Поиск по сайту

По Шпенглеру конец истории — подавление бунта ценностей против жизни СПРАШИВАЕТ Любовь Ульянова Кандидат исторических наук. Преподаватель МГУ им. М.В. Ломоносова. Главный редактор сайта Русская Idea ОТВЕЧАЕТ Борис Межуев Историк философии, политолог, доцент философского факультета Московского государственного университета им. М.В. Ломоносова. Председатель редакционного совета портала "Русская идея". РI: Мы продолжаем разговор об одном из самых загадочных философов ХХ века Освальде Шпенглере. Современен ли Шпенглер, актуальны ли его теории и построения сейчас, спустя сто лет после выхода в свет «Заката Европы»? Может показаться, что сама постановка вопроса намекает на отрицательный ответ, но это не так. Председатель редакционного совета Русской Idea, философ и политолог Борис Межуев считает, что в работах Шпенглера, особенно в менее известном широкой публике втором томе «Заката Европы», содержится код, с помощью которого можно расшифровать многие смыслы современной истории России – и не только России. Действительно ли интеллигенция – иная страта людей не только в социальном, но и в антропологическом смысле? Что заставило мирных аскетов пифагорейцев перебить развращенных жителей Сибариса? Что общего у Кромвеля и большевиков? Сможет ли «Полдень» Стругацких стать эстетической основой русского викторианства? Ответы на эти и другие, не менее захватывающие, вопросы – в предлагаемом читателю Русской Idea интервью Бориса Межуева. Любовь Ульянова Борис, на твой взгляд, какая работа Шпенглера сегодня является самой актуальной и важной? Лучше всего воспринимается с позиции сегодняшнего дня? Борис Межуев Единственная работа Шпенглера, о которой интересно говорить в сегодняшнем контексте – это второй том «Заката Европы», вышедший в 1922 году c подзаголовком «Всемирно-исторические перспективы». Вадим Леонидович Цымбурский, большой поклонник именно этой работы Шпенглера, был абсолютно прав – это самая непопулярная, но и самая важная работа немецкого мыслителя. Пожалуй, никто, кроме самого Цымбурского, во всей мировой истории философии к этой работе толком никогда не обращался. Первый том «Заката Европы» — а я читал его в переводе Карена Араевича Свасьяна – воспринимался мной как большой интеллектуальный роман. Некая историческая культурология, совмещенная с цивилизационным подходом, новый взгляд на культуру, образ судьбы, образ гельштата – это интересно, но, по большому счету, это мифопоэзия. Во втором же томе, переведенном на русский язык Игорем Маханьковым, довольно тяжелом для чтения, написанном совсем не так красиво, как первый, есть одна, очень яркая мысль. Именно во втором томе Шпенглер как никто другой – особенно если речь вести о среде консервативных писателей – попробовал понять и осмыслить историческую роль интеллектуала. Или – как я его называю, в каком-то смысле генерализируя этот термин – интеллектуального класса. Монашество, духовенство, впоследствии – протестанты, попытавшиеся создать монашество в миру – это один и тот же слой людей. И сегодняшние интеллигенты – не в социальном, но в более глубоком – антропологическом смысле — тот же самый слой. Шпенглер выделяет два слоя людей. Один слой он характеризует растительным началом, привязанным к месту своего происхождения, другой — животным. Один маркирует категорией существования, другой – категорией бодрствования. Один связывает с тотемом, другой – с табу. Одни – это феодалы, рыцари, люди воли к власти. Другие – монахи, брахманы, а впоследствии – интеллигенты, люди воли к истине. Вне связи со Шпенглером как-то в разговоре с Цымбурским я придумал такие две такие характеристики – партия жизни и партия ценностей. А Цымбурский эти определения развил уже в контексте Шпенглера. Потом я уже обнаружил само выражение «партия жизни» в Ecce Homo Фридриха Ницше. Итак, есть люди с очень ясно выраженной волей к жизни, к силе, к завоеваниям, к могуществу. А есть люди, отличающиеся волей к истине, ориентированные на поиск истины, а, следовательно, на мир ценностей, на ценностный суд над миром. Любую властную иерархию эти люди будут всегда стремиться опосредовать высшим ценностным смыслом. В отличие от них люди первого сословия, первой страты уверены, что они имеют право обладать властью, поскольку они просто по природе сильнее других людей, потому что они как бы альфа-самцы. И им всегда будут противостоять люди истины, убежденные, что властью позволительно пользоваться только тогда, когда ты опосредуешь эту власть какими-то высшими ценностями, какой-то сверхзначимой идеологией. Любовь Ульянова Любой идеологией? Борис Межуев Да, в данном случае, в контексте самой типологии, не важно какой – коммунизмом, протестантизмом, марксизмом, национализмом. И, честно говоря, мы видим людей этих двух партий, жизни и ценностей, эти два антропологических типа среди нас. Людей, которым важно иметь много денег, много женщин, которые стремятся к власти, в том числе посредством соперничества с конкурентами. Единственный идеалистический момент в их жизни – они желают передать достигнутую ими полноту жизни наследникам. Они живут в своих потомках. И есть люди, которые совершенно не способны жить подобной жизнью. Для них любая научная, интеллектуальная, духовная деятельность, особенно если это секуляризированный интеллектуальный класс – не монахи, не религиозные книжники, не брахманы – а люди, влюбленные в познание, важнее власти. Они не могут жить ради власти. Власть не представляет для них особого интереса, она просто условие для обеспечение какого-то осмысленного бытия. А эта осмысленность почти всегда обусловлена для них познанием – либо созерцанием высших религиозных истин, либо поиском научных открытий. Причем, по Шпенглеру, буржуазия не представляет собой особый антропологический тип. В антропологическом смысле «третьего сословия» не существует. В «третьем сословии смешиваются люди и первого типа, и второго типа. В среде буржуазии есть обмирщенные феодалы, которые просто сменили приоритетную сферу деятельности. «Капиталисты поневоле», как назвал их впоследствии социолог Ричард Лахман – бывшие дворяне, которые в новых условиях поменяли род деятельности, выбрали новый тип господства. И, наоборот, есть люди интеллектуального класса, вынужденные стать предпринимателями, чтобы отвоевать у «капиталистов поневоле» свое социальное положение. И те, и другие на самом деле предприниматели поневоле. По Шпенглеру, никто не является предпринимателем по своей внутренней природе. Выводы Ричарда Лахмана, современного социолога, лишенного всякой мистики, далекого от всякого социального психоанализа, в какой-то степени подтверждают этот тезис Шпенглера. Сегодня мы действительно видим в одном классе предпринимателей людей, нацеленных на победу в жизни, и людей, нацеленных на утверждение истины. Для них само предпринимательство и добывание денег, равно как и власть, не являются самоцелью. Для них самоцелью является произведение чего-то нового и внедрение этого нового в жизнь. В нашей конкретной постсоветской жизни второй тип активности явно подчинен первому. Мы не поймем ничего, что происходит сейчас в России, если не введем эти категории – и в первую очередь категорию интеллектуального класса, особого типа людей, ориентированных на поиск истины. Любовь Ульянова Это открытие принадлежит именно Шпенглеру? Борис Межуев Отнюдь. Это в целом взгляд консервативной социологии, которая видела в Новом времени инобытие прежних средневековых феноменов. Шпенглер был не первооткрывателем, он шел в определенной традиции, которая усматривала в капиталистическом мире и в Новом времени продолжение каких-то внутренних дистинкций, восходящих ещё к Средневековью. С этой перспективы Новое время – это не замена Средневековья новым типом производства и тому подобным. Согласно этому взгляду, Новое время – это просто новая среда, в которой старые, восходящие к примордиальным феноменам сущности выявляются в ином свете. Последняя фраза Цымбурского, которую он произнес мне лично перед своей смертью – «Шпенглера надо поставить на место Маркса». Я бы так не сказал. Все-таки, мне кажется, Шпенглер не был ученым. У него был потрясающий мифо-поэтический взгляд на историческую действительность. Он, например, схватывал многие вещи, которые очень важны для понимания постмодернизма, для понимания Мишеля Фуко, например, с его критикой «воли к истины». Тем более Ницше. Шпенглер социологизирует то, что Ницше представлял в таких несколько поэтических образах. Шпенглер кладет поэзию Ницше на приземленную реальность. И что-то в этой реальности действительно обнаруживает. Признаемся, не научными, но тем не менее очень познавательными методами. Любовь Ульянова Получается, Новое время, по Шпенглеру, противостоит Средневековью антропологически? Борис Межуев Новое время противопоставляется Средневековью обычно в силу появления Третьего сословия, которое поднимается против феодализма, рушит старые феодальные отношения. Собственно, Шпенглер с этим не спорит, он только считает, что Третье сословие – явление, не фиксируемое только социально-экономическими характеристиками. Шпенглер при этом полагает, что о Новом времени можно говорить применительно к другим цивилизациям, в частности, он усматривает Новое время в эпоху античности, с этим можно спорить. Но в отношении западноевропейского Нового времени он действительно обращает внимание на важное явление: возникает ситуация, не очень понятно чем вызванная, когда духовенство, живущее высшими ценностями, отвлеченное от страстей, от борьбы за власть, за славу, за женщин, вдруг выходит из своего уединения. Как Лютер, например. Оно в лице изгоев своего класса, своей страты вдруг начинает бороться за лидерство в социуме. И выбивать это лидерство у людей, которые думали, что власть принадлежит им по праву рождения. Эту эпоху Шпенглер называет во втором томе эпохой Пифагора-Мухаммеда-Кромвеля. В жизни каждой цивилизации наступает такой «час икс», когда духовное сословие, живущее духовной истиной, внезапно покидает места своего уединения, вырывает власть у наследственной аристократии и начинает менять социум в соответствии со своими идеальными конструкциями. Пытается подчинить его неким высшим ценностям. Соотнести реальную жизнь с представлениями о долге, трансцендентной истине, общественных интересах. Так, пифагорейские аскетические кружки, которые жили уединенно, в какой-то момент, по непонятной причине напали на соседний Сибарис, перебили его развращенных жителей и попытались создать общество, основанное на аскетических пифагорейских ценностях. Точно также пуритане, на которых долгое время смотрели как на какую-то странную секту, как чудиков с их нелепыми одеждами, с их длиннополыми шляпами, неожиданно возглавили бунт парламента против короля и аристократии и учредили протестантскую республику. Которая существовала с 1649 по 1660 года, чуть больше 10 лет. Цымбурский считал, что большевизм – это был ровно тот же феномен в рамках русской цивилизации. Это была та же самая эпоха Пифагора-Мухаммеда-Кромвеля, городская революция. Момент, когда люди истины, партия ценностей, обмирщенные, секуляризированные монахи, а также увлеченные этой новой силой выходцы из дворянского сословия, стремятся построить общество для себя. Новую Атлантиду, в духе Фрэнсиса Бэкона – общество для ученых, в котором высшей целью является наука, познание. Большевизм в его идеальной форме, а не в форме сталинской тирании, — это движение, устремленное к обществу, существующему не ради пролетариата, конечно, но ради свободной интеллектуальной деятельности. Именно поэтому, когда ностальгируют о советской эпохе, то вспоминают братьев Стругацких и «Девять дней одного года» Михаила Ромма. Не вспоминают «Синюю блузу» и РАПП, скажем. Любовь Ульянова Или научно-техническую интеллигенцию. Борис Межуев Да, вспоминаются эти люди, которые были готовы жить в бедности, но заниматься любимым делом. Как герои «9 дней одного года». Кто-то выдерживал такую жизнь. Кто-то нет – как жена Гусева, героя Алексея Баталова, которая была готова уйти от него в фильме и ушла бы, вероятнее всего, если бы муж не заболел лучевой болезнью. Цымбурский был здесь прав. Это особый, большевистский тип пуританизма. В эпоху оттепели, когда чистая мобилизационная тирания все-таки ушла, стало понятно, в чем привлекательность советского строя – во всяком случае для его главных бенефициаров – интеллектуального класса. Другое дело, что достаточно быстро произошла деконструкция этой привлекательности. Причем был элемент сознательной дискредитации, но был и элемент естественный. Шпенглер – и в этом его достижение – показал, что представители интеллектуального класса — это особый тип людей, который не получится понять через классовый анализ, не достигая глубинной антропологии. Фуко, кстати, прекрасно понимал, против какого типа человека он борется, когда отрицал волю к истине. Любовь Ульянова Шпенглер симпатизировал людям ценностей? Борис Межуев Наоборот. Он симпатизировал людям жизни. Вообще Шпенглер – в ценностном отношении мой антипод. Для него главное в истории, момент ее триумфа – это посрамление людей истины, и он связывает этот момент связывает с приходом цезаризма. Причем что касается цивилизации Запада, ее всемирно-исторических перспектив, то он предвидел цезаризм в мировом масштабе, такой глобальный цезаризм. По большому счету, он хотел обосновать германский империализм, владычество германской нации. Не скажу расы, для Шпенглера биологический компонент не играл особой роли, в отличие от культуры. Германство, ведомое пруссачеством, должно было, по Шпенглеру, стать мировым гегемоном. Мировым Римом. Как некогда Рим объединил всё Средиземноморье, так и Берлину он отводил роль столицы всего человечества. Конечно, Шпенглер не ожидал, что эту роль глобального гегемона будут выполнять американцы, а мировой столицей станет Вашингтон. По Шпенглеру, конечный пик истории будет состоять в окончательном подавлении бунта ценностей против жизни, революции духа против воли, воли к истине против воли к жизни. Шпенглер полагал, что этот нечестивый бунт уже дискредитирован в буржуазном обществе. Истина коррумпируется. Потому что этот бунт ценностей против силы приводит только к одному – к господству денег, к финансовому капитализму. Интеллектуальный класс оказывается в плену у развративших его денег. И все возможные попытки апеллировать к морали, или к какой-то альтернативной идеологии – в Риме это был стоицизм, в Европе роль стоицизма выполняет марксизм – ничего не дают. Все коррумпировано. Каждое слово проплачено. И это ведь и в самом деле печальная реальность современного общества и современных СМИ. Интеллектуальный класс, который добился свободы от дворянства, от феодального слоя, который вроде бы победил, вдруг неожиданно для себя оказывался в мире товарно-денежных отношений. Фактически он вырыл сам себе могилу, потому что без аристократии его сила иллюзорна. Ничего нельзя сделать в обществе достойного вне безоговорочного господства воли к власти, без людей, которые должны обладать властью по праву происхождения, по праву благородной крови. Конечная историческая перспектива – в контексте мировой исторической задачи Германии объединить весь мир, в котором, естественно, не будет никакой демократии, никакого равенства, никакого этнического равноправия – это подчинение интеллектуалов аристократам. Отчасти принудительное, отчасти добровольное. Интеллектуалы с радостью побегут служить феодалам, лишь бы не служить деньгам. Только эта власть спасет их от силы желтого дьявола. Отсюда – исток всего этого общего увлечения в наше время идеями Эволы или же Константина Леонтьева – этого контр-модерного преклонения перед миром сословных иерархий, в котором самим преклоняющимся не нашлось бы никакого почетного места. Шпенглер предвидел, что представители интеллектуального класса, эти поздние отпрыски городской революции, промотавшие свое наследство наследники восставшей партии ценностей бросятся за помощью к партии жизни. Уж лучше их откровенная гегемония, чем всепроникающая коррупция. Любовь Ульянова Возможно ли как-то преодолеть эту ситуацию – принять нарисованную Шпенглером картину, но не согласиться с его выводами? Борис Межуев Да, я вижу в истории Европы, и в истории России, которой я сейчас больше занимаюсь, некую возможность Второй реформации. Первая городская революция – у нас это большевизм – провалилась. Провалилась окончательно. Невозможно нам сегодня жить идеалами большевизма всерьез. Точно также людям конца XVII века и тем более начала XVIII века было понятно, что невозможно жить идеалами Кромвеля. Да, он великая фигура, но ведь его послужной список не лучше, чем у Сталина или Ленина. Геноцид ирландцев, репрессии, подавление всякой независимости. Это, конечно, чудовищная фигура и его кальвинистская вера не менее чудовищна. Вера в Бога, который уже до твоего рождения мог бы предопределить тебя к погибели. А с другой стороны – его эпоха, эпоха Common Wealth, онтологически важна, исторически значима для англичан. Этот его «парламент святых», который жестко был нацелен против коррупции, этот жесткий морализм в политике. Опора на эти положительные воспоминания о Кромвеле и его времени — своего рода залог самостояния интеллектуального класса. И от этого невозможно просто так отречься, невозможно проклясть все это целиком. Как и нам сейчас невозможно полностью отречься от большевизма. Если мы это делаем, то немедленно попадаем в компанию к Андрею Борисовичу Зубову. Дело даже не в том, что ты сразу начинаешь работать на американцев, условно говоря, объединяться с другой цивилизацией и руководствоваться ее интересами, а дело в том, что ты сразу отсекаешь от себя то историческое событие, которое поставило твой класс на вершину общественной пирамиды. Ты как бы отвергаешь целиком и полностью тот социальный проект, в котором твой класс, люди истины, партия ценностей, добился максимальных для себя результатов в истории. Ты должен отречься от своего класса, сказать, что лучше любой другой социальный порядок, в котором твой класс не играет такой важной, первенствующей роли. И тогда – либо к кшатриям, либо к МВФ. Любовь Ульянова А была ли эта Вторая реформация в Европе? Борис Межуев В Европе подобную роль сыграло Просвещение, причем я имею в виду Просвещение консервативное. В Англии вариантом этого консервативного Просвещения стало викторианство. В нем, конечно, налицо элементы пуританства, но без всех ужасов пуританизма. Викторианство – это некая новая культура, соединившая в себе элементы реформации, городской революции в ее крайне радикальной, крайне болезненной форме, добавив ко всему этому привлекательные – с этической и эстетической точки зрения — черты. Это были черты, связанные с Просвещением, наукой, медленным вовлечением интеллектуального класса в политический процесс, расширением избирательных прав, с добровольным аскетизмом, стремлением не подчеркивать свою роскошь, со снижением демонстративных форм потребления, с некоторым представлением о национальном единстве, основанным на идее взрослости твоего народа. Это, конечно, не возвращение интеллектуального сословия на былую вершину. Это не то же самое, когда в парламенте будут святые, а в Кремле будут править фанатики социальной утопии. Это не новая Атлантида. Это не утопия, когда у власти только ученые, и все общество работает на их прорыв к новым тайнам природы. Это и не кровавая утопия, которая требует жертв для достижения нужного идеала тоталитарного толка. Именно здесь и возникает консерватизм в духе Берка, возникает понимание, кто мы такие, и какой консервативный идеал защищаем. И почему нам не надо верить Шпенглеру и бежать кланяться феодалам в ситуации, когда интеллектуальный класс оказался под ударом – после кризиса большевизма, с одной стороны, а с другой – из-за понимания последствий кризиса большевизма. Невозможно жить идеалами большевизма, который не отвечает на некоторые фундаментальные вопросы, на вопросы о жизни и смерти. Но уже в конце XVII века людям было понятно, что более невозможно верить в протестантского бога. Как гениально показал в своем знаменитом исследовании Макс Вебер – и здесь он близок Шенглеру, — происхождение лучшего типа современного человека объясняется распространением идеологических религиозных убеждений, в которые современный человек уже не может верить. Ну не может он верить, что Бог предопределил человека либо к погибели, либо к спасению ещё до его рождения. Надо быть изувером, чтобы верить в такого Бога. Но тем не менее вера именно в такого Бога, абсолютно жесткая, несовместимая ни с каким гуманизмом, и производит настоящего человека с большой буквы. Производит джентльмена, способного не только к потреблению, но и к систематическому повседневному труду без надежды на прижизненный дауншифтинг. Как только эта вера исчезает, человек духовно обмякает и превращается в раба своих удовольствий. Но где грань? И люди конца XVII века уже понимали, что они не могут в верить в Бога Кальвина, как мы сейчас не можем верить в коммунизм. Но они хотели сохранить «джентльмена», рожденного этой верой. Как сейчас мы хотим сохранить этот потрясающий тип советского инженера, рожденного советской эпохой, этот идеальный антропологический тип, который где-то еще сохранился, но для развращенных современным обществом людей является скорее объектом насмешек. Так рождается новый тип духовной связности. Можно назвать его викторианским, чтобы не искать других слов. Это такая своеобразная осень реформации. Такой, по-настоящему, и должна быть консервативная осень советского проекта. Когда люди такого толка могут вступать в коммуникацию друг с другом, договариваться, задавать определенный культурный тип, культурные вкусы, в том числе аристократии или тем людям, которые претендуют на позицию аристократии. Задавать определенную моральную норму. Такой поиск не безнадежен. Это все возможно. В том числе в России. Возрождение на новом витке человека, ориентированного на истину, на подчинение жизни духовным ценностям, на то, чтобы власть служила не власти, но определенной идее, на то, чтобы деньги служили этой идее, станет настоящим консервативным просвещением. Если люди истины вернутся в наш мир, они смогут задать определенный стиль обществу, придать ему определенную форму. При этом важно понимать, что иногда эти люди могут приносить и огромный вред. Тоталитаризм исходит частично именно от них. Но если их убрать из общества, то общество очень быстро станет такой стаей приматов, в нем просто победит животное начало. Именно люди истины, если они правильно организованы, если они руководствуются верной социальной программой, создают историю, задают ей вектор. Кстати, постмодерн был ведь тоже своего рода предложением от имени финансовой олигархии людям истины, предложением академической среде. Предложением, по сути, променять их особый статус в обществе на некий глубинный тип удовольствия, на легализацию разнообразных перверсий и фантазий, в обмен на социальное первородство, на социальное лидерство. И очень многие пошли на эту сделку. И в самом деле людям воли к истины очень легко оступиться в магический мир вытесненных фантазий, как это, кстати, нам ярко показывают братья Стругацкие в «Хищных вещах века» или другие братья в первой части «Матрицы». В этом смысле консерватизм будет полем борьбы. Будет популярен консерватизм статус-кво. Но будет и консерватизм, который все время будет требовать от общества исполнения требуемых ценностных постулатов. И этот консерватизм, конечно, несовместим с постмодерном, как не могли быть совместимы пифагорейцы с Сибарисом. Поэтому Шпенглер представляет для нас подлинное введение в проблематику Нового времени, и именно через него мы лучше поймем, что на самом деле хотели сказать о современном обществе Вебер, Ницше и Фуко. Источник: http://politconservatism.ru/interview/po-shpengleru-konets-istorii-podavlenie-bunta-tsennostej-protiv-zhizni