Поиск по сайту

https://vk.com/video-11116563_167241636

Описание феномена За последние годы, во многом – при деятельном участии нашего родного Полит.ру, из лекций, интервью и статей стало вырисовываться лицо постсоветского ученого. Добавим, хорошего ученого, специалиста в своей области (то же Полит.ру много внимания уделяет вопросам системного отделения специалистов от неспециалистов). И это лицо, как правило, оказывается атеистически настроенным. Обычно это не выражается прямо; хороший тон, согласно Лапласу, - не пользоваться «этой гипотезой» (исключение – редкая по провинциальности и примитивности доводов антирелигиозная кампания в «Троицком варианте» пару лет назад). Скажем точно – пресловутое лицо брезгливо морщится, когда речь заходит о религиозном сознании. Обэтом вроде как не стоит говорить всерьез, по крайней мере – не здесь. Оставим мракобесие каналу ТВ-3. Где ж это видано, чтобы разумный человек в ХХI веке верил во всякую ерунду. Все это было бы вполне логично и адекватно, если бы ученый лишь отвечал на чуждые ему обывательские запросы, упразднял несуществующие связи, обозначал границы территорий. Согласно устоявшейся в мировой культуре традиции, вера – отдельно, наука – отдельно; им нечего делить, их незачем смешивать в одном флаконе. Немного настораживает атакующая позиция ученого. Ничем и никем не спровоцированный, он в одностороннем порядке возбуждает мировоззренческие вопросы – и тут же решает их с поспешностью, не украшающей человека науки, призванного сомневаться и взвешивать суждения. В частности, ученый-атеист обозначает фигуру оппонента, верующего ученого, в следующем карикатурном ключе: не знаю, не могу и не хочу объяснять, так произошло по воле Божьей, и отстаньте от меня, наконец. Нет нужды говорить, что нарисованная фигура имеет так же мало отношения к действительности, как, например, православный пекарь, который молится перед пустой холодной печью о возникновении хлебов. Надуманный и заниженный образ оппонента задает и планку аргументации. Отчего ученый добровольно переходит в чуждую ему сферу, в ней мгновенно теряет свойства ученого и повторяет доводы, давно признанные несостоятельными, - загадка из области социологии и психологии, которую нам с вами, конечно, в одночасье не разрешить, но приблизиться к разгадке мы попробуем. Фигура идеального ученого Давайте попробуем примерно набросать фигуру идеального ученого. Его главная (и единственная) цель – научная истина. Он должен быть абсолютно свободен, объективен и непредвзят в вопросах конструирования и отбрасывания гипотез. Он должен хорошо понимать специфику и расположение области, которой занимается. Здесь я сознательно избегаю слова «границы»: абсолютная свобода в некотором отношении не приемлет границ. Скорее, речь идет об отбраковке вопросов, не относящихся к компетенции данной дисциплины или науки вообще. Что касается критерия научности, вряд ли здесь придумано что-то лучшее, чем фальсифицируемость. Согласно Карлу Попперу, если гипотеза не фальсифицируема (то есть если мы в принципе не представляем себе ситуации ее опровержения), она не научна. Бытие Бога нельзя опровергнуть: мы не представляем себе контрольной ситуации в этом мире, в которой мы убеждаемся в том, что Его нет. Человек с минимальными логическими навыками хорошо понимает различие между «не вижу, что есть» и «вижу, что нет». С точки зрения Поппера, стало быть, бытие Бога не является научной гипотезой, поскольку в принципе не опровержимо, не фальсифицируемо. Это рассуждение хорошо укладывается в традиционную культурную конфигурацию: наука и вера как бы взаимно перпендикулярны; их зоны не пересекаются. Атеизм же, как ни странно, действительно можно считать научной гипотезой, потому что прямое явление Бога – с той же степенью наглядной убедительности, с какой ученый фиксирует результаты других своих опытов, - должно убедить честного ученого в его неправоте. Атеизм фальсифицируем. Другое дело, что это отдельная малоинтересная с научной точки зрения гипотеза, не относящаяся прямо ни к одной из естественных наук. Атеизм же, как ни странно, действительно можно считать научной гипотезой, потому что прямое явление Бога – с той же степенью наглядной убедительности, с какой ученый фиксирует результаты других своих опытов, - должно убедить честного ученого в его неправоте. Насчет идеального ученого добавим несколько простых соображений. Для начала, это лишь очерк, недостаточный для того, чтобы представить себе живого человека. Это что-то вроде анкеты, где подавляющее число полей не заполнены. Он свободен, непредвзят, стремится к истине… и, пожалуй, всё. Морален ли он? Не обязательно. Он симпатичен как фигура служения, но, согласно непредвзятости в выборе гипотез, он, вообще говоря, имморален. Скажем так, между истиной и нравственностью он выбирает истину, как бы разрушительна она ни была. Или, с другой стороны, идеальный ученый не может отвергнуть гипотезу из вненаучных соображений: из брезгливости, например, или опасливости. Несмотря на пародийный антураж, ученый маньяк на службе у главного злодея в киноэпопее о Джеймсе Бонде – довольно точный портрет идеального ученого. Добро и зло как таковые ему перпендикулярны, а служит он не за деньги (деньги ему тоже не интересны - разве что как объект исследования), – а за идеальные условия для занятий наукой. У многих из нас найдутся такие однокурсники. Другой классический образ идеального ученого – воннегутовский Хоннекер из «Колыбели для кошки». Реальный ученый, как мы с вами прекрасно понимаем, вдобавок еще муж, отец (вариант – жена, мать, чтобы нас не упрекнули в гендерной предвзятости), гражданин, налогоплательщик, домовладелец, человеческая особь в уязвимой смертной оболочке и т.п. Черты идеального ученого как бы растворены в реальном человеке. Можно ли говорить о том, что эти черты распространяются за сферу науки и продолжаются в жизни ученого? На первый взгляд – нет: ученый в лаборатории, например, внимателен к деталям, а ученый в быту зачастую рассеян – это культурный стереотип, имеющий под собой реальные основания. Но если повернуть вопрос так, что ученый хорошо «фиксирует рамку», отделяет важное от второстепенного, то его сосредоточенность и рассеянность предстают двумя сторонами одной медали. Давайте попробуем опереться на гипотезу о продолжении черт из лаборатории «в мир»: это все-таки один и тот же человек. Тогда логично будет предсказать: скорее всего, ученый окажется либералом, потому что оба этих типа увязаны через базовую ценность - свободу. Насколько я вижу, это предположение хорошо соотносится с действительностью – именно как тренд, статистически. Чтобы продолжить наши рассуждения, надо будет проговорить довольно банальные вещи, за что я заранее извиняюсь перед уважаемым читателем. Конечно, ученые работают чрезвычайно разнообразно, но если выделить основную схему, естествоиспытатель сперва накапливает фактический материал (честно, точно и непредвзято), потом пробует его концептуализировать, то есть найти в нем объединяющую идею – достаточно короткую, убедительную и обладающую предсказательной силой (подтверждаемую/фальсифицируемую). Добавим, что эта идея должна быть универсальнее, чем фактология, как бы отделяться от нее. Например, буквальное описание фактологии по определению согласуется с ней, но не является идеей (будучи, однако, текстом): в нем нет зерна понимания, объяснения, нет и предсказательной силы. Здесь, собственно, заканчивается область компетенции ученого как ученого. Как представитель научного сообщества он может вынести на суд аудитории мировоззренческие выводы из научных результатов, но в таком случае он теряет неприкосновенность специалиста; теперь мы, не ученые, вступаем с ним в дискуссию на равных, потому что интерпретация науки вне науки – уже не наука. Косвенные соображения о мировоззрении ученого Чтобы перейти к этому разделу, я возьму на себя смелость приблизительно сформулировать позицию верующего ученого – не в карикатурном изводе, а по-взрослому. Впрочем, в этом фрагменте будет чрезвычайно мало самодеятельности; по сути, это цитатный коллаж. Религиозный ученый верит не просто в то, что Бог создал мир, а в то, что Он создал этот мир сообразно неким идеям, потому что Ему чужды своеволие и хаос. И научное познание мира – один из способов редуцировать эти идеи. Материя осмыслена изначально, «прежде губ уже родился шепот», в начале было Слово – и именно эта наполненность смыслом побуждает ученого искать этот смысл, обналичивать его. Удача ученого укрепляет его в вере, наличие порядка в мире косвенно воспринимается им как след Создателя – не доказательство, но апология бытия Божьего, хорошо известная в богословии как Творца по творению. С другой стороны, надежда на некоторую конечную правоту, нравственную оправданность научного познания тоже носит религиозный характер: во-первых, приближаясь к истине, ученый приближается к Богу; во-вторых, чувство красоты, сопровождающее подлинные научные открытия, зримая метафора именно света истины тоже дарит надежду. Религиозный ученый верит не просто в то, что Бог создал мир, а в то, что Он создал этот мир сообразно неким идеям, потому что Ему чужды своеволие и хаос. И научное познание мира – один из способов редуцировать эти идеи. С этой точки зрения, соображение, с разной степенью отчетливости проговариваемое учеными-атеистами: мы здесь видим порядок, мы понимаем, как это устроено, - значит, Бога нет, и это никем не устроено, - в высшей степени странно. Настолько, что я даже не знаю, с чем тут спорить. Возможно, тут достаточно было окончательно сформулировать, договорить фразу, чтобы она скомпрометировала сама себя. Или я не вижу каких-то скрытых сильных доводов в пользу этого тезиса – потому что сам по себе он доводом не является. Идеальный ученый, как мы с вами уже догадываемся, внутри науки не является ни верующим, ни атеистом. Он стихийный агностик (или позитивист). Но он, очевидно, заранее предполагает глубокую осмысленность мира, раз занимается деталями этой осмысленности. Этоочень косвенно, неформально, интуитивно чуть-чуть склоняет его в сторону веры в некоторое высшее начало, центральную идею, хотя, конечно, непоколебимой связи тут нет. Либерализм и церковь Вот тут всё проще и яснее. Свободное добровольное самоограничение, выбор жизненных принципов и правил, конечно же, – проявление свободы. Церковь, увиденная изнутри, есть место встречи свободных людей, избравших сходные пути самоограничения. Церковь, увиденная извне, есть центр ограничения свободы. Перефразируя известную формулу Салтыкова-Щедрина, несвобода, навязываемая прихожанину церковью, полностью извиняется абсолютной свободой человека быть / не быть прихожанином. Как только свобода человека не ходить в церковь хоть чуть-чуть ущемляется, как только церковь начинает проявлять общественную активность, особенно - однонаправленную со властной активностью, как только начинает вмешиваться в культуру, науку и образование, антиклерикализм обретает твердую почву под ногами. Лично мое мнение: из того немногого, что грамотно сделали большевики, - отделение церкви от государства и школы от церкви. На мой взгляд, извне церковь должна выглядеть исключительно как сооружение, радующее глаз. Всякий ее внешний образ как организации сомнителен. Всякая реклама церкви – пародия в духе комедий с Эдди Мерфи и Джимом Кэрри, то есть антиреклама. Всякое участие церкви в управлении государством опасно и вредно для обеих сторон. Нетрудно представить, например, что получится из сотрудничества церкви со Следственным комитетом. Либерал не без доли справедливости, как правило, воспринимает церковь извне – как очаг обскурантизма, несвободы и фундаментализма. Что ж, давайте теперь представим себе идеального либерала. Его кредо – свобода индивидуума (мы избегаем слова «личность», чтобы не увязнуть в бессмысленно-ницшеанском споре, всякий ли человек представляет из себя личность), ограниченная лишь свободой другого индивидуума. Картина, на первый взгляд, вполне симпатичная. Но давайте присмотримся к ней повнимательнее. С либеральной точки зрения, если двое добровольно договорились о чем угодно, не затрагивая впрямую интересов никого третьего, это заведомо нормально. Честно говоря, я не избежал искушения и привел тут ряд совершенно абсурдных с точки зрения здравого смысла и гуманизма примеров из жизни, но впоследствии стер, чтобы не утяжелять этот фрагмент статьи. Читатель легко представит себе эти примеры. Другая ловушка либерализма – когда чья-то свобода находится неожиданно близко. Например, я приступаю к реализации своей свободы воспитывать трехлетнего сына - и тут же упираюсь в его свободу расти невоспитанным. Вообще-то, взрослый может настоять на своем, но тут в дверь звонят два упитанных соцработника, воспитанных на идеалах ювенальной юстиции, и реализуют свою свободу без оглядки на мою. И добро бы я учил сына поклоняться Одину – это обсуждаемо, - но я учил его обходить автобус сзади, а трамвай спереди. Какая-то ерунда получается… В быту либерализм в отношении себя выглядит как распущенность, в отношении детей – как попустительство, в отношении соседа – как равнодушие в стиле «хоть застрелись, Кузьмич, но если после 23.00, то с глушителем». В быту либерализм в отношении себя выглядит как распущенность, в отношении детей – как попустительство, в отношении соседа – как равнодушие в стиле «хоть застрелись, Кузьмич, но если после 23.00, то с глушителем». Есть еще один локальный довод в пользу либеральных ценностей: их не любят Путин и «Единая Россия», а мы (ну, большинство из нас) не любим Путина и «Единую Россию». Это хороший и сильный довод, но, к сожалению, ни Путин, ни «Единая Россия» не являются безошибочным нравственным мерилом; демонизировать их так же нелепо, как обожествлять, и не всё, что не любит Путин, однозначно хорошо. Либерал ненавидит церковь. А так как либеральное мышление не очень внимательно к мелочам, либерал отождествляет: внешнюю церковь и внутреннюю, служителей и прихожан, иерархов и рядовых священников, религию и веру, церковь и Бога. Нет, Вольтер, может быть, и отличал одно от другого, но современный либерал не Вольтер. Позвольте не приводить огромное множество примеров последнего времени, когда либеральная общественность провоцировала церковь, а церковь подчас не самым красивым образом велась на эти провокации. Я, повторяю, далек от того, чтобы идеализировать какую-либо из сторон конфликта. Я только хочу зафиксировать серьезное и глубокое противостояние. Современный либерал западного толка практически всегда антиклерикален и, как правило, атеист. Таков модный тренд. Особенности встраивания постсоветского ученого в современный мир Постсоветские ученые бывают молодые и старые, но в среднем они средних лет. Да и то – молодые еще, как правило, не доросли до трибуны лекций и интервью, а старые так и не стали постсоветскими. Поэтому, опять же говоря о статистически значимых величинах, мы представляем себе постсоветского ученого в виде некой русалки: его хвост уходит в легендарный СССР – там прошли его детство и студенчество, а человеческая голова - тут, причем (независимо от физической локации) не в РФ, а в цивилизованном глобальном мире международной науки. В СССР отношение студента-естественника к атеизму было двояким. С одной стороны, этот атеизм насаждался сверху, «научно», топорно, грубо и тупо, что вызывало практически рефлекторное его отторжение, типа изжоги. Думаю, этот эффект можно отнести ко всей советской пропаганде – она, по сути, была контрпропагандой и исправно плодила вялых антисоветчиков. Не случайно некоторые передовицы из «Правды» перепечатывались в западной прессе без комментариев. С другой стороны, антиатеист не становится автоматически верующим и не приобретает религиозной культуры (с чего бы вдруг). Раздражение советского студента по поводу атеизма, материализма, научного коммунизма, политэкономии социализма и т.п. чем-то напоминало конфликт подростка с родителями: на словах всё отрицается, но перед телевизором подросток сидит, как отец, мусор выносит, как отец и т.п., то есть на пластическом, бессознательном уровне происходит наследование. Пожалуй, определяющим становилось не образование, а воспитание в семье, причем не наличие атеистической культуры, а отсутствие – и атеистической, и религиозной. Некая пролонгированная метафизическая девственность, в предложенных условиях СССР ведущая к вульгарному атеизму. Люди моего поколения не приходили в церковь без веры – уж скорее они приходили к вере без церкви. Само собой, я не знаю никого, кто пришел бы к вере, а последующие занятия наукой его бы отрезвили и отвратили от Бога. Научное знание, повторяю, на объективном уровне не несет в себе атеистического ядра. Скажу больше – я не готов даже говорить в терминах большинства. Может быть, что популяции верующих и неверующих отечественных ученых-естественников сравнимы по численности. Но как-то так получается, что верующий ученый, когда его спрашивают о науке, говорит о науке, а когда спрашивают о вере – о вере, а ученый-атеист (см. выше) старается вывести свой атеизм из предмета занятий, то есть из науки. Поэтому дальше мы фиксируем внимание на ученом-атеисте, и не почему он атеист (ну, так вышло), а почему его атеизм носит агрессивный характер. Вот кончился СССР, кончилось идеологическое давление сверху (и еще, слава Богу, не началось другое идеологическое давление сверху). Молодой перспективный ученый расправляет плечи, поправляет галстук и вступает в цивилизованное интеллектуальное общество. А там – либеральный тренд. Эта комичная ситуация прекрасно отражена в одном рассказе – к сожалению, не припомню автора. Герой рассказа, молодой депрессивный интеллигент, оказывается в деревне и переходит практически к растительному существованию, в частности, теряя счет времени. Потом спохватывается и решает сходить в баню. Приходит – а его не пускают: оказывается, что по нечетным числам – женский день. Он возвращается домой и приходит назавтра. А там – опять женский день, потому что вчера было 31 июля, а сегодня 1 августа. Вот так и наш космополит вырос за железным занавесом, где был в моде атеизм, а потом занавес рухнул, герой высунул голову наружу, в неслыханно новый мир, а там – опять в моде атеизм. Что ж. Можем мы хоть в чем-то упрекнуть ученого, радостно примкнувшего к стройному хору? В личном неверии – нет, ни разу, никогда, потому что это сугубо индивидуальное, интимное дело, и малейшее насилие здесь преступно. В пропаганде атеизма – нет, потому что чтим свободу слова. В некритичном отношении к пропаганде атеизма – пожалуй, чуть-чуть. Вот либеральный атеизм как он есть: мир несовершенен и наполнен злом, церковь и верующие грешны, значит, Бога нет. (Опасаюсь обвинений в примитивизации позиции оппонента, но ничего серьезного добавить не могу). Давайте пощупаем косточки и суставы этого тезиса. Да, церковь творит и дурные дела, церковь – это люди, и есть: жадные попы, сервильные попы, вороватые попы, лицемерные попы. Но критичный научный ум не должен рассматривать это изолированно, а только в сопоставлении с добрыми делами церкви, с бескорыстием, милосердием, героизмом, проявленными, в частности, в прошлом веке – и в фашистской Европе, и в советской России. Примеров много, они на слуху, они весомы. А потом, когда появится взвешенная картина, представить себе другую картину – то же самое вне церкви - и сравнить. А потом встряхнуть свой личный опыт – правда ли ваши верующие знакомые аморальнее неверующих? Я говорю о внутренней честности, что есть неотъемлемое свойство ученого. А также о некотором труде, пусть на уровне прикидок, а не полноценного исследования. Корректно ли вообще судить о церкви по делам церкви? Да, вполне – о дереве по плодам, с этой методикой, думаю, согласится и беспристрастный исследователь. А корректно ли судить о Боге по церкви? Нет, с чего бы вдруг. Во-первых, тогда уж надо судить о Боге по делам Бога (то есть по миру во всей его полноте и по людям, в частности, по тебе, судье). Во-вторых, это ведет нас не к атеизму, а к богоборчеству, которое только очень наивный человек может спутать с атеизмом. Мир несовершенен и наполнен злом. Ну, начнем с того, что мир вдобавок прекрасен и наполнен добром и светом, а ощущение пропорций глубоко индивидуально. Но ладно, вот оно зло. Почему Бог (если он есть) не борется со злом? Ответы-то найдутся. Во-первых, свобода воли. Во-вторых, итоговое наказание вынесено за скобки этого мира. В-третьих, есть некая богооставленность (на социальном, а не на личном уровне) – и с этим, опять же, никто особенно не спорит. В-четвертых, страна, в ХХ веке наиболее гласно и зримо отвернувшаяся от Бога (не будем показывать пальцем), была наказана за это с невероятной жесткостью. Это научно-исторический факт. Все эти доводы и контрдоводы (с ротацией отдельных примеров) стары, как мир, если не старше. Вообще, всерьез меняется лишь антураж. Произведя ревизию этого музейного помещения, мы не отмечаем значимых перемен. Разве что, если позволить себе слегка пошутить, остается один вопрос: почему Он не карает молнией, как в старые времена? Почему же не карает. В 2008 году молния ударила в ясень, а тот снес голову молодому Ленину (памятнику) перед старым Дворцом пионеров у Чистых Прудов. Я наблюдал лично – не молнию, а итоги. Есть и свидетельство в Интернете – не поленитесь пролистать фотографии. Другое дело, что вряд ли созерцание безголового вождя кого-либо обратит в веру: это было бы унизительно для человеческого интеллекта и свободы воли. Метафизическая интерпретация научного знания Все-таки главная наша тема – выход к метафизическим вопросам изнутри научного знания. Общественное лицо ученого в свободное от работы время – его личная прерогатива. Повторяю еще раз, меня нисколько не смущает ученый-атеист. Меня смущает связь, которую он усматривает между наукой и атеизмом. Начнем с того, что мы ищем лишь косвенные доводы в пользу, скажем поточнее, материализма или идеализма. То ли идея (сознание, Слово) предшествует материи, то ли, наоборот, сознание постепенно вызревает внутри материи, каким-то образом самоорганизующейся, и уже потом, как бы обратным светом, это вызревшее сознание осмысляет бессознательный этап развития материи идеями, которые туда, однако, не были заложены. То есть дом вырос сам, а потом, обходя и осматривая его, наблюдатели чертят чертеж, согласно которому его не построили. Прошу прощения за то, что материалистическая концепция в моем изложении изначально выглядит немного коряво. Но в позднем СССР, где нас вдоволь угощали материализмом, и советские псевдофилософы исправно прошерстили настоящую мировую философию в поисках жемчугов материализма, ничего монументально убедительного так и не нашли. В официальном методическом изводе (который мы, впрочем, не принимаем всерьез) материя и сознание вообще определялись друг через друга. В общем, если читатель может изящнее меня сформулировать центральную идею материализма, я заранее с ним соглашусь. Так или иначе, мы обсуждаем вопрос о первичности. Думаю, очевидно, что – не решение, а обсуждение этого глобального вопроса предполагает достаточно широкие рамки. То есть комично было бы оставаться, например, в пределах минералогии. С эмоциональной точки зрения, можно узреть Высший замысел хотя бы и в строении гранита (более того, если он, замысел, есть где-то, логично заключить, что он есть везде), но это не годится для диалога. Еще более странно узреть в строении гранита отсутствие Высшего замысла: если даже согласиться с этим, что это доказывает? Очевидно, речь идет о том, что Томас Кун называл научной парадигмой. Это подразумевает у ученого не только владение языком, понятным его коллегам, но и некоторое цельное видение мира. Оно в строгом смысле слова не научно; оно как бы «сверху» организует жизнь ученого, его интересы и направление его научного поиска. Было общее, пронизывающее многие сферы деятельности, ощущение ХIХ века – достаточно простого и логичного устройства мира. Научное знание казалось продолжением здравого смысла. Механика Ньютона и Галилея, атомное строение вещества, стройная дарвиновская теория эволюции – казалось, что мир в познавательном отношении соразмерен человеческому мозгу, и в стройной картине мира осталось лишь уточнить некоторые детали. Это общее настроение можно назватьоптимистическим позитивизмом. Он, конечно, распространялся за пределы науки. Тут же – и очень понятная экономическая картина рынка, которую мы традиционно связываем с именем Адама Смита, и психологический реализм Бальзака и Толстого, в рамках которого герои ведут себя сообразно склонностям и интересам. И вполне законные надежды на разумное устройство общественной жизни – и в рамках отдельных цивилизованных стран, и в мировом масштабе. Подводя итог – в центре (или, если угодно, на вершине) оказалось человеческое рацио, здравый смысл. Конечно, и эта картина не ведет с неуклонностью к материализму (например, того же Ньютона), но она храбро уничтожает тайну, высвечивает темные закоулки мира – и в перспективе надеется высветить их все. Одним из героев времени является честертоновский патер Браун – его религиозность тверда, но не приемлет фрагментарной мистики. Мир подобен огромному часовому механизму – он рационален, вполне познаваем частями и в целом – и за ним видна гигантская фигура Создателя, кому, в частности, «ничто не мелко». В ХХ веке, начиная с опыта Майкельсона-Морли, рациональная картина мира начинает трещать по швам. В ХХ веке, начиная с опыта Майкельсона-Морли, рациональная картина мира начинает трещать по швам. Внутренняя структура атома, квантовая механика, теория относительности, генетика вместе складываются в совершенно иную картину мира. Во-первых, новые области знания с очевидностью выходят за грань здравого смысла. Во-вторых, эти области плохо согласуются одна с другими. Возникают новые метафоры познания мира: берег океана (познана узкая кромка, остается – собственно океан) и острова в океане. Есть опасения, что каждое новое открытие открывает больше вопросов, чем закрывает. Новые научные концепции и открытия скорее безумны, чем логичны. Новая картина мира скорее трансцендентна. Эту трансцендентность вмещает в себя гениальная литература ХХ века. Живопись уходит от предметности. С точки же зрения социальных иллюзий, начиная с Первой мировой войны, ХХ век представляет из себя окончательный крах всяческих надежд на всемирную разумность. Позвольте не развивать эту мысль ввиду ее ясности. Наконец, именно в ХХ веке «наука познала грех». До расщепления атома смертоносной скорее была инженерная мысль. Порох открыли не великие ученые; казалось, что настоящие, глубокие открытия лишь можно употребить во зло, но сами они не зло. Скажем максимально корректно: мысль о запретной черте познания сама по себе не нова, но именно в ХХ веке она стала актуальной в широких кругах. Трансцендентность мира, как и его рациональность, может быть интерпретирована так или иначе. Мы можем говорить о сложности устройства мира и соразмерности ее возможностям нашего разума. Думаю, сейчас ощущение честного ученого таково: мир устроен сложнее, чем может вместить человеческий мозг, что, впрочем, не относится к отдельным фрагментам мира. Эта ситуация, давайте скажем честно, не ведет к атеизму. Она (как мы заранее предполагали) не ведет прямо и к религиозности, но косвенно она скорее религиозна. Скажем так: лично я легко представляю себе версию державинской оды «Бог», написанную по мотивам научных достижений ХХ-ХХI вв. Все-таки ученый в интерпретационной дискуссии имеет некоторую фору перед собеседником-обывателем, «ученым соседом». Ученый выложил на стол не все козыри; его собеседник знаком с предметом в той мере и степени, в которой ученый его изложил, а он сам – гораздо точнее и глубже. То есть доводы собеседника-обывателя могут быть вполне адекватны «верхушке айсберга», изложенному ученым конспекту, но противоречить недосказанным деталям. С точки зрения ведения дискуссии, здесь виноват ученый, недосказавший что-то важное, но с точки зрения поиска истины обыватель оказывается невольно неправ. Через два абзаца я твердо встану на позицию обывателя, то есть научные исходные данные буду излагать в меру усвоенности - поверхностно и не вполне точно. Поэтому я не могу пройти мимо достижений математической логики ХХ века – единственного предмета, где я могу говорить с позиций специалиста, то есть представляя себе исходную тему глубоко и точно. То, что вышло за пределы математики и вошло в мировую культуру как Великая теорема Гёделя о неполноте (на деле – ряд удивительных результатов Гёделя, Чёрча, Тьюринга и Тарского), действительно определяет границы человеческого познания и описания мира. Есть вполне разумные, конкретные и хорошо формулируемые познавательные проблемы, которые не могут быть решены человеком – никогда, ни при каком развитии науки, интеллекта и т.п. Предположение об их разрешении приводит к противоречию – это полностью опрокидывает оптимистическую картину познания мира, где рано или поздно мы можем осветить каждый уголок. Вот уголок, причем чрезвычайно близко от входа, который в принципе не освещаем. Еще раз – мы ищем косвенные доводы; так вот – зримая граница собственного познавательного потенциала (как вида, а не как особи), по крайней мере, может отвратить ученого от антропоцентризма и лишить его некоторых иллюзий. Если выбирать между материализмом и идеализмом, здесь довольно отчетливый намек на идеализм, и не случайно гениальный Курт Гёдель был глубоко верующим человеком. Казуальность, телеологичность и эволюция Если различать событие и поступок, то есть отсутствие и наличие сознательной деятельности, мы традиционно вводим категорию целеполагания. То есть в цепочке событий мы видим казуальную связь, причины и следствия. В поступке мы видим цель и средство, то есть связь телеологическую. Если представить себе события и поступки как объект исследования, в первом случае мы ищем ответы на вопрос «почему?», во втором – на вопрос «зачем?». В определенном смысле слова, цель – причина, хронологически расположенная позже следствия. Например, мы наблюдаем бесцельно слоняющегося по городу человека, курортника. Он купил мороженое, потому что организм запросил. Отошел в тень, потому что жарко. Свернул к воде, потому что там лучше, свежее. А вот сел в автобус, душный, жаркий и вонючий. Почему? Логично было заменить вопрос. Не «почему», а «зачем» - чтобы попасть в место, где ему будет прохладно, вкусно и вообще замечательно. А если волевым усилием запретить вопрос «зачем»? Почему он сел в автобус? Ну, есть кое-какой ответ: потому что захотелось: пожарче, подушнее, понюхать бензина. Этот ответ не устраивает нас своей универсальностью. Хорошо, поищем другой ответ. Соорудим интегральный показатель Q из температуры, влажности, давления, запахов еды так, что любое значимое движение курортника объясняется возрастанием показателя Q. Удалось! (Человек с начатками математической культуры понимает, что это вполне решаемая задача; всегда получится). И если добавить к условиям задачи то, что турист уже съехал из города, и рост показателя Q не может обладать предсказательной силой, то мы полностью «объяснили» поведение господина курортника, исключив целеполагание, чисто казуально, бесцельно, как если бы он отключил головной мозг. Правда, у нас неизвестно откуда взявшийся многочлен высокой степени Q, но это не беда. Исследование телеологических связей вполне может носить научный характер (историк), или, по крайней мере, доказательный (следователь). Но, наверное, не будет ошибкой сказать, что естествоиспытатель изначально настроен на установление казуальных связей. Естественные науки в качестве своего предмета не рассматривают сознательную целеположенную деятельность. Поэтому, возвращаясь к примеру с курортником, самый осмысленный ответ естествоиспытателя: вот тут, тут и тут курортник ведет себя, как разморенное флегматичное тело, и его метания укладываются в простую формулу. А вот тут он очухался и полез в автобус; это нашей формулой не объясняется, потому что это уже целеполагание. А вот уже в автобусе пересел на теневую сторону – это опять к нам. То есть хороший ученый правильно очерчивает зону своей компетенции. А коэффициент Q надуман и не имеет отношения к действительности. Категории дарвинизма – изменчивость, наследственность, конкуренция, естественный отбор, эволюция – чрезвычайно убедительны даже для школьника, потому что описывают не только каких-то далеких от нас галапагосских черепах, а борьбу компаний, идей, эволюцию уголовного законодательства, совершенствование любой процедуры, любого устройства, любого механизма. Эволюционируют: велосипеды, автомобили, самолеты. Выживает то, что, с одной стороны, наследует здоровые идеи предыдущего витка, с другой – вносит, извините, полезные инновации. То есть плоды инженерной деятельности тоже выглядят как ступени эволюции. Вообще, изменчивость и наследственность, по сути, - гегелевское отрицание отрицания, то есть универсальный закон развития. Добавим, что конкретный способ сооружения нового из старого может быть технологическим (самолет), а может – и биологическим (селекция), и смешанным (клонирование, генная инженерия). Далее я буду говорить бегло – по причине недостаточно глубокого знакомства с предметом. Меня частично извинит слабая модальность моих тезисов. Лишний раз повторю: мы не ищем решающих доводов в ту или иную сторону. Я бы использовал такую вводную фразу: издали скорее напоминает. Сам тот факт, что внутри живых существ заложен генетический код – текст, разворачивающийся в особь, - по-моему, непредвзятому наблюдателю вплотную намекает на первичность идеи, информации, Слова. Считать этот факт косвенно материалистическим странно – это как если бы в лесу нашли стиральную машину и начали спорить, искусственный это объект или естественного происхождения, а потом кто-то извлек из-под крышки инструкцию – ну, теперь ясно – естественного. Некоторые этапы эволюции невероятно сложно объяснить через «малые подвижки»: дернулись-закрепили – потому что вознаграждение конкурентными преимуществами ждет нас только по итогам долгого пути. (Сложно – не значит невозможно; можно и создание осмысленных текстов смоделировать через спонтанное битье по клавиатуре и отбраковку бессмыслицы). Например, для выхода из воды надо заранее отрастить органы дыхания на суше, бесполезные в воде. Или глаз – можно, конечно, соорудить его поэтапно, но все-таки он скорее похож на инженерную конструкцию. Вообще, если рассматривать эволюцию в целом как движение от простейших (бактерий, планктона и т.п.) до Шекспира, который пишет «Гамлета», то она кое-как осмысляется телеологически: перед планктоном поставлена цель написать «Гамлета» - и тут он волей-неволей группируется, вылезает на сушу, отращивает руки, мозги, глаза и решает задачу. Но, согласитесь, очень сложно даже сформулировать задачу, оставаясь в плену казуальных связей. То есть мы должны усмотреть некоторый эволюционный градиент в планктоне. Какой-то показатель, формулируемый «в терминах планктона» (иначе он явно телеологичен, внешнеположен), улучшая который, живая биомасса в качестве побочного продукта пишет «Гамлета». Например, увеличение суммарной массы. Но (с точки зрения обывателя) у планктона и бактерий вроде бы дела обстоят вполне неплохо, и человечество статистически мало что добавляет к их показателям. И что есть сам эволюционный закон, как не средство эволюции? У приматов (или их предков) немного шансов в соревновании с динозаврами (весовая категория оказывается важнее мозгов) – и тут - вот удача! – наступают холода, и динозавры вымирают. Признаем, что это издали скорее напоминает регулируемый процесс, целенаправленное изменение. Но, конечно, ключевой вопрос – сознание и язык. Соотношение между приматом и человеком очень похоже на соотношение между турбовинтовым и реактивным самолетом. То есть определенно наличествует внешнее сходство, но что-то самое важное изменилось кардинально и рывком. По-моему, это наводит на мысли об инженерной эволюции; трудно представить себе полусознание и полуязык. Некоторое вербальное ядро либо есть, либо его нет; если есть – оно свободно разрастается до нужных объемов и степеней абстракции. Можно определить язык рекурсивно через заложенный в нем закон (алгоритм, возможность) словообразования. Откуда возникает этот закон? В человеческом детеныше он заложен; дети – замечательные лингвисты. В детеныше обезьяны его нет. И сложно представить себе полузакон; лично я не могу. Конечно, в задачу ученого не входит указывать на необъяснимое и квалифицировать его как необъяснимое. Его полное право – считать это «пока не объясненным» или пытаться объяснить. Но, как мне кажется, ученый должен, во-первых, быть устойчивым в методологии, то есть не привлекать для объяснения скользких мест таких аргументов, которые сам счел бы некорректными в другой ситуации. Во-вторых, хорошо, если ученый очерчивает суть проблемы в целом, а не только решаемого ее фрагмента. Может быть, я ошибаюсь, и меня поправят, но, по-моему, уважаемый Сергей Владимирович Васильев в своем интервью совершает обе неточности. Вот первое его рассуждение: высшие приматы в природе не доходят до уровня языка, включающего понятия, но в состоянии от человека обучиться элементам такого языка, значит, можно считать, что они в принципе в состоянии самостоятельно освоить язык понятий. Позвольте. Мало ли что животные в состоянии сделать с помощью человека. Кота можно обучить пользоваться унитазом, медведя – велосипедом, зайца – барабаном, собаку – ходить на задних лапах. Если мы дрессировочно-цирковые достижения вот так вот некритично распространим на природу, то у нас получится не лес, а диснеевская анимация. Между тем, гипотеза прямохождения у собачьих или перехода к орудиям труда (например, к метле) у медвежьих со ссылкой на Цирк на проспекте Вернадского вряд ли будет одобрена научным сообществом. Что мы наблюдаем тут? Ангажированность. Очень хочется сделать материалистический вывод. А вот факт в очищенном виде, без интерпретации: высшие приматы в природе не доходят до уровня языка, включающего понятия, но в состоянии обучиться элементам такого языка от существа, превосходящего их интеллектом и уже владеющего таким языком. И ни слова больше. Может быть, речь идет об инопланетянах – или даже о нереализованной возможности. Но, согласитесь, сам по себе факт, мягко говоря, далеко не так однозначен в плане интерпретации, а если и однозначен, то в противоположном направлении. А вот и недоговоренность: язык в том виде, в котором мы его понимаем, есть знаковая система. То есть слово, имеющее смысл, сложено из звуков (букв), изолированно не значащих ничего. C.В. Васильев же оперирует сигналами – то есть изолированно осмысленными элементами. Комбинация сигналов дает новый сигнал – это мы наблюдаем и у собак. Но пока не возникает знак (символ), мы можем говорить только о недоязыке. И не случайно обезьян учат амслену – языку, имеющему другую структуру, где сигнал = понятию, и знака как такового нет. Такие языки возникают уже на основе знакового; готовые слова можно кодировать картинками или сигналами. Согласитесь, немного странно говорить о языке – и так и не выйти к понятиям «звук», «фонема», «знак», «символ». Понятно, что именно здесь больное место, лакуна эволюционных гипотез, но зачем делать вид, что этого больного места нет?