Поиск по сайту

Геннадий Горелик “Другому как понять тебя?“, или Основы научного паратеизма Что такое «паратеизм»? Два нобелевских лауреата: атеист и теист Паратеизм сегодня, вчера и позавчера Два академика: атеист и теист «…другому как понять тебя?» К столетию Виталия Лазаревича Гинзбурга, с любовью к его живой душе атеиста Виталий Лазаревич Гинзбург, физик-теоретик, нобелевский лауреат, ушел из жизни семь лет назад. Но из моей жизни никуда он не уходил. И не только потому, что за тридцать лет нашего знакомства мне довелось много беседовать с ним на разные острые темы науки и жизни, а недавно подготовить к публикации его "Письма к любимой" из самого драматично-плодотворного семилетия его биографии – 1946-1953. В.Л. сейчас для меня олицетворяет вопрос, не отпускающий с середины 1990-х, когда я занялся исследованием жизни Андрея Сахарова: КАК ПОНЯТЬ ТО, ЧТО СРЕДИ ЛУЧШИХ И УМНЕЙШИХ ЛЮДЕЙ ИМЕЮТСЯ И ТЕИСТЫ И АТЕИСТЫ? С этим вопросом связан второй: Почему редко кто из хороших умных людей принимает этот вопрос всерьез? В.Л. принимал, и потому-то наиболее широкую известность он получил не своими научными достижениями, а выступая на темы религии. Некоторые в его “неуемных и неумных” высказываниях видели миссионерский зуд – желание всех обратить в свою веру, то бишь в неверие. Я же видел прежде всего защиту свободы совести, что он и сам говорил. Однако сейчас, больше всего вижу страсть исследователя решить казалось бы чисто интеллектуальную проблему – “живо трепещущую”, но не поддающуюся: Как могут разумные образованные люди (включая физиков!), верить в бога??!! ЧТО ТАКОЕ «ПАРАТЕИЗМ»? Поскольку речь идет о физиках-теоретиках, уточним основные понятия. Из текстов Гинзбурга видно, как трудно атеисту пользоваться обычными словарными определениями, где “несуществующему” богу приписываются разные свойства, и, соответственно, возникают теизм, деизм, пантеизм и прочие разные -измы. Чёрт ногу сломит (хоть и он не существует). В.Л., например, цитировал определение:“Теизм – религиозное мировоззрение, исходящее из понимания Бога как абсолютной личности, пребывающей вне мира, свободно создавшей его и действующей в нем”и дал свое само-определение: “Атеист полностью отрицает существование Бога, чего-то сверхъестественного, чего-то помимо природы, считает мир существующим независимо от сознания и первичным по отношению к этому сознанию”. Но если нет ничего сверх-естественного, вне-природного, то на нет и суда нет, как нет и реальных оснований для суждений о личности Бога, о его местопребывании и деятельности. Поэтому атеист Гинзбург в пантеизме и деизме видел лишь “стыдливый атеизм”, а об Эйнштейне писал, что тот “был атеистом и пользовался религиозной терминологией лишь в условном смысле”. При этом цитировал письмо Эйнштейна 1951 года своему другу-атеисту (М. Соловину): “Вполне могу понять Ваше нежелание применять слово “религия”, когда имеется в виду некий эмоциональный или психологический настрой, наиболее очевидный у Спинозы. Но я не нашел лучшего выражения, чем “религиозная”, для уверенности в рациональной природе реальности, насколько она доступна человеческому разуму. Там, где отсутствует это чувство, наука вырождается в бескрылый эмпиризм. Какого черта мне беспокоиться, наживут ли попы на этом капитал? От этого все равно нет лекарства”. Эйнштейн знал на собственном опыте, что такое религиозное чувство. В детстве он был им охвачен, к изумлению своих просвещенных и “совсем нерелигиозных”, по его собственным словам, родителей. К религиозному совершеннолетию (в иудаизме – 13 лет), ему стало тесно в рамках традиционной религии и на смену пришло “прямо-таки фанатическое свободомыслие”. Однако он прекрасно помнил “религиозный рай юности” и сохранил любовно-уважительное отношение к текстам Библии. Он не раз объяснял свое религиозное чувство, иронизируя о “профессиональных атеистах, гордых тем, что не только избавили этот мир от богов, но и ’разоблачили все чудеса’”. Познаваемость мира он называл “вечной тайной”, “чудом, которое лишь усиливается при расширении наших знаний”. Но если Эйнштейн, с его несомненным литературным даром, не нашел более точного слова, чем “религиозное”, чтобы выразить свое мировосприятие, не значит ли это, что иного слова попросту нет? Этот вопрос подсказывает простое, общее и легко проверяемое отличие (оно же и определение) теиста и атеиста: Если человеку для выражения самых глубоких своих представлений о смысле жизни, о своем восприятии мира и других людей, необходимо понятие Бога (или богов, духов и т.п.), он – теист (или политеист), в ином случае – атеист. Конечно, самые глубокие свои представления о жизни люди раскрывают не каждому, а некоторые и не заглядывает в себя настолько глубоко, чтобы такие представления как-то выразить. Указанное простое определением, однако, по меньшей мере может помочь в этом. ДВА НОБЕЛЕВСКИХ ЛАУРЕАТА: АТЕИСТ И ТЕИСТ Рядом с Виталием Гинзбургом начинал свой путь в науке Андрей Сахаров. По решению правительства, их оторвали от теоретической физики для работы над изобретением термоядерной бомбы под руководством их общего учителя – И.Е.Тамма (первого в России физика-теоретика, получившего Нобелевскую премию). Сахаров назвал Гинзбурга одним “из самых талантливых и любимых учеников Игоря Евгеньевича [Тамма]”. А Гинзбург говорил, что Сахаров “был сделан из материала, из которого делаются великие физики”, “обладал редчайшим научным талантом и оригинальностью” и что “такая гигантская и многогранная фигура неизбежно в чем-то таинственна и для обыкновенных людей загадочна”. Частью этой загадки для Гинзбурга было отношение Сахарова к атеизму. Они оба стали народными депутатами в результате первых (и последних) почти-свободных выборов в СССР в 1989 году, и на встречах с избирателями Сахаров, отвечая на вопросы, вполне определено говорил, что он не атеист. В книге “Воспоминаний” Сахаров рассказал о своей религиозной эволюции. Приобщенный к православию мамой и бабушкой, он “лет в 13”, подобно Эйнштейну, осознал, что вырос из прежней картины мира, “перестал молиться и в церкви бывал очень редко, уже как неверующий”. Сразу после этих слов Сахаров лаконично изложил свое зрелое кредо: “Я не верю ни в какие догматы, мне не нравятся официальные Церкви (особенно те, которые сильно сращены с государством или отличаются, главным образом, обрядовостью или фанатизмом и нетерпимостью). В то же время я не могу представить себе Вселенную и человеческую жизнь без какого-то осмысляющего их начала, без источника духовной “теплоты”, лежащего вне материи и ее законов. Вероятно, такое чувство можно назвать религиозным”. Гинзбург же уверенно писал, что наука “совершенно несовместима с теизмом”. Когда в беседах с вдовой Сахарова, Еленой Боннэр, я первый раз заговорил о религии, она, решительно заявив: "Я – полная атеистка!”, добавила, что и “Андрей не верил в бога". Тогда я процитировал приведенное его кредо. И, поразмыслив, она неожиданно сказала: "Какая я дура была! Я же печатала эти его слова! И не растрясла его, -- что он, собственно, имел в виду?…” Впоследствии Елена Георгиевна помогла мне вникнуть в религиозное чувство Сахарова, дав страницы из его дневника, где он пытался выразить свою позицию, используя уже слово “Бог”. И предоставила аудиозапись выступления Сахарова перед французскими физиками в сентябре 1989 года. Это выступление он озаглавил “Наука и свобода“, говорил “без бумажек” (не было даже никаких тезисов) и сделал прогноз, озадачивший многих: “Эйнштейн, и это не случайно, стал как бы воплощением духа и новой физики, и нового от ношения физики к обществу. У Эйнштейна в его высказываниях, в его письмах очень часто встречается такая параллель: Бог – природа. Это отражение его мышления и мышления очень многих людей науки. В период Возрождения, в 18-м, в 19-м веках казалось, что религиозное мышление и научное мышление противопоставляются друг другу, как бы взаимно друг друга исключают. Это противопоставление было исторически оправданным, оно отражало определенный период развития общества. Но я думаю, что оно все-таки имеет какое-то глубокое синтетическое разрешение на следующем этапе развития человеческого сознания. Мое глубокое ощущение (даже не убеждение – слово “убеждение” тут, наверно, неправильно) – существования в природе какого-то внутреннего смысла, в природе в целом. Я говорю тут о вещах интимных, глубоких, но когда речь идет о подведении итогов и о том, что ты хочешь передать людям, то говорить об этом тоже необходимо. И это ощущение, может быть, больше всего питается той картиной мира, которая открылась перед людьми в 20-м веке” [звуковой фрагмент]. Не буду поправлять Андрея Дмитриевича в том, насколько часто у Эйнштейна встречается параллель “Бог – природа” и насколько универсальным было противопоставление науки и религии в 16-19 веках. Сахаров жил в стране, где такое противопоставление было самым обычным делом. Тем необычнее его предвидение и тем яснее глубокая связь его религиозного чувства с научным мышлением. В одной из последних его статей Гинзбурга читаем: “Я многих спрашивал: “Верите ли Вы в Бога?”. Ответы такие: 1) “не верю, я атеист”; 2) “не знаю, есть ли Бог или его нет, я агностик”; 3) “да, верю. Я исповедую, скажем, христианскую религию или, конкретно, православие”; 4) “не религиозен, и все известные мне религии считаю несостоятельными, но “что-то есть”. Вот это “что-то есть” ДОРОГОГО СТОИТ. В самом деле, атеизм, опирающийся на науку, на научное мировоззрение, да и другие аргументы, упомянутые выше, по моему убеждению, достаточны для того, чтобы решительно отбросить религию. Но все это еще не отвечает на мучающих многих вопросы “о смысле жизни”, о происхождении жизни и о ее неизбежном конце, о происхождении человеческого сознания и так называемой духовной жизни человека. … Я не испытываю, К СОЖАЛЕНИЮ, “космического [религиозного] чувства” [Эйнштейна], и мне чужды пантеистические представления Спинозы. Аргументы, уже упомянутые в статье “У религии – судьба астрологии” [“Новая газета” 23.08. 2007] и выше, достаточны для отрицания религии и убежденности в торжестве атеизма. Замечание же о возможности веры в существование КАКОГО-ТО Бога в результате неудовлетворенности отсутствием ясности в отношении происхождения жизни и сознания (мышления), ничего здесь не меняет. При этом я пишу о “вере в существование Бога”, имея в виду, конечно, не Бога существующих религий. Не уверен, что такая терминология удачна, но, надеюсь, это не приведет к недоразумениям.” Заглавными буквами я выделил слова, которые можно было бы трактовать “примирительно”, но на мой вопрос, считает ли он, что религия останется лет через сто-двести, В.Л. ответил без колебаний: “Только в музеях”. Религией он обычно именовал традиционные церковно-догматические системы, отличая их все от неопределенной веры, следов которой у себя тоже не находил. Итак, перед нами два выдающихся физика почти одного поколения и одной и той же научной школы, теист и атеист, глубоко верующий и глубоко неверующий. “Глубоко” здесь означает, что каждый из них продумал заданный себе вопрос и ответил на него с полной ясностью, не взирая на внешние обстоятельства – преобладающие общественные настроения – советско-атеистические в одном случае и антисоветско-теистические в другом. Один осознал, что не может даже “представить себе Вселенную и человеческую жизнь”, не используя понятий о сверх-природном, а другой осознал, что не видит ничего “помимо природы”. Различие в том, что Сахаров задавал себе вопрос по внутренним причинам, а Гинзбурга задуматься побудили резко изменившиеся настроения в обществе. Он рассказал об этом в первой своей статье на темы религии, написанной совместно с близким другом Е.Л.Фейнбергом (“Об атеизме, материализме и религии”, Литературная газета, 3.6.1998): “В "Литгазете" от 8 апреля с. г. опубликована беседа православного богослова А.Кураева с обозревателем ЛГ О. Морозом. Тема беседы — "Человек и Бог: вчера, сегодня, завтра" — в условиях сегодняшней России весьма актуальна, и мы приветствуем открытый и откровенный обмен мнениями по этому кругу вопросов. Тем не менее, мы вряд ли взялись бы за перо, если бы А.Кураев не выступил с таким утверждением: "Сегодня атеист — крайне редко встречающееся существо, занесенное в Красную книгу. Лично я уже давно с настоящими атеистами не встречался". Между тем мы — убежденные атеисты, такими были все наши учителя (упомянем здесь лишь И.Е.Тамма), такими мы были при советской власти и остались сегодня. Вполне вероятно, что в православном богословском институте, где преподает А.Кураев, он с атеистами не сталкивается. Но в институтах Российской Академии наук, на естественных факультетах университетов, в различных НИИ ситуация совсем иная. К сожалению, мы не располагаем данными социологических опросов (а они нужны, хотя в отношении атеизма и религии это дело очень деликатное), но все, что мы знаем, свидетельствует о прочности материалистических и атеистических воззрений и в сегодняшнем российском обществе. Кстати сказать, оказаться в Красной книге отнюдь не стыдно, об ее исчезающих обитателях принято заботиться. Поэтому, помещенные волею А.Кураева в эту книгу, мы отнюдь не обиделись, а лишь поразились той чудовищной аберрации, которая, по-видимому, присуща некоторым представителям религиозных и близких к ним кругов. Речь, по сути дела, идет о важном социальном явлении, и на нем необходимо остановиться. Мы имеем в виду вспышку религиозности и чаще псевдорелигиозности как реакцию на наше недавнее советское прошлое. Преступный коммунистический (большевистский, ленинско-сталинский) режим преследовал религию. …” Впоследствии дьякон Кураев познакомился с В.Гинзбургом, дарил ему свои книги, они соучаствовали в дискуссиях, во время одной из которых Кураев сказал: “Виталий Лазаревич, мне очень радостно было видеть ваше ясное лицо, ясные глаза, ум. Я хотел бы, чтобы на самом деле таких людей было бы больше, как вы. Лучше для меня, православного человека, мне легче жить рядом с умным атеистом, нежели в обществе полуобразованных суеверов-оккультистов, почитающих Анастасию под кедрами или чистящих свои кармы, чакры с помощью диагностики кармы. Так что с атеистами научными церковь всегда была в союзе против суеверий”. На смерть В.Л.Гинзбурга откликнулся Кураев так: “Вчера скончался выдающийся русский ученый, лауреат Нобелевской премии Виталий Лазаревич Гинзбург. Хороший и честный человек. Мне очень горько, что его уже нет на земле. Я виноват перед ним и за него пред Богом, в которого Виталий Лазаревич не верил. Наши редкие и короткие личные встречи убедили меня в том, что Виталий Лазаревич может слушать и понимать собеседника. Когда в последние годы жизни в его круг интересов вошли религиозные вопросы, рядом с ним оказались хищники, которые свою ненависть к Церкви попробовали передать великому ученому. Я убежден, что она для него была все же совсем неорганична. И я полагал, что если бы мы сошлись поближе, если бы у нас мог быть долгий разговор без телекамер, на что-то он смог бы посмотреть иначе. Потому что столь ясный и великий ум не мог бы остаться заложником школьно-безбожных штампов сталинской поры, если бы в его кругозор включили другую информацию”. Тут, думаю, дьякон Кураев глубоко неправ, и школьно-безбожные штампы сталинизма тут не при чем. Мои долгие – без телекамер – разговоры с В.Л. убедили меня, что его атеизм никто не сумел бы пошатнуть. Такое же впечатление осталось у меня от общения еще с несколькими незурядными людьми, физиками и нефизиками – атеистами, широко мыслящими и глубоко нравственными. Мой лично-профессиональный опыт историка-экспериментатора подкрепляется фактом истории культуры: во все времена – испокон веков до наших дней – среди лучших образованных умов были и теисты и атеисты. Соответственно, теизм и атеизм сосуществуют как способы мировосприятия, равноправные в том, что свободно выбираются, а точнее, осознаются мыслящим человеком. Признание этого факта в качестве устойчивой характеристики человеческого общества, назовем ПАРАТЕИЗМОМ, имея в виду смысл греческой приставки “пара-”, означающей “рядом”, а также допуская простое русское объяснение: паратеизм – это признание парности теизма и атеизма. При этом не имеет значения религиозное самоопределение самого паратеиста. Вводя это понятие, я опираюсь на Андрея Сахарова, который считал “религиозную веру чисто внутренним, интимным и свободным делом каждого, так же как и атеизм”, и знал, что “люди находят моральные и душевные силы и в религии, а также и не будучи верующими”. В его близком окружении преобладали атеисты: отец, открывший ему мир науки, И.Е.Тамм, руководивший первыми самостоятельными шагами в науке, жена, большинство друзей и коллег. Среди правозащитников рядом с Сахаровым были и теисты и атеисты. Показательный пример – переписка 1974-75 годов между двумя правозащитниками – православным священником Сергеем Желудковым (1909-84) и находящимся тогда в лагере Кронидом Любарским (1934-96) – физиком и безоговорочным атеистом. Из писем ясна глубокая взаимная симпатия, моральное единство во всех земных делах и… невозможность взаимопонимания в вопросах “неземных”. Чтобы не искать причину в наследии советского госатеизма, приведу несколько примеров из несоветской и досоветской истории. ПАРАТЕИЗМ СЕГОДНЯ, ВЧЕРА И ПОЗАВЧЕРА Американский физик и нобелевский лауреат Стивен Вайнберг в своей книге о физике ранней Вселенной заявил в философско-лирическом отступлении: “Людям очень трудно удержаться от веры в то, что мы имеем какое-то особое отношение к вселенной, что человеческая жизнь – это не просто некий смехотворный результат цепочки случайностей, начавшейся в первые три минуты существования вселенной, а что наше существование было каким-то образом предопределено с самого начала. Случилось так, что я пишу это в самолете на высоте 10 км над Вайомингом, по дороге из Сан-Франциско домой в Бостон. Земля подо мной выглядит очень уютной — пушистые облачка здесь и там, снег, ставший розовым на закате, дороги, протянувшиеся от одного города к другому. Очень трудно осознать, что все это – лишь крошечная частичка подавляюще враждебной вселенной. Еще труднее осознать, что эта вселенная произошла из неописуемо странного начального состояния и что в будущем ее ожидает смерть от бесконечного холода или невыносимого жара. Чем более постижимой кажется Вселенная, тем бессмысленней она выглядит”. Возможно, именно это заявление побудило Сахарова вдуматься в собственные представления и выразить их. Дело в том, что процитированная фраза содержится в книге, опубликованной в США в 1977 году, а в русском переводе в 1981-м, во второй год ссылки Сахарова. Для русского издания его редактор Я. Зельдович написал (и “пробил”) специальное дополнение, посвященное одной из самых ярких работ Сахарова по космологии, сделанной еще в 1967 году, но не оцененной тогда ни Зельдовичем, ни Вайнбергом. Поэтому у Сахарова были причины внимательно читать эту книгу. Прекрасно понимая все научные соображения, которые подразумевал американский физик, он, тем не менее, ощущал и смысл своей личной судьбы и смысл истории Вселенной. Шагнем на полвека в прошлое. В 1927 году, во время Сольвеевского конгресса, в котором участвовали самые выдающиеся физики того времени, по воспоминаниям одного из них, кто-то задал вопрос: “Эйнштейн продолжает говорить о Боге, что это значит? Очень трудно представить, что такой ученый, как он, столь сильно привязан к религиозной традиции”. Свои философско-психологические объяснения предложили В.Гейзенберг и В.Паули, выслушав которых, в разговор включился 25-летний Поль Дирак: “Я не понимаю, почему мы здесь говорим о религии. Если мы честны – а это долг ученых – мы должны признать, что религия – это куча ложных утверждений, не имеющих никакого основания в реальности. Сама идея Бога – продукт человеческого воображения. Можно понять, почему перво­бытные люди, гораздо более зависимые, чем мы, от могущественных сил природ­ы, трепеща от страха, обожествляли эти силы”…. И продолжил вполне в духе того “научного атеизма”, который преподавали в советских университетах и в котором религию называли “опиумом для народа”. В том же 1927 году Жорж Леметр (которого Дирак знал с времен их аспирантуры в Кембридже) открыл астрономический факт расширения Вселенной и предложил его физическое понимание на основе теории гравитации Эйнштейна. Согласно этому пониманию расширение началось с взрывообразного начала. Леметр, прежде чем стать астрофизиком, принял сан католического священника, и впоследствии легко сочетал обе свои профессии. Дирак вспоминал, что “как-то раз беседовал с Леметром о космологической эволюции и о чувстве, вызываемом грандиозностью картины, которую он нам дал. И сказал ему, что, вероятно, космология – та ветвь науки, которая находится ближе всего к религии. Однако Леметр не согласился и, подумав, сказал, что ближе всего к религии находится психология”. В конце 1950-х годов Леметр, выступая на конференции по астрофизике (в своей непременной сутане), счел нужным уточнить, что теория Большого Взрыва “находится вне всяких метафизических или религиозных вопросов. Материалисту она оставляет свободу отрицать всякое сверхъестественное существо. Верующему она не дает возможности ближе познакомиться с Богом. Она созвучна словам Исайи, говорившего о “скрытом Боге”, скрытом даже в начале творения…. Для силы разума нет естественного предела. Вселенная не составляет исключения, – она не выходит за пределы способности понимания”. Два года спустя Леметр стал президентом Папской академии наук. Шагнем в 19-й век, когда Максвелл (величайший физик, если смотреть с “народно-хозяйственной” точки зрения) написал в письме другу: “Христианство – то есть религия Библии – это единственная форма веры, открывающая все для исследования. Только здесь все свободно. …Можешь обыскать всю Библию и не найдешь текст, который остановит тебя в твоих исследованиях”. После смерти Максвелла среди его бумаг нашли текст молитвы, который начинался так: “Боже Всемогущий, создавший человека по образу Твоему и сделавший его душой живой, чтобы мог он стремиться к Тебе и властвовать над Твоими творениями, научи нас исследовать дела рук Твоих, чтобы мы могли осваивать землю нам на пользу и укреплять наш разум на службу Тебе…”. А продолжатель работ Максвелла и его почитатель, Л. Больцман, выразивший свой восторг словами Гете: «Не Бог ли эти знаки начертал?», был тем не менее атеистом. В 17 веке у Ньютона, посвятившего Библии больше страниц чем физике, был коллега и почитатель астроном Э. Хэли (Галлей), который не скрывал своего атеизма. Один из первых биографов Ньютона (и физик) так описал их отношения: “Ньютон слишком глубоко знал Библию и слишком впитал ее дух, чтобы строго осуждать других, имеющих взгляды, отличные от его собственных. Он придерживался великих принципов религиозной терпимости и питал отвращение к преследованиям, даже в самой умеренной форме. … Когда др. Хэли говорил неуважительно о религии, Ньютон останавливал его, говоря лишь: “Я изучил эти вещи, а Вы – нет”. Если шагнуть еще на пару тысячелетий в прошлое, в Древнюю Грецию, где физика родилась, то обнаружим, что среди тогдашних физиков/натурфилософов преобладали атеисты, начиная с самого первого – Фалеса. Самые известные – Демокрит и Эпикур. И, наконец, древнейшее, вероятно, свидетельство о существовании атеизма дает Библия. Два псалма начинаются фразой: “Сказал безумец [глупец] в сердце своем: Нет Бога” . Негативная оценка тут связана, конечно, с верой псалмопевца, но тем весомее свидетельство столь давнего и совершенно ненаучного атеизма. Такие доводы история дает в пользу паратеистическогой точки зрения на человека и на разнообразие точек зрения. Добавляет доводы и философия науки. Друг В.Л.Гинзбурга, академик Евгений Львович Фейнберг (1912-2005) самое важное свое открытие, на мой взгляд, сделал не в физике, а в философии науки. Он обнаружил неустранимую роль совершенно субъективной интуиции в самой основе жизнедеятельности физики – в принятии решения о достаточности опытной проверки данного теоретического утверждения. Никаким объективным образом нельзя обосновать, когда некую теорию можно считать экспериментально проверенной. Сколько бы экспериментов ни проводить при различных значениях параметров, всегда останутся еще не проверенные значения. Тем не менее, и отдельный физик и научное сообщество в целом в какой-то момент приходят к выводу: "Все! Закон проверен. Можно идти дальше". Это не логический вывод. Это – интуитивное суждение. Оно не дает стопроцентной гарантии, но без него физики до сих пор проверяли бы закон Архимеда -- для все новых жидкостей и новых тел, погруженных в жидкость. Этот парадоксально простой вывод о том, что физика не сводится к логике и экспериментам, произвел сильнейшее впечатление на Гинзбурга. Мне довелось быть свидетелем, как он, “используя служебное положение в личных целях”, рассказал об этом выводе на большом семинаре, которым руководил. Семинар назывался “Общемосковским”, хотя фактически был “Общесоюзным”, и проходил в большом зале ФИАНа. Собиралось обычно несколько сот человек. В начале семинара Гинзбург обычно рассказывал о научных новостях по страницам главных мировых журналов по физике. Аудитория была физико-математическая и настроена по-деловому. Но в тот день руководитель семинара рассказал о неопубликованных “гуманитарных” соображениях Фейнберга. Из этих соображений выросла книга Фейнберга “Интуиция и логика в искусстве и науке”. А одним из плодов его размышлений стал вывод о том, что суждение человека о бытии или небытии Бога – тоже интуитивное, логически недоказуемое, и, значит, оба взгляда – теизм и атеизм – имеют право на жизнь. Наконец, несколько лет назад появилось экспериментальное исследование гарвардских психологов, которое, на мой взгляд, дает психологическое обоснование паратеизма. Исследователи искали и не нашли связи между склонностью к религиозному взгляду на мир и социально-культурными характеристиками человека – образованием, интеллектом, доходом, (не)религиозностью семейного окружения, политическими предпочтениями и т.д. Нашли, однако, связь с типом мышления человека. Люди используют в своем мышлении два способа – интуитивный и аналитический, а различаются тем, какой из способов преобладает, что можно определить с помощью специального теста. В итоге оказалось, что интуитивный тип мышления способствует вере в Бога, аналитический – препятствует. А поскольку тип мышления формируется в раннем детстве или еще раньше, то и (не)способность человека к религиозному мировосприятию осознается им как нечто данное. Помимо преобладания одного из способов мышления, важны, разумеется, и силы каждого способа мышления и сила характера. Добавив к этому реально живущие в культуре религиозные представления, получим реальное паратеистическое многообразие. Установленная психологами предрасположенность “интуитов” к религии помогает, в частности, отвечать на обсуждавшийся ранее вопрос Нидэма. Проясняется тот исторический факт, что практически все физики, которым удалось изобрести новые фундаментальные понятия, были теистами. Такого рода изобретения невозможны без опоры на интуицию. При этом аналитики-атеисты – такие, как Лаплас, Больцман, Дирак, Ландау – имели достаточный простор для творчества, чтобы строить теории на основе фундаментальных понятий, изобретенных “интуитами”-теистами. ДВА АКАДЕМИКА: АТЕИСТ И ТЕИСТ Даже если считать паратеизм – сосуществование теистов и атеистов в самой просвещенной части общества – обоснованным научно, исторически и философски, никуда не денется проблема взаимо(не)понимания между ними. Эта проблема обнаруживается в самых разных обсуждениях, даже если они начинаются с вопросов, далеких от религии. И доводы легко переходят от академической вежливости к ехидным подковыркам и к возмущенной обороне, не отличимой от нападения. Все, похоже, согласны на минимальный такт, состоящий в том, что каждый имеет право на своих тараканов в голове и может некоторое время потерпеть, пока инакомыслящий гонит свою пургу. Терпение, однако, быстро кончается, потому что… уж больно трудно терпеть. И это не отсутствие хвалено-разруганной толерантности. Даже мощные интеллектуалы высшей моральной пробы нередко с глубоким недоумением воспринимают противоположную духовную ориентацию. Приведу пример двух таких интеллектуалов – двух академиков – Е.Л.Фейнберга и С.С.Аверинцева. Среди рукописей Фейнберга сохранились две попытки изложить свое кредо атеиста. Первую он начал так: “Уже много последних десятилетий я пытаюсь понять почему, зачем и как люди верят [в Бога]”. Объяснив различие этих вопросов, он выразил и свое отношение к религии: “Будучи естественным, органическим и полным атеистом (я избегаю слова “убежденным”, потому что меня никто не убеждал, и самого себя мне не нужно было убеждать), я сам считаю теизм любой формы излишним, нелепым, унижающим (человека). В то же время это не значит, что я не уважаю религиозного человека только потому, что он религиозен. И его вера, и мои написанные жесткие три характеристики являются подлинными интуитивными суждениями, правоту которых невозможно ни убедительно доказать, ни убедительно опровергнуть. О них можно размышлять, в результате чего можно изменить свое “интуитивное суждение” на противоположное, или наоборот укрепиться в нем. Я уважал и уважаю многих очень хороших религиозных людей, как определенные личности, считаюсь с их религиозными воззрениями, но мое уважение относится к тем сторонам их личности, которые отнюдь не обязательно связаны с их религиозностью (хотя часто и подкрепляется ею). Ближе всего мне слова Чехова: «Я с удивлением посматриваю на всякого интеллигентного религиозного человека».” Точная фраза Чехова: “…я давно растерял свою веру и только с недоумением поглядываю на всякого интеллигентного верующего” (из письма С. П. Дягилеву, 12.07.1903)], но и “удивление” и “недоумение” слишком слабые слова, если физик поставил перед собой такую неслабую задачу: “Сначала я попытаюсь пояснить и даже обосновать (доказать здесь, конечно, ничего нельзя) свое мнение о том, что религиозность излишня, нелепа и унижает достоинство человека. Для того чтобы мотивировать утверждение о ненужности религии для современного образованного человека нужно показать, что основные функции религии могут (и даже должны) быть выполнены (и фактически выполняются) другими средствами, в других сферах жизни человека”. На этом первый вариант Credo обрывается. Быть может, задача оказалась слишком трудной или же Е.Л. понял, что, вопреки позитивному заглавию, означающему “Во что я верю”, речь пошла о том, во что он не верит сам и не советует верить другим. А, скорее, подействовали обе причины совместно и побудили отложить замысел. Второй вариант Credo уже почти целиком позитивный, и суть его состоит в том, что нам, людям, выпало участвовать в уникальном явлении Вселенной -- чуде жизни, развившейся до появления сознания и цивилизации. Наш долг -- сберечь это чудо. А сделать это люди могут лишь совместными усилиями в духе любви к жизни и любви к ближнему. Отсюда следуют принципы общественного устройства и морали. В трехстраничном тексте атеиста пять раз встречается слово “чудо”. И первое чудо – возникновение жизни – означает “невероятное событие”. Фейнберг не обосновывает это редкое, хоть и не уникальное среди атеистов, представление о происхождении жизни на Земле (невероятность возникновения жизни на Земле утверждал также знаменитый биолог, нобелевский лауреат и атеист Ф.Крик). Не обсуждая здесь сам этот интригующий вопрос, замечу лишь, что представление физика Фейнберга о происхождении жизни было основано на его (интуитивной!) оценке доводов “оптимистов”, считающих возникновение жизни вполне вероятным событием (одним из таких оптимистов был его первый аспирант, работавший в соседней комнате теоротдела ФИАНа -- Д.С. Чернавский). “Чудо жизни” стало для Фейнберга основой, на которой он укрепил свои гуманитарные представления -- вполне традиционные для библейской цивилизации, начиная с заповеди любить ближнего. Он и сам это понимал, как следует из последнего краткого раздела, состоящего всего из одной фразы: ”Все сказанное о назначении человека, вероятно, примет и религиозно верующий человек. Только слово “чудо”, употребленное выше, он примет в прямом смысле, как сотворение жизни Богом, высшим духом и т.п. Я не понимаю, зачем это нужно”. Рукопись кончается точкой. Быть может, стоило заменить ее на вопросительный знак с многоточием, показав, что это лишь конец наброска, а не размышлений? Вопрос “зачем это нужно” порожден сильным недоумением. Атеисту, пожалуй, представить себе религиозную картину мира еще труднее, чем верующему -- удаление Бога из мировосприятия. Попытка смоделировать в себе иную интуицию обычно оборачивается карикатурой, которая лишь “подтверждает ее неправильность”. Если же интуиция действительно свободна в своем религиозно-атеистическом самоопределении, то эта свобода должна воплощаться в реальной жизни. И воплощалась. С субъективной ясностью, не меньшей, чем у физика Фейнберга, выразил свое теистическое мировоззрение филолог Аверинцев. Если первый лишь высказал намерение (и лишь для себя) обосновать преимущество атеистического мировоззрения, то второй публично заявил, что для него “не убедительно никакое мировоззрение, кроме [религиозной] веры”. И обосновал это. По мнению Аверинцева, выражение “целостное мировоззрение” — избыточно, как масло масляное: какое же это мировоззрение, если оно не целостно? А главный кандидат в конкуренты, “научное мировоззрение” – внутренне противоречивое словосочетание, поскольку нет одной общей Науки, а есть лишь отдельные научные дисциплины, каждая из которых изучает свою отдельную проекцию Большого мира. На такой малой опоре невозможно основать мировоззрение – общее воззрение на мир, можно лишь затемнить свое зрение “идеологическими фантомами, паразитирующими на реальности науки”. В начале 21 века академик Аверинцев признал древность своего мировоззрения: “Любая точка зрения в сравнении с традиционным вероучением, как оно выражено в Символе Веры, в центральных догматических определениях Вселенских Соборов и в творчестве таких Отцов Церкви, как, скажем, Григорий Богослов, Максим Исповедник или Августин, представляется мне непозволительным и прямо-таки невыносимым упрощением, которого не должна принимать совесть моего ума. Как странно думать, что в христианской вере умники усматривали и усматривают что-то простенькое, “веру угольщиков”, как сказано у Гейне, утешающую этих самых угольщиков, но стесняющую мысль образованного человека! Чувствуем ли мы нашу мысль стесненной, например, знаменитым догматом IV Вселенского Собора, согласно которому соединение Божественной и человеческой природ в Богочеловечестве Христа “неслиянно, непревращенно, неразделимо и неразлучимо”? Я лично ощущаю не стеснение, а скорее уж испуг от простора... ” Трудно не верить Сергею Аверинцеву, зная, с какой отважной честностью он жил. Но еще труднее историку науки забыть, что идея «неслиянной нераздельности» не умещалась в голове верующего Ньютона. Великий физик стал филологом, расследуя происхождение двух фраз в Новом завете, подкрепляющих вроде бы догмат Троицы. Опираясь на древние рукописи, он пришел к (ныне общепринятому) выводу, что это – позднейшие вставки. И отверг догмат Троицы, признавая в Иисусе лишь человеческую природу. Это и другие догматические разногласия среди христиан могли лишь усилить недоумение Фейнберга, с которым он смотрел на религиозных интеллигентов. В науке действует, скорее, догмат уважения к еретикам-новаторам, которые не раз меняли научную картину мира, развивая – расширяя и углубляя – ее. Академик Фейнберг, вероятно, еще больше удивился бы словам академика Аверинцева: “все мы, разумеется, видели людей, почему-то считающих себя неверующими, у которых мы можем с пользой поучиться любви”. Значит, хороший человек просто не может не верить в Бога?! Но в какого именно, спросил бы, физик Фейнберг, «почему-то считавший себя неверующим»?! Непреодолимая пропасть между образованными и думающими людьми, принадлежащими одной цивилизации? Как раз с точки зрения истории цивилизаций, ситуация не столь отчаянна. Оба академика верили в неотъемлемое право человека на свободу и в жизненную важность любви к ближнему. Для одного это были священные истины, открытые Библейскими пророками в далеком прошлом. Для другого – самоочевидные истины, необходимые для надежного познания мира и для самосохранения чуда человечества. Но для обоих – важнейшие принципы практической жизни. Оба теоретические обоснования выросли из культурных традиций одной цивилизации, которую обычно называют Западной, или “иудео-христианской”, хотя точнее было бы сказать “иудео-эллинско-христианской”, а проще и еще точнее – “Библейской”. И атеизм Фейнберга и теизм Аверинцева корнями уходят в историю этой цивилизации, в которой им удивительным образом не тесно. В той же самой цивилизации и с теми же принципами жили верующий Андрей Сахаров и неверующая Лидия Чуковская, верующая пианистка Мария Юдина и неверующий композитор Дмитрий Шостакович… Все эти свободные люди понимали глубинную связь личной свободы и любви к ближнему. Ведь только считая ближнего равноправным и достойным любви, можно уважать его право на свободу и рассчитывать на уважение своей свободы. Эта связь стала в Новое время залогом мощного расцвета научной и общественно-политической мысли в Библейской цивилизации, обеспечив общественные условия для небывалого развития техники и для формирования системы свободовластия. Однако, при всем моральном родстве свободомыслящих разно-верующих людей и при всей важности права на свободный выбор, противостояние религиозного и атеистического мировоззрений – реальный факт и реальный фактор общественной жизни. А само их сосуществование – проблема для каждого из мировоззрений. Как человеку верующему понять, почему Творец неустанно рождает атеистов, и как понять атеисту, почему безбожная природа неустанно рождает верующих среди людей высшего интеллектуального уровня? «…ДРУГОМУ КАК ПОНЯТЬ ТЕБЯ?» На этот вопрос лирик Тютчев дал четкий ответ, трижды повторив: «…молчи!». Совет помалкивать о задушевном вполне благоразумен, но если, как считал Сахаров, человечеству предстоит осмысленно соединить научное мышление с религиозным чувством, молчанием не обойтись. Первым делом следует признать паратеизм – реальное сосуществование атеизма и теизма, не обзывая их пережитками социализма или капитализма. Сахаров это ясно осознавал. В свое – советское – время он защищал права религиозных людей, но предвидел совсем иную защиту в иных обстоятельствах: ”Если бы я жил в клерикальном государстве, я, наверное, выступал бы в защиту атеизма и преследуемых иноверцев и еретиков!” Паратеизм, на мой взгляд, фактически признавал физик-атеист Гинзбург, поскольку прикладывал большие усилия, пытаясь понять верующих, и совершенно искренне завидовал им, понимая, что им легче жить и легче умирать. Он, думаю, легко согласился бы, что это логически непоследовательно. Как-то раз он мне сказал: «Странная вещь. Поскольку я атеист, мне, казалось бы, должно быть всё равно, что будет после моей смерти. Но мне почему-то не всё равно!» Еще более вопиющую непоследовательность В.Л. проявил назавтра после сообщения о присуждении ему Нобелевской премии. В теоротделе ФИАНа он, держа пластмассовый стаканчик с шампанским, объяснял журналисту, что теоретик, в отличие от экспериментатора, может держать в поле зрения всю физику. И, не отрекаясь от своего атеизма, сотворил молитву: «Благодарю тебя, Господи, за то, что сделал меня физиком-теоретиком!» Впоследствии эту сценку продолжил один весело верующий биофизик: «… Тут, откуда-то свыше раздался негромкий голос: ‘Вот и дождался благодарности. Это ничего, Витя, что ты в меня не веришь. Зато я в тебя верю.’» C другой стороны, с совсем другой стороны, реальность паратеизма содержательно обсуждали три замечательных православных священника: Сергей Желудков, с изумлением и восхищением глядевший на праведных правозащитников-атеистов, Георгий Чистяков, видевший святой дух и в книгах тех русских писателей, которые сами отлучали себя от церкви, и Иоанн Привалов, считающий, что «есть тайна веры и тайна неверия». Ничего подобного я не нашел у академика Аверинцева. Более того, по его мнению, высказанному в 1993 году, «Атеизм старого закала, искавший для себя научных или псевдонаучных обоснований, давно уже не страшен. Он близок к смерти; будущее готово нанести ему последний удар». Такое «оскорбление чувств неверующих» можно, вероятно объяснить тем, что по складу характера и по образу жизни, Аверинцев общался лишь с теми, чьё мировосприятие было ему близко. Он, однако, внимательно разглядывал – с точки зрения своего христианства – другое противостояние, с которым люди имеют дело повседневно и преодолевают более или менее успешно. Говоря о семье, как важнейшем испытании любви к ближнему, Аверинцев сочувственно цитировал Честертона: “По мужским стандартам любая женщина — сумасшедшая, по женским стандартам любой мужчина — чудовище, мужчина и женщина психологически несовместимы — и слава Богу!”… Так почему бы не воздать славу Богу и за то, что он создает теистов и атеистов, казалось бы, несовместимых, но нередко необходимых друг другу? Дважды «несовместимы» были, например, родители Андрея Сахарова, который так описал свое первое духовное решение: «Мой папа, по-видимому, не был верующим, но я не помню, чтобы он говорил об этом. Лет в 13 я решил, что я неверующий – под воздействием общей атмосферы жизни и не без папиного воздействия, хотя и неявного. Я перестал молиться и в церкви бывал очень редко, уже как неверующий. Мама очень огорчалась, но не настаивала, я не помню никаких разговоров на эту тему». Отсюда ясно, что разно-верующие родители Андрея Сахарова одинаково верили в право сына на свободу. И, значит, унаследовать такую веру ему было от кого. Понятие свободы, свободы выбора, отделяет мир физических явлений от мира человеческих чувств, мыслей и действий. В физической теории нет места для понятия свободы. Но главный сюжет истории науки – процесс познания мира, сам познающий человек и его свобода. Не может ли эта история пригодиться за пределами естествознания – в искусстве жизни? Аверинцев так не считал, хоть и допускал, что это «по отсутствию [у него] опыта ученого-естественника». Ему было достаточно древних текстов. А вот митрополит Антоний Сурожский, получивший биологическое и медицинское образование и работавший врачом, в древних писаниях святого Иринея Лионского с радостью почерпнул, что «Бог предоставил нам два пути к полноте знания: один – всецелое приобщение к Богу, другой – все более глубокое и более полное приобщение к тварному миру». В своих «Последних беседах» 87-летний Антоний проявил такую отвагу вопрошания в поиске истины и такую открытость к инаковерующим, что я это принял как благословение, питаясь «той картиной мира, которая открылась перед людьми в 20-м веке” предложить ответы на несовместимые, казалось бы, вопросы: «Почему Творец неустанно создает атеистов даже среди умных и образованных людей?» и «Почему безбожная Природа неустанно создает верующих даже среди умных и образованных людей?» Первый вопрос, разумеется, может возникнуть лишь у человека верующего, а второй – у атеиста. Прежде всего, физическая картина мира, открывшаяся в 20-м веке, учит кой-чему о несовместимых понятиях. В 20-м веке объектами исследования физиков стали явления, выходящие далеко за пределы обыденного опыта, потребовались новые понятия. Например, поведение электрона в одних экспериментах было похоже на поведение камешка (чего-то очень маленького-штучного), а в других – на поведение волн на воде (чего-то неопределенно большого-непрерывного). Две о-очень большие разницы, которые, однако, физикам удалось объять их, выработав новые понятия, новый математический язык описания природы и вдобавок новый философский принцип – Принцип дополнительности. Простая суть этого успеха науки 20 века состоит в том, что физики осознали зависимость наблюдаемого явления от средств наблюдения, т.е. от того, какие приборы используются для наблюдения. Невооруженный глаз – это тоже некий наблюдательный прибор, но в физике микромира он мало что способен разглядеть. Историк науки, умудренный этим достижением физики, за двумя “несовместимыми” картинами мира – теистической и атеистической – видит два разных «наблюдательно-мыслительных прибора», или два типа человеков. И тогда несовместимость их взглядов теряет некий абсолютно-объективный характер и становится субъективной. Как же историк науки может помочь субъектам, думающим о заданных выше вопросах? Верующему субъекту историк напомнил бы, что вера – это дар Божий, и посоветовал бы принять всерьез ироничную самозащиту атеиста: «Ну что я могу поделать, если Бог создал меня атеистом?!» Думая о праведных атеистах, подобных тем, которые фигурируют в данной статье, теисту естественно предположить, что их неверие – это порученье Божье, тем более трудное, что они не знают, чье оно. А цель поручения – укреплять общую веру в неотъемлемое право человека на свободу и помогать верующим оценить полученный ими дар. Научному атеисту историк предложил бы вдуматься в тот факт, что глубоко и свободно верующими были все основатели современной физики и все великие изобретатели новых фундаментальных понятий. Их взлеты изобретательного воображения обеспечивались необычно мощной интуицией, которая способствует и религиозному изобретательству. Побочный отрицательный эффект, можно сказать. Но положительный эффект, вероятно, перевешивает, раз естественный отбор сохранил соответствующие гены. Против естественного отбора не попрешь, и поэтому ничего не остается, как принимать изобретателей такими, как они есть. Оговорюсь , что два указанных рецепта не исчерпывают все типы теизма и атеизма, и адресованы лишь типам библейского теиста и научного атеиста, наиболее характерным для той цивилизации, в которой родилась и развилась современная наука. С большим интересом я бы узнал, как небиблейские теисты, а также ненаучные и анти-научные атеисты смотрят на современное состояние человечества и на роль науки в его жизнедеятельности. А теперь пришло время поблагодарить терпеливых читателей, поздравить их с окончанием длинных размышлений и с наступающими праздниками, пожелав всем заинтересованным радостного Рождества, веселой Хануки и успешного Нового года! Источник: https://snob.ru/profile/30651/blog/118412