и готов дать определенные гарантии своему критику Чумакову. 

Такой ход для главы Северокавказского региона – весьма нестандартный по нынешним временам, когда от региональных руководителей на Кавказе ждут либо всемерной жесткой поддержки одного из религиозных направлений, либо просто передачи всех рычагов в религиозной сфере официальным исламским структурам. Выбрав свою линию поведения, неоднократно ее озвучив, Евкуров фактически стал самым высокопоставленным участником продолжающегося в России уже довольно много лет спора о том, как должна строиться государственная политика в отношении ислама в регионах, где есть угроза экстремизма: должна ли это быть ставка на одно наиболее лояльное власти религиозное течение, или же следует создавать одинаковые правила игры для всех групп мусульман, находящихся в легальном поле. Глава Ингушетии за последний год не раз заявил, что считает верным второй вариант.

Чеченское влияние

Что побудило Евкурова занять такую позицию? Наименее правдоподобным кажется объяснение, видящее за политикой главы регионы некие личные убеждения либерального толка. Возможно, Евкуров решил, что ни одна сторона в конфликте не имеет ресурсов, чтобы окончательно одержать верх, и поэтому счел нецелесообразным солидаризоваться с какой-либо из сторон. Наверняка повлиял и личный конфликт с муфтием Исой Хамхоевым, который стал явным именно после событий в Насыр-Корте, когда Евкуров публично потребовал отставки Хамхоева и назвал его работу неэффективной. Однако решающее влияние на поведение главы Ингушетии, скорее всего, оказал фактор Кадырова.

 

zak-kad.jpg Президент Ингушетии Юнус-Бек Евкуров и президент Чечни Рамзан Кадыров. Фото: ТАСС/ Сергей Фадеичев

 

Отношения Кадырова и Евкурова уже давно развиваются по синусоиде, когда за обменом жесткими публичными уколами следует столь же публичное примирение. Первое серьезное обострение случилось летом 2012 года, когда Кадыров неожиданно заговорил о территориальных претензиях Чечни к Ингушетии (административная граница между регионами юридически не утверждена). Реальной причиной для обострения тогда была, скорее всего, не граница, а нежелание Евкурова допустить распространение влияния чеченских властей на свой регион. Опасность такого распространения можно было видеть, например, в участии чеченских силовиков в ряде спецопераций на территории Ингушетии.

Этим потенциал Кадырова по влиянию на соседний регион не исчерпывается. Например, глава Чечни регулярно демонстрирует поддержку одному из течений (вирдов) в местном суфийском исламе – вирду баталхаджинцев, основная часть которых живет в крупном ингушском селении Сурхахи. Это достаточно замкнутая религиозная группа (в ней, например, не приветствуются браки с «внешними»), члены которой очень влиятельны в местном бизнесе. 

После событий в Насыр-Корте Чечня не осталась в стороне. Чеченские религиозные авторитеты, известные близостью к главе Чечни, активно поддержали муфтия Хамхоева. Заочный спор между Кадыровым и Евкуровым сменился обоюдными официальными заверениями в дружбе, что, однако, не привело к изменению религиозной политики Евкурова. Насколько можно судить, цель его состоит в создании некоего совета религиозных авторитетов (алимов), в котором были бы представлены разные религиозные направления и который выносил бы все ключевые решения в религиозной сфере.

Похожая система действует в Карачаево-Черкесии, и, надо признать, там она позволила снизить внутриисламское противостояние, правда при изначально гораздо меньших рисках, чем в Ингушетии. Задуманная ингушскими властями реформа имеет и ясную экономическую составляющую: в новой системе Духовное управление лишено возможности контролировать организацию паломничества в Мекку. 

Удастся ли все это Евкурову, пока неясно. Очевидно, что муфтият Ингушетии имеет собственный ресурс влияния, увеличившийся после того, как муфтий получил поддержку в Чечне. Если бы такого ресурса не было, невозможно было бы объяснить, почему отставка муфтия так и не состоялась, несмотря на требования главы Ингушетии. То, что после публичного примирения Евкурова и Кадырова узел в местном исламе так и не был распутан, подтверждается крайне жесткими заявлениями, которые после этого продолжили делать и муфтий Ингушетии, и Чумаков. Случившийся весной взрыв возле мечети в Насыр-Корте тоже не улучшил ситуацию. 

Стоит заметить, что конфликт разворачивается на фоне других тревожных процессов. В мае – июне после долгого перерыва появились заявления жителей республики, утверждающих, что их сыновья, убитые в спецоперациях, якобы не имели оружия и не оказывали сопротивления. За вооруженными инцидентами, прошедшими в республике 26 мая, последовало сразу пять таких заявлений. Мы не можем судить об их истинности, но само возвращение таких жалоб тревожно. Все это может отразиться и на раскладах в религиозном конфликте, если учесть, что у Евкурова на данный момент не складываются отношения с многими местными правозащитники, активно реагирующими на такие заявления, а эти правозащитники, в свою очередь, в основном поддерживают Чумакова.

Личные амбиции и непростые истории взаимоотношений между главными участниками ингушского конфликта затмевают суть позиций, которые в нем сталкиваются,  забывается, о чем, собственно, спор. Между тем оценить разные подходы к исламской политике, проявившиеся сегодня в Ингушетии, насколько важно, настолько и непросто.

К примеру, противники равноудаленности государства от всех мусульманских направлений, не имеющих проблем с законом, указывают на то, что такая политика позволит экстремистам на время мимикрировать под законопослушных верующих и укрепить свое влияние. Многочисленные провалы спецслужб разных стран, не опознавших вовремя опасных радикалов, подтверждают реальность такой опасности. И когда ссылаются на эту печальную практику, доказывая, что рискованны все варианты исламской политики, кроме исключительной государственной поддержки традиционализма, просто так отмахнуться от этих аргументов невозможно. 

Однако практикой подтверждается и другое: переход государства от роли регулятора, следящего за исполнением закона, к роли суверена, свободно вмешивающегося в жизнь подданных, не может быть частичным. Если сегодня ты позволил, чтобы твоим согражданам власти указывали, как им молиться, будь готов, что завтра те же власти публично остригут тебе волосы за исполнение какого-нибудь ненародного танца. Это тоже сегодня становится реальностью, которой точно так же нельзя пренебречь. 

Поэтому необходимо найти такой вариант исламской политики, при котором можно было бы избежать обеих этих опасностей. И именно поэтому спор, который идет сегодня в Ингушетии, значим не только для будущего Евкурова и Кадырова и не только для будущего Ингушетии и Чечни. Ведь негодные политические решения, принимавшиеся на Кавказе, очень быстро ударяли по стране в целом. Этому учит постсоветская история, и об этом не стоит забывать даже тогда, когда кавказская тема стала меньше присутствовать в заголовках новостей.

Источник: http://carnegie.ru/commentary/2016/07/06/ru-63927/j2sg

Ссылка на комментарий
Поделиться на других сайтах

Join the conversation

You can post now and register later. If you have an account, sign in now to post with your account.

Гость
Ответить в тему...

×   Вставлено в виде отформатированного текста.   Вставить в виде обычного текста

  Разрешено не более 75 смайлов.

×   Ваша ссылка была автоматически встроена.   Отобразить как ссылку

×   Ваш предыдущий контент был восстановлен.   Очистить редактор

×   Вы не можете вставить изображения напрямую. Загрузите или вставьте изображения по ссылке.

Загрузка...
×
×
  • Создать...

Важная информация