Search the Community

Гламур нынче пронизывает политику и религию Однако эта категория современной культуры продолжает входить в перечень табуированных тем Что такое гламур и какова его роль в современной культуре, как гламур проникает в политику и религию, как он связан с языческой магией, почему его называют «инструментом Антихриста», что такое потребление знаков вместо вещей и как гламурное сознание способствует социальному расслоению. Об этих и многих других сторонах гламура «Парламентской газете» рассказал советник председателя Государственной Думы, политический философ Александр Щипков. - Александр Владимирович, насколько сегодня актуальна тема гламура? - Гламур — одна из главных категорий современной культуры, но очень плохо исследованная, несмотря на её несомненную актуальность. Гламур входит в перечень табуированных тем. В 1990-е определять повестку дня в стране стали потребности «манагеров» — менеджеров. Для этого привилегированного слоя издавали журналы, книги, выпускали фильмы. Данная особенность резала глаза и была даже более характерной для России, чем для Запада. Гламур стал дискурсом меньшинства, навязанным большинству. - Что означает гламур как понятие? - Формально «гламур» означает «чарующий», «волшебный». В каком-то смысле это синоним «глянца», но значение намного шире. Это «прелестные картинки», увлекающие зрителя и помрачающие его сознание. По сути — декор пустоты. Интересно, что в мифологии позднего модерна гламур стоит вне Прогресса, не подчиняется этой центральной мифологеме либерализма. Гламур статичен. У него нет динамики, он воспроизводит только сам себя. - Где его больше всего? - В шоу-бизнесе и на телевидении. Корифей отечественного телегламура, безусловно, Леонид Парфёнов. На его фоне померкли и Листьев, и Познер, и многие другие создатели телегламура. Он много работал с русской историей, создавая своего рода «муляжи времени». Исторические реалии, но под слоем помады. Нынешний телегламур до сих пор наполнен дыханием своего основоположника. Определить, кто из нынешних политиков гламурен, а кто нет, достаточно просто - по отношению к народу. - А есть ли гламур в политике? - Гламур заполняет всё пространство, включая политику. Политики, которые в 1990-е были законодателями моды на политический гламур, ушли в мир иной. Они были заметны, но не обладали достаточным интеллектуальным и образовательным багажом и олицетворяли собой облегчённый вариант «сливок общества», то есть поверхностную часть. На глубинном уровне сплавом гламура и политики занимались, например, Сергей Курёхин, Тимур Новиков и ряд ныне живущих деятелей русской культуры. Определить, кто из нынешних политиков гламурен, а кто нет, достаточно просто - по отношению к народу. Для гламура народ — это грязь, скверна, об него боятся «замараться», «заразиться». Когда случилась трагедия в Кемерове, рукопожатная гламурная публика мгновенно выдала в Сети: «Эти бесформенные тётки-билетёрши, что заперли двери в кинозалы, такие же, как и те, кто сгорел», «это они, считайте, сами себя сожгли…», «народ сам виноват». А того, кто обращается напрямую к народу, либеральная публика боится и отторгает от себя, вооружаясь обвинениями «в популизме». Это означает, что он не гламурен, что он разрушает волшебство глянца. Путинское «выть хочется» или душераздирающий кемеровский разговор патриарха Кирилла о смерти ребёнка — примеры обрушения идеологии гламура. - А в Церкви гламур существует? - К сожалению, да. Прежде всего гламурность характерна для так называемых либерал-православных, которые тащат в Церковь элементы секуляристской идеологии, эрзац-религиозность. Происходит смешение, возникает «майданное богословие», мифология «волонтёрства» и прочее. Гимн креативному классу, превосходство над «серыми ватниками» облекаются в новозаветную, библейскую символику. Слово Божье, открытое всему миру, подменяется социальной эзотерикой, знанием для избранных. Всё это живёт за плотной завесой светско-рождественских мероприятий, фестивальных спецэффектов, материалов из серии «Как наши звёзды встречались со старцами» и прочей мишуры. Гламурная религиозность зарождалась в конце 1990-х как проповедь для богатых, но быстро начала превращаться в особый стиль потребления «религиозных услуг». Многие не умеют получать радость на глубинном уровне и заменяют её знаками качества, «сертификатом культурного соответствия». - Что такое гламур с христианской точки зрения? - Прелесть. Прельщение. Это подмена правды Христовой чем-то убедительным, эффектным, но лживым. Антихрист — вот кто по-настоящему гламурен. Потому что он не просто против Христа, а вместо Христа. Гламур — это всегда подмена. В этом смысле гламур — инструмент Антихриста. Так что тем, кто занимается производством церковных глянцевых изданий, программ, проектов, нужно постоянно об этом помнить. - Православный глянец развивается? - Пик пришёлся на нулевые годы. Сейчас этот процесс забуксовал. Многие в Церкви его не принимают. Он предназначался для «успешных», был рассчитан одновременно и на проповедь и на коммерческий эффект. А это вещи несочетаемые. Задача православного глянца заключалась в том, чтобы показать богатым доброту и милость Христа, но не показывать ужас Его смерти. Чтобы не пугать их бывшей красотой, которая нынче лежит во гробе «безобразна, бесславна, не имущая вида», как поётся у нас на отпевании. Вместо православия — эрцаз-православие. Это яркий пример разрушительного действия гламура в Церкви. - Какие ощущения даёт гламур человеку? Чем он так притягателен? - Многие не умеют получать радость на глубинном уровне и заменяют её знаками качества, «сертификатом культурного соответствия». Радость — это ведь не веселье, это особое состояние покоя и уверенности в любви. Гламур же — это как бы пропуск в несуществующий земной рай, который надо заслужить, приняв «правильную» идеологию, заняв место на «правильной стороне истории». Даётся это, разумеется, не даром. Такой путь требует каких-то жертв. Например, нужно отвергнуть всех «негламурных», отвернуться от них, поменять круг знакомств. Необходимо провести в себе непреодолимую грань, оставив на другой, «дурной», стороне реальности всякое, разное «быдло» и «совков». Называть Россию, как Ксения Собчак, страной генетического отребья, называть своих сограждан злобными людьми и дебилами, как Макаревич или Серебряков. И вот у них всё есть — и слава, и деньги, а радости нет. Гламур уничтожает современное искусство, он вытравливает содержание и предлагает пустые никчёмные эксперименты с формой. - Вы полагаете, что гламурные люди склонны скатываться к социал-расизму? - Такова природа этого явления. Гламур — элемент разделённого общества. Он несеёт с собой языческий взгляд на мир, который противоречит христианской истине: мы оскверняемся не тем, что видим и слышим, а тем, что выходит из уст наших. Приверженность гламуру — это недоверие к первозданному миру, к Богу, превращение себя в «маленького бога». А недоверие к миру заставляет презирать людей, тяготиться их присутствием, валить вину с виновных на их жертв. - Какая эмоция соответствует гламуру? - Страх. Подспудный, подавленный. Адепт гламура, как правило, боится обыденности и неуспешности, а на самом деле — реальности. Гламур психологически отгораживает от бренного мира. Это род эскапизма, бегства от реальности. - А что есть гламур с философской точки зрения? - Идея гламура отсылает к языческой магии. Как и магия, гламур противостоит реальной истории вещей. Он этой историей питается, похищает её, оставляя вместо содержания «многозначительную», но пустую форму, иллюзию подлинности. Гламур — это смещённое чувство реальности. Гламур есть имитация. Принцип имитации реализуется так: содержание явления, история вещи подменяются образом «совершенной» гламурной формы. Образ гипнотизирует. Вещь вырывается из мира и начинает играть роль зеркала Истины. Внимание адепта гламурного культа останавливается на ней — и всякая умственная работа, всякая рефлексия прекращается. Он готов созерцать это бесконечно, как Кай у Андерсена готов был до конца своих дней складывать из льдинок слово «вечность». - А в искусстве? - Гламур уничтожает современное искусство, он вытравливает содержание и предлагает пустые никчёмные эксперименты с формой. Тому свидетельство — бесконечные «гаражи» и «винзаводы». Сейчас начался процесс поглощения гламуром русской иконописи. Этим направлением активно интересуются и занимаются католики. - Каковы исторические корни гламура? - Есть два типа восприятия культуры: как «возделывание земли» и как «украшение себя». Гламур восходит ко второй из них, которая более характерна для обществ с сильными магическими корнями. «Украшение себя» — это «холодная» культура, она созвучна сегодняшнему трансгуманизму и другим идеологиям позднего модерна. В основе здесь лежит желание воспринимать вещи не такими, каковы они есть, а видеть в обладании ими атрибут иной, лучшей реальности и подтверждение своего статуса, своей «полноценности», своего превосходства. - Каковы его функции в культуре? - Их несколько. Во-первых, гламур используется для самоидентификации, по гламурным кодам узнают своих. Получается «культура в культуре», секта. Во-вторых, подобно любой страсти и зависимости, гламур служит для заполнения экзистенциальной пустоты, помогает уйти от вопроса «Зачем я живу?». Гламур, подобно игромании, наркомании, фанатизму, расизму, заполняет место истинной веры. В-третьих, гламур используется для выстраивания моделей статусного потребления. Об этом подробно написано у Жана Бодрийяра в таких работах, как «Политэкономия знака», «Символический обмен и смерть». Гламурное потребление — это игра в означивание. Главный фокус в том, что гламурный человек потребляет не столько сами вещи, сколько знаки. Он платит не за вещь, а за статус, удостоверяемый наличием у него этой вещи, поэтому она работает как знак. А статус вещи, в свою очередь, удостоверен специальным клеймом, лейблом. Такой человек (жертва идеологии гламура) не только встречает другого по одёжке, но и провожает. Он не замечает, что форма для него стала содержанием. А это уже серьёзная болезнь личности. Гламурное сознание делит весь мир на первый сорт и последний. Не только вещи — людей, природу, исторические эпохи, религии. - Ради чего человек стремится к гламуру? Что его притягивает? - Ради приобщения к другому, «лучшему» миру. Гламур отсылает к воображаемой реальности, якобы превосходящей объективную, к так называемой гиперреальности. А на деле — к симулякрам, мнимой сущности. Если для простоты использовать марксистские понятия, можно сказать, что в такой культуре надстройка полностью определяет базис, а сама гламурная жизнь подчинена логике не товарного, а символического обмена, по принципу «символ — деньги -символ», вместо обычного «товар — деньги — товар». Соответственно, продажей символов занимается тот, кто имеет символическую власть — контроль над умами, возможность навязать свой набор символов. Эта власть обеспечивает символический обмен и им же поддерживается, вырабатывая всё новые символические ресурсы. Эта власть управляет другими с помощью идеологии гламура. - Насколько гламур опасен? - Вспомните античный образ Горгоны. Горгоне нельзя было смотреть прямо в глаза, чтобы не окаменеть. Персей сражался с Горгоной, глядя в зеркало своего щита, — и победил. Вот так и гламур. Он гипнотизирует, подчиняет себе, останавливает мысли. Но его можно обезвредить, если знать, как правильно о нём говорить. Поэтому важнейший вопрос — это вопрос о том, каким должен быть наш «дискурс о гламуре». Он, этот дискурс, должен уметь переводить «туда и обратно», показывая, как гламур подменяет реальность симулякром. Гламурное сознание делит весь мир на первый сорт и последний. Не только вещи — людей, природу, исторические эпохи, религии. - Религии? Разве это возможно? - Именно. Помните, кто был первым «гламурным» персонажем в русской истории? Конечно, Пётр Чаадаев. Он утверждал, что Россия сделала неправильный выбор — оказалась «не на той стороне истории», говоря сегодняшним языком. Мол, надо было князю Владимиру папских послов уважить и принять католичество. Но князь Владимир сделал не гламурный выбор. И вот теперь этот выбор якобы мешает России «цивилизоваться» по единственно верным стандартам. Гламуру противостоят устойчивая система ценностей и чувство реальности. Наилучшим образом они соединены в религии, но существуют и в других комбинациях. - Вы упомянули о том, что эпоха расцвета гламура у нас в стране была связана с культурой менеджеров. Сейчас это уже не так? - Сегодня гламур как переходящий вымпел ударника соцсоревнования достался креативному классу — более противоречивой общности, которая любит помайданить. Но «манагерское» влияние сказывается до сих пор. Это особенно ощутимо, когда управленцы выдвигают лозунг цифровизации всей страны. Цифровизировать предлагается буквально всё: Правительство, экономику, образование, культуру, религию, граждан, личные данные людей. А также, соответственно, коррупцию, недофинансированную экономику, вывоз капитала — всё, что есть. Главное — цифровизация. Что это как не доминирование формы над содержанием? А приоритет формы и есть самый главный принцип гламура. Будем надеяться, что идеологам гламура не дадут реализовать их главную мечту — цифровизировать армию и флот и поставить тем самым точку в истории России. Кстати, в своё время «форма от Юдашкина» стала одним из шагов в сторону гламуризации армии. - Что можно противопоставить гламуру? - Только то, что выше всего в ценностной системе. Это Бог, любовь, милосердие. «Положить жизнь за други своя» вместо «умри ты сегодня, а я завтра». Гламуру противостоят устойчивая система ценностей и чувство реальности. Наилучшим образом они соединены в религии, но существуют и в других комбинациях. Это разрушает «чары» гламура. Это возвращает народу возможность самостоятельно решать свою судьбу, судьбу своих детей, судьбу своей страны. Источник: https://www.pnp.ru/social/glamur-nynche-pronizyvaet-politiku-i-religiyu.html

ИЗМЕНЕНИЕ И ПОСТОЯНСТВО В «МИГРИРУЮЩИХ РЕЛИГИЯХ» Михель О. В. Данное исследование рассматривает условия изменения и постоянства религиозной идентичности и религиозных практик в строго религиозных транснациональных миссионирующих движениях с учетом их миграционного опыта. В статье представлен эксплоративный сравнительный микро-анализ двух кейсов, то есть двух религиозных общин, которые находятся в одном и том же городе в Германии и по-разному строят свои отношения с вышестоящими транснациональными структурами. Рассматриваются причины изменения в формации религиозной идентичности в одном кейсе и причины их отсутствия во втором кейсе. Основываясь на анализе эмпирических данных, это исследование идентифицирует и обсуждает идентификационные, мотивационные, организационные и контекстуальные факторы, которые несут ответственность за изменения и постоянство строго религиозной идентичности и практик в религиозных движениях данного типа с учетом опыта их миграции. soc6.pdf

Научный результат → Социология и управление → 2017 → Выпуск 2 (12) Зироевич М.Т. СУИЦИДАЛЬНЫЙ ТЕРРОРИЗМ И РЕЛИГИЯ Aннотация - отсутствует. Ключевые слова: ислам, религия, терроризм, акты самоубийств. Стало ли это концом всему? Стала ли тем самым ad acta эта самая большая противоположность идеалу? Или расплата просто отложена, отложена на более поздний срок?... Разве не должно когда-то в будущем произойти еще более страшного, долго подготавливаемого распространения пламени старого пожара? [34, c. 17]. 27 июня 2015 года в Лондоне на параде в честь Дня войск Великобритании был обезврежен террорист-смертник. В ноябре 2005 года серия взрывов в Омане унесла жизни 60 человек, свыше 100 человек было ранено. Эти террористические атаки отличала согласованность, серьезность и стремление к установлению владычества ислама. В последние десятилетия увеличилось количество подобных, исключительных по своей жестокости, атак террористов-смертников, что объясняет и рост числа исследований в области религии и политики. При этом ранние исследования базировались на восприятии природы ислама и традиции мусульманских народов как «деструктивного феномена» [24; 27; 29]. Однако позднее анализ выявил наличие влияния ряда нерелигиозных факторов, таких как род деятельности, государственные репрессии, этническая фракционализация, уровень безработицы [5; 25]. В последние несколько лет имеют место прогрессивные изменения в дискуссии о религии и терроризме, но также и разногласия различных авторов. Так, одни считают, что религия не влияет на политическое насилие. При этом, другие, допуская, что религия способствует мотивации и вербовке новых борцов, указывают на то, что облик и масштаб насилия преимущественно зависит не от религиозных факторов. Иные авторы обращают внимание на группу организационных и мотивационных характеристик, которые, при наличии религиозного подтекста, приводят к жестокому насилию. Такая тенденция развития ситуации в части исследования религии и политического насилия обусловила противостояние точек зрения ученых о понимании суицидального терроризма и влияния религии. Существующие подходы мы можем классифицировать по трем группам: первые авторы полагают, что причины террористических акций лежат вне религиозного контекста, но, при этом, мотивация и убеждения имеют религиозную основу; другие авторы считают, что терроризм не связан или очень мало связан с религией; иные авторы выделяют религию в качестве главной движущей силы и центрального звена терроризма. При этом, доказано, что фундаменталисты, фокусирующиеся исключительно на продвижении своего религиозного толка и его господства на мировой арене, могут произвести самые масштабные разрушения. Также, самые жестокие виды насилия могут иметь место в контексте националистической борьбы религиозно мотивированных групп. В тоже время, национализм, репресии и/или экономическая составляющая могут играть более важную роль в определении масштаба акций суицидального терроризма. 1. Суицидальный терроризм. Вопрос о том, что является терроризмом, а что не является, уже давно является предметом дискуссии теоретиков, экспертов и политиков. Возможно, эксперты уже давно сошлись бы по поводу единого определения, если бы данная проблема в большой мере не включала в себя и политическую компоненту. На сегодня не существует единого определение терроризма, хотя в этом есть острая необходимость. Часто понятие терроризм заменяют понятием террора и наоборот, поэтому необходимо определить теоретическое разграничение этих двух дефиниций. Террор и терроризм являются видами насилия со стороны малых групп, хотя на практике имеют место и другие примеры. Понятие террора связывают с обличенной властью группой, которая используя устрашение и другие насильственные методы, старается сохранить власть, в то время как терроризм связывают с группами, которые своей целью ставят смену власти в независимости от того является ли она демократической или в крайней степени недемократической. И в одном, и в другом случае жертвой становится мирное население. Терроризм представляет собой противоправный акт насилия направленный против определенного государства с целью породить страх и нанести коллективный ущерб для достижения определенной политической цели. Речь идет о преднамеренном применении силы, при этом терроризм используется как способ борьбы за реализацию данных политических целей. Одной из главных целей является получение огласки – в соответствии с этим терроризм можно рассматривать сквозь призму коммуникационной теории символов (Symbolic Communication Theory) [8]. Карбер считает, что «как символический акт, терроризм можно анализировать так же как и другие способы коммуникации посредством рассмотрения его четырех составных частей: трансмитера (терориста), независимого получателя (цель), сообщения (бомба, засада) и обратной связи (реакция определенного круга слушателей)» [22]. Существует и толкование терроризма как театра, где целью не являются настоящие (фактические) жертвы, так как на самом деле целью является реакция зрителей [17]. Помимо этого, современный терроризм можно понимать как попытку передачи сообщения посредством использования организованного политического насилия. В соответствии с вышесказанным, суицидальный терроризм – это готовность индивида пожертвовать своей жизнью в ходе террористического акта во имя борьбы за достижение политических или религиозных целей. Суицидальный терроризм в основном включает в себя элементы терроризма на почве религии. 2. Религиозная идеология и границы понятия суицидального терроризма. Данная работа базируется на обзоре существующих исследований на тему религии и терроризма, при этом гипотезой автора является идея о том, что религия влияет на уровень суицидального терроризма посредством мобилизации и осмысления жизни шахида. Некоторые террористические организации полностью опираются на религиозную идеологию и оправдывают акции насилия высшими целями. Эта идеология выполняет разновидность функции коллективного воздействия и, таким образом, влияет на восприятие и поведение группы, вне зависимости от ее конечных целей. 2.1. Религия и политическое насилие. В рамках данной работы мы рассматриваем религию как особый вид системы верований, чья интеграция в политику может привести к драматичным последствиям. Религия представляет собой «систему верований и практик, ориентированных на святыню или сверхъестественное», а не на этическую гордость или либеральные ценности [42]. Слияние религии и политики приводит к драматических формам политического выражения и распространению локальных конфликтов с глобальной религиозной борьбой. Политическая мобилизация религиозных верований ставит под сомнение законность государственной власти и оправдывает действия экстремистов [2; 6]. Более того, универсальная природа многих религий объединяет отдельных людей по всему миру и, таким образом, делает возможным объединение вдохновленных религией течений в контексте глобальной борьбы, вне границ социально-экономического, политического [4; 6; 9], религиозного влияния отдельных стран. Когда религия становится политическим игроком в контексте терроризма результатом могут стать жестокие акты насилия. Религиозные группы в своем глобальном подходе сегодня видят воплощение борьбы против зла [18; 19], поэтому и своих неприятелей они рассматривают как воплощение зла. Кроме этого, неприятелями считаются не только люди другого вероисповедания, но также и все, кто не разделяет особое толкование религии, поэтому насилие может быть направлено и против мирных жителей того же сообщества. Как отмечают некоторые авторы, террористические группы, которые считают свою борьбу святым долгом, в основном используют неселективные акты насилия [7; 32; 16; 39]. Это отличает их от националистических групп, которые в своих попытках и действиях по определению должны демонстрировать, что они представляют определенную этническую группу, к которой они принадлежат, поэтому их акции ограничены локальными стандартами и находятся в зависимости от общественного мнения, что приводит к тому, что они практически никогда не выбирают в качестве целей членов своего локального сообщества [39]. В последние десятилетия такая связь религии и политического насилия стала драмой в мусульманском мире. Однако, мы считаем, что ислам не является единственным фактором радикализма, поэтому здесь не следует выделять мусульман a priori. Данное разделение на «нас» и «всех остальных» само по себе способствует увеличению динамики общественных движений, которые приводят к радикализму [48]. 3. Религиозная идеология и суицидальный терроризм. В фокусе данного исследования находится функция религии по мобилизации членов организации и религия как движущий механизм суицидального терроризма [11; 12]. Если обратимся к определению Могадам (Moghadam), то мы можем рассматривать религиозную идеологию как политическую программу, основанную на религиозной традиции, в которой религиозный толк определенной группы важнее, чем ее этническая или классовая принадлежность [16]. В случае с исламом, данная идеология имеет политическую платформу, основанную на исламских символах даже когда конечная цель далеко не религиозная. Например, Хамас, стремясь к созданию палестинского государства, в своей преимущественно политической борьбе, использует риторику с выражено религиозными символами. Таким образом, борьба приобретает интернациональный характер и позволяет привлечь помощь со всего мира. Религиозная идеология прежде всего влияет на поведение на уровне группы. Отдельные члены могут присоединиться к группе по религиозным соображениям, но также и по другим, возможно, банальным причинам [1; 40]. На уровне группы необходим сильный когезивный фактор (фактор объединения элементов в составе целого – комментарий переводчика), который способствует преодолению индивидуальных различий членов группы и сделать возможным принятие актов жестокого насилия [42]. Для того, чтобы выделить определенную религиозную группу из ряда подобных, необходимо определить рамки нового течения. Это является самым важным элементом религиозной идеологии и тем, что объединяет членов группы. Также это обеспечивает доводы достаточно сильные, чтобы сделать возможным жестокое насилие, особенно в случаях атак террористов-смертников [3; 47]. Религиозная идеология является способом привлечения поддержки широкой общественности и мобилизации потенциальных добровольцев [13; 43]. В течение десятилетий исследований было выявлено, что именно использование религии приводит к драматичным результатам. Даже, если они имеют политические мотивы, религиозные террористические группы достигают успеха используя религиозные основы. Перцепция глобального характера борьбы и «исключительности» выделяет их и дает превосходство над своими сонародниками, которые считаются и клеймятся ими как неприятели за то, что они не придерживаются религиозного толка данной группы [26]. Религиозная группа может иметь цели схожие с целями других многочисленных групп не религиозного характера, которые организуют атаки террористов-смертников. Когда религиозная группа решает прибегнуть к тактике использования атак террористов-смертников, то она будет стремиться к достижению максимального количество убитых с целью максимального освещения в СМИ. Конечно, при этом выбор жертв будет случайным. В противоположность этому, не религиозные группы будут стараться минимизировать количество жертв, чтобы избежать общественного осуждения и будут локализовать свои разрушительные атаки вне собственного сообщества. 4. Модели суицидальных террористических атак. В своем детальном исследовании Питер Хейн (Peter S. Henne) создал модель на основе использования информации о атаках террористов-смертников и о самих смертниках, а также о социально-экономических, политических, культурных условиях, в которых были совершены атаки [15]. Информация об атаках была получена на основе данных проекта Капуста, проведенного в американской школе высшего военного образования, которые охватывали суицидальные атаки бомбистов в период с 1980 по 2006 годы, включая количество погибших, место, цель и организаторов (когда они были известны) [21]. Объектом изучения в ходе данного проекта выступала суицидальная террористическая атака. Результаты анализа данных указывают значимость религиозной идеологии. Религиозная идеология группы, ответственной за террористическую атаку смертников, находится в положительной корреляции с тяжестью ущерба от атаки и оказывает влияние на насилие вне зависимости от того является ли группа этнорелигиозной или фундаменталистской. Предварительный анализ данных указывает на большую смертность в ходе атак религиозных групп. Из 2200 атак, 841 были совершены религиозными группами, 253 были совершены не религиозными, а в 1108 случаях организаторы остались неизвестны. В случае атак религиозных групп, 619 были организованы этнорелигиозными группами и 222 фундаменталистскими группами. Среднее количество жертв в ходе атак составило 8; у религиозных групп эта число составило 12, а для не религиозных групп 5. Результаты показали, что группы с религиозной идеологией имели большие шансы вызвать максимальное количество жертв в ходе атаки террориста-смертника. Рис. 1. Религиозная идеология Fig. 1. Religious ideology Высокий уровень насилия, продемонстрированный религиозными террористическими группами, является следствием их религиозной идеологии, а не только структурных условий. Более того, хотя мотивы группы очень важны, сама религиозная идеология остается значительным детерминантом уровня суицидального террористического насилия; это способ посредством которого группа демонстрирует свою культуру и интерпретацию структурной неудовлетворенности, которая определяет их уровень насилия. Поэтому объяснение феномена религиозного терроризма необходимо строить на том, чего придерживается террористическая группа в своей идеологии и как эта идеология используется для того, чтобы оправдать акты насилия. Сегодня, когда Исламское государство, которое является самой мощной террористической организацией за всю историю, ведет активную борьбу и когда над всем международным сообществом нависла проблема терроризма на религиозной основе, необходимо исследование всех аспектов этой проблемы. Политики должны принять то, что религиозные террористические группы действуют по-другому в силу наличия религиозного элемента. В то время как меньшинство военных союзников или сторонников этих групп могут быть склонены к переговорам, фракции с религиозной программой показывают высокую устойчивость ко всем усилиям по урегулированию конфликта. По нашему мнению, самым продуктивным способом решения этой проблемы в долгосрочной перспективе является образование и возвращение к истинным, ненасильственным основам религии. Заключение и выводы. Часто в аналитике и СМИ мы встречаем слишком упрощенное объяснение, что главным мотивом террористов-смертников является награда статусом жителя рая. Вероятно, это может быть одной из причин, почему потенциальный смертник решается на террористический акт самоубийства. Обессмысливание его жизни индивидуально, но оно не изолировано, а наоборот связано с частным и общим обессмысливанием - унижением и дегуманизацией жизни его окружения, «в основе процесса дегуманизации человека, человеческих поступков и действий лежит именно процесс обессмысливания человеческой жизни» [46]. Диалог, направленный на поиск политического решения, между враждующими сторонами подразумевает язык как средство коммуникации людей. Условием для этого также является состояние атараксии – состояние душевного мира как идеала мудрых людей. Атараксия у стоиков является идеалом мудреца, который этого состояния достигает, когда возвысится над своими страстями. В ходе коммуникации, однако, происходит интеракция, в которой находят выражение различные индивидуальные, групповые, общественно-политические, государственные, культурные и другие интересы. Раньше приоритет давался процессам достижения договоренности посредством консенсуса, при этом конфликтные процессы прекращались. Сегодня, по Францу Врегу (France Vreg), парадигма новой коммуникационной интеракции «(…) базируется на гипотезе о том, что коммуникации являются способом стратегической интеракции, которая содержит в себе два разнонаправленных процесса: процесс сближения, конъюнкции двух личностей или двух индивидуумов и процесса удаления, дизъюнкции двух личностей, т.е. сохранение идентичности, собственного интереса и силы» [49]. В межкультурной коммуникации речь идет о «встрече» культур с различной исторической и культурной традицией, с различными цивилизациями и ступенями социально-экономического и технологического развития». Обыденная действительность показывает нам, что, чаще всего, речь не идет о мирном сосуществовании культур, но о «встрече», «разделении» и «столкновении» двух или более культур, двух или более личностей, двух или более национальных, религиозных, идеологических идентичностей. «Межкультурные коммуникации, − напоминает Врег, − это способность преодолевать культурные барьеры». Представитель западной культуры часто демонстрирует своеобразный культурный нарциссизм и не проявляет достаточного интереса к знакомству с ценностями других культур. Наоборот, он часто без критического осмысления принимает доктрину о «столкновении цивилизаций» и разделении мирового населения, например, по Самуэлю Хантингтону (Samuel Huntington) на «западный», «исламский», «индуистский», «будистский» мир и разделение народов по Гегелю (Wilhelm Friedrich Hegel) на «исторические» и «неисторические». Плюрализм культур, языков и права на достойное существование являются необходимыми предусловиями правды и истины, а борьба за истину и справедливость подразумевает принятие конкретной ответственности. В соответствии с теорией социальных коммуникаций Йиргена Хабермаса (Jürgen Habermas), «истина представляется в образе согласия (консенсуса) в рамках отдельного универсального разговора, который, насколько это возможно, лишен подхода с позиции силы» [14]. Социальные соприкосновения, в ходе любой, в том числе и межкультурной коммуникации, влияют на создание доверия, на преодоление предрассудков и предотвращение агрессивности. Игнорирование справедливости, объективной истины, терпимости, диалога, тяготение к превосходству и конфликту, стабильное уравновешивание терроризма радикальной деструкцией и отмщением такими же или большими убийствами (принятие идеи очищения мира террором) – это «победы», которые никому не приносят добра. Такие победы могли бы осрамить победителя, особенно при том, что окончательная победа не возможна ни для одной страны [53]. Ошибочно мнение о том, что каждый потенциальный самоубийца – это просто «списанный» член общества и его родители и все остальные родственники неизмеримо счастливы от того, что шлют его на верную смерть. Так результаты исследования Юлии Юзик показали, что шахидки – это глубоко несчастные женщины, насильно завербованные, подвергаемые манипуляциям, а иногда и действию наркотиков. Их мотивация не всегда обусловлена исключительно религиозными соображениями, но часто угрозами, унижениями, любовью к террористу и даже деньгами. Они всегда изолированы от семьи и подвергнуты психологической обработке. Большинство из них все же до самого конца сохраняют желание жить и нередко отказываются от самоубийства. Однако, опасность этой угрозы велика. Широкие платья и чадры являются хорошей маскировкой для любого вида взрывчатки. Вуаль на лице женщин-смертниц не позволяет увидеть нервничает ли она, выступили ли у нее капли пота от страха, что выражает ее взгляд, предвещает ли что-то ее лицо – безучастное или искаженное гримасой боли. Даже израильтяне согласны с тем, что борьба против такого вида терроризма является самой сложной, самой трудной и самой деликатной. В исламском мире невозможно остановить и досмотреть каждую женщину, нет массового контроля. Если мы вовремя не начнем противостоять и решать данную проблему, то следующим, что нас, скорее всего, ожидает, станут дети-самоубийцы, что из любого аспекта является неприемлемым. Информация о конфликте интересов: авторы не имеют конфликта интересов для декларации. Conflicts of Interest: authors have no conflict of interests to declare. Мина Т. Зироевич доктор наук, научный сотрудник Института сравнительного права города Белграда. Список литературы Abrahms M. What Terrorists Really Want: Terrorist Motives and Counterterrorist Strategy. International Security. 2008. № 4. P. 78-105. Appleby R. S. The Ambivalence of the Sacred. Lanham: Rowman and Littlefield. 2000. Benford R.D., Snow D.A. Framing Processes and Social Movements: An Overview and Assessment. Annual Review of Sociology. 2000. Vol. 26, 611-639. Beyer P. Religions in Global Society. New York: Routledge, 2006. Bloom M. Dying to Kill: The Allure of Suicide Terrorism. New York: Columbia University Press, 2007. 133 p. Casanova J. Public Religions in the Modern World. Chicago: University of Chicago Press, 1994. Cronin A.K. Behind the Curve: Globalization and International Terrorism. International Security. 2002/2003. Vol. 27, № 3. P. 30-58. Dowling R.E. Terrorism and the media: A rhetorical genre. Journal of Communication. 1983. P. 1-24. Eickelman D.F. Trans-State Islam and Security. Transnational Religion and Fading States (eds. Susanna Hoeber Rudolph, James P. Piscatori). Boulder: Westview Press, 1996. P. 27-46. Fox J., Sandler S. The Ancient Fire: Religion and Suicide Terrorism. 55 p. Fox Ј., Sandler S. Bringing Religion into International Relations. New York: Palgrave MacMillan, 2004. Hafez M.M. Armed Islamist Movements and Political Violence in Algeria. Middle East Journal. 2000. Vol. 54, № 4. P. 572-591. Hafez M.M. From Marginalization to Massacres: A Political Process Explanation of GIA Violence in Algeria, Islamic Activism: A Social Movement Theory Approach (ed. Quintan Wiktorowicz). Bloomington: University of Indiana Press, 2004. P. 37-60. Halder A. Filozofijski rječnik. Zagreb: Naklada Jurčić, 2002. Henne P.S. The Ancient Fire: Religion and Suicide Terrorism. Terrorism and Political Violence. 2012. Vol. 24. P. 38-60. Hoffman B. Holy Terror: The Implications of Terrorism Motivated by a Religious Imperative. Studies in Conflict and Terrorism. 1995. Vol. 18, № 4. P. 271-284. Jenkins B. International Terrorism. Los Angeles: Crescent Publication, 1975. Juergensmeyer M. (ed.) Violence and the Sacred in the Modern World. London: Frank Cass, 1992. P. 101-118. Juergensmeyer M. Terror in the Mind of God: The Global Rise of Religious Violence. Berkeley: University of California Press, 2003. Jusik J. The brides Allahs. Suicide assassin inside from Chechnya. Rome Manifesto Libri, 2004. Kapusta, P. Suicide Bombers in CONUS, School of Advanced Military Studies – United States Army Command and General Staff College Fort Leavenworth, Kansas. URL: http://www.dtic.mil/cgibin/GetTRDoc?AD=ADA470697&Location=U2&doc=GetTRDoc.pdf. (date of access: 15.04.2017) Karber P. «Urban terrorism: Baseline data and a conceptual framework. Social Science Quarterly. Bleckwell: Bleckwell Publishing, 1971. Vol 52. P. 527-533. Kots A., Velengurin V. Guliashchaya shakhidka s Tverskoi (Sluttish female shakid from Tverskaja street). Komsomolskaya Pravda. Vol. 17. July 2003. Kramer M. Sacrifice and Fratricide in Shiite Lebanon. Violence and the Sacred in the Modern World (ed. Mark Juergensmeyer). London: Frank Cass, 1992. P. 30-48. Krueger A.B., Maleckova J. Education, Poverty and Terrorism: Is There a Causal Connection? Journal of Economic Perspectives. 2003. Vol. 17, № 4. P. 119-144. Kydd A., Walter B.F. The Strategies of Terrorism. International Security 2006. Vol. 31, № 1. P. 49-80. Lewis B. The Roots of Muslim Rage. The Atlantic Monthly. 1990. Vol. 266, № 3. P. 47-60. Lobanova Z. Pochemu shakhidki ne boyatsa smerti (Why do female shahidids have no fear of death?). Komsomolskaya Pravda. Vol. 8. July 2003. Maddy-Weitzman B., Inbar Efraim (eds.) Religious Radicalism in the Greater Middle East. London: Frank Cass, 1997. P. 239-253. Masters D. The Origin of Terrorist Threats: Religious, Separatist, or Something Else? Terrorism and Political Violence. 2008. Vol. 20, № 3. P. 396-414. Meier A. Chechnya: to the heart of a conflict. New York: W.W. Norton & Company, 2005. 98 p. Moghadam A. Motives for Martyrdom. International Security. Winter 2008/2009. Vol. 33, № 3. P. 46-78. Moghadam A. The Salafi-Jihad as a Religious Ideology. CTC Sentinel. 2008. Vol. 1, № 3. P. 14-17. Nietzsche, F. On the Genealogy of Morals and Ecce Homo (trans. W. Kauffman and R. J. Hollingdale). New York: Vintage Books, 1989. 54 p. URL: https://transmediji.files.wordpress.com/2013/03/genealogija-morala.pdf. (date of access: 15.04.2017) Pape R.A. Dying to Win: The Strategic Logic of Suicide Terrorism. New York: Random House, 2006. Pearce S. Religious Rage: A Quantitative Analysis of the Intensity of Religious Conflicts. Terrorism and Political Violence. 2005. Vol. 17, № 3. P. 333-352. Petrović D. Samoubilački terorizam, Institut za uporedno parvo. Beograd, 2009. Piazza J.A. Rooted in Poverty?: Terrorism, Poor Economic дevelopment, and Social Cleavages. Terrorism and Political Violence. 2006. Vol. 18, № 1. P. 159-177. Rapoport D.C. Fear and Trembling: Terrorism in Three Religious Traditions. American Political Science Review. 1984. Vol. 78, № 3. P. 658-677. Sageman Marc Understanding Terror Networks. Philadelphia: University of Pennsylvania Press, 2004. Shcheblanova V., Yarskaya-Smirnova E. Explanations of Female Terrorism. Discourses about Chechen Terrorists in the Russian Mass Media: Easy Girls. Coarse Women or Fighters? 2009. Smith C. Correcting a Curious Neglect, or Bringing Religion Back, Disruptive Religion: The Force of Faith in Social Movement Activism (ed. Christian Smith). New York: Routledge, 1996. P. 1-29. Snow D.A., Byrd R.C. Ideology, Framing Processes and Islamic Terrorist Movements. Mobilization: An International Journal. 2007. Vol. 12, № 2. P. 119-136. Speckhard A., Akhmedova K. Black Widows and beyond: Understanding the motivations and life trajectories of Chechen female terrorists, Female Terrorism and Militancy: Agency, Utility, and Organization (ed. Cindy D. Ness). New York: Routledge, 2008. P. 100-121. Stern J. Terror in the Name of God: Why Religious Militants Kill. New York: Ecco, 2003. Šešić B. Čovek, smisao i besmisao: dijalektika smisla i besmisla. Beograd: Rad, 1977. Tarrow S. Power in Movement: Social Movements and Contentious Politics. New York: Cambridge University Press, 1998. Toft M. Getting Religion?: The Puzzling Case of Islam and Civil War. International Security. 2007. Vol. 31, № 4. P. 97-131. Vreg F. Humana komunikologija: etološki vidici komuniciranja, ponašanja, djelovanja i opstanka živih bića. Zagreb: Nonacom i Hrvatsko komunikološko društvo, 1998 Weimann G. The mediated theater of terror: Must the show go on? The news media and terrorism (ed. Philip Bruck). Ottawa: Carlton University Press, 1986. P. 1-22. Weimann G., Winn C. The Theater of Terror. New York: Longman Publication, 1994. Yamadayev R. Oni priatshutsia za zhenskiye spiny, pozor! (They hide behind women’s backs, what a shame!). Komsomolskaya Pravda. Vol. 25. Oktobar 2002. Zirojević Mina Terorizam – međunarodni pogled. Beograd: Institut za međunarodnu politiku i privredu, 2014.

Научный результат → Социология и управление → 2017 → Выпуск 3 (13) ЕСТЬ ЛИ У ПОСТМОДЕРНА РЕЛИГИЯ? Неманя Вукчевич Aннотация. Есть ли у Постмодерна своя религия, как, например, в античный период и в Средние века были свои религии, которые можно достаточно четко описать? В статье даны ответы на данный вопрос, а также постулированы предпосылки направления, в котором Пострелигия, если она есть, могла бы развиваться в контексте научно-технической цивилизации, являющейся одной из самых характерных для постмодерного периода. Предлагается взгляд на период Постмодерна как на совокупность значимых революций для цивилизации, с учетом существенно выделяющейся информационно-цифрово-биологической революции, в которой постмодерн достигает своей вершины. Косвенным образом, в поисках возможностей для абсолютно иного религиозного инжиниринга, который эта научно-технологическая революция потенциально обеспечивает, синкретическим и спекулятивным образом связываются религия и постмодерн, способом, который пока не был представлен в литературе. Настаивая данным способом на оригинальности, автор не видит своей цели в попытке достижения искусственной эксклюзивности. Статья представляет собой попытку присоединиться к частым авто-предупреждениям, адресованным современному человеку, или как минимум попытаться дать повод для размышления и популяризации темы с целью её четкой аргументации. Ключевые слова: постмодерн, религия, виртуальная реальность, киборг, сознание. Введение (Introduction). Когда мы говорим о религии в период постмодерна, непросто избежать спекулятивности и быть вполне точными. Этому есть множество причин. Во-первых, понятие постмодерна настолько неопределенно, что, скорее всего, правильнее подойти к нему как к феномену, который только должен приобрести свое определение. Во-вторых, говоря о постмодерне, мы беседуем внутри продолжающегося процесса. Это значит, что мы не знаем его финальный исход и образ, что нашу мысль ограничивает до уровня предпосылок, несмотря на то, насколько они фундаментальны и вероятны, либо если вокруг них сложился временный консенсус. В-третьих, постмодерн своеобразным способом исключает религию, в ее традиционном значении, поскольку для нее имманентно удаление метанаррации и деконструкция, с одной стороны, а также укрепление абсолютного индивидуализма, с другой стороны. Поэтому складывается ситуация, что произвольное общество с присущим ему многобожием – это общество, в котором богов настолько, сколько человек в отдельности. Для некоторых религий, как например Индуизма, такая произвольная, вернее, отдельная позиция, не только не является модерной, даже не является постмодерной, а архаичной и исконной. Поэтому нет вопроса, существует ли какая-либо религия в эпохе постмодерна, потому что очевидно, что она есть; однако мы можем задать вопрос, есть ли у постмодерна своя религия? В смысле – как например, в античный период и в Средние века были свои религии, которые мы достаточно ясно мы можем описать. Если ответ отрицателен, нет необходимости рассматривать и насильственно экстрагировать религию из приложенных теологических, философских и политическо-социологических постулатов. Если, все же, ответ положителен, мы должны в минимально возможной мере смириться с его уже предварительно акцентированным спекулятивным характером, понять его как миметическое название только для размышления, и рассмотреть предпосылку генезиса постмодерной религии. Теоретический обзор (Theoreticalreview). Определение «пост» имеет преимущество в глобальном дискурсе, оно почти популярное. Эпидемия «пост» понятий, как например, постиндустриальный, постсоциализм, постистина, постутопия, постколониализм, постмодерн, и так далее, понятна поскольку описывает определенный линейно-хронологический след, однако по своему содержанию она иногда вносит больше путаницы, чем объяснений. В манере постмодернизма, подобным образом говоря, мы можем задать себе вопрос, живем ли мы в постмире как постлюди? Ответ – и да, и нет. При этом речь не идет о каком-либо риторическом трюке, либо о попытке ухода от высказывания точки зрения, а именно о том, что могло бы быть главной характеристикой темы, которой мы занимаемся, а это парадокс. Не только в качестве мысленной аттракции, а также как неотъемлемой части физики (вспомним «Близнецов» Эйнштейна), и части художественного постмодерна (вспомним писсуар Дюшана, который с помощью своей банальности парадоксально становится произведением искусства parexellence). Значит, для «застрявших» в постмодерной конструкции и деконструкции, постмир и постлюди действительно существуют, равноправно и, по сути, обыкновенно даже. Конечно, для каждого из них («застрявший») перечисленные понятия, несмотря на то что имеют одинаковое обозначение, означали бы совсем другое, и единый консенсус, который был возможен в потенциальной постмодернистической дискуссии, это тот, который принимает все отдельные определения, ожидая и новые, несказанные, «априори» принимая все возможные исходы, даже противостоящие первоначальным. И это опять парадокс. Исходя из данной констатации можно подумать, что постмодерн – это одно книжное, академическое приключение, абстракция, философское созерцание, не имеющее своего отражения в повседневной жизни, однако реальность противоречит этому явлениями, раньше не отмеченными (даже не задуманными!) в истории человеческой цивилизации, или даже в человеческом бытии. Данная работа сделана с той интенцией, чтобы позже на выходе хотя бы указать на возможное явление, которое, несмотря на свою парадоксальность, будет очень даже ощутимым и реальным. Постмодерн можно рассматривать как совокупность революций, предшествующих ему. Большинство них – это исторические манифестации, тщательно изучаемые и документированные. Поэтому в данном случае будут только перечислены с целью ответа на предварительно заданный вопрос, который бы по своей сути можно было в описывающей форме задать в качестве дилеммы: является ли постмодерн частью исторического течения, которое, кроме своей привлекательности, все-таки принадлежит уже виденному nihilnovisubsole, либо это действительно одно пост-состояние, последствия которого только возникают и существенно меняют «Великий кодекс» Нортропа Фрая (Fraj,1985), делая его беспредметным, выходя из текста, исключая сам текст, что является мысленным прецедентом. Обратим внимание на некоторые из них: - Французская революция, учитывая переход от феодальной к ранней капиталистической системе, рождение и укрепление секулярного государства и гражданского общества, просветительскую философскую мысль и полностью новую экономическо-политическая систему, со временем расширяющую свое влияние и защищающую до сегодняшнего дня; - Английская промышленная революция, 1-я и 2-я, с эмбрионом (в этот раз) неолиберального капитализма, вызывающего на этот момент необычно большие флюктуации валового внутреннего продукта, что обеспечило некоторым странам экономическое доминирование глобального характера, следы которого можно отметить и сегодня; - Исчезновение рабства в Соединенных Штатах Америки в 1863 г. и в Великобритании в 1883 г., которое продолжилось революционным инцидентом Розе Паркс в 1995 г. и внедрением нового понятия в правовые категории – понятия права человека; - Сексуальная революция, часто уходящая на второй план, однако глубоко проникающая в жизнь каждого человека и групп людей, а также в общественную жизнь, когда кульминировала разница полов и родов, трансгендерность, правовыми актами для однополых браков, которые признаны многими церквами; - Две мировые войны, предшествующие постмодерну, которые по своей природе были революционными, не из-за мировых размеров (античные воины тоже думали, что покоряют весь мир, т.е. Экумену), а вследствие огромного количества жертв и непонятных и немыслимых ранее явлений. В отличие от перечисленных, общеизвестных, революция, говоря о которой, мы не можем льстить себе, что видим ее во всей ее величине, революция, заставляющая нас отказаться от всех теперешних знаний, заставляющая нас преследовать ее безусловно, с помощью новых выученных навыков – это информационно-цифровая революция, имеющая свой исход в искусственном интеллекте, у которого с каждым днем растут технические возможности по совершенствованию и умножению самого себя. Она несравнима с предыдущими, вышеперечисленными. Она сравнима с изобретением колеса, изобретением паровой машины, а также с шоковым состоянием людей, которое вызвали блестящие моменты революций. Она нас больше даже не шокирует, она уже часть нас, и мы перед ней в бессилии сдаемся nolensvolens. Религия, которая испытывалась средствами массовой информации, начиная с прессы Гутенберга, впоследствии радио и телевидения, по этой причине сейчас проблематизирована несравнимо больше, чем раньше. Пока, в случае традиционных средств массовой информации, существовала проблема перформативности, т.е. возможно ли вообще участвовать в прямой трансляции литургии, которая по своей сути является самым участием (как верующих, так и Бога, в которого верят), во втором случае – новых масс-медиа – проблемой будет именно абсолютное участие в обряде, и в конечном итоге, непосредственное ощущение Бога, обеспеченное технологией Виртуальной реальности. «...То, что необходимо, и что может быть вызовом культуре масс-медиа, это поиск того, как с помощью масс-медиа и их культуры способствовать сохранению литургийной информации, которая верующего откроет к единой и незаменимой перформативности литургии, и таким образом происходящее превратит в прожитое событие» (Ajzenkol, 2011: 44). Виртуальная реальность, которая постоянна. Виртуальная реальность, которая интегральна, в бодрийяровском смысле. Симуляция, подражающая оригиналу, теряет смысл и значение. Из данной перспективы, среди перечисленных, «настоящая» постмодерная революция только начала двигаться к своему апогею. Эту вершину мы видим в Пострелигии. Научные результаты и дискуссия (ResearchResultsandDiscussion). Пострелигия в виртуальном мире одновременно будет и естественной, и этической. Естественной – в узком смысле неразлучности с окружением и обусловленности им. Этической со стороны того, который ее создал и контролирует всю виртуальную реальность. Несмотря на то, насколько человек придавал себе значение, он мог этот мир только обновлять, умножать, однако никак не создать. Сейчас виртуальный мир создан и бесконечно расширяется. Объявится ли его Создатель, нисколько от нас не зависит; возможность принятия решения существовала только до входа в Виртуальный мир, до искусственного интеллекта, до Киборга. «Только человек – существо природы, которое в состоянии ставить под вопрос человека и природное единство человеческого рода; идти сверх возможностей человека и человеческого рода, создать мир «нечеловеческим» и «неестественным»; в форме мирового рассказа обеспечить исключительную привилегию относительно всего прочего… эта привилегия… впечатляюще показывает все признаки противостояния природе, идею насилия, борьбу против человека как природного существа» (Levit, 1990: 15). Интересно, что никому не проблематичен дискурс искусственного интеллекта. Даже без малейшего сопротивления мы принимаем факт, что неживое существо может думать, как простое явление, о котором никто серьезно не спорит. По меньшей мере, если это не аннулирует естественный, человеческий интеллект, то полностью аннулирует образование. Почему кто-либо вообще должен думать, когда все уже обдумано несравнимо лучше, чем это может человек; почему кто-либо должен выбирать, если уже в самом начале понятно, какой выбор лучший и понятен его крайний исход? С другой стороны, нам непонятно, что кто-либо говорит об искусственной эмоциональности (кроме сенсибильности и сенситивности, которые совершенствуются с каждым днем), и тем более об искусственной духовности. И это не случайно. Оказывается, духовность и эмоциональность – табу-темы, пока об интеллекте все любят говорить, даже когда речь идет о лексике, и тенденция того, что кто-нибудь вместо нас думает, принимается с симпатией. Гуманитарные науки терпят недостатки, которые необходимо возместить. Они все еще, достаточно часто, для описания общественной реальности используют термины, которые больше не подходят для модели культуры, в которой мы живем с конца 19-го века» (Turen, 2011: 59.). Не очевидна связь религии, являющейся понятием для долгой исторической предрасположенности, и виртуальной реальности, киборга – которые суть понятия без истории. Эта связь все еще спекулятивная, футуристическая, на уровне утопии, со всеми принадлежащими префиксами (этой утопии). Рассел Джейкоби пишет, что первым приговором против утопии не могут быть ее непрактичность и отсутствие релевантности. Однако без нее будущее рушится в сегодняшнее время и сужается до расчета. Но это не значит, что необходимо перестать думать или мечтать. Даже наоборот. Труд по изучению новых возможностей жизни и общества остается срочным и создает предусловие по выполнению чего-либо (Džejkobi, 2001). Руководясь упомянутыми словами, избегая технодетерминизма, мы все-таки смотрим ему в глаза. Мы считаем неприемлемым современные технологии, виртуальную реальность, искусственный интеллект, нано-роботику, генетическую манипуляцию, киборга рассматривать как отдельные технологические феномены, не влияющие на реальность и сознание человека и общества в целом, потому они что уже сейчас ее в большой мере значительно изменяют, и будущие перспективы, как бы они ни выглядели невозможными и спекулятивными, могут нас удивить своим осуществлением. «Реальность, которая создается в последние века, и из которой мы создали принцип, эта реальность именно сейчас возникает»... после устранения «объективной реальности, присутствуем при росте Интегральной реальности, Виртуальной реальности, которая базируется на дерегулировке самого принципа реальности» (Bodrijar, 2009: 7). Предусловия для цифровой религии, которая была бы религией постмодерна, уже существуют, умножаются и развиваются. Прошло уже много времени с тех пор как теоретики постмодерна указали на то, что современные технологии отлучают от современных образов жизни, к которым мы привыкли, способом, о котором раньше невозможно было даже подумать. К данному консенсусу смело добавим следующее: образы жизни не относятся только к общественной парадигме, когда случай религии все-таки проще «более естественно» изучать, но относятся также к биологическим формам жизни, к нашей жизни, потенциально приводящей к совсем новому и, прежде всего, непредвидимому сознанию. Источник рождения такого сознания был бы в Киборге, который бы в качестве интерфейса самому себе постоянно был подключен к виртуальной реальности, которая дала бы определенный вид тела. Развитие такого существа может быть религиозное, с одной стороны, потому что частично находится в предыдущей человеческой рамке, в которой религия неизбежна, и с другой стороны – в рамке, в которой может восстановиться непредвиденным способом, о котором мы знаем только, что она устраняет все предыдущие. Поэтому Дона Харавей выбирает киборга, даже когда предложено божество (Haraway, 2017). Здесь постулируется изменение индивидуального или общественного сознания не традиционным способом, а в биологическом контексте, определенным способом эволюционным, поскольку приводит к новой форме. Значит, процесс этот обратный, и большие общественные изменения, упомянутые революции, не влияют на облик, меняющий его, но non sequitur новый облик создает новое окружение. «Все данные примечания приводят к одному выводу – произошло разрушение и исчез универсум, который мы называли «социальным» (Turen, 2011: 10). В данном контексте это тревожит, и необходимо поднять вопрос, будем ли мы свидетелями создания новой глобальной религии, верующие которой будут живым интерфейсом. Таким образом, рассматривая это, мы ближе к субституции реальности Пола Вирилоа, чем к симуляции Бодрияра и Джеймсона. Попытаемся быть более точными. Сегодняшний человек, как общеизвестно и доказано, отличается от человека периода античности. У сегодняшнего человека другое представление о мире, и соответственно этому – другое сознание. Если бы «снять шкуру» с этих двух картин мира, субъектом обоих различных миров является одинаковый организм. «Человеческая природа, а не исторический мир, переживет все исторические изменения, от греческого полиса до христианского общества Средних веков, и государство, и города, в которых мы живем» (Levit, 1990: 245). В случае Виртуальной реальности и киборга, который мы пытаемся постулировать, у истока различных взглядов нет одинакового субъекта, и он не сводится к одному организму. Механическая и BCI (Brain Computer Interface) связь киборга – это потенциально другой организм, похожий, однако, на другой с подсознанием, которое может быть differentiaspecifica. Невозможно доказать, что это так, однако нельзя доказать, что это не так, пока оно само не случится. А это происходит. Есть пример Нила Харбиссона (Neil Harbisson) на эту тему. Здесь речь не идет о генетическом скрещивании живых клеток, оно давно достигнуто. Здесь речь идет о скрещивании живых клеток и цифровой технологии, что дает пространство для спекуляции и непредвиденного, ранее несуществующего сознания. Нил Харбиссон – это доказательство, что упомянутое скрещивание оперирует в плане ощущений, и это уже достаточно теоретически показательно. «Макс Миллер, Адальберт Кун и вся немецкая школа Volker-psychologie исходят… от утверждения, что она (речь идет о религии), также, как и все остальные наши познания, должны были начаться с какого-то чувственного опыта» (Dirkem, 1982: 76). И Кант показывал, что каждое наше познание должно базироваться на опыте. Если это данный случай, пространство для религиозного инжиниринга без какого-либо трансмиссионного наследия широко открыто, до исключительно новой религии, новой в полном и абсолютном смысле этого слова, религии постмодерна, которую уже назвали Пострелигией. Заключение (Conclusions). Идея о необходимости ожидания новой религии на горизонте нашего будущего, как это говорил Тойнби (Arnold J. Toynebee), не новая. До него и Эмиль Дюркгейм (Emile Durkheim) пророчески еще во время своей жизни анонсировал новую религию, правда, больше говоря, что она призвана, чтобы трансформироваться, но никак не к тому, чтобы исчезнуть. Научно-технологическая революция, имманентная Постмодерну, обеспечивает полностью новое понимание пророческих утверждений двух упомянутых ученых, способом, который до сих пор не учитывал настолько широкий обзор, и раньше просто не был осмыслен. Соединение живого и неживого, которое уже достигнуто в ощущении (Nil Harbison) в будущем в синергии с искусственным интеллектом, может привести к новому сознанию. В этой пограничной точке одновременно перестают быть все спекуляции и все знания, а также начинаются все возможные спекуляции и непонятное познание. Это «Алеф – точка», центр которой находится везде, а периметра нигде нет. «Переход из сегодняшнего века в будущий, это переход от благодати веры в благодать наблюдения» (Mandzaridis, 2011: 127). Несмотря на то, что один греческий теолог имел представление о жизни после смерти, данные слова полностью применимы в контексте, который мы пытаемся позиционировать. Научно-технологическая революция постмодерновому человеку даст возможность «видеть», всеми чувствами испытать Бога, у него не будет необходимости верить в Него. «Виртуальная реальность может искусственное представить настолько реально, что оно становится более реальным, чем сама реальность… Виртуальная реальность нам допускает ощутить данную ситуацию своим телом… использовать чувство «бытия» (Negropont, 1998: 113). «Альтернативно, мы сможем жить в наших компьютерах» (Negropont, 1998: 199). «Каждое поколение будет более цифровым от предыдущего» (Negropont, 1998: 218). Пока существует необходимость в интерфейсе, не являющимся частью человеческого организма, мы говорим об опасном и спекулятивном феномене виртуальной реальности, однако когнитивная дистанция все-таки присутствует, пусть даже в малейшем количестве. Но в момент скрещивания искусственного интеллекта с организмом путем BCI технологии, когнитивная дистанция абсолютно исчезает, и в результате этого возможно новое подсознание, новое тело – а это новое существо, что может быть политическим пространством для новой картины мира, нового порядка и новой религии, которую мы здесь назвали Пострелигией. Список литературы Ajznekol M. Crkva pred izazovima medija. Zemun: Most Art, 2011. Bodrijar Ž. Pakt o lucidnosti ili intelegencija zla. Beograd: Arhopelag, 2009. Debre R. Uvod u mediologiju. Beograd: Clio, 2000. Dirkem E. Elementarni oblici religijskog života. Beograd: Prosveta, 1982. Džejkobi R. Kraj utopije // Časopis Beogradski krug. Beograd: Čigoja štampa, 2001. Filozofija i teologija u kontekstu znanstveno-tehničke civilizacije // Zbornik radova. Sveučilište u Zagrebu. Zagreb: Katolički Bogoslovni Fakultet, 2016. Fraj N. Veliki Kodeks. Beograd: Prosveta, 1985. Haraway D. Cyborg Manifesto. 2017. Levit K. Svjetska povijest i događanje spasa. Avgust Cesarec. Zagreb. Svijetlost: Sarajevo, 1990. Manadzaris J. Georgije. Globalizacija i univerzalnost. Beograd: Službeni glasnik, 2011. Mašarević L. Mediji i postmoderna stvarnost // Pregledni naučni članak, 2009. DOI: 10.2298/SOC 1002127M. Negropont N. Biti Digitalan. Beograd: Clio, 1998. Jerotić V., Jovanović M. Religija između istine i društvene uloge. Beograd: Dereta, 2009. Religija, moderna, postmoderna, Filozofsko-teološka razmatranja, Znanstvena knjižnica Zadar. Zadar, 2006. Remon R. Religija i društvo u Evropi. Novi Sad: Akademska knjiga, 2017. Turen A. Nova paradigma. Beograd: Službeni glasnik, 2011. Неманя Вукчевич аспирант Университета г. Белград, Факультет политических наук Перевод отсутствует.

Conference «Religion, Culture and Politics: Re-thinking Secularisation Theory» (Leeds, 18-19 March 2017) Religion is often discussed through the eyes of the secularisation theory; however, there is no agreement on what secularisation is, or to what extent religion is present in our lives even though religion is as influential as ever. Whether we understand secularisation as a decline of religious beliefs, privatization of religion, or as differentiation of the secular spheres and emancipation (Casanova 2006; Berger 2001), we still have to ask ourselves to what extent religion shapes our present lives. Many scholars believed religion will eventually loose importance and that societies will face decline of religious beliefs, but by the end of the 20th century many changed their views and acknowledged that religion is as important as ever (Berger, 1999). Nonetheless, we can agree with a view that, “religious communities have survived and even flourished to the degree that they have not tried to adapt themselves to the alleged requirements of a secularised world” (Berger, 1999: 4).However, religion also became connected with culture. For example, ethnic minorities in the West are often members of minority religions, questioned recently during debates on Brexit and the US elections. In that sense, some voiced that the cultural war won by the New Left and progressive forces has been lost and that white Christian population in both the US and the UK voted for Brexit and Donald Trump to protest against multiculturalism. Nevertheless, many white people often see themselves as becoming a minority even if this is not always true. For example, Latin American and Black population in the US has more newborn babies that white, Protestant Americans but in Europe many white Europeans over-estimate the number of minorities in the country. In addition, the Far Right often emphasizes their Christian culture, and insisting on opposition to a more multicultural greeting of “happy holidays” during the Christmas period. The debate on multiculturalism is inevitably bringing to anxiety among non-Christian groups in the West. On the other hand, in many countries of the Middle East Christian communities are being persecuted and even expelled from their countries, which then fuels anti-multicultural debates in the West.In addition, religion is also becoming an industry for certain religions bring dietary requirements (e.g. kosher and halal), and the growth of halal and kosher consumption in some Western societies has brought to a situation that mainstream supermarkets now have shelves with religiously approved food products. In that sense, religion is also becoming a business. Is religion then still influencing our lifestyle and choices we make? To what extent is religion influencing and shaping our everyday lives? What is the connection between religion and politics? Has multiculturalism failed? Has the secularization theory failed, and how do we move forward?Papers are invited, but not limited to, for the following panels:Religion and everyday livesThe influence of religion in national electionsThe influence of culture in national electionsMedia representation of religion and cultureReligion and the Far RightMulticulturalism and the Cultural war, and the place of religionThe New Left and the religionLiving religion through foodSecularization theoryReligious denominations and differences in religious observanceChristian religious activism and influence on politicsReligion as businessIslamophobiaAnti-SemitismProspective participants are also welcome to submit proposals for their own panels. Both researchers and practitioners are welcome to submit paper proposals. A special journal publication is planned after the conference.Submissions of abstracts (up to 500 words) with an email contact should be sent to Dr Martina Topić (martina@socialsciencesandhumanities.com) by 15 February 2017 to martina@socialsciencesandhumanities.com or uploaded directly via the conference website.Conference fee is £240 (£180 for students), and the fee includes:The registration feeConference bag and folder with materialsAccess to the newsletter, and electronic editions of the CentreOpportunity for participating in future activities of the Centre (research & co-editing volumes)Meals and drinks for both days of the conferenceWLAN during the conferenceCertificate of attendanceCentre for Research in Humanities and Social Sciences is a private institution originally founded in December 2013 in Croatia (EU). Since July 2016 the Centre is registered in Leeds, UK.Participants are responsible for finding funding to cover transportation and accommodation costs during the whole period of the conference. This applies to both presenting and non-presenting participants. The Centre will not discriminate based on the origin and/or methodological/paradigmatic approach of prospective conference participants.Information for non-EU participants:The Centre will issue Visa letter to participants with UK entry clearance requirement. The British Home Office has a very straightforward procedure, which is not excessively lengthy and the Centre will also issue early decisions to participants with Visa requirements. The Centre will only issue invitation letters to presenting participants. Contact Info:Dr Martina TopicContact Email: martina@socialsciencesandhumanities.com (Информация любезно предоставлена профессором Ольгой Александровной Волковой).

22.05.2015 / Массовое религиозное сознание в России, противоположное атеистическому, сложилось в постсоветский период, и к концу 2000-х годов вступило в период своего расцвета. По существу на территории России, да и многих стран СНГ, за исключением Украины, сформировалась общая система понятий и символов, которые определили представление людей о том, что такое религиозность, каким должен быть набор «правильных» религий, какими принципами надо руководствоваться в отношении к иным конфессиям. Основными принципами российской гражданской религии (как можно с известной долей условности назвать это явление вслед за Робертом Беллой) стали верховенство и монолитность традиционных религий, православие как государствообразующая сила и источник патриотизма, православные как единая сила, религиозные меньшинства как неизбежное зло, отечественная духовность как часть антизападного и антидемократического мировоззрения. Безусловно, понятие гражданская религия имеет различные трактовки, но в данном случае мы рассматриваем это понятие, как сумму массовых представлений общества, каким-либо образом касающихся религиозной сферы. Исследователь феномена гражданской религии Владимир Легойда, опираясь не только на труды Р. Белла, но и на другие интерпретации американских ученых, выделил несколько подходов. В первом подходе под гражданской религией понимается определенный набор сакральных идей, символов и ритуалов, разделяемый подавляющим большинством американцев и являющийся основой национальной самоидентичности, а также служащий способом национальной консолидации, не задевающим личных религиозных взглядов американцев. Вторая трактовка предлагает рассматривать американскую гражданскую религию прежде всего как культ государства, в центре которого находится идея избранности американской нации. Сторонники третьей точки зрения полагают американскую гражданскую религию компромиссным альтернативным вариантом традиционным верованиям. Правда, Легойда резонно отмечает, что есть и четвертое направление. Оно «выступает против того, чтобы рассматривать гражданскую религию в качестве реально существующего феномена, отказывает ей в собственной онтологии и считает концепцию гражданской религии в лучшем случае чем-то вроде веберовского идеального типа – не служащей адекватным отражением реальности интеллектуальной конструкцией, которая может помочь исследователю понять некоторые процессы в американской общественно-политической жизни [Легойда В.Р. Гражданская религия: pro et contra. Государство. Религия. Церковь. В России и за рубежом. Информационно-аналитический бюллетень РАГС. 2002, № 2. URL: http://www.religare.ru/2_1555.html]. Российский феномен гражданской религии можно рассматривать с точки зрения всех этих подходов. В нем есть и ритуалы, и символы, и национальная гордость, и культурно-историческая и национальная самоидентификация, отождествление развития религии и государственности. В рамках масс-медиа, в общественных дискуссиях эти символы и ритуальные заявления транслируются повсеместно, однако собранные воедино они становятся еще большей условностью, чем каждый по отдельности. Элементы массовых представлений о религиозном мире России формируют иллюзорное представление о реальности и ставят проблемы новых подходов к исследованию религиозного сознания и религиозной жизни. Православный монолит Восприятие религии в общественном сознании России основывается на четко определенном наборе понятий. К ним относится представление о православности большинства россиян, об абсолютном авторитете Русской православной церкви, а также о том, что Россия – это православная страна, которая сохранила традиционную культуру в отличие от либеральной Европы. В этом духе высказываются представители Московского патриархата, старающиеся создать государственную церковь в формально светском государстве, и многие политики, для которых защита традиционной религии и православных ценностей становится символом и инструментом успешной карьеры. Вся сложность исследования массового религиозного сознания заключается в том, что православность часто является просто способом самоидентификации, а не реального исповедания какой-либо веры, и следствия из этой декларативно провозглашенной веры могут быть самыми неожиданными. Наиболее удачная попытка посмотреть за занавес общепринятых религиозных символов была сделана в книге «Новые церкви, старые верующие – старые церкви, новые верующие. Религия в постсоветской России (Под ред. Киммо Каариайнена, Дмитрия Фурмана. М.; СПб.: Летний сад, 2007. 400 с.). Вышедший сборник статей стал продолжением фундаментального социологического исследования, начатого еще в 1991 году (последний опрос был проведен авторами в 2005 году). Результаты первого этапа работы были опубликованы в книге «Старые церкви, новые верующие. Религия в массовом сознании постсоветской России» (Под редакцией проф. Киммо Каариайнена и проф. Дмитрия Фурмана. М.; СПб.: Летний сад, 2000). Эволюцию отношения к религии в российском обществе, по мнению авторов первой базовой статьи сборника – главного научного сотрудника ИЕ РАН профессора Дмитрия Фурмана и директора Института Евангелической Лютеранской Церкви Финляндии Киммо Каарийнена – «Религиозность в России в 90-е гг. ХХ – начале ХХI века», можно представить в виде движения маятника от тотальной православной религиозности к размыванию и модернизации, а затем обратно. Постепенно, к постсоветскому времени, движение этого маятника затухает. Смену православия атеизмом авторы объясняют естественной реакцией на подавление любой свободной мысли: «В России воздействие модернизационных процессов на религиозную сферу принимает формы, в значительной мере отличные от тех, которые оно приняло в большинстве европейских стран. Крайний традиционализм православной церкви, ее полная, особенно с петровских времен, зависимость от самодержавного государства, жесткость и формализм идеологического контроля со стороны церкви и самодержавия подталкивали русское общество не к поискам новых форм религиозной жизни, а к идеологиям, прямо противоположным официальной идеологии «православия, самодержавия и народности», атеистическим». Именно заслоны на пути свободной религиозной мысли направляли общественную мысль в антирелигиозном направлении. В советское же время ситуация изменилась – легче было быть верующим, чем неортодоксальным марксистом. Когда маятник качнулся в 1990-е годы к вере, то в обществе, как отмечается в книге, сложился «проправославный консенсус». Авторы подчеркивают, что этот консенсус общенациональный, так как «очень хорошо» и «хорошо» к православию относятся и неверующие, и атеисты, и колеблющиеся. Причем, доверие к РПЦ в российском обществе априорное, и оно не связано с реальным положением дел в церкви, с какими-либо действиями священнослужителей, с их моральным, образовательным и культурным уровнем. О социальном составе духовенства рассказывает одна из статей сборника (Николая Митрохина) с говорящим названием «Социальный лифт для верующих парней с рабочих окраин: епископат современной РПЦ». Общественное сознание наделяет церковь несколькими ключевыми качествами – это ее «надмирность», неизменность и национальный характер. Большинство россиян считает, что РПЦ должна ограничиться духовными вопросами, а не решать общественные, политические и социальные проблемы. Церковь оказывается отстраненной от общества. Но тогда в чем смысл подобного представления о православии? Ответ на этот вопрос следует из аморфности самого по себе «проправославного консенсуса». Как подчеркивают авторы, только так «церковь может объединять современных русских с их предками, олигарха и нищую старушку, «братка», который между разборками вполне может дать деньги на церковь, и генерального прокурора, недавно призвавшего ввести институт полковых священников, правительственных чиновников и «коммуно-патриотическую» оппозицию. РПЦ – неизменный сакральный символ «русскости», «русской духовности» и русского единства». Процесс превращения православия в религию придающую вес в обществе, в «надмирный» символ, санкционирующий земное существование, происходит по мере эволюции общественного сознания в антидемократическом направлении, по мере относительной стабилизации за счет отказа от демократических институтов. Церковь и власть, отмечается в сборнике, «снова вместе, как до революции 1917 года, и укрепляют друг друга». Православность президента Путина способствует его религиозности, а церковь переносит на Путина свой авторитет. Православность еще не стала условием карьеры, но уже превратилась в признак социальной респектабельности. Безусловно, для социологов важно, кого можно назвать «традиционными верующими», последователями РПЦ. Пытаясь выявить хотя бы примерное число людей, которые сознательно исповедуют православие и являются в некоторой степени церковными, авторы книги отобрали лиц, которые удовлетворяют довольно строгим критериям для размытой в целом православной религиозности. В понятие «традиционные верующие» входят те, кто 1) идентифицируют себя как верующих; 2) верят в Бога, с которым можно вступить в личные отношения (а не в «жизненную силу»); 3) считают себя православными и 4) или а) посещают церковь не реже раза в месяц, или б) часто молятся. Эту категорию авторы назвали ядром всех верующих – в 1991 году таких было 3%, в 1996 – 6%, в 1999 – 7%, в 2005 – 8, 8%. Однако Каариайнен и Фурман замечают, что и ядро верующих им приходилось щадить и не применять на самом деле строгих критериев, так как 15% «традиционных верующих» не верят в загробную жизнь, 30% не признают воскресение мертвых, 13% никогда не причащались и т. д. Для того, чтобы сделать выводы о природе и дальнейшем развитии сложившегося в нашей стране особого «консенсуса», социологи приводят еще массу данных о социально-демографических и психологических характеристиках верующих, о соотношении религии и морали, религии и политики. Несмотря на все сложности и парадоксы посткоммунистического развития Россия идет в русле общемировой тенденции, которая условно называется «приватизацией религии», когда ослабляется роль религии как внешней по отношению к индивиду силе, способной заставить его верить в определенные догматы и совершать какие-либо действия. Рассуждения о перспективах российской религиозности приводят авторов к заключению, что отличительной чертой России является слабая самоорганизация гражданского общества, а отсюда стремление к воссозданию государственной церкви и православия как всеобщей официальной идеологии этого общества: «при этом людей, которых действительно можно назвать религиозными, в нем – крохотное меньшинство, перспективы роста которого – очень сомнительны, а моральная эволюция общества идет совершенно независимо от церкви. На наш взгляд, возникает болезненная и чреватая конфликтами ситуация». Утешением можно считать то, что Россия, по мнению ученых, неизбежно развивается в демократическом направлении, и установление контроля над обществом, как прежде, уже невозможно. Современное российское общество все-таки на порядок свободнее, чем в советское или в царское время. Проект АРЕНА Социологические опросы, которые касаются исповедания православия в России, столь противоречивы, что определенный вывод об осознанной вере россиян сделать трудно – то получается, что большинство называет себя православными, то оказывается, что 5% только что-то знает о вере в Иисуса Христа и регулярно посещает храмы. Проведенное в 2012 году масштабное исследование «АРЕНА: Атлас религий и национальностей» показало, что православность населения далеко не так монолитна, а страна в целом стала не столько постсекулярной (советский период скорее был псевдорелигией), сколько постправославной. Россия перестала быть страной какой-либо тотально покрывающей все ее просторы и всех граждан идеологии, будь то православие или коммунизм. Анкета в рамках проекта АРЕНА включала в себя вопросы по вероисповеданию, по религиозной практике, социально-психологическим характеристикам, национальности и социально-демографические параметры. Число людей, сознательно определяющих свою принадлежность к неправославной конфессии в ходе по-прежнему находится в пределах ошибки выборки (таков группы католиков, старообрядцев, протестантов, отдельно и не совсем корректно был выделен вопрос «исповедую пятидесятничество», хотя это также протестантизм). Однако же и православных, принадлежащих к РПЦ, в этом опросе 41% (эта цифра появлялась и в других опросах ФОМа и Левады-Центра, когда людям предоставляли на выбор разные конфессии, а не просто спрашивали – являетесь ли Вы православным?). При этом, опрос отчетливо фиксирует неправославную христианскую религиозность в массовом сознании населения в целом. 4% по России в целом ответили, что исповедуют христианство, но не принадлежат ни к какой конфессии. Эта группа впервые была выделена в общероссийском опросе, и это наиболее эксклюзивные данные из полученных в ходе опроса. Атлас религий, прежде всего, фиксирует массовое сознание, в котором присутствуют самые общие вещи, от которых не следует ожидать какого-то прорыва. Опрос проведен по заказу и по анкете Службы «Среда» по методологии МегаФОМа: исследуемая совокупность: городское и сельское население России в возрасте от 18 лет и старше. Выборка репрезентирует городское и сельское население субъектов России в возрасте от 18 лет и старше. География опроса: Исследование проходит в 79 субъектах РФ, где проживает 98,8% населения РФ (по данным переписи населения 2010 г). Отобранные субъекты РФ представляют все федеральные округа и позволяют сопоставлять результаты. В 4 субъектах РФ исследование не проводилось. Это Чеченская Республика, Республика Ингушетия, Чукотский автономный округ, Ненецкий автономный округ. Исходя из объяснения самого ФОМа, стоимость и сроки проведения исследования в этих регионах значительно выше из-за труднодостижимости населенных пунктов, проблем с транспортом и т.п. Количество респондентов: 56 900 человек. В каждом субъекте опрашивается 500–800 респондентов. Метод: стандартизированный опрос населения. Статистическая погрешность — по России в целом — не более 1%, по региону – не более 5,5%. Православие по-прежнему остается крупнейшей конфессией России, которая, так или иначе, консолидирует людей. После православия по численности идут только просто верующие в Бога без конфессии (25%). 41% православных, принадлежащих к РПЦ, — это хорошая попытка раздробить те 80%, которые считают себя православными. Все-таки называть себя православным, то есть русским или русским по культуре, это социальная норма в современной России – люди делают это машинально просто, потому что живут в этой стране и не хотят быть изгоями (православный=патриот во всех смыслах). С Церковью себя готовы ассоциировать в два раза меньше, и здесь становится ясным – православная самоидентификация имеет пределы, она ограничена и вполне может идти на убыль. Традиционные и нетрадиционные религии Понятие «традиционная религия» прочно утвердился в российском сознании с середины 1990-х годов. После принятия в 1997 году Закона о свободе совести «традиционными» стали называть православие, ислам, буддизм, иудаизм, упомянутые в преамбуле закона (понятия «традиционные религии» в самом тексте закона не было и нет). В массовых опросах ответы респондентов о месте и роли разных религий зеркально отображает стереотипы, созданные СМИ и представителями РПЦ. Исследования социологов Д. Фурмана и К. Каариайнена показали, что общество выбирает конфессии не по принципу близости к христианству и к РПЦ по вере, а по идеологическим признакам (набор четырех традиционных религий и все остальные): «Единственным объяснением отмеченного ранжирования может быть только то, что ислам, буддизм, католицизм и иудаизм — это традиционные религии нерусских народов России. Тогда как евангелические деноминации (лютеранство, баптизм или адвентизм и др.) «вторгаются» в сферу, где им нет места, создавая возможность выбора там, где его не должно быть». Еще одно свидетельство настороженно-негативного отношения к инославным, особенно новым (для основной массы россиян) конфессиям — недовольство теми видами их деятельности, которые в обыденном сознании ассоциировались с прозелитизмом. К 2005 г., отмечают социологи, эта тенденция стала доминирующей. Так, 55% россиян считали, что нельзя позволять нетрадиционным для страны деноминациям покупать (строить) для религиозных целей здания; 60% — проповедовать в общественных местах; 66% — распространять свои издания; 62% — открывать религиозные школы; 62% — проповедовать по телевидению[1]. Исследователи подчеркивают потенциальную опасность ситуации, когда виртуальная готовность поддерживать «традиционные религии» и противодействовать нетрадиционным не подкреплена практической верой: «Данные опросов позволяют говорить об увеличивающемся разрыве между усилением идеологической роли религии, нетерпимости к иным конфессиям и нерелигиозным взглядам и очень низким уровнем институциональной религиозности. Общество все более заявляет о себе как о религиозном, оно готово к установлению над собой идеологического контроля церкви, но при этом людей, которых действительно можно назвать верующими, в нем крохотное меньшинство, перспективы роста которого сомнительны. Так, на наш взгляд, возникает болезненная и потенциально конфликтная ситуация»[2]. К «нетрадиционными» религиям в России практически во всех сферах и слоях общества относятся как к «неизбежному злу» — именно в этой сфере наиболее ярко проявляются фобии и стереотипы массового сознания, характерные для постсоветской духовности. По существу под ними, прежде всего, понимаются именно инославные конфессии (то есть неправославные христиане) – баптисты, пятидесятники и харизматы, евангельские христиане, адвентисты, методисты, пресвитериане и т.д. Исключение составляют Российская Католическая церковь и Евангелическо-Лютеранские церкви разных направлений (да и то не все лютеранские юрисдикции считаются «исторически укорененными», и не вся деятельность католиков одобряется обществом и СМИ с подачи РПЦ[3]). Представители власти и РПЦ относятся к ним более гибко, с соблюдением церковной дипломатии, как к историческим этническим традициям, которые издавна существовали в России. Но как только оказывается, что и эти церкви лишились своего этнического характера и стали «русскими» по составу своих прихожан и частично духовенства, то и они попадают в разряд «нетрадиционных» церквей, которые не имеют права, с точки зрения, например, многих представителей РПЦ, заниматься прозелитизмом на российской территории. Близкую роль по сравнению с другими конфессиями играют также различные старообрядческие церкви и староверческие согласия. Важно отметить, что именно христианские конфессии составляют основную массу «нетрадиционных» конфессий и религий (по численности и влиянию в обществе). В прессе и политической риторике под «нетрадиционными» также имеются в виду новые религиозные движения (Свидетели Иеговы, саентологи, мормоны, чисто российские НРД, такие как Церковь последнего завета, движение «Звенящие кедры» и т.д.). Однако их упоминание в ряду «сект» носит скорее символический, устрашающий характер[4] – по сравнению с протестантами, их общины малочисленны, а их влияние в обществе мизерно. При этом, массовое сознание, невежество прессы и общественных деятелей или сознательная установка борцов с сектами до неузнаваемости смешивают христиан и нехристиан, не различая их и относясь к ним одинаково, хотя между инославными и НРД, безусловно, есть радикальные различия в вероучении, практике и мировоззрении. Восприятие инаковерующих в России является довольно архаичным и основывается на тех исторических глубинах сознания, которые еще не были затронуты модернизацией. Несмотря на бурное развитие религиозной жизни и принципиально иное социально-политическое значение неправославных церквей и движений в 2000-х годах, отношение к «нетрадиционным» религиям и конфессиям не изменилось и осталось на уровне основных постулатов советской политики самого жесткого в этом отношении периода 1930-х – 50-х годов, которые, в свою очередь, восходят к нетерпимости с «сектантам» в царской России, нетерпимости петровского времени по отношению к раскольникам, нетерпимости к еретикам во времена Иосифа Волоцкого, которая заключалась в стремлении полностью уничтожить «еретиков», что в значительной степени удавалось. Религиозные движения, христианские и нехристианские, воспринимаются в качестве своего рода неизбежного зла, их присутствие в религиозной жизни рассматривается с точки зрения степени их преступности, мошенничества их основателей и сумасшествия рядовых верующих. Находясь примерно в одинаковом положении «предателей» по отношению к исторической религии, а также гонимых верующих, представители «нетрадиционных» религий играют похожую роль в обществе. В обществе, которое провозглашает межрелигиозный мир и согласие одним из достижений России, крайняя нетерпимость к христианам в публичном пространстве оказывается укорененной нормой, а активная христианская миссия «злом». Община с иной верой как маленькая «империя зла» Восприятие инаковерующих всеми крупными институтами и общественными силами как своего рода «пятой колонны» или потенциальной и скрытой от глаз сектантской «империи зла» органично уживается в сознании российской элиты. В рамках массовых представлений россиян угроза «нетрадиционной религиозности» не имеет твердого фундамента – неосознанные фобии накладываются на общий низкий уровень вовлеченности в религиозные практики и страх перед любой религией в ее институциональном и идеологическом воплощениях. Государство и его представители периодически напоминают обществу о том, какой опасностью являются «тоталитарные секты» — это также одно из мифологизированных фантомных понятий, которое подчеркивает общественное «зло» нетрадиционных религий. Формирование осознанного неприятия инаковерия стало происходить с середины-конца 1990-х годов. В начале 2000-х годов религиозная политика властей была дополнена понятием соблюдения «духовной безопасности», в рамках которой из страны был выслан целый ряд иностранных миссионеров[5]. Несмотря на то, что «традиционные религии» время от времени противопоставлялись сектам в риторике политиков и чиновников, на официальном уровне борьба с инаковерием не провозглашалась в качестве задачи. Первые признаки перехода от аморфной политики декларативной поддержки «традиционных» в противовес сектами к контролю религиозной жизни и, в частности, христианских конфессий и НРД, обозначились в 2009-2011 годах. Тогда были предложены законопроекты Минюста РФ о регулировании миссионерской деятельности и о ликвидации такой формы как «религиозные группы», которые действуют без регистрации. Одной из вех стало также назначение в 2009 году главой Экспертного совета при Минюсте РФ борца с сектами Александра Дворкина[6] и в целом усиление влияния на органы власти представителей РПЦ после избрания патриарха Кирилла. Государственные усилия по распространению нетерпимости по отношению к инаковерующим фактически ограничились тем, что протестантские церкви стали в зависимости от региона испытывать больше проблем с арендой помещений, проведением любых публичных акций, с реализацией социальных проектов. Целенаправленно репрессивная борьба с сектами затронула Свидетелей Иеговы: целый ряд журналов «Сторожевая башня» был признан экстремистскими в судебном порядке в 2009-2011 годах, а в Таганроге в 2009 году была ликвидирована крупная община. В 2010-2011 годах прокуратура предприняла попытку признать практику пятидесятников вредной для психического здоровья в Хабаровске и в Благовещенске при участии в качестве экспертов православных борцов с сектами, но эти попытки ни к чему не привели[7]. С 2005 года обострилось восприятие протестантских церквей в качестве «пятой колонны», потенциальной прозападной силы, склонной к поддержке демократических ценностей и институтов. Причиной этого стало участие евангельских церквей в оранжевой революции в Украине на стороне Виктора Ющенко и Юлии Тимошенко[8]. Прямые обвинения в том, что протестантизм – это оранжевая угроза – звучали из уст православных активистов[9]. Подозрения в «шпионаже» в пользу Запада легли в основу религиозной политики, которую проводят многие региональные УФСБ по отношению к протестантам – пасторов приглашали на беседы, распространялись слухи о то, что в церквях есть «агенты ЦРУ», что все пожертвования отсылаются на Запада, собирались совещания с сотрудниками прокуратуры и СМИ, где говорится об опасности протестантов и нежелательности их роста и т.д. (в особенности, эта ситуация, судя по интервью с пасторами в ходе полевых исследований[10], характерна для регионов Центральной России, Юга, целого ряда регионов Сибири и Дальнего Востока). Антисектантские кампании, которые волнами возникают в прессе и в выступлениях чиновников, в большинстве случаев имеют лишь кратковременный идеологический эффект. Конкретным итогом таких кампаний часто является несколько оскорбительных выпадов или запретов по отношению ни к давно известным зарегистрированным церквям (а не санкции в отношении каких-либо неизвестных движений). Законопроекты по контролю религиозной сферы, предлагаемые Минюстом РФ и рядом депутатов Госдумы РФ, как правило, вызывали возмущение всех религиозных объединений, так как неизбежно затрагивали любую религию и конфессию. Для федеральной власти такого рода проекты были неприемлемы: потому, что вызвали бы слишком большую критику со стороны Запада, а религиозная политика России была бы похожа на политику худших среднеазиатских режимов[11]. Наконец, самое главное состоит в том, что кампании против сект не могут быть эффективными в силу беспредметности самого понятия «секта». Для представителей РПЦ существует более или менее четкое определение того, кто такие сектанты и «нетрадиционные религии». Секты – это группы неправославных верующих и движения от целителей и теософов, до иеговистов и пятидесятников, которые, по мнению борцов с сектами, могут разрушать сознания, зарабатывать деньги и жить на основании традиций и обычаев, не свойственных России [12]. «Нетрадиционные» — это все неправославные христианские церкви в России, а также нетрадиционные мусульманские движения (нелояльные РПЦ и власти[13]). В Межрелигиозный совет России, действующий при Московском патриархате, входят только представители «традиционных» религий – православия, ислама, иудаизма и буддизма[14]. Формально действует и периодически собирается Христианский межконфессиональный консультативный комитет стран СНГ и Балтии[15]. ХМКК действует при Отделе внешних церковных связей РПЦ и объединяет все «иностранные» церкви, действующие в России: католиков, баптистов, пятидесятников, адвентистов, лютеран, Армянскую апостольскую церковь и т.д. Реальные отношения РПЦ с различными «нетрадиционными» церквями варьируются от дипломатического и богословского диалога с католиками и некоторыми лютеранами до равнодушного отношения к баптистам и враждебного на уровне епархий к пятидесятниками и харизматам. Русская православная церковь в лице своих представителей, мирян и иерархов богословски и идеологически обосновывает опасность религиозных меньшинств, как для духовной жизни, так и для государственной безопасности. Справедливости ради, надо признать, что существует более гибкое направление сектоведения, которое рассматривает борьбу с сектами больше, с точки зрения сравнительного богословия, а не идеологического вреда для власти и общества. Такого рода сектоведение представлено Романом Конем, преподавателем Московской Духовной Академии, а также Виталием Питановым, главой Православного апологетического центра (Санкт-Петербург). Представители сектоведения противостоят сектоборцу Александру Дворкину, обвиняя его в «криминализации» сектоведения, поскольку изначально все «секты» рассматриваются как преступники, и в заимствовании американских терминов «тоталитарная и деструктивная секта» и американских методов борьбы, когда через родственников и суды сектоборцы пытаются «вырвать» инаковерующих из какой-либо общины[16]. Однако в силу поддержки со стороны РПЦ и созвучия государственной идеологии именно радикальная православно окрашенная антисектантская идеология (сектоборчество – идеология, направленная на борьбу и искоренение, лишение легитимного статуса неправославных конфессий и НРД) стала основанием для реального отношения православных активистов, чиновников и сотрудников правоохранительных органов к «нетрадиционной» религиозности. Средства массовой информации также представляют нетрадиционных верующих в качестве изгоев, асоциальной части общества, которая непонятна и занимается «промыванием мозгов». В журналистских материалах, в особенности, в массовых изданиях и на федеральных телеканалах, образ нетрадиционных религиозных групп обостряется до предела, доводится до абсурда в своих безумных и преступных чертах. Масс-медиа реагируют, как на естественное желание массового читателя читать про «страшные секты», так и на импульсы, которые исходят от политиков и религиозных деятелей (православная идеология является во многом обоснованием страхов перед нетрадиционными религиями, а православные сектоборцы основными экспертами в материалах об инаковерующих). В материалах прессы рисуются преступные образы как обезличенно «сект», так и конкретных общин (как правило, иеговистов и пятидесятников). Причем, поскольку материалы о реальных злодеяниях отсутствуют или же проступок верующего сложно приписать всему движению, в материалах масс-медиа самые жуткие обвинения основываются на том, что харизматы или саентологи в принципе занимаются религиозной деятельностью, то есть обучают последователей, в том числе детей, часто совершают эмоциональные молитвы, собирают пожертвования. Согласно Закону о свободе совести 1997 года (стт. 6, 21) все это является признаками любого религиозного объединения. Одна из основных особенностей описания инославных в СМИ заключается в том, что вопросы веры оказываются несущественными. Большинство публикаций в массовых изданиях и фильмов о «сектах» на федеральных телеканалах рассчитаны на чрезвычайно низкий уровень понимания того, что такое христианство, церковная жизнь и исполнение религиозных предписаний в целом[17]. Тема неприятия «нетрадиционных» религий, как это ни странно, объединяет либеральную и консервативную части общества. Если для консерваторов, государственников нетрадиционные религии естественно неприемлемы в рамках антизападной риторики и поддержки православия как основы русской культуры и традиции, то для либералов и демократов неприятие «сект» является осознанным или неосознанным противоречием. Политики демократического направления следуют в религиозном вопросе привычным для массового сознания пропагандистскими клише, которые сформировались в среде православных фундаменталистов и светской бюрократии на основе понятий и приемов советской атеистической пропаганды. Противодействие нарушениям светского характера государства и критика РПЦ со стороны либеральной общественности не сопровождается веротерпимой оценкой социальной и духовной роли других христиан в российском обществе. К примеру, о главенстве «традиционных религий» можно слышать и от оппозиционеров – политик Владимир Рыжков, к примеру, заявлял в эфире радиостанции «Эхо Москвы»: «У нас есть закон по религиям, где в преамбуле названы четыре традиционные в России религии, это: православие, ислам, буддизм и иудаизм. Поэтому мы строго стоим на почве российского закона»[18]. Более того, один из пунктов программы Республиканской партии России, возглавляемой Рыжковым, гласит: «Мы против идеи о необходимости в интересах ложно понимаемой безопасности страны введения единообразного образа мыслей по важным вопросам мировоззрения. Однако мы выступаем против навязывания нам извне при помощи огромных денег нетрадиционных для нашего народа идей и институтов, в том числе против беспредельной пропаганды чуждых нам сект и религиозных направлений». Требование соблюдения свободы совести идет лишь следующим пунктом[19]. В этом мнение оппозиционера полностью совпадает с заявлениями как радикальных православных сектоборцев, так и президента Владимира Путина о необходимости бороться с тоталитарными сектами. Программа РПР Рыжкова наиболее близка в отношении к сектам к программе другой условно оппозиционной партии «Справедливая Россия» Сергея Миронова. В разделе «Национальная политика» программы справедливороссов можно прочитать: «Партия выступает за свободу вероисповедания. Но мы не допустим разрушительной деятельности тоталитарных и человеконенавистнических сект и организаций»[20]. В программе партии «Яблоко» религиозный вопрос отсутствует, темы религии нет в высказываниях таких оппозиционеров, как Борис Немцов и Михаил Касьянов. Уникальным исключением является Михаил Прохоров – его движение «Гражданская платформа» принципиально отстаивает ценности светского государства и выступает против усиления влияния РПЦ на органы власти[21], то есть программа Прохорова является фактически атеистической. ЛДПР, хотя и не декларирует в своей программе активную борьбу с инаковерием, однако активисты партии постоянно участвуют в антисектантских акциях или поддерживают законодательство, направленное на контроль религиозной жизни[22]. Партия «Единая Россия» и в своей программе и в практической деятельности последовательно выделяет именно «традиционные религии», интересы которых должно защищать государство и его законы, согласно программе: «Возрождению и укреплению этих ценностей мы будем всемерно содействовать через развитие культуры, сотрудничество с традиционными российскими религиями. Мы приветствуем и будем поддерживать работу традиционных религий России в системе образования и просвещения, в социальной сфере, в Вооруженных силах. При этом должен быть, безусловно, сохранен светский характер нашего государства…. Никто не имеет права ставить национальные и религиозные особенности выше законов государства. Однако при этом сами законы государства должны учитывать национальные и религиозные особенности»[23]. Единственной партийной программой, в которой безоговорочно декларируется равенство всех граждан, независимо от религиозной принадлежности, является программа КПРФ: «Основополагающими ее (самобытной культурной и нравственной традиции России – авт.) ценностями являются общинность, коллективизм и патриотизм, теснейшая взаимосвязь личности, общества и государства. Отсюда вытекает стремление народа к воплощению высших идеалов правды, добра и справедливости, к равноправию всех граждан независимо от национальных, религиозных и других различий»[24]. Единодушие различных институтов и общественных сил в восприятии инаковерующих показывает стойкость советских стереотипов, которые касаются религии. Это единство мнений также говорит о внерелигиозном восприятии религии как таковой, а не только неправославных христиан. Как исследовать новую реальность? Развитие церквей как гражданских институтов формирует реальную социально-политическую идентичность, которая замещает или дополняет декоративную «гражданскую религию», либо, чаще всего, они существуют параллельно, не подозревая о том, что они противоречат друг другу. Замерить и проанализировать социальную роль различных церквей оказывается возможным фактически только в ходе полевых исследований. Именно беседы с лидерами и активистами общин помогают понять все многообразие проблем, идейных направлений, форм самоорганизации религии, вновь возникающих религиозных идеологий и движений. Религиозная жизнь становится все более неуловимой для исследователей, а ее изучение требует постоянного переосмысления того, что является социологическим знанием в рамках социологии религии и помогает проникнуть в суть религиозных процессов. Развитие религии в условиях глобализации, противоречивое течение секуляризации в разных странах мира привели ведущих социологов к выводам о том, что общество не отвергает веру в Бога, а становится перед выбором многих богов. Кроме того, от общих понятий социологи переходят к осознанию важности специфики каждой страны, региона, области (Ч. Тэйлор, Х. Казанова, П. Бергер, о том, что секуляризация часто означает не потерю религии, а «трансформацию мифа» в 1981 году в своей книге «Религия и социальные конфликты в США» писал Д. Фурман). Как отмечал Тейлор, человечество пришло к многообразным альтернативным формам религиозных исканий. Этим процессом затронуто любое общество, включенное в глобальную экономику, политику, поп-культуру. Россия также неизбежно вовлечена в этот мир цветущего многообразия религиозности, которое часто остается за рамками религиоведческих исследований и общественных дискуссий. Стремление изменить ситуацию в сфере социологических исследований религии в России и найти новые подходы и методы в изучении роли религии в обществе привели к созданию проекта «Энциклопедия современной религиозной жизни России» (руководитель – С.Б. Филатов). Этот проект стартовал в 1996 году и продолжается по сей день. Изначально специфика проекта не предполагала применения жесткой методологии, анкетирования, формализации на стадии сбора материалов. Фактически проект состоит из трех основных частей: первая – сбор информации в рамках неформализованных интервью, исходя из анализа ситуации на месте, вторая – анализ ситуации в каждом субъекте РФ, анализ развития того или иного религиозного феномена, направления, которые воплощались в текстах справок, третья — мониторинга ситуации с развитием отдельных движений и роль религии в регионах через СМИ. Структура справки, алгоритм полевых исследований в каждом регионе, особенности мониторинга и последующего отражения этих исследований в текстах постепенно менялись и также не предполагают существование в какой-либо неизменяемой форме. Такое социологическое описание религиозной жизни в России стало ключом к пониманию многообразия форм религии и процессов, связанных с религией внутри общественного сознания. Итогом эмпирических исследований стала разработка комплекса подходов, которые в целом можно назвать динамическим методом изучения современной религиозности, который позволил анализировать социальные функции религии в ее развитии, как совокупности различных феноменов, отойти от стереотипов как советских, так и постсоветских, избежать идеологизации исследования. Основные уникальные методы проекта таковы: — опрос ключевых информантов в регионе для понимания ситуации (список также корректировался); — неформализованные развернутые интервью с информантами по алгоритму, который предполагает выяснение уникального религиозно мотивированного общественно-политического мировоззрения информантов в регионе и религиозных различий разных направлений в понимании конкретной общины (лидера); — формирование структуры первой части «Энциклопедии» (по религиозным направлениям), «Атласа» (по субъектам РФ), а самое главное – структуры справок внутри «Атласа» по ситуации в регионах РФ от своеобразия исторического развития религии в регионе до особенностей описания конфессий и религий (к принципиально новому изданию о религиозно-общественной жизни в регионах России 2013 года структура была также скорректирована); — система постоянного медийного мониторинга религиозной ситуации и важнейших событий в религиозной жизни для дополнения «Энциклопедии» в общероссийском и региональном масштабе; — принципиальное внимание к аналитическим текстам, отражающим современные реалии (тексты являются логическим продолжением работы над описательными справками): анализ важнейших религиозных явлений и новых этапов в развитии отдельных церквей, общин, религиозных движений, наряду с региональной тематикой; — Формирование определенных научных требований к аналитике о современной религиозной жизни: знание ключевых проблем направления или ситуации, мировоззрения, идейных течений и их различий, знание основных активистов и неформализованные интервью с рядом избранных представителей, рассмотрение мировоззрения, вероучения и практики религиозного направления в социальном контексте (отношение к политике, власти, культуре, к миссии среди различных групп населения, социальному служению, к иным конфессиям и религиям и т.д.), соблюдение определенных рамок объективности и баланса в описании того или иного феномена, постановка проблемы, отражающей своеобразие роли того или иного религиозного направления, региональной религиозной ситуации на современном этапе. Обращение к эмпирической реальности (с помощью феноменологического подхода и динамического метода) становится необходимым требованием для социологического знания о религии в глобальном мире с его противоречиями в восприятии религии. Кризис исторических церквей оказывается не связанным с кризисом веры вообще, а рост влияния религиозных идей в обществе, в СМИ, в политической борьбе заставляет пристальнее вглядываться в то, что происходит на уровне общин и регионов. Для России особенно остро стоит проблема понимания религии, так как массовые социологические опросы не являются источником знаний о жизни верующих, а проецируют символическое формальное восприятие религии в обществе. Исследовательская работа над изданием «Атласа современной религиозной жизни»,а затем и «Религиозно-общественной жизни в российских регионах» показала, насколько важно для социолога держать руку на пульсе. Пожалуй, только в рамках полевых исследований наиболее ярко стали видны демократические инициативы православных приходов на местах и беспрецедентные успехи протестантских церквей в различных регионах страны. Масштаб изменений очевиден. Организованная религиозность активно пробивает себе дорогу. Христианские церкви формируют на месте постсоветской декларативной духовности свое «пространство для Бога», где есть каждодневная молитва, еженедельное посещение богослужений, следование конкретным, а не абстрактным, религиозным заповедям. Гражданское общество пополняется энергичными религиозными общинами, которые ведут независимую социально-культурную работу, привлекая добровольцев-прихожан и потенциальных верующих. Община одновременно исполняет множество функций – сбора для молитвы, служб, семьи, клуба, кафе, взаимопомощи, благотворительного пункта, школы, детского сада и т.д. Православные церкви становятся более открытыми за счет близости к нуждам простых сограждан, Католическая церковь и евангельские церкви занимают свою нишу в социальной работе, политике, культуре и бизнесе, постепенно меняется и отношение к ним в обществе, особенно на региональном уровне. В политической сфере с конца 2000-х годов происходит дифференциация взглядов. В рамках РПЦ агрессивные выпады основных спикеров патриархии, фактическое осуждение оппозиции, акции по судебному преследованию «богохульников» и критиков Церкви редко находят реальную поддержку на местах, в епархиях, на приходском уровне (от священников часто приходилось слышать, что такая позиция РПЦ лишь мешает православной миссии). Помимо этого, как в столицах, так и в регионах уже сформировался слой социально активной интеллигенции, которая является костяком активных приходов, мировоззрение этого слоя — демократическое. Как отмечает социолог Сергей Филатов, в 2010-х годах общество стало активно использовать религиозный язык, а именно христианский в социально-политических дискуссиях, в том числе в обсуждении роли Церкви, а поэтому по разные стороны политических баррикад часто оказываются не атеисты и верующие, а православные консерваторы и официоз и церковные либералы и евангельски настроенные активисты, цитирующие Новый Завет и «Отче наш» в ответ на выпады патриархии. Политическим прорывом можно назвать включение протестантских церквей в выборные кампании на местах, за пост депутатов местных советов, мэров городов, присутствие пасторов в Общественных палатах РФ и в регионах. Протестантизм стал в России одной из самых сплоченных демократических сил. Баптисты, евангельские христиане, пятидесятники, адвентисты выступают за соблюдение европейских норм демократии, верховенства прав и свобод человека, хотя и выступают с критикой стран Евросоюза с позиций консервативной библейской морали. Однако и в протестантской среде происходит политическое размежевание на государственников, выступающих за полную лояльность к существующей власти, и демократов, критикующих власть, требующих честных выборов и соблюдения свободы совести. Самым известным государственником является пятидесятнический епископ Сергей Ряховский, член Общественной палаты РФ, что касается демократической позиции, то ее придерживается в той или иной степени большинство служителей и верующих, поскольку она заложена в принципах гражданского воспитания в протестантской общине. Похожую социальную, культурную и политическую роль играют российские католики – они менее многочисленны, чем протестанты, но они оказывают значительное влияние на часть российской интеллигенции, которая симпатизирует западному христианству, а благотворительные проекты католиков в рамках организации «Каритас» служат примером как для протестантов, так и для католиков. *** Многие стереотипы, касающиеся религиозной жизни, православия или «нетрадиционных» религий и конфессий, отражаются в прессе, в мировоззрении церковных руководителей, в выступлениях политиков, в массовых социологических опросах, на бытовом уровне. Эта своеобразная «гражданская религия» полна противоречий и парадоксов, однако задача исследователя проникнуть за священный занавес массовой духовности и понять все многообразие религиозной жизни и проблем, стоящих перед верующими, возникновения и развития новых и старых церквей, их отношений с обществом и государством. Только став монолитным фактом общественного мнения, «гражданская религия» постсоветского общества стала размываться, а ее несоответствие реальному религиозному многообразию и межрелигиозным отношениям, развитию общин становится все более очевидным. Р. Н. Лункин, ведущий научный сотрудник, Институт Европы РАН (Центр по изучению проблем религии и общества ИЕ РАН), кандидат философских наук. E—mail: romanlunkin@gmail.com. Адрес организации: 125993, Москва, Моховая ул., 11/3 «В». Lunkin, Roman. Senior Researcher, Institute of Europe Russian Academy of Sciences, Center for Religious Studies. Address: Institute of Europe, 11-3B , Mokhovaya street, 125993, Moscow, Russia, tel.: +7495-629-45-07. E-mail: romanlunkin@gmail.com [1] Фурман Д., К. Каариайнен. Религиозность в России на рубеже XX — XXI столетий // Общественные науки и современность, № 1, 2007, C. 109-111, http://ecsocman.hse.ru/data/2010/12/06/1214828191/Kaariainen.pdf [2] Фурман Д., К. Каариайнен. Религиозность в России на рубеже XX — XXI столетий // Общественные науки и современность, № 2, 2007, C. 95, http://ecsocman.hse.ru/data/2010/12/01/1214824169/Furman.pdf;см. также: Новые церкви, старые верующие — старые церкви, новые верующие: Религия в постсоветской России/ Под ред. проф. К. Каариайнена и проф. Д. Фурмана. М.-СПб.: Летний сад, 2007. [3] К примеру, Сибирская Лютеранская церковь с центром в Новосибирске является чисто российским явлением, возникшим в начале 1990-х годов, и представители РПЦ также обвиняли ее в прозелитизме. См.: В Московском патриархате критикуют намерение «Сибирской лютеранской церкви» развивать миссионерскую работу в России, «Интерфакс-Религия», 06 января 2005 года, http://www.interfax-religion.ru/?act=news&div=532, а также: Русское Ревью Кестонского института, http://www.keston.org.uk/_russianreview/edition12/04Litkin.html Католики являются представителями более уважаемой Церковью в международном масштабе, но тоже осуждаются православной общественностью за миссию в России — прозелитизм. Пик критики католицизма пришелся на период нескольких лет после 11 февраля 2002 года, когда Папа Иоанн Павел II учредил на территории России четыре католических епархии. С 2009 года, когда патриархом стал Кирилл, а главой ОВЦС митрополит Иларион, католики и православные были провозглашены союзниками в борьбе с секуляризмом, но только на территории Евросоюза. [4] В ряду «сект», к примеру, часто упоминаются, помимо евангелистов. пятидесятников и иеговистов, «сатанисты», фантом, который существует часто только в воображении журналистов и борцов с сектами. [5] Lunkin R. Religion in Russia’s Federal Regions: Pragmatism or Witch-Hunt? // Frontier, Keston Institute, 2004, № 5, p. 37-44. [6] Назначение Дворкина вызвало возмущение верующих и представителей религиоведческого научного сообщества, которое вылилось в общероссийскую акцию «Инкизиторам-нет!». Акция стартовала 22 апреля 2009 года и собрала около 13 тысяч подписей. См.: http://inkvisitoramnet.livejournal.com/ [7] Решение о ликвидации Церкви христиан веры евангельской (ХВЕ) «Благодать» в Хабаровске за Альфа-курс и говорение на иных языках было отменено в 2011 году коллегией Верховного суда РФ, а церкви «Новое поколение» (Благовещенск, Амурская область) суду в 2010 году удалось лишь принять решение о том, что некоторые диски с записями проповедей пастора содержат элементы НЛП и вредны для психического здоровья. [8] Некоторые священнослужители поначалу открыто говорили о своих симпатиях к демократическому движению в Украине: Пастор Александр Дзюба: Украинская миссия — предвестник революции в России Интервью президента Ассоциации церквей «Посольство Божье» (в рамках Российского объединенного союза христиан веры евангельской) пастора Александра Дзюбы Роману Лункину \\ Русское Ревью Кестонского института, Апрель 2005, № 1, http://www.keston.org.uk/_russianreview/edition01/05Posolstvo.html. Однако руководство российских протестантских союзов после 2005 года периодически пытается оправдаться, заявить о лояльности властям и отмежеваться от позиции украинских церквей: Пятидесятники не станут инструментом «оранжевой» революции, Интервью с главой РОСХВЕ Сергеем Ряховским, Интерфакс-Религия, 13 июня 2005 года, http://www.interfax-religion.ru/?act=interview&div=27. [9] См.: Петр Сергеев. Харизматическая революция. Протестантизм и деятельность сект // Правая.ru, 21 ноября 2006 г., http://pravaya.ru/look/9845?print=1;Например, так звучит сообщение с одного из патриотических ресурсов: «Оранжевые протестанты» выиграли грант на духовное воспитание жителей Кенигсберга \\ http://ronsslav.com/oranzhevye-protestanty-vyigrali-grant-na-duxovnoe/. См. подробнее: Роман Лункин. Протестанты и политические конфликты в Евразии: спасение душ и управляемая демократия \\ Религия и конфликт. Московский Центр Карнеги. М.: РОССПЭН, 2007, с. 175-222, http://carnegieendowment.org/files/religikonnfl.pdf [10] В рамках проекта «Энциклопедия современной религиозной жизни России» (руководитель – Сергей Филатов). [11] См.: Роман Лункин. Зачем государство ужесточает законодательство о религии? Новые поправки как шаг к тотальному контролю над верующими, Портал «Религия и Закон», 2012-08-12, http://religionip.ru/news/roman-lunkin-zachem-gosudarstvo-uzhestochaet-zakonodatelstvo-o-religii-novye-popravki-kak-shag [12] Списки сект можно найти как на сайтах большинства православных епархий, так и на сайте Центра Иринея Лионского: http://iriney.ru/index.html [13] Принуждение к межобщинному миру. Для России традиционен тот ислам, который лоялен христианскому большинству, считает эксперт // Опубликовано в НГ-Религии от 02.02.2011, Оригинал: http://religion.ng.ru/politic/2011-02-02/1_islam.html [14] См.: interreligious.ru [15] См.: http://www.xmkk.org/ [16] См. о Романе Коне: http://www.pravoslavie.ru/authors/1121.htm, о Виталии Питанове: http://stavroskrest.ru/Vitaliy_Pitanov [17] См. подробнее: Сергей Филатов, Роман Лункин. Образы Православия и Протестантизма в светских СМИ: благолепие и уродство // Русское Ревью Кестонского института, №8, февраль 2006, http://www.keston.org.uk/russianreview-08.php. В существенно сокращенном виде эта статья опубликована на итальянском языке в журнале La Nuova Europa (Бергамо), 2005, december, №6 под названием “La fede in versione nazional-popolare”. [18] Перехват, 01.09.2012, http://www.echo.msk.ru/programs/interception/925338-echo/ [19] Программа РПР – наш взгляд в будущее, http://www.ryzkov.ru [20]См. программу на официальном сайте партии: http://www.spravedlivo.ru/upload/file/programma_2010_cs2_v4.pdf [21] Михаил Прохоров. Платформа светского государства // Газета «Коммерсантъ», № 170 (4955), 12.09.2012, http://mdp2012.ru/smi/558.html [22]См.:http://www.ldpr.ru/#ldpr_talks/LDPR_in_the_media/LDPR_bill_only_sets_rules_ceremonies_RIA_Novosti_November_16_2012, http://www.ldpr.ru/#party/regions/Nizhniy_Novgorod_Region/Nizhny_Novgorod_Events/NRA_Liberal_Democratic_Party_intends_to_take_control_of_the_situation_with_the_sect_religion_of_Antichrist_in_the_north_of_the_Nizhny_Novgorod_region [23] Программа партии «Единая Россия». Раздел «Наши ценности. Духовность и единство российского народа», http://er.ru/party/presidential_election/ [24] Программа КПРФ, http://kprf.ru/party/program http://religious-life.ru/2015/05/grazhdanskaya-religiya-v-rossii/

Протестанты Ад гони иногда запрет юла Лютер паз уж и в себе бес вижу Готика аки итог ухаб Баху Баху ухаб Томас сам от себя я бес Юнг ню иногда ад гони Религия И нам ом мани А Кама мака Сансара нас нас Далай Лама а мал и ал лад И сам авта тат твам аси И дуб Инду будни Будды 66-2 Будда и талибан Тибет ебит набил талибан наг фанат стан Афган уд дуб будду лотос о тол Ах трах диск Сидхартха лав роз взорвал а наври нирвана Атеизм Кит сон гад агностик Аргонавты Ад арго ограда мора паром Зевс вез Ясона нося но Колхида ад их локон Медея едем везет Тезей в а грамота том Арго Адам и Ева Адам органа громада ля из звезд зев зиял а рот тора а нутро фортуна а зал гада глаза и хер гол о грехи но о хуя ухо он а вер Ева роз взор ноль лон соски икс ос лобок кобол и тити увижу живу око чар зрачок о а полет тела па Одиссея Иди сам Одиссей еси дома сиди не риск сирен полк и циклоп оспа лакома Калипсо море мог Улис силу Гомером силу Гомером море мог Улис ну Зевс везун 66-4 Дарвинизм нив ради Дарвин лед нем Мендель Лысенко рок нес ил воли Вавилов ни лат Сталин и нег гены вина Дарвина – дар-винизм Иудаизм То биш ешибот Православие Отче наш а нечто * * * Юрий Любимов ставит в Дельфах нашу мистерию "Посвящение Сократа" Логос о гол сан Ра Парнас сом Сократ стар космос а Дельф Леда Сирия Я ирис Сирия Алеппо пела Я мер время Дамасск сам ад а Пальмира Рима лапа 66-5 Философия Ха брей Ев Фейербах э тих Фихтэ э Шеллинг гнил еще лег его Гегель реб у Бубер дрейфь Фрейд а Кант нака а Декарт рак еда аз и псина Спиноза вея дребодан над о Бердяев ешь циник Ницше о кому Камю мак ум око Флоренция Этна Дантэ яиц не роль Флоренция мало ран а вас Саванаролла и лечи то Ботичелли о то ж Джотто Лоенардо с одра но ел или Буонаротти и то рана убили дива Давид "Идиот" Я наг Ганя отстал от ста я а лгал Аглая то идиот иди от сор сир Христос Рогожин и жог ор Античность Овидий и диво но за Назон рад ни Пиндар о фас Сафо мак Эврипид и пир аэкам 66-6 Илиада Йа Елене Менелай Амур ума я ор Троя Илион но или а не лень Елена се вижу Менелай а Лене муж и вес тишь щит Ахилл Фуга ракоход Ха Бах агу фуга то начал плача нот тон нот нот стон рога наг ор нагой Иоган Иоган нагой радуг удар я месс семя муз ария и разум а дар-то отрада Адам органа громада Сойди эйдос (А.Ф. Лосев) Вес о Лосев Логика аки гол Иль символ лов мысли Соло голос Логос о гол Сом Сократ стар космос Платон о толп 66-7 Ни толп Плотин Плотин ни толп Ах Аристотель лет от Сираха Корень не рок Вея дребодан над о Бердяев И икс не роль Флоренский И диалектика аки ткала иди Я мал Палама мала пламя Ешь циник Ницше Арт с утра Заратустра Но Фавор или миров Афон Имя Бог обя мы Им я Бог об я мы Схима в миру Рим вам ХС http://www.liveinternet.ru/users/2502406/post79391591/

Какими бы коррумпированными, алчными и бессердечными ни становились наше правительство, наш большой бизнес, наши СМИ, наши религиозные и благотворительные организации, музыка — никогда не утратит очарования. Если когда-нибудь я все же умру — не дай бог, конечно — прошу написать на моей могиле такую эпитафию: «Для него необходимым и достаточным доказательством существования Бога была музыка». Курт Воннегут

Тонкий интеллектуал – и автор популярнейшего романа. Едкий критик – и созерцающий философ. Умберто Эко рассказывает о переменах своей судьбы, снах, психоаналитиках и президентах. Интервью Элен Френель (Hélène Fresnel) и Изабель Тоб (Isabelle Taubes) Подготовила Ксения Киселева ФОТО Getty Images Так могло бы выглядеть классическое определение из кроссворда. «Александрийский маяк, три буквы». Ответ: «Эко», который родился в Александрии (Алессандрии), рядом с Турином, в Италии. Почему? Потому что, подобно маяку, Умберто Эко освещает современную интеллектуальную жизнь. Выдающийся ум и гигант эрудиции, библиофил, полемист, он обладает редким талантом никогда не быть скучным, даже в своих теоретических эссе. Его любовь к знаниям заразительна. Но прославил его не научный труд, а роман «Имя розы»1. Разменяв пятый десяток, этот высоколобый интеллектуал стал успешным молодым романистом. Шесть лет спустя, в 1986 году, кинопостановка Жан-Жака Анно (Jean-Jacques Annaud) сделала роман еще более популярным (возможно, благодаря Шону Коннери, который сыграл главную роль Вильгельма Баскервильского, монаха-полицейского). Но Эко – еще и социально активный философ, который регулярно выражает свою позицию. Во время итальянских выборов 2006 года Эко, озабоченный распространением расизма, повсеместной коррупцией, бедностью политического дискурса, призвал спасти демократию и «отстранить от власти тех, кто привел страну к гибели». Мы встретились с этим загадочным персонажем, холодным и радушным, отстраненным и страстным. Psychologies: Вы успешный романист, критик, эссеист, аналитик современного общества – как вы живете с таким множеством личностей? Умберто Эко: Какую бы личность я ни примерил, у меня всегда впечатление, что я занимаюсь одним и тем же. Но на самом деле в моей жизни произошел поворот, который соответствует рисунку линий на моей ладони. Посмотрите (показывает руку): моя линия жизни останавливается и продолжается дальше, как будто после разрыва. До 50 лет я был теоретиком. Затем я стал романистом. Почему произошел этот разрыв? Потому что я был слишком доволен тем, что у меня было! Я получил кафедру в университете; мои книги по семиотике были переведены на десяток языков... Мне хотелось попробовать что-то другое. В порядке провокации я иногда рассказываю об этом так: «Обычно в 50 лет мужчина бросает семью и уезжает на Карибы с танцовщицей. Я счел это решение слишком сложным, и танцовщица стоила слишком дорого. Я выбрал простое решение: написал роман». В «Имя розы» я включил то, что касалось моей души и о чем я никогда не говорил. Я рассказал о вещах, которые меня тронули, приписывая их моим персонажам; разумеется, когда мы начинаем рассказывать историю, мы пользуемся своей собственной памятью, своими страстями. Это уже не теория. ЧИТАЙТЕ ТАКЖЕМарк Оже: «Старости не существует» Чувствуете ли вы некую близость к психоанализу в вашей деятельности в области семиотики? У. Э.: Нет, мои исследования по семиотике (общая теория знаков и их объединения при мышлении. – Прим. ред.) состоят в работе над текстами и языками, а не над психологией. Но я интересовался психоанализом с самого лицея, благодаря преподавателю, который говорил нам о Фрейде. Затем я прочел все его труды, а также работы Юнга и Лакана, с которым я, кстати, познакомился. В Лакане было что-то от шута, актера, и его, как Малларме, привлекала тьма, с которой он играл всю жизнь. Он интересовал меня скорее как литератор, чем как ученый. При этом у него, бесспорно, были яркие озарения, и он понял важнейшие особенности психики. Жаль, что он не изложил это более понятно. Я сделал из него персонажа романа «Маятник Фуко»2 – доктора Вагнера. Вы прошли психоанализ? У. Э.: Я никогда не думал об этом. Возможно, это некая люциферова гордость: я чувствую себя более компетентным, чем психоаналитики. Я мог бы обхитрить их и способен анализировать сам себя. Кстати, в моих книгах есть некая психоаналитическая сторона, в том смысле, что я говорю в них о том, что меня действительно волнует, использую мои собственные воспоминания. Но работу по анализу моих произведений я оставляю психоаналитикам. «Увы, я родился в семье, начисто лишенной секретов и всего таинственного» Помните ли вы о вашем детстве? Чувствуете ли вы близость к нему? У. Э.: С тех пор как я начал стареть, моя кратковременная память слабеет. Если я выхожу из спальни, чтобы взять книгу, то, дойдя до гостиной, я иногда задумываюсь, за чем пошел. Но зато воспоминания молодости поднимаются на поверхность. И моя долговременная память работает замечательно. Я никогда не утрачивал связи со своим детством. Но по-настоящему вернулся к нему в 48 лет, когда учился рассказывать истории. В 12 лет я писал сказки и сочинял рассказы. Затем, будучи слишком самокритичным, решил, что эта работа не для меня. В то время я смотрел на жизнь в духе Платона и считал поэтов и романистов людьми странными, второго сорта. Но это пристрастие на самом деле никогда меня не покидало. И я заметил, когда начал мой первый роман, что все мои эссе построены по нарративному принципу: я всегда рассказываю о моих изысканиях, прежде чем прийти к выводам. Когда я защищал диссертацию, один из моих преподавателей отметил, что я не пошел классическим путем: ученый, сказал он мне, публикует только результаты, а ты рассказываешь обо всех этапах работы, упоминая также и неправильные гипотезы, как в детективе. Я сделал вид, что согласился, но на самом деле я думал и до сих пор думаю, что писать следует именно так! И все мои книги написаны как дневник исследования. Именно так я удовлетворяю свое желание быть рассказчиком – а еще рассказываю истории моим детям! ЧИТАЙТЕ ТАКЖЕВячеслав Иванов: «Мы развиваемся рывками – и не всегда это рывки вперед» Значит, вы рассказчик? У. Э.: Да. В итоге теория, возможно, была всего лишь окольным путем. И как только мои дети слишком выросли, чтобы слушать мои рассказы, я начал писать романы! Это было мое удовольствие, мое призвание. У каждого есть свое призвание. Есть увлеченные альпинисты, которые все свободное время карабкаются по горам, страстные лыжники, бесстрашные мореходы, в одиночку переплывающие Тихий океан. Это разнообразие принципиально важно. Я начал интересоваться историями очень рано. Мама много читала мне вслух: текст, который она прочла, когда мне было 4 года, я помню так ясно, словно это было вчера. Он был в детском журнале. На меня также повлияли рассказы о Сюзетте из другого французского детского журнала, «Неделя Сюзетты». Там было о замках, в которых персонажи находили тайное подземелье, о сокровище. Все это всегда меня завораживало. Откуда ваш интерес к оккультизму, который ясно проступает в вашем втором романе, «Маятник Фуко»? У. Э.: Я начал интересоваться заговорами только в 50 лет, примерно в 1982 году. Не раньше. Меня привлекают оккультные науки, как все ложные теории. Первая глава моей теории семиотики гласит: «Мы опознаем знак как нечто, позволяющее нам лгать». Таким образом, семиотика – это теория лжи. Если бы это была теория истины, она бы не заинтересовала меня до такой степени. Ложные теории намного более захватывающие, чем истинные, такие как дарвинизм, который меня вовсе не привлекает. Как из ложной теории может родиться правда? Вот вопрос, который продолжает меня интересовать, так же как и наша уникальная способность ко лжи. В моей коллекции книг нет трудов Галилея, потому что он сказал правду. Зато я включил в нее Птолемея, потому что в своих астрологических теориях он ошибся. Оккультисты также интересуются скрытым смыслом вещей, как и семиологи, не правда ли? У. Э.: И археологи, и психоаналитики тоже! Но ни одному алхимику не удалось найти рецепт превращения свинца в золото. Оккультисты так ничего и не открыли, несмотря на все их исследования. Если только не заинтересоваться их деятельностью с психоаналитической точки зрения, как это делал Юнг. В этом случае вы действительно можете разглядеть прячущееся под маской философского камня коллективное бессознательное. У меня теперь есть целая коллекция древних книг по оккультным наукам, которую я начал собирать в 60 лет. Раньше у меня не было средств на их покупку, но после публикации «Имени розы» я стал получать большие гонорары и задумался, что мне с ними делать. Самым естественным ответом было – покупать другие книги. Если бы я покупал казначейские боны, я бы их не увидел, а книги я могу листать. И, так как глупость меня всегда завораживала, меня также привлекают люди, которые интересуются оккультными науками. Любопытно, что 90% из них верующие или становятся верующими. Но я остался атеистом. В вашей новой книге вы пишете: «Что меня интересует сегодня, так это несчастная любовь к острову, который мы никак не можем найти»3. Что это за остров? У. Э.: Я расскажу вам два повторяющихся сна, которые интригуют меня. В одном я оказываюсь в городе, который очень хорошо знаю и где я преподавал, – в Болонье. Там я сворачиваю с дороги, выхожу из центра города и оказываюсь в сельской местности. И оттуда я уже не могу вернуться. Во втором сне мне надо встретиться с кем-то, с женщиной, в квартире, которую я снял, но я забыл, где эта квартира, и у меня нет при себе ключей. Остров, который нельзя найти, – это метафора, чтобы обозначить все то, о чем мы мечтаем, но чего никак не можем обрести. ЧИТАЙТЕ ТАКЖЕМарина Егорова о трудных людях, пользе интеллекта и влиянии среды Эти сны с загадкой, которую требуется разрешить, это пристальное внимание к ложным знаниям, к заговорам – не связано ли это с семейной тайной? У. Э.: Увы, я родился в семье, начисто лишенной секретов и всего таинственного. Единственной мистификацией были попытки убедить меня в существовании Деда Мороза. В 6 лет я выяснил правду. Так что моя единственная семейная тайна была раскрыта довольно рано. Ведя хронику в итальянском еженедельнике «Эспрессо», вы всегда бросали критический взгляд на человечество. По вашему мнению, не идет ли оно по пути регресса? У. Э.: Я интересуюсь человечеством тогда, когда оно регрессирует. Не когда оно прогрессирует. Интеллектуал обличает человеческие нравы. Он не тот, кто их прославляет. Он здесь, чтобы смотреть непредвзятым взглядом, а не для того, чтобы говорить, что все хорошо. Его функция – критика общества. Прославлять настоящее – это всем доступно. Нет никакой необходимости в том, чтобы подчеркивать положительные аспекты прогресса, например писать, что сегодня благодаря лекарствам и профилактической медицине средняя продолжительность жизни растет. Измерять имеющиеся достижения прогресса – это интересное упражнение. Но это не моя цель. Я стараюсь коснуться слабых мест, которые мы сначала не замечаем, и назвать их. Основные даты1932 Родился в Александрии, Итальянский Пьемонт. 1954 Защитил докторскую диссертацию по философии, на тему эстетики святого Фомы Аквинского. 1956–1964 Работает редактором на итальянском телевидении, преподает в Туринском университете. 1971 Преподает на кафедре семиотики в Университете Болоньи. 1980 Написал «Имя розы». 1992–1993 Преподает в Коллеж де Франс. 2003 Назначен в консультативный совет Новой Александрийской библиотеки в Египте (Bibliotheca Alexandrina). «Коснуться слабых мест и назвать их» – не от этого ли мы все страдаем в настоящее время? Психологическое движение во Франции пропагандирует оптимизм, «позитивный взгляд на жизнь». Что вы об этом думаете? У. Э.: Пессимистический дискурс очень распространен в Италии, и итальянцы жалуются все время. Я нахожу, что вы, французы, напротив, недостаточно критикуете ваше общество. Единственный способ побудить вас к этому – настаивать на том, что итальянцы или венгры, например, находятся в самом ужасном положении. В этом случае вы, возможно, отреагируете, желая занять первое место, потому что вы всегда хотите быть первыми во всем, даже если дело касается пальмы первенства по упадку нации (смеется). Во Франции, по сравнению с Италией, нет ничего трагического. Вы только начинаете интересоваться записями телефонных разговоров политических деятелей (намек на записи Патрика Бюиссона (Patrick Buisson). – Прим. ред.), которые распространяют в прессе, тогда как в Италии мы уже двадцать лет ежедневно публикуем материалы, полученные от такого типа подслушивания. Это то, что называют гласностью. Вы расстраиваетесь из-за того, что ваш президент проводит ночи с актрисой. Тогда как бывший председатель нашего совета переспал с пятьюдесятью актрисами. Мы в Италии уже получили прививку. Если надо было бы запомнить единственную мысль из всего, что вы написали, что это за мысль? У. Э.: Мой наставник в университете сказал мне однажды: «Мы всю жизнь продолжаем преследовать одну идею под разными личинами, и мы не делаем ничего другого». Я подумал: «Какой реакционер!» Тридцать лет спустя я понял, что он прав. Единственная проблема – я еще не нашел ту мысль, которую преследую! Мне очень нравится фраза моего друга и коллеги: «В момент смерти все станет ясно». Я жду этого момента с некоторым нетерпением, чтобы наконец понять, какой была основная идея моей жизни. 1 У. Эко «Имя розы» (Астрель, Corpus, 2011). 2 У. Эко «Маятник Фуко» (Астрель, Corpus, 2014). 3 У. Эко «Сотвори себе врага. И другие тексты по случаю» (АСТ, Corpus, 2014). http://www.psychologies.ru/people/razgovor-s-ekspertom/umberto-eko-moya-jizn-prervalas-v-50-let-i-nachalas-zanovo/

Текстовый текст Нассим Талеб: "Мы не знаем, о чем говорим, когда говорим о религии" История вопросаПро­бле­му сло­вес­но­сти (и жур­на­ли­сти­ки в част­но­сти), я опи­сал в сле­ду­ю­щем афо­риз­ме: «Ма­те­ма­ти­ки мыс­лят объ­ек­та­ми (точ­ны­ми и опре­де­лен­ны­ми), фи­ло­со­фы — кон­цеп­ци­я­ми, юри­сты — кон­струк­ци­я­ми, ло­ги­ки — опе­ра­ци­я­ми, а глуп­цы — сло­ва­ми». Со­бе­сед­ни­ки могут ис­поль­зо­вать одно и то же слово, под­ра­зу­ме­вая каж­дый свое, и в то же время про­дол­жать раз­го­вор. Это при­ем­ле­мо для встре­чи за чаш­кой кофе, но не для при­ня­тия се­рьез­ных ре­ше­ний, а тем более ре­ше­ний по­ли­ти­че­ских, за­тра­ги­ва­ю­щих жизни дру­гих людей. Со вре­мен Со­кра­та у нас сло­жи­лась дол­гая тра­ди­ция ма­те­ма­ти­че­ской науки и до­го­вор­но­го права, в ос­но­ве ко­то­рой лежит точ­ность опре­де­ле­ний. И все же слиш­ком много было сде­ла­но за­яв­ле­ний, в ко­то­рых были без­дум­но ис­поль­зо­ва­ны яр­лы­ки. Го­во­ря «ре­ли­гия», люди имеют в виду со­вер­шен­но раз­ные вещи и не осо­зна­ют этого. В ран­нем иуда­из­ме и му­суль­ман­стве ре­ли­гия озна­ча­ла закон. «Din» пе­ре­во­дит­ся «закон» на иври­те и «ре­ли­гия» на араб­ском. В по­ни­ма­нии пер­вых иуде­ев ре­ли­гия была внут­ри­пле­мен­ным делом, для пер­вых му­суль­ман ре­ли­гия была уни­вер­саль­на. Ре­ли­гия рим­лян пред­став­ля­ла собой ком­плекс об­ще­ствен­ных ме­ро­при­я­тий, ри­ту­а­лов и фе­сти­ва­лей — слово «religio» было про­ти­во­по­лож­но по зна­че­нию слову «superstitio» («пред­рас­су­док, суе­ве­рие»). Эта кон­цеп­ция, ха­рак­тер­ная для со­зна­ния рим­лян, не имеет ана­ло­га на Во­сто­ке, в гре­ко-ви­зан­тий­ской куль­ту­ре. Ре­ли­гия и закон были раз­де­ле­ны фор­маль­но и кон­струк­тив­но; бла­го­да­ря Свя­то­му Ав­гу­сти­ну ран­нее хри­сти­ан­ство также дер­жа­лось по­даль­ше от об­ла­сти права, и позд­нее, па­мя­туя об этом, на­хо­ди­лось с юрис­пру­ден­ци­ей в слож­ных вза­и­мо­от­но­ше­ния. К при­ме­ру, даже во вре­ме­на ин­кви­зи­ции при­го­во­ры вы­но­сил суд при­сяж­ных. Эта раз­ни­ца про­сле­жи­ва­ет­ся у ара­мей­ских хри­сти­ан. В ара­мей­ском языке «din» обо­зна­ча­ет «ре­ли­гия», а «nomous» (име­ю­щее гре­че­ские корни) ис­поль­зу­ет­ся для обо­зна­че­ния за­ко­на. Им­пе­ра­тив Иису­са «Ке­са­рю — Ке­са­ре­во» раз­де­лил са­краль­ное и про­фан­ное: хри­сти­ан­ство при­над­ле­жа­ло к иному про­стран­ству, «цар­ству небес­но­му», ко­то­ро­му пред­сто­я­ло объ­еди­нить­ся с зем­ным цар­ством лишь в конце вре­мен. Без­услов­но, позд­нее хри­сти­ан­ство ото­шло от ис­клю­чи­тель­но ду­хов­ных прак­тик и при­об­ре­ло це­ре­мо­ни­аль­ный и ри­ту­аль­ный ас­пек­ты, по­за­им­ство­вав мно­гие обы­чаи ле­ван­тий­ских и ма­ло­ази­ат­ских языч­ни­ков. Для со­вре­мен­ных ев­ре­ев ре­ли­гия — эт­но­куль­тур­ное яв­ле­ние, не пе­ре­се­ка­ю­ще­е­ся с опре­де­ле­ни­ем «за­ко­на», а порой и «нации». То же про­ис­хо­дит у си­рий­цев, хал­де­ев, армян, коптов и ма­ро­ни­тов. Для пра­во­слав­ных и ка­то­ли­ков ре­ли­гия — это эс­те­ти­ка, пыш­ность и ри­ту­а­лы, плюс-ми­нус опре­де­лен­ные убеж­де­ния, за­ча­стую де­ко­ра­тив­но­го ха­рак­те­ра. Для боль­шин­ства про­те­стан­тов ре­ли­гия — это в первую оче­редь вера, а не эс­те­ти­ка, пыш­ность или свод за­ко­нов. Что ка­са­ет­ся Во­сто­ка, то для буд­ди­стов, син­то­и­стов, ин­ду­и­стов ре­ли­гия — это прак­ти­че­ская и ду­хов­ная фи­ло­со­фия, несу­щая эти­че­ский ко­декс (и в неко­то­рых слу­ча­ях пред­став­ле­ния о кос­мо­го­нии). По­это­му по­ни­ма­ние ин­ду­ист­ской «ре­ли­гии» ин­ду­и­ста­ми прин­ци­пи­аль­но от­ли­ча­ет­ся от того, как ре­ли­гию по­ни­ма­ет па­ки­ста­нец или перс. Идея «на­ци­о­наль­но­го го­су­дар­ства» силь­но услож­ни­ла во­прос. Те­перь в устах араба «еврей» — это в первую оче­редь ве­ро­ис­по­ве­да­ние; об­ра­щен­ный в иную веру уже не счи­та­ет­ся ев­ре­ем. Од­на­ко для самих ев­ре­ев «еврей» -—это тот, кто рож­ден ев­рей­кой. Так было не все­гда: во вре­ме­на ран­ней Рим­ской им­пе­рии у ев­ре­ев был раз­вит про­зе­ли­тизм. Од­на­ко по­ня­тие «ев­рей­ство» в наше время сли­лось с идеей на­ци­о­наль­но­го го­су­дар­ства. В Сер­бии и Хор­ва­тии, а также в Ли­ване ре­ли­гия несет одно зна­че­ние в мир­ные вре­ме­на и при­ни­ма­ет со­вер­шен­но дру­гое в пе­ри­о­ды войн. Об­суж­де­ние ин­те­ре­сов «хри­сти­ан­ско­го мень­шин­ства» в Ле­ван­тий­ском ре­ги­оне вовсе не озна­ча­ет (как склон­ны по­ла­гать арабы) со­дей­ствие хри­сти­ан­ской тео­кра­тии. Как я уже го­во­рил ранее, у церк­ви все­гда были непро­стые от­но­ше­ния с «про­фан­ным». В хри­сти­ан­ской ис­то­рии мало при­ме­ров аб­со­лют­ной тео­кра­тии — к ним можно от­не­сти Ви­зан­тию, крат­кую по­пыт­ку Каль­ви­на и еще несколь­ко эпи­зо­дов. Это об­суж­де­ние ско­рее под­ра­зу­ме­ва­ет необ­хо­ди­мость раз­де­ле­ния церк­ви и го­су­дар­ства. То же ка­са­ет­ся гно­сти­ков — дру­и­дов, дру­зов, ман­де­ев, ала­ви­тов. Баала ради, прекратите называть салафизм религией Про­бле­ма Ев­ро­пей­ско­го союза в том, что на­ив­ные ИнИ (Ин­тел­ли­ген­ты-но-Иди­о­ты), бю­ро­кра­ты и пред­ста­ви­те­ли де­ма­го­ги­че­ских «элит» (ко­то­рые на деле неспо­соб­ны найти кокос на ост­ро­ве Кокос) ни­че­го не видят за яр­лы­ка­ми. Они рас­смат­ри­ва­ют са­ла­физм как ре­ли­гию со сво­и­ми ме­ста­ми по­кло­не­ния — тогда как это про­сто по­ли­ти­че­ская си­сте­ма нетер­пи­мо­сти, ко­то­рая про­по­ве­ду­ет (или до­пус­ка­ет) на­си­лие и от­ка­зы­ва­ет­ся от тех ин­сти­ту­тов За­па­да, ко­то­рые поз­во­ля­ли бы со­труд­ни­че­ство. В от­ли­чие от му­суль­ман-ши­и­тов и осман­ских сун­ни­тов, са­ла­фи­ты от­ка­зы­ва­ют­ся при­знать само по­ня­тие мень­шин­ства: ка­фи­ры за­гряз­ня­ют их ланд­шафт. Как мы уже убе­ди­лись, в со­от­вет­ствии с пра­ви­лом мень­шин­ства, нетер­пи­мый все­гда под­чи­нит тер­пи­мо­го; необ­хо­ди­мо оста­но­вить опу­холь, пре­жде чем она даст ме­та­ста­зы. ИнИ, на­ив­ные и ве­до­мые яр­лы­ка­ми, иначе бы от­нес­лись к са­ла­физ­му, будь он на­зван «по­ли­ти­че­ским дви­же­ни­ем», как и на­цизм. Внеш­няя ат­ри­бу­ти­ка этого дви­же­ния — один из спо­со­бов вы­ра­же­ния идей. За­прет на но­ше­ние бур­ки­ни, воз­мож­но, стал бы более при­ем­лем для них, если про­ве­сти ана­ло­гию с за­пре­том на но­ше­ние сва­сти­ки. Кого вы за­щи­ща­е­те, ИнИ? Эти люди лишат вас всех прав, ко­то­рые вы даете им, когда по­лу­чат власть и на­силь­но на­де­нут бур­ки­ни на ваших жен. В даль­ней­шем мы уви­дим, что ве­ро­ва­ния могут быть эпи­сте­мо­ло­ги­че­ско­го ха­рак­те­ра, а могут быть бес­со­зна­тель­ны­ми — что ведет к пу­та­ни­це от­но­си­тель­но того, какие ве­ро­ва­ния счи­тать ре­ли­ги­оз­ны­ми, а какие нет. Это во­прос тре­бу­ет­ся раз­би­рать от­дель­но, опи­ра­ясь на со­от­вет­ству­ю­щие сиг­на­лы. Дело в том, что, кроме про­бле­мы «ре­ли­гии», су­ще­ству­ет про­бле­ма ве­ро­ва­ний. Неко­то­рые ве­ро­ва­ния в сущ­но­сти де­ко­ра­тив­ны, неко­то­рые функ­ци­о­наль­ны (при­но­сят поль­зу в вы­жи­ва­нии), а неко­то­рые — бук­валь­ны. Что ка­са­ет­ся ме­та­ста­зи­ру­ю­щей про­бле­мы са­ла­физ­ма, фун­да­мен­та­лист в раз­го­во­ре с хри­сти­а­ни­ном будет вос­при­ни­мать его точку зре­ния бук­валь­но, а хри­сти­а­нин ис­тол­ку­ет взгля­ды са­ла­фи­ста, как некую ме­та­фо­ру, что-то, к чему можно от­не­стись се­рьез­но, но не бук­валь­но — впро­чем, порой не так уж и се­рьез­но. Такие ре­ли­гии, как хри­сти­ан­ство, иуда­изм и ши­ит­ская ветвь ис­ла­ма по­лу­чи­ли раз­ви­тие (или поз­во­ли­ли своим при­вер­жен­цам раз­ви­вать­ся в раз­ви­том об­ще­стве) имен­но по­то­му, что ушли от бук­ва­лиз­ма — по­сколь­ку, не счи­тая функ­ци­о­наль­но­го ас­пек­та ме­та­фо­ри­че­ско­го под­хо­да, бук­ва­лизм не остав­ля­ет про­стран­ства для тол­ко­ва­ний. Таким об­ра­зом, мы видим, что са­ла­физм не про­сто не имеет от­но­ше­ния к ре­ли­гии — его даже нель­зя счи­тать ра­бо­то­спо­соб­ной по­ли­ти­че­ской си­сте­мой; это про­сто нечто, что в VII веке было при­ме­не­но для по­ра­бо­ще­ния жи­те­лей Ара­вий­ско­го по­лу­ост­ро­ва. Кста­ти, ислам, как ни стран­но, не все­гда был ос­нов­ным за­ко­ном. Осман­ской им­пе­рии уда­лось от­де­лить ре­ли­ги­оз­ные за­ко­ны (Ислам) от го­су­дар­ствен­ных (Канун), при­том свод за­ко­нов был за­им­ство­ван у ви­зан­тий­цев. Так по­сту­па­ли и Омей­я­ды, по­ла­га­ясь на хри­сти­ан­ских со­вет­ни­ков Ди­ва­на (среди об­ра­зо­ван­ных под­дан­ных были си­рий­цы, го­во­рив­шие по-гре­че­ски). Они за­им­ство­ва­ли по­ня­тия рим­ско­го права, в част­но­сти те, что ка­са­лись ком­мер­че­ских во­про­сов. ________________________________ Автор: Нассим Талеб - американский экономист и трейдер, автор теории «Черного лебедя» Источник: Нассим Талеб, Medium Русская версия статьи опубликовано 28 августа 2016 г. на сайте https://ru.insider.pro http://portal21.ru/news/rel.php?%3FELEMENT_ID=9237

Краткое содержание четвертого эпизода из курса Григория Юдина «Социология как наука о здравом смысле» У науки — в частности социологии — всегда были непростые отношения с религией. Одни думают, что наука когда-нибудь должна вытеснить религию как предрассудок. Другие считают, что наука подтачивает моральные основы, заложенные религией. Однако когда социология только возникала, у нее были особые отношения с религией. Создатель этой науки Огюст Конт скептически относился к религиям, однако основал свою собственную. Конт решил, что философский позитивизм может лечь в основу так называемой «религии человечества», поскольку, чтобы люди поверили в науку, им нужны основания, схожие с религиозными. «Религия человечества» была весьма влиятельна в Бразилии и даже оставила след на флаге страны. В XIX веке считалось, что религия и наука — два разных способа познания мира, просто научный способ прогрессивнее. Однако действительно ли религия — только способ познания мира? Ведь верующим людям свойственно и многое другое: молитвы, в том числе коллективные, особые ритуалы, типы поведения и эмоции, сложная символика. Интерпретацию этого предложил французский социолог Эмиль Дюркгейм. Он заявил, что религия вносит в наш мир стройность, создает порядок из хаоса, а значит — учит нас различать (например, хорошее и плохое). Самое важное различение в религии — между сакральным и профанным: нельзя прикасаться к святыням, нельзя затрагивать священные темы в обыденном разговоре и так далее. Однако оказывается, что такое различение свойственно и нерелигиозным людям. Например, существуют вполне съедобные вещи, которые тем не менее большинство из нас съесть никогда не осмелится. Мы оберегаем предметы, связанные со специальной памятью. Наши праздники — это ситуации, при которых для части людей актуализуется сакральный опыт.

Версия для печати Вчера в 12:54 Ведущий научный сотрудник сектора социальной антропологии Института проблем освоения Севера СО РАН Вера Клюева и юрист Евгений Шестаков подготовили для Центра «Сова» обзор нескольких региональных законов, регулирующих миссионерскую деятельность. Уже несколько недель верующие и светские религиоведы обсуждают тему антимиссионерских поправокв законопроекте Яровой - Озерова. Но практика ограничения миссионерской деятельности началась не в момент разработки этого законопроекта. Попытки регламентировать деятельность евангелизаторов и миссионеров не прекращались на протяжении всего постсоветского периода. Поводом к написанию данного текста явился непрекращающийся процесс массовой разработки в субъектах Российской Федерации законов «О миссионерской деятельности», хотя правильнее было бы их назвать «Об ограничении миссионерской деятельности» или «Об ограничении свободы совести и свободы вероисповедания». Региональные законы «О миссионерской деятельности» действуют, в частности, в Белгородской, Смоленской, Псковской, Воронежской, Костромской, Новгородской, Курской, Тамбовской, Архангельской областях, Ямало-Ненецком автономном округе. А еще в 20 регионах страны такие законы предлагались и либо не были приняты, либо впоследствии были отменены. Этот процесс начался в начале 2000-х, а последний на сегодняшний день закон был принят в июне 2016 года. Попытки законодательно регулировать миссионерскую деятельность были характерны для первой половины 1990-х годов, однако с принятием закона «О свободе совести и о религиозных объединениях» надобность в них, казалось бы, отпала. Но тема периодически актуализировалась и возникали проекты федерального уровня, направленные на урегулирование миссионерской деятельности религиозных организаций. Но стоит ли принимать очередной законодательный акт, нуждающийся в доработке, корректировке и уточнении? До сих пор в законе «О свободе совести и о религиозных объединениях», принятом еще в 1997 году не исправлен ряд абсурдных положений. Судите сами, согласно п. 1 ст. 6 этого закона, «религиозным объединением в Российской Федерации признается добровольное объединение граждан», а в п. 2 этой же статьи уточняется, что «религиозные объединения могут создаваться в форме религиозных групп и религиозных организаций». Причем религиозная группа, осуществляет свою деятельность без приобретения правоспособности юридического лица. Однако согласно ст. 15 внутренние установления могут быть только… у религиозных организаций, и государство уважает внутренние установления именно религиозных организаций. А религиозные группы в данном случае не упоминаются совсем. Более того, согласно букве и смыслу ст. 16 того же закона религиозные обряды и церемонии беспрепятственно также совершаются религиозными организациями, без упоминания, что это же может быть позволено религиозным группам. Именно такие противоречия и позволяют уже в настоящее время выносить прокурорские предписания, как это произошло в Тюменской области с религиозной группой евангельских христиан - баптистов. О подобном же случае отношении религиозной группы рассказывали и калининградские верующие. Причина обсуждения и принятия региональных законов лежит на поверхности. Об этом говорят и сами законотворцы: «Поводом для такой законодательной инициативы, по словам ее авторов депутатов Александра Дятлова и Екатерины Поздеевой, стали многочисленные жалобы граждан на назойливое поведение представителей различных религиозных объединений, попросту сект». Суть документа сводилась к введению нормы об обязательной регистрации всех религиозных объединений на территории Архангельской области, в т. ч. и религиозных групп. Хотя это предложение прямо противоречит закону о свободе совести. В декабре 2015 года архангельский закон был принят во втором чтении. В марте 2016 г. губернатор Архангельской области внес поправки к проекту областного закона об административной ответственности за осуществление миссионерской деятельности с нарушением установленного порядка. А что конкретно прописано в законах? В религиозной сфере законодателям сложно придумать что-то новое, поэтому все местные законы близки по содержанию друг к другу. Итак, рассмотрим некоторые положения одного из первых региональных законов – закон Белгородской области от 19 марта 2001 г. «О миссионерской деятельности на территории Белгородской области» (с учетом изменений от 03 мая 2011 г.). В ст. 2 приводятся определения понятиям «миссионерская деятельность», «миссионеры», «информационная и организационная миссионерская деятельность». Итак, «миссионерская деятельность - информационная и организационная деятельность представителей религиозных объединений, а также лиц, распространяющих религиозную литературу и иные предметы религиозного назначения, произведённые религиозными объединениями, прямо или косвенно направленная на распространение своего вероучения и религиозной практики на территории Белгородской области среди лиц иной веры и неверующих». В данном случае непонятно, чем миссионерская деятельность отличается от остальной религиозной деятельности, особенно если обратим внимание на выражение «прямо или косвенно направленная на распространение своего вероучения и религиозной практики». Любая деятельность религиозного объединения - «прямо или косвенно направленная на распространение своего вероучения и религиозной практики». Вся богослужебная деятельность, священническое облачение, внутреннее и внешнее убранство храмов, предметы культа и еще многое как раз прямо или косвенно направлено на распространение вероучения и религиозной практики. Соответственно определение миссионерской деятельности, закрепленное в белгородском законе (как и в других подобных законах), трактуется слишком широко и размыто. И под него может попасть любое высказывание верующего о своей вере, любая деятельность религиозной организации, особенно если вспомнить выражение «прямо или косвенно». Объяснить, что это не миссионерство, а совсем другая деятельность, будет весьма сложно. Казалось бы, можно сослаться, что миссионер является представителем организации. И тогда это не касается религиозной группы, или тем более частной инициативы. Именно это и прописано в п. 1 ст. 2 белгородского закона: «Миссионерская деятельность - информационная и организационная деятельность представителей религиозных объединений». Однако религиозные объединения, в силу п. 2 ст. 6 закона о свободе совести, существуют в форме религиозных групп и религиозных организаций. А религиозная группа как раз и не имеет правоспособности юридического лица, поэтому требование к группе выдать какой-либо документ, тем более в соответствии с п. 1 ст. 3 закона «О миссионерской деятельности», весьма проблематично. Что это за документ, кто его визирует и по какой форме, как он будет учитываться, непонятно. А попытка законодательно наделить религиозную группу такими правами и обязанностями означает попытку создать «подобие юридического лица». И в чем тогда разница между религиозной организацией и группой? А разница в следующем. Религиозной группой согласно п. 1 ст. 7 закона «О свободе совести и религиозных объединениях» признается добровольное объединение граждан, образованное в целях совместного исповедания и распространения веры, осуществляющее деятельность без государственной регистрации и приобретения правоспособности юридического лица, а согласно п. 3 ст. 7 этого закона они имеют право совершать богослужения, другие религиозные обряды и церемонии, а также осуществлять обучение религии и религиозное воспитание своих последователей. Получается одной из целей создания религиозной группы как раз и будет деятельность, «прямо или косвенно»направленная на распространение своего вероучения и религиозной практики, что и называется в белгородском законе миссионерской деятельностью. Таким образом, региональный законодатель, пытается регулировать деятельность, которая уже установлена федеральным законодательством. Просто чтобы это не бросалось в глаза, используются другие термины, но содержание остается таким же. Кроме того, и само толкование понятия «миссионер» как «лица, осуществляющего миссионерскую деятельность на территории области» вызывает недоумение, в соответствии с определением миссионерской деятельности миссионером можно считать любого, кто занимается распространением своего вероучения и религиозной практики. Возникает вопрос, кого именно законодатель имел в виду? И почему в законе столько расплывчатых формулировок? Как это поможет правоприменителю и правоохранителю реализовывать исполнение закона, непонятно. Можно было бы уточнить, что миссионер – это лицо, представляющие религиозную организацию и осуществляющее миссионерскую деятельность на территории области. Зачем создавать предпосылки, позволяющие произвольно преследовать граждан, реализующих свое конституционное право на свободу совести и свободу вероисповедания? Также опасения вызывает и попытка регулировать «миссионерскую деятельность среди малолетних», которая, по мнению регионального законодателя, должна осуществляться с письменного согласия обоих родителей или лиц их заменяющих. Но встает вопрос: как считать православное/католическое крещение, проводимое в младенчестве, или обряд обрезания у мусульман и иудеев? Разве это не распространение вероучения и религиозной практики? Не напоминает ли это советскую практику, когда о факте крещения сообщали по месту работы родителей, для того чтобы с ними провели разъяснительную работу? Или ребенок априори считается верующим? Это далеко не единственные попытки обыкновенную богослужебную деятельность с религиозными обрядами и церемониями трактовать как миссионерскую. Повторимся, что все это необоснованно и существенно сужает возможность реализации конституционных прав и свобод граждан на свободу совести и свободу вероисповедания. А вот и последний по времени принятия закон - «О миссионерской деятельности на территории Ямало-Ненецкого автономного округа» от 6 июня 2016 г.. Ямальских законодателей обеспокоило распространение на территории округа «нетрадиционных» религий и их влияния на коренные малочисленные народы Севера. Ямальцы подошли к содержанию закона не менее творчески, чем белгородцы или новгородцы и пр. Если внимательно вчитаться в закон, то выходит, что любая деятельность верующих является миссионерской. Согласно ст. 2 миссионерская деятельность – это«информационная и организационная деятельность миссионеров на территории автономного округа среди неверующих и (или) лиц иной веры». А миссионер - это «лицо, занимающееся распространением вероучения, религиозной практики среди неверующих и (или) лиц иной веры с целью привлечения их к участию в религиозной деятельности». Таким образом, по смыслу и букве закона любой человек, решивший поговорить о своей вере, – миссионер, даже если у него нет цели вовлечения в религиозное объединение или привлечения к участию в религиозной деятельности. Хотя согласно ст. 28 Конституции РФ привлечение к религиозной деятельности может быть не связано с каким-либо религиозным объединением. Например, совместная молитва за успешное завершение начатых дел. В соответствии с ямальским законом это уже миссионерство. Но есть еще и ст. 3 этого закона, которая устанавливает обязанность миссионера иметь документ о принадлежности к религиозному объединению и подтверждающий полномочия на миссионерскую деятельность. Кстати, такое же требование есть в других региональных законах, например, в законе Архангельской области. Итак, согласно ст. 3 миссионер является представителем религиозного объединения, которое может выдать некую бумагу, а как быть со ст. 2? Зачем устраивать путаницу в достаточно небольшом законе, состоящем-то всего из пяти статей? Еще одно интересное установление ямальского закона: согласно п. 4, ст. 3 миссионерская деятельность среди несовершеннолетних «осуществляется только по их желанию и при наличии письменного согласия родителей». Значит, миссионер должен получить письменное согласие родителей несовершеннолетнего. С одной стороны, необходимо учитывать мнение родителей. С другой же, применение данной нормы, с учетом широкого толкования миссионерской деятельности, вызовет серьезные проблемы у всех религиозных организаций. Поскольку в законе прямо указано на наличие письменного согласия обоих родителей, то здесь может возникнуть конфликт интересов, особенно если в семье кто-то из родителей неверующий. Были попытки опротестовать региональные законы. В ноябре 2015 года Верховный суд РФ рассматривал заявление прокурора Новгородской области о признании недействующими отдельных положений Областного закона Новгородской области от 26 декабря 2014 г. «О миссионерской деятельности на территории Новгородской области». Прокуратура Новгородской области заявила, что региональный законодатель превысил свою компетенцию, занявшись редакцией федеральных законов. И хотя Верховный суд РФ с данным мнением не согласился, но хотелось бы надеяться на оспаривание данного решения в Конституционном суде РФ и Европейском суде по правам человека. Безусловно, регулировать миссионерскую деятельность нужно, но зачем делать с такой поспешностью и без учета мнения религиозных объединений, хотя это предусмотрено п.7, ст.8 125-ФЗ «Органы государственной власти при рассмотрении вопросов, затрагивающих деятельность религиозных организаций в обществе, учитывают территориальную сферу деятельности религиозной организации и предоставляют соответствующим религиозным организациям возможность участия в рассмотрении указанных вопросов». Кроме того неплохо было бы учитывать Постановление Конституционного суда РФ, который в своем решении от 30.10.2003 г., указал, что «не может осуществлять такое регулирование, которое посягало бы на само существо того или иного права и приводило бы к утрате его реального содержания». И российское правительство в отзыве на законопроект о миссионерской деятельности на № 2.3.3-17/718 от 18 мая 2016 г. справедливо указало: «Таким образом, законодательством Российской Федерации в достаточной мере урегулирован вопрос деятельности религиозных объединений в целях распространения веры» и кроме того «может привести к необоснованным ограничениям свободы вероисповедания и связанных с нею в данном случае иных свобод (свободы собраний, свободы слова, свободы передвижения и других)». В целом, принятие разнообразных региональных законодательных актов пытающихся «урегулировать» пробелы в федеральном законодательстве, а в ряде случаев и подменить его, приведет только к дополнительному напряжению между гражданами и религиозными объединениями, из-за чего можно будет обвинить Российскую Федерацию в нарушении основных прав и свобод. Источник: http://www.sova-center.ru/religion/publications/2016/07/d34968/

В русской мысли и литературе господствует какое-то странное, частью пренебрежительное, частью равнодушное отношение к духовному содержанию поэзии и мысли Пушкина. На это указал уже почти 40 лет тому назад Мережковский, об этом твердил М.О. Гершензон, и это приходится повторить и теперь. Миросозерцание величайшего русского поэта и «умнейшего человека России» (выражение Николая I), каждая строка и каждый день жизни которого исследованы учеными пушкиноведами, остается и до сих пор почти не изученным и мало известным большинству русских людей. Не касаясь здесь этой в высшей степени важной общей темы, мы хотим остановиться на религиозном сознании Пушкина. Из всех вопросов «пушкиноведения» эта тема менее всего изучена; она, можно сказать, почти еще не ставилась (*). ______________________ *) В огромной литературе «пушкиноведения» сколько-нибудь серьезных специальных произведений по этому вопросу, насколько мне известно, не существует. В «Пушкинском сборнике памяти Венгерова» (М. 1922) есть статья Е. Кислицыной: «К вопросу об отношении Пушкина к религии» — ученическая — добросовестная, но весьма поверхностная работа. Автор приходит к выводу об отсутствии у Пушкина серьезных религиозных убеждений. К тому же выводу, на основании очень спорных соображений, склоняется В. Вересаев в статье «Автобиографичность Пушкина» (Печать и революция 1925, кн. 5-6). Валерий Брюсов, который вообще смотрит на Пушкина (по своему соб- 16 Между тем, это есть тема величайшей важности не только для почитателей Пушкина: это есть в известном смысле проблема русского национального самосознания. Ибо гений — и в первую очередь гений — поэта — есть всегда самое яркое и показательное выражение народной души в ее субстанциональной первооснове. Можно прямо сказать: если бы имело основание обычное пренебрежительное и равнодушное отношение к этой теме, — в основе которого, очевидно, сознательно или бессознательно лежит ощущение, что у Пушкина нельзя найти сколько-нибудь яркого, глубокого и своеобразного религиозного чувства и мироощущения — то было бы поставлено под серьезное сомнение само убеждение в религиозной одаренности русского народа. В действительности, однако, это господствующее отношение, каковы бы ни были его причины, совершенно неосновательно. В безмерно богатом и глубоком содержании духовного мира Пушкина религиозное чувство и сознание играет первостепенную роль. Не пытаясь здесь исчерпать этой темы, я хотел бы схематически наметить некоторые основные мотивы, в ней содержащиеся. Вo избeжаниe нeдoразумeний, я c cамoгo начала хoтeл бы пoдчeркнуть, чтo прeдлагаeмый краткий oчeрк пocвящeн иccлeдoванию рeлигиoзнoй мыcли или рeлигиoзнoгo coдeржания духoвнoй жизни и твoрчecтва Пушкина и нe каcаeтcя oбщeгoрeлигиoзнoгo духа eгo пoэзии. Этo — oчeнь cущecтвeннoe oграничeниe. Пушкин ecть, кoнeчнo, прeждe вceгo — пoэт, как oбыкнoвeннo ____________________ ственному подобию) как на чистого «мастера» искусства стихотворства, естественно приходит к заключению, что по христиански-религиозным стихам Пушкина так же мало можно судить об его личном миросозерцании, как по его обработкам античных мотивов. (Пушкин. Сборн. II Пушкинской Комиссии M. 1925). 17 говорится, «чистый поэт». Но «чистый поэт», вопреки обычному мнению, есть не существо, лишенное духовного содержания и чарующее нас только «сладкими звуками», а дух, который свое основное жизнечувствие, свою интуитивную мудрость передает в некой особой поэтической форме. Исследование религиозного духа поэзии Пушкина во всей его глубине и в его истинном своеобразии требовало бы эстетического анализа его поэзии — анализа, который был бы «формальным» в том смысле, что направлялся бы на поэтическую форму, но который выходил бы далеко за предел того, что обычно именуется «формальной критикой». От этой большой и важной задачи, для осуществления которой доселе в русской критической литературе даны разве только первые наброски, мы здесь сознательно уклоняемся. В этом отношении достаточно здесь программатически наметить, что поэтический дух Пушкина всецело стоит под знаком религиозного начала преображения и притом в типично русской его форме сочетающей религиозное просвещение с простотой, трезвостью, смиренным и любовным благоволением ко всему живому, как творению и образу Божию. Но Пушкин — не только гениальный поэт, но и великий русский мудрец; надеемся, сейчас уже не нужно специально доказывать это положение. Из писем, дневников, статей, достоверно переданных нам устных высказываний Пушкина выступает с полной отчетливостью его ум, поражавший его современников — ум проницательный, трезвый и свежий, как бы его «прозаическое сознание», присущее ему наряду с сознанием «поэтическим» (*). Эти трезвые, ____________________ *) Ср. его слова в письме к Бестужеву (1825): «Мой милый, ты — поэт и я — поэт, но я сужуболее прозаически» и чуть ли от этого не прав». 18 прозаические мысли, этот запас «ума холодных наблюдений и сердца горестных замет» Пушкин вносит, как известно, и в свою поэзию, которая насыщена мыслями, вопреки его собственному утверждению, что «поэзия должна быть глуповатой». Эти мысли, выраженные в прозе и в поэзии, как и непосредственные духовные интуиции, выраженные в поэзии Пушкина, образуют то, что можно назвать духовнымсодержанием творчества Пушкина в узком смысле слова; и в этом духовном содержании мы находим богатые данные для познания религиозности Пушкина. И еще одно методологическое указание. Пушкин был истинно русской «широкой натурой» в том смысле, что в нем уживались крайности; едва ли не до самого конца жизни он сочетал в себе буйность, разум, неистовство с умудренностью и просветленностью. В эпохи «безумных лет» первой юности (1817-20) мы имеем автобиографические признания в стихотворениях «Деревня» и «Возрождение», говорящие об освобождении от «суетных оков», о «творческих думах», зреющих «в душевной глубине», о чистых «видениях», скрытых под «заблуждениями измученной души». В самую буйную эпоху жизни Пушкина в Кишиневе возникает автобиографическое послание к Чаадаеву, свидетельствующее о почти монашеской отрешенности и тихой умудренности внутренней духовной жизни. И в самые последние дни своей жизни, в состоянии бешенства и исступления от оскорбления, нанесенного его чести, Пушкин по свидетельству Плетнева, был «в каком-то высоко-религиозном настроении»: «он говорил о судьбах Промысла, выше всего ставил в человеке качество благоволения ко всем». Он жаждал убить своего обидчика Дан- 19 теса, ставил условием дуэли: «чем кровавее, тем лучше», и на смертном одре примирился с ним, требовал от Дантеса отказа от мщения и умер в состоянии духовного просветления, потрясшего всех очевидцев. Но мало того, что в Пушкине уживались эти две крайности. В нем был, кроме того, какой-то чисто русский задор цинизма, типично русская форма целомудрия и духовной стыдливости, скрывающая чистейшие и глубочайшие переживания под маской напускного озорства. Пушкин — говорит его биограф Бартенс — не только не заботился о том, чтобы устранить противоречие между низшим и высшим началами своей души, но «напротив, прикидывался буяном, развратником, каким-то яростным вольнодумцем». И Бартенев метко называет это состояние души «юродством поэта». Несомненно, автобиографическое значение имеет замечание Пушкина о «притворной личине порочности» у Байрона. Совершенно бесспорно, что именно выражением этого юродства являются многочисленные кощунства Пушкина (относящиеся, впрочем, только к эпохе примерно до 1825 г. — позднее они прекращаются) — «в том числе и пресловутая «Гаврилиада». Что это так, это явствует уже из того, что «Гаврилиада» есть кощунство не только над верованиями христианства, но и над любовью, тогда как лучший истинный Пушкин признавался что в течение всей своей жизни не мог «на красоту взирать без умиленья». К этому надо еще присоединить, что в известной мере кощунства молодого Пушкина, явственно были протестом правдивой, духовно трезвой души поэта против поверхностной и лицемерной моды на мистицизм высших кругов тогдашнего времени (В «Послании к Горчакову» 1819 Пушкин сатирически поминает «Лаис бла- 20 гочестивых», «святых невежд, почетных подлецов и мистика придворного кривлянья», ср. также эпиграммы на Голицына, Фотия и Стурдду). Из сказанного следует, что «кощунства» Пушкина вообще не должны идти в счет при определении его подлинного серьезного образа мыслей и чувств в отношении религии. С другой стороны, мы имеем все основания при уяснении религиозности Пушкина принимать в расчет, как автобиографический материал, все серьезные произведения поэзии Пушкина. Пушкин, как справедливо указал Гершензон, был существом необычайно правдивым и в своем поэтическом творчестве, он просто не мог ничего «выдумывать», чего он не знал по собственному духовному опыту; художественная способность «перевоплощения», сочувственного изображения чужих духовных состояний основана у него именно на широте его собственного духовного опыта. Так, подражания корану, «Песне песней», отрывок «Юдифь», образы средневековой заказной религиозности и образы русской религиозности Пушкина представляются просто немыслимыми вне сочувственного религиозного восприятия и переживания этих тем. Спор об «автобиографичности» поэзии Пушкина (*) запутан и заведен в тупик поверхностным и примитивным представлением о смысле «автобиографичности» как у ее сторонников, так и у ее противников. Поэзия Пушкина, конечно, не есть безукоризненно точный и достаточный источник для внешнейбиографии поэта, которою доселе более всего интересовались пушкиноведы; в противном случае пришлось бы отрицать не более и не менее, как наличие поэтического творчества _____________________ *) Ср. упомянутую выше статью Вересаева, направленную против Гершензона и Ходасевича. 21 у Пушкина. Но она вместе с тем есть вполне автентичное свидетельство содержания его духовной жизни; к тому же для преобладающего большинства духовных мотивов поэзии Пушкина можно найти подтверждающие их места из автобиографических признаний и собственных (прозаических) мыслей Пушкина. *** Известно, что в детстве и ранней юности Пушкин воспитался под влиянием французской литературы 18-го века и разделял его общее мировоззрение. «Фернейский злой крикун», «седой шалун» Вольтер для него не только «поэт в поээтах первый», но и «единственный старик», который «везде велик». («Городок» 1814). Среда, в которой вращался Пушкин в то время — в лицейскую эпоху и в Петербурге до своей высылки — поскольку вообще имела «мировоззрение», также была проникнута настроением просветительского эпикуреизма в духе французской литературы 18-го века. Вряд ли, однако, и в то время дух этот сколько-нибудь серьезно и глубоко определял идеи Пушкина. Ему уже тогда противоречили некоторые основные тенденции, определяющие собственный духовный склад Пушкина — доселе, кажется, недостаточно учитываемые его биографами. Мы насчитаем три такие основные тенденции: склонность к трагическому жизнеощущению, религиозное восприятие красоты и художественного творчества и стремление к тайной, скрытой от людей духовной умудренности. Коснемся вкратце каждого из этих мотивов. «Уныньем», «хандрой», «безнадежностью», чувством тоски —словом, трагическим мироощущением полно большинство серьезных лириче- 22 ских стихотворений уже лицейской эпохи. «Дышать уныньем — мой удел», «моя стезя печальна и темна», «вся жизнь моя — печальный мрак ненастья», «душа полна невольной грустной думой», и ты со мной, о лира, приуныла, наперсница души моей больной, твоей струны печален звон глухой, и лишь тоски ты голос не забыла», «мне в унылой жизни нет отрады тайных наслаждений», «с минут бесчувственных рожденья до нежных юношества лет я все не знаю наслажденья, и счастья в томном сердце нет» — можно было бы исписать десятки страниц подобными цитатами из лицейских стихотворений Пушкина; и было бы непростительно поверхностно видеть в них только литературный прием и отражение моды времени — хотя бы уже потому, что по существу эти настроения сопровождают всю жизнь Пушкина и выражены в самых глубоких и оригинальных уверениях его зрелой лирики (ср. хотя его классическую элегию 1830 г.: «Безумных лет угасшее веселье»). Истинно русская стихия уныния, тоски и трагизма (свою связь в этом жизнеощущении с национально-русской стихией Пушкин сам ясно сознавал: «от ямщика до первого поэта, мы все поем уныло» — сказал он позднее) — это необходимое преддверие к религиозному пробуждению души — было и в юном Пушкине сильнее поверхностной жизнерадостности французского просветительства. В том же направлении действовало, очевидно, в нем и первое религиозное откровение, данное ему от самого рождения: религиозное восприятие поэзии и поэтического вдохновения. Везде, где Пушкин говорит о поэзии, он употребляет религиозные термины, и было бы опять-таки непростительной поверхностностью видеть в этом лишь банальную условность терминологии, общепринятую facon de parler. Если в конце 23 своей жизни, в своем поэтическом завещании («Памятник») Пушкин говорит: «веленью Божию, о муза, будь послушна», если божественное призвание поэзии было всегда так сказать, основным догматом веры Пушкина, то это настроение несомненно проникает его с ранней юности. Не только в позднейших воспоминаниях о первом пробуждении поэтического вдохновения, о том, как муза впервые стала являться ему «в таинственных долинах, весной, при кликах лебединых, близь вод сиявших в тишине», — но и в ранних юношеских стихотворениях отчетливо выражено это религиозное восприятие поэзии. В особенности ясно это высказано в двух посланиях к Жуковскому, первому и единственному его учителю в поэзии (1818 ). Такие слова, как: Могу ль забыть я час, когда перед тобой Безмолвный я стоял и молнийной струей Душа к возвышенной душе твоей летела И, тайно съединясь, в восторгах пламенела. или глава о том, как поэт стремится «к мечтательному миру» «возвышенной душой», «и быстрый холод вдохновенья власы подъемлет на челе», и как он тогда творит «для немногих» «священной истины друзей» — не оставляют сомнения в яркости и глубине чисто религиозного восприятия красоты и поэтического творчества. Но этот духовный опыт должен быль уже рано привести Пушкина к ощущению ложности «просветительства» и рационалистического атеизма. И если позднее, в зрелые годы, Пушкин утверждал, что «ничто не могло быть противоположное поэзии, как та философия, которой 18-ый век дал свое имя», ибо «она была направлена против господствующей религии, вечного источни- 24 ка поэзии у всех народов», если он называл Гельвеция «холодным и сухим», а его метафизику «пошлой и бесплодной» — то в этом сказался несомненно уже опыт юных лет — опыт столкновения в его душе рационализма с религиозным переживанием поэтического вдохновения. Наконец, столь же существенна и та глубокая, потаенная общая духовная умудренность, которая поражала Жуковского в юноше-Пушкине и о которой он сам говорит еще в 1817 году, как об «уме высоком», который «можно скрыть безумной шалости под легким покрывалом». Наличие этого глубокого слоя духовной жизни особенно явствует из отношения юного Пушкина к «мудрецу» Платону, который «во глубину души вникая строгим взором,... оживлял ее советом иль укором» и, по признанию самого Пушкина, в ту пору, быть может, «спас» его чувства. По всей вероятности, Чаадаев уже тогда влиял на Пушкина в религиозном направлении или, во всяком случае, пробудил в нем строй мыслей более глубокий, чем ходячее умонастроение французского просветительства. Не надо также забывать, что этот строй мыслей и чувств питался в Пушкине навсегда запавшими ему в душу впечатлениями первых детских лет, опьяненных духовной мудростью русского народа, простодушной верой Арины Родионовны. Специально проблеме религиозной веры посвящено в ту юношескую эпоху стихотворение «Безверие», написанное для выпускного лицейского экзамена (1817). Его принято считать простым стилистическим упражнением с дидактическим содержанием и потому непоказательным для духовной жизни Пушкина той эпохи. Это суждение кажется нам неосновательным 25 в силу высказанного уже всеобщего убеждения в правдивости поэтического творчества Пушкина: невозможно допустить чтобы Пушкин писал но заказу на чуждую ему тему и просто лгал в поэтической форме. Стихотворение — художественно, правда, относительно слабое и потому и исключенное самим Пушкиным из собрания сочинений — описывает трагическую безнадежность сердца, не способного к религиозной вере и призывает не укорять, а пожалеть несчастного неверующего. В этом стихотворении по крайней мере одна фраза бросает свет на духовное состояние Пушкина: «ум ищет Божества, а сердце не находит». Чрезвычайно интересно, что это суждение, — впрочем, с существенным изменением логического ударения, — повторяется Пушкиным в 1821 г. в его кишиневском дневнике. Отмечая свое свидание с Пестелем, «умным человеком во всем смысле этого слова», Пушкин записывает поразившую его и, очевидно, соответствующую его собственному настроению мысль Пестеля: mon coeur est materialiste, mais ma raison s'y refuse (по другому варианту текста, эта фраза принадлежит даже самому Пушкину). Нам представляется очевидным парадоксальный факт: Пушкин преодолел свое безверие (которое было в эти годы скорее настроением, чем убеждением) первоначально на чисто интеллектуальном пути: он усмотрел глупость, умственную поверхностность обычного «просветительного» отрицания. В рукописях Пушкина 1827-28 г. находится следующая запись: «Не допускать существования Бога — значит быть еще более глупым, чем те народы, которые думают, что мир покоится на носороге» (*). В одном ____________________ *) Цит. Б. Модзалевским, Письма Пушкина, т. I 1926, прим. Стр. 314. 26 из ранних стихотворений мысль о небытии после смерти, «ничтожестве» есть для Пушкина «призрак пустой, сердцу непонятный мрак», о котором говорится: «ты чуждомысли человека, тебя страшится гордый ум». Но самое интересное свидетельство отношения молодого Пушкина к безверию содержится, конечно, в известном его письме из Одессы от 1824 г. Для состояния нашего пушкиноведения характерно, что это письмо, сыгравшее, как известно, роковую роль в жизни Пушкина (он был за него исключен со службы и сослан из Одессы в Михайловское под надзор полиции) исследовано со всех сторон, за исключением одной, самой существенной: никто, кажется, не потрудился задуматься над его подлинным смыслом, как свидетельством состояния религиозной мысли Пушкина. Вот соответствующие строки его: «Читая Шекспира и Библию, святой Дух иногда мне по сердцу, но предпочитаю Гете и Шекспира. Ты хочешь знать, что я делаю — пищу пестрые строфы романтической поэмы — и беру уроки чистого афеизма. Здесь англичанин, глухой философ, единственный умный афей, которого я еще встретил. Он исписал листов 1000, чтобы доказать, qu'il ne peut exister d'être intelligent créateur et régulateur — мимоходом уничтожая слабые доказательства бессмертия души. Система не столь утешительная, как обыкновенно думают, но, к несчастию, более всего правдоподобная». Это письмо (от которого Пушкин сам позднее отрекался, называя его «глупым») обыкновенно рассматривается просто, как признание Пушкина в его атеизме. Это, конечно, справедливо (для момента написания письма), однако, все же, с очень существенными оговорками. Из самого письма следует, прежде всего, что Пушкин 27 «берет урок чистого афеизма» впервые в Одессе в 1824 году — значит, что это мировоззрение серьезно заинтересовало его впервые только тогда и что, следовательно, Пушкина до того времени никак нельзя считать убежденным атеистом. Далее: указание, что англичанин, глухой философ» (Гетчинсон) кажется ему первымумным атеистом, с которым ему довелось встретиться и который на него произвел впечатление, есть автентичное подтверждение нашего мнения о низкой интеллектуальной оценке Пушкиным обычного типа безверия. Еще важнее, что в то самое время, как он берет уроки чистого атеизма, он читает Библию; и хотя он «предпочитает Гете и Шекспира», все же «Святой Дух» ему «иногда по сердцу». Очевидно, что «сердце» Пушкина в это время двоится (как и его мысли). Несмотря на уроки атеизма, на него производит впечатление Священное Писание — по крайней мере, с его поэтической стороны (позднее он, как известно, усердно читал Библию и жития святых — его позднейший отзыв об Евангелии см. ниже). И, наконец, быть может, интереснее всего заключительные слова письма: «система» атеизма признается «не столь утешительной», как обыкновенно думают, но, к несчастью, наиболее правдоподобной». Ясно, что отношение «сердца» и «ума» Пушкина к религиозной проблеме радикально изменилось: теперь его ум готов признать правильным аргумент «афея», но сердце ощущает весь трагизм безверия — вопреки обычному для его поколения жизнепониманию, которое способно находить атеизм «утешительным». К эпохе молодости Пушкина, т.е. к первой половине 20-х годов относятся такие — увы, доселе недостаточно известные и оцененные — перлы религиозной поэзии, как отрывок «Ве- 28 черня отошла давно» (1821), стихотворение «Люблю ваш сумрак неизвестный» (мысль о неземном мире, «где чистый пламень пожирает несовершенство бытия») (1822), отрывок «На тихих берегах Москвы» (1872) (религиозное описание монастыря) и «Надгробная надпись кн. Голицыну» (1823) — четверостишие, предваряющее основной мотив «Ангела» Лермонтова. Мы уже не говорим о таких общеизвестных религиозных произведениях этой же эпохи, как «Подражания Корану», стихотворные переложения из «Песни песней» или описание кельи Марии в «Бахчисарайском фонтане». Эти религиозные мотивы — в эту эпоху все же скорее мимолетные — находят свое завершение в классических творениях религиозно-поэтического вдохновения: в образах Пимена и патриарха в «Борисе Годунове» — и в особенности в «Пророке» — бесспорно величайшем творении русской религиозной лирики, которое, по авторитетному свидетельству Мицкевича, выросло у Пушкина из основного его жизнепонимания — из веры в свое собственное религиозное призвание, как поэта. С конца 20-х годов до конца жизни в Пушкине непрерывно идет созревание и углубление духовной умудренности и вместе с этим процессом — нарастание глубокого религиозного сознания. Об этом одинаково свидетельствуют и поэтические его творения и прозаические работы, и автобиографические записи; поистине, нужна исключительная слепота или тенденциозность многих современных пушкиноведов, чтобы отрицать этот совершенно бесспорный факт к тому же засвидетельствованный едва ли не всеми современниками Пушкина. Из поэтических творений на религиозные темы достаточно здесь просто отметить такие стихи, как «Ангел» («В дверях эдема...») (1827), «Эпитафия 29 сыну декабриста С. Волконского» (1827), «Воспоминание» (1828), «Монастырь на Казбеке» (1829), «Еще одной великой важной песни» (1829), «Воспоминание в Царском Селе» (1829), «Стансы митр. Филарету» (1830), «Мадонна» (1830), «Заклинание» (1830), «Для берегов отчизны дальней» (1830), «Юдифь» (1832), «Напрасно я бегу к сионским высотам»(1833),«Странник (из Буньяка») (1834), «Когда великое свершилось торжество» (1836), «Молитвы (отцы-пустынники)» (1836). К концу жизни поэта этот процесс духовного созревания выродился в глубоком христиански-религиозном настроении поэта, о котором мы уже упоминали и которое лучше всего жизненно засвидетельствовано потрясающим по своему величию последним просветлением на смертном одре. Так как проза Пушкина, к сожалению, и доселе мало известна широкому кругу русских читателей, приведем здесь следующие строки (из отзыва о книге Сильвио Пеллики (1836): «Есть книга, коей кажется слово истолковано, объяснено, проповедано во всех концах земли, применено ко всевозможным обстоятельствам жизни и происшествиям мира; из коей нельзя повторить ни единого выражения, которого не знали бы все наизусть, которое не было бы уже пословицей народов; она не заключает уже для нас ничего неизвестного, но книга сия называется Евангелием — и такова ее вечно новая прелесть, что если мы, пресыщенные миром, или удрученные унынием, случайно откроем ее, то уже не в силах противиться ее сладостному увлечению, и погружаемся духом в ее божественное красноречие». Быть может, последняя автобиографическая запись Пушкина (на листе, на котором написано стихотворение «Пора мой друг, пора...») гласит: «Скоро ли перенесу я мои пенаты в деревню — поля, сад, крестьяне, книги; 30 труды поэтич. — семья, любовь etc... — религия, смерть» (ср. приведенное выше свидетельство Плетнева о «высоко религиозном настроении» Пушкина за несколько дней до смерти). Как ни существенно это обращение Пушкина человека к религиозной вере, еще важнее для уяснения его духовного облика религиозные мотивы его поэзии. Религиозность поэтического жизнеощущения, конечно, никогда не может вместиться в рамки определенного догматического содержания — в особенности же в отношении Пушкина, который всегда и во всем многосторонен. Всякая попытка приписать Пушкину-поэту однозначно определенное религиозное или философское миросозерцание заранее обречена на неудачу, будучи по существу неадекватной своему предмету. Если Константин Леонтьев не без основания упрекал Достоевского в том, что он в своей известной речи превратил «чувственного, языческого, героического» Пушкина в смиренного христианина, то не нужно забывать, что и обратная характеристика Леонтьева, по меньшей мере, так же одностороння. (Образцом невыносимой искусственности является попытка Гершензона конструировать систему религиозно-философского миросозерцания Пушкина в статье «Мудрость Пушкина»). Но из этого отнюдь не следует, что о религиозности поэзии Пушкина вообще нельзя сказать ничего определенного. Напротив, ее можно довольно точно зафиксировать — но не иначе, как в ряде отдельных, проникающих ее, мотивов, которые в своей — не сводимой к логическому единству — совокупности дают нам представления о религиозном «миросозерцании» Пушкина. О первом и основном мотиве этой религиозности поэта уже было сказано выше: это есть религиозное восприятие самой поэзии и сущности 31 поэтического вдохновения. Нет надобности здесь снова об этом распространяться: это бросается в глаза само собой. Для Пушкина поэтическое вдохновение было, как уже указано, подлинным религиозным откровением: вдохновение определено тем, что «божественный глагол» касается «слуха чудного» поэта. Именно поэтому «служенье муз не терпит суеты: прекрасное должно быть величаво». Только из этого сознания абсолютного религиозного смысла поэзии (поэта, как «служителя алтаря») может быть удовлетворительно понят и объяснен общеизвестный страстный и постоянный протеста Пушкина против тенденции утилитарно-морального использования поэзии. Если поэзия сама уже есть «молитва» («мы рождены... для звуков сладких и молитв»), то ее самодовлеющее верховное, неприкосновенное ни для каких земных нужд значение понятно само собой! Поэт, подобно пророку, знает лишь одну цель: исполнившись волей Божией, «глаголом жечь сердца людей». С религиозным восприятием поэзии связано религиозное восприятие красоты вообще ближайшим образом, красоты природы. Религиозно ощущается Пушкиным «светил небесных дивный хор» и «шум морской» — «немолчный шепот Нереды, глубокий, вечный хор валов, хвалебный гимн отцу миров». Но и разрушительная стихия наводнения есть для него «божия стихия», так же, как мистическое, «неизъяснимое наслаждение — «бессмертья может быть залог» внушает ему все страшное в природе, «все, что гибелью грозит» и бездна мрачная, и разъяренный океан, и аравийский ураган, и чума. Но уже из этого ясно, что ощущение божественности природы не естьдля Пушкина пантеизм. Напротив, не раз подчеркивает он, что красота природы «равнодушна», «бесчувственна» к то- 32 ске человеческого сердца; в «Медном Всаднике» это равнодушие природы, которое багряницей утренней зари уже прикрывает вчерашнее зло наводнения, сознательно связываются с «бесчувствием холодным» человеческой толпы. Красота и величие природы есть след и выражение божественного начала, но сердце человека ею не может удовлетвориться — оно стремится к иной, высшей, более человечной красоте; и потому, хотя «прекрасно море в бурной мгле и небо в блесках без лазури», но «дева на скале прекрасней волн, небес и бури». Этим уже указан второй эстетический источник религиозного жизнеощущения — эротизм, чувство божественности любви и женской красоты. И здесь надо повторить: раз навсегда надо научиться не принимать слова Пушкина за условно-банальный стиль эротической лирики, который он сам высмеивал, — а брать их всерьез; когда Пушкин говорит о Божестве и божественном, это всегда имеет у него глубокий, продуманный и прочувствованный смысл. Так надо воспринимать, напр., известное признание к Керн. Когда он воспринимает женщину, как «гения чистой красоты», то вместе с «вдохновением, жизнью, слезами и любовью» для его «упоенного» сердца просыпается и «Божество». Очевидно глубокий религиозный смысл содержится в гимне совершенной женской красоты: «Все в ней гармония, все диво, все выше мира и страстей». Чистота этого религиозно-эстетического чувства совершенно сознательно подчеркивается поэтом: «куда бы ты не поспешал, хоть на любовное свиданье..., но встретясь с ней, смущенный, ты вдруг остановишься невольно, благоговея богомольно перед святыней красоты». Но особенно интересно, что и в области эротической эстетики Пушкин не остается замкну- 33 тым в пределах земной действительности, а, напротив, именно на этом пути, говоря словами Достоевского «соприкасается мирам иным». У него есть целый ряд стихотворений, в котором мысль о любимой женщине связывается с мыслью о загробной жизни. Таково религиозное столь дерзновенное и человечески столь трогательное ожидание обещанного «поцелуя свидания» умершей возлюбленной за гробом. Таково «заклинание» к «возлюбленной тени» явиться вновь, чтобы снова выслушать признание в любви. И когда бессонной ночью воспоминание развивает перед ним свой «длинный свиток» и в нем горят «змеи сердечной угрызенья», две тени любимых женщин являются перед ним, как два ангела «с пламенным мечем», «и оба говорят мне мертвым языком о тайнах вечности и гроба». Свое завершение эта эротическая религиозность находит в известной песне о «бедном рыцаре», посвятившем свое сердце пресвятой Деве — песне, как известно, вдохновлявшей Достоевского и духовно родственной основной религиозной интуиции Софии у Вл. Соловьева. Однако областью эротической и эстетической в широком смысле религиозности отнюдь не исчерпывается самобытная религиозная интуиция Пушкина-поэта. Наряду с ней у Пушкина есть еще иной источник спонтанного и совершенно оригинального религиозного восприятия. Этот мотив, доселе, насколько мне известно, никем не отмеченный (как и многое другое в духовном мире Пушкина) состоит в религиозном восприятии духовной сосредоточенности и уединения; оно связано с культом «домашнего очага» и потому символизируется Пушкиным в античном понятии «пенатов». Всем известно стихотворение «Миг вожделенный настал», в котором поэт выражает свою «непонятную грусть» 34 при окончании многолетнего труда, «друга пенатов святых». Упоминание пенатов здесь неслучайно: как почти всегда у Пушкина, это есть обнаружение общего мотива, проходящего через все его творчество. Впервые поминаются «пенаты», как хранители «сени уединения», незримые слушатели стихов поэта в стихотворении «Разлука» (Кюхельбекеру 1817); отчетливо этот мотив выражен в юношеском стихотворении «Домовому» (1819): «Поместья мирного незримый покровитель, тебя молю, мой добрый домовой, храни селенье, лес и дикий садик мой и скромную семьи моей обитель!» Он молит домового, любит «зеленый скат холмов», луга, «прохладу лип и кленов шумный кров», мотивируя это общим указанием: «они знакомы вдохновенью». В альбом Оленину он пишет: «вхожу в него прямым поэтом, как в дружеский, приятный дом, почтив хозяина приветом и лар-молитвенным стихом». Этот мотив в своем глубочайшем религиозном напряжении сполна раскрывается в стихотворении: «Еще одной высокой важной песни», которое сам Пушкин называет «гимном пенатам», «таинственным силам»; в долгом изгнании, удаленный «от ваших жертв и тихих возлияний», поэт не переставал любить пенатов. Так, я любил вас долго! Вас зову В свидетели, с каким святым волненьем Оставил я людское стадо наше, Чтобы стеречь ваш огнь уединенный, Беседуя один с самим собой. Часы неизъяснимых наслаждений! Они дают нам знать сердечну глубь, В могуществе и в немощах Они любить, лелеять научают Не смертные, таинственные чувства. И нас они науке первой учат 35 Чтить самого себя. О нет, вовек Не переставал молить благоговейно Вас, божества домашние... Лелеяние «несмертных, таинственных чувств связано у поэта, таким образом, с внутренней сосредоточенностью, с самоуважением; оно требует отрешенности от «людского стада», возможной лишь в мирном уединении домашнего очага. Весь этот духовный комплекс сливается в культ символических «домашних божеств». В личной жизни Пушкина воплощением «алтаря пенатов» были два места — Михайловское и Царское Село. (Ср. «Вновь я посетил..» и «Воспоминание в Царском Селе»). В последнем стихотворении античный мотив пенатов обогащается евангельским мотивом «блудного сына»: поэт, возвратившись после скитаний — внешних и внутренних — к родному месту, в котором впервые зародилась его духовная жизнь, ощущает себя блудным сыном, возвращающимся в отчий дом. «Так отрок Библии, безумный расточитель, до капли истощив раскаянья фиал, увидев, наконец, родимую обитель, главой поник и зарыдал». «Родная обитель» иногда воспринимается прямо, как «родина», «отечество»: «нам целый мир — пустыня, отечество нам — Царское Село». Эта внутренняя связь между «родной, обителью» и «родиной» — основанная на едином чувстве укорененности личной духовной жизни в почве, из которой она произросла, ее связь с ближайшей родственной средой, которой она питается, — выражена у Пушкина в отрывке «Два чувства» в целой религиозной философии: Два чувства дивно близки нам, В них обретает сердце пищу: 36 Любовь к родному пепелищу, Любовь к отеческим гробам. На них основано от века По воле Бога самого Самостоянье человека Залог величия его. Животворящая святыня! Земля была без них мертва, Без них наш тесный мир — пустыня, Душа — алтарь без божества. Замечательна та философская точность и строгость, с которой здесь изображена связь духовного индивидуализма с духовной соборностью: «любовь к родному пепелищу» органически связана с любовью к родовому прошлому, к «отеческим гробам», и их единство есть фундамент и живой источник питания для личной независимости человека, для его «самостояния», как единственного «залога его величия» (здесь предвосхищен мотив Н. Федорова!) Единство этого индивидуально-соборного существа духовной жизни пронизана религиозным началом: связь соборного начала с индивидуальной, личной духовной жизнью основана «по воле Бога самого» и есть для души «животворящая святыня». Само постижение и восприятие этой связи определено религиозным сознанием, тем, что Достоевский называл «касанием мирам иным» и что сам Пушкин обозначает (ср. предыдущее стихотворение), как «не смертные, таинственные чувства» — чувствам, что наша душа должна быть «алтарем божества». В этом многогранном и все же цельном религиозном сознании выражается своеобразный религиозный гуманизм Пушкина. И не случайно одна из последних личных мыслей Пушкина была мысль о перенесении «пенатов» в деревню, в связи с мечтой о последнем 37 уединении, религии и смерти (ср. приведенную выше запись). Размеры статьи не позволяют нам подробнее проследить еще один мотив самобытной религиозности Пушкина — именно связь нравственного сознания и нравственного очищения души (чрезвычайно богатой темы пушкинского творчества) с сознанием религиозным. Это есть мотив, связанный с одним из центральных мотивов духовной жизни Пушкина вообще — с мотивом духовного преображения личности. Укажем лишь, что Пушкин на основании внутреннего опыта приходит прежде всего к своеобразному аскетизму: он хочет «жить, чтобы мыслить и страдать», он требует от себя, чтобы его душа была «чиста, печальна и покойна». Но этот аскетизм, по крайней мере на высшей своей ступени (у Пушкина можно проследить целый ряд его ступеней и форм) не содержит в себе ничего мрачного и ожесточенного: он означает, напротив,просветление души, победу над мятежными страстями высших духовных сил благоговения, любви и благоволения к людям и миру. Таково, напр. описанное в ряде стихотворений просветление, и умиротворение эротической любви, ее преображение в чистое умиление и бескорыстную любовь. Таково развитие нравственного сознания в узком смысле слова от тяжких, как бы безысходных угрызений совести к тихой сокрушенности и светлой печали. (Ср. напр., «тяжкие думы», «в уме, подавленном тоской», в «Воспоминании» с «сладкой тоской» тихого покаяния в «Воспоминании в Царском Селе»). Религиозный характер этого мотива духовной жизни очевиден и там, где он не выступал отчетливо словами. Прослеживая точнее этот духовный путь поэта, можно было бы усмотреть, как Пушкин, исходя из изложенных отправ- 38 ных пунктов своей самобытной религиозности, достигает основных мотивов христианской веры — смирения и любви. Языческий, мятежный, чувственный и героический Пушкин (как его определяет К. Леонтьев) вместе с тем обнаруживается нам, как один из глубочайших гениев русского христианского духа. С. Φранк. 39 Страница сгенерирована за 0.17 секунд ! http://www.odinblago.ru/path/40/2

Был ли Пушкин религиозным человеком? Каким было его отношение к русскому духовенству и православной церкви, а также к христианству и к религии вообще? Верил ли он в бессмертие души и в Провидение? Исследование этих вопросов сопряжено с немалыми трудностями. Как известно, современники видели в Пушкине «чистого» Поэта и, как Баратынский, были удивлены, обнаружив в нем не только гениального поэта, но и глубокого мыслителя. Кроме того, на протяжении жизни взгляды Пушкина, в том числе и на религию, изменялись. Наконец, в современных российских условиях эта тема приобрела чрезвычайно щекотливый характер, мешающий непредвзятому, объективному исследованию: как это не раз бывало в прошлом, Пушкин опять превратился в объект идеологической конфронтации, но если раньше в нем видели революционера и атеиста, то теперь его часто превращают в глубоко верующего православного христианина. ... Опубликовано в журнале: Вопросы литературы 2004, 3 Полный текст: http://magazines.russ.ru/voplit/2004/3/ras4.html

22 февраля 2016, 14:33 донорство медицина религия МАКСИМ РУССО Донорство и религии мира Wikimedia Commons Как сообщает The Guardian, среди вопросов, запланированных для обсуждения на генеральной ассамблее Церкви Англии, было и предложение признать донорство крови и органов долгом христианина, подобно материальным и денежным пожертвованиям. Англиканская церковь и ранее одобрительно относилась к практике донорства. В 2011 году епископ Карлайла Джеймс Ньюкам, который курирует вопросы здравоохранения в масштабах всей Церкви Англии, написал обращение, направленное на пропаганду и поддержку донорства. Совместно с Национальной службой здравоохранения церковь поддерживает многолетний проект по повышению осведомленности религиозных общин в вопросах донорства. Свое отношение к донорству органов Церковь Англии сформулировала и в обращении к Палате лордов в 2007 году. Тем не менее, как епископ Джеймс Ньюкам, так и Национальная служба здравоохранения, по-прежнему озабочены нехваткой крови для переливания и донорских органов. В 2014 – 2015 годах в Великобритании впервые за одиннадцать последних лет отмечено падение числа доноров. Количество пересадок органов от умерших сократилось на 3 %, а от живых доноров – на 5 %. В связи с этим многие работники здравоохранения выступают за изменения принципа, по которому в Великобритании действует система донорства органов. Сейчас в Великобритании (как и США, Германии и Австралии) действует система opt-in или «испрошенного согласия». Получение органов от умершего возможно только в случае, когда он при жизни дал согласие быть донором. Другая система (opt-out, презумпция согласия) подразумевает согласие по умолчанию, а если человек против использования его органов, он должен заранее объявить об этом. Обычно это можно сделать, подав заявление в службу здравоохранения, где ведется реестр несогласных, подобно тому, как в странах с системой opt-in создаются реестры согласных на донорство. Есть возможность и изменить свое решение. Презумпция согласия с теми или иными нюансами действует в большинстве стран ЕС и в России. Частью кампании за переход к такой системе в Великобритании, вероятно, является и постановка вопроса о донорстве на генеральной ассамблее Церкви Англии. Большинство христианских церквей и религиозных групп приветствуют донорство крови и органов, рассматривая его как проявление христианской любви к ближнему. «Посмертное донорство органов и тканей может стать проявлением любви, простирающейся и по ту сторону смерти», - формулирует это мнение Русская православная церковь. Аналогичные позиции занимает и Римская католическая церковь. В одном из выступлений папа Иоанн-Павел II сказал: «Те, кто верит в Господа нашего Иисуса Христа, который отдал свою жизнь за спасение всех, должны признать насущную необходимость органов для трансплантации как призыв к их щедрости и братской любви». Аналогичные решения в последней трети XX века приняли официальные органы лютеранской, епископальной церкви, ряда православных церквей и других течений в христианстве. Полный отказ от донорства характерен лишь отдельным группам, которые предпочитают не пользоваться высокотехнологичной медициной вообще. Даже некоторые сильно традиционалистские христианские группы, такие как амиши, не запрещают верующим использовать ряд современных медицинских технологий, в том числе анестезию, иммунизацию, переливание крови и трансплантацию органов. Ряд религиозных групп оставляет вопрос согласия на донорство на личное усмотрение каждого верующего. Такова, например, официальная позиция Церкви Иисуса Христа Святых Последних Дней (мормонов). Член мормонской общины, принимая решение о донорстве, должен тщательно взвесить доводы за и против, а также молить Бога о вдохновении и руководстве в этом вопросе. А потом поступить так, как подскажет ему совесть. Христиане осуждают коммерческое донорство. В «Основах социальной доктрины Русской православной церкви», принятых на Архиерейском соборе в 2000 году об этом говорится так: «Церковь считает, что органы человека не могут рассматриваться как объект купли и продажи. Пересадка органов от живого донора может основываться только на добровольном самопожертвовании ради спасения жизни другого человека. В этом случае согласие на эксплантацию (изъятие органа) становится проявлением любви и сострадания. Однако потенциальный донор должен быть полностью информирован о возможных последствиях эксплантации органа для его здоровья. Морально недопустима эксплантация, прямо угрожающая жизни донора». В большинстве случаев, представители христианства полагают, что требуется предварительное согласие донора использование органов после смерти. Как указывается в том же документе РПЦ: «Такого рода дарение или завещание не может считаться обязанностью человека. Поэтому добровольное прижизненное согласие донора является условием правомерности и нравственной приемлемости эксплантации. В случае, если волеизъявление потенциального донора неизвестно врачам, они должны выяснить волю умирающего или умершего человека, обратившись при необходимости к его родственникам. Так называемую презумпцию согласия потенциального донора на изъятие органов и тканей его тела, закрепленную в законодательстве ряда стран, Церковь считает недопустимым нарушением свободы человека». Различные религии придают большое значение точной констатации момента смерти донора. Если ранее критерием наступления смерти считалась необратимая остановка дыхания и кровообращения, теперь в этом качестве выступает прекращение деятельности мозга, что признается и большинством религиозных деятелей. Однако дебаты на эту тему среди богословов разных религий не прекращаются и поныне. Стоит отметить небольшую религиозную группу «Христиане Иисуса» (Jesus Christians), распространенную преимущественно в Австралии, а также в Великобритании и США. Среди них одобрение донорства достигло самого высокого уровня, так что сейчас больше христиан Иисуса уже пожертвовала безвозмездно одну из своих почек. В результате их конфессия получила даже прозвище «kidney cult». Правда, не обошлось без перегибов. В 2004 году стало известно, что один из лидеров этой религиозной группы Дэвид Маккей (David Mckay) одобрял обман работников здравоохранения, если цель этого обмана – стать донором. Безусловно одобряет донорство буддизм, считающий пожертвование собственной плоти другим людям важной заслугой. Одобряют донорство крови и органов (как от живых, так и от умерших доноров) большинство мусульманских богословов. Однако в исламе из-за значительного разнобоя во мнениях авторитетов отношение к донорству органов у различных групп верующих отличается. В исламе можно встретить полный спектр мнений от одобрения трансплантации в том числе и органов немусульман, если это необходимо для спасения жизни, от отказа от трансплантации. Оказывают влияние и традиционные взгляды населения, ведь пропаганда донорства в мусульманских странах редка. Так что в целом распространение донорства среди мусульман остается невысоким. У мусульман, допускающих трансплантацию, сохраняется требование, чтобы органы донора пересаживались сразу, а не хранились в банках донорских органов. В целом донорство органов одобряет иудаизм, однако на практике при трансплантации есть ряд сложностей, связанных с иудейским законом. Основным религиозным принципом при трансплантации признается сохранение жизни (пикуах нефеш букв. «спасение души»). Согласно этому принципу, необходимость спасения жизни является более важной, чем другие заповеди Торы, поэтому в экстренных случаях допустимо их нарушение (врач, спасающий больного, может работать в субботу; при угрозе смерти от голода можно есть некошерную пищу). Но принцип пикуах нефеш распространяется не только на того, кому предназначен донорский орган, но и на самого донора. Поэтому безусловно разрешается пересадка органа от живого донора, если при этом не создается угрозы его жизни. Разрешается и взятие органа от умершего. А вот при определении момента смерти возникает религиозно-правовая коллизия. Часть донорских органов изымается после смерти мозга, но при искусственном поддержании сердцебиения у умершего. Но многие иудейские авторитеты полагают, что критерием смерти служит именно прекращение сердцебиения и что до этого момента органы забирать нельзя, так как это станет непосредственной причиной смерти донора. Другие иудейские лидеры признают критерием смерти необратимое прекращение мозговой активности и позволяют забор органов при искусственном сердцебиении. В результате в иудейской медицинской этике существуют два подхода к посмертному донорству, выбор между которыми зависит от того, к какой общине принадлежит донор. Среди некоторых ультраортодоксальных еврейских общин («харедим») использование органов умерших отрицается в принципе, так как считается осквернением тела умершего. С другой стороны, именно харедим оказываются среди лидеров по числу трансплантаций от живого донора. Особый случай представляет собой довольно многочисленное и распространенное по всему миру религиозное движение Свидетелей Иеговы. На данный момент верующим Свидетелям Иеговы полностью запрещено любое употребление крови, как в пищу, так и для переливания крови. Запрет основан на ряде мест в Библии, где кровь представлена как вместилище души («только плоти с душею ее, с кровью ее, не ешьте» Бытие 9:3-3, «если кто из дома Израилева и из пришельцев, которые живут между вами, будет есть какую-нибудь кровь, то обращу лице Мое на душу того, кто будет есть кровь, и истреблю ее из народа ее, потому что душа тела в крови, и Я назначил ее вам для жертвенника, чтобы очищать души ваши, ибо кровь сия душу очищает; 12 потому Я и сказал сынам Израилевым: ни одна душа из вас не должна есть крови, и пришлец, живущий между вами, не должен есть крови» Левит 17:10-12). Запрет на переливание соблюдается Свидетелями Иеговы строго и включает в себя отказ и от приема отдельных компонентов крови: эритроцитов, лейкоцитов, тромбоцитов и плазмы. При этом использование мелких фракций крови (альбумин, иммуноглобулин, гемоглобин) не регламентируется и остается на усмотрение верующего. В связи с этим ряд врачей разрабатывает для лечения Свидетелей Иеговы специальные методы «бескровной хирургии», которые не требуют использования донорской крови. Чаще всего они основаны на депонировании крови самого пациента перед операцией. Бескровная хирургия используется и в других случаях, когда переливание донорской крови по каким-то причинам невозможно. Свидетели Иеговы допускают трансплантацию органов при выполнении запрета на переливание крови, то есть донорский орган должен быть обескровленным. Следует обратить внимание, что отношение к переливанию крови и к трансплантации органов среди Свидетелей Иеговы неоднократно менялось. С 1925 года верующим разрешалось переливание крови. После Второй мировой войны она была осуждена, но строгий запрет появился не сразу. Лишь в 1960-х был сформулировано однозначное запрещение на эту манипуляцию. Донорство же органов хотя и не одобрялась официально, но разрешалась по личному желанию верующего. В 1967 году пересадка органов была запрещена и приравнена к людоедству. Но в 1980 году она была вновь объявлена делом совести верующего. Последовательный отказ от донорства органов характерен для ряда национальных религиозных традиций, в которых важную роль играет требование сохранять ритуальную чистоту. А соприкосновение с телом умершего (в том числе и пересадка органа) воспринимается как нарушение этой чистоты. Так, в синтоизме это выражается в противопоставлении понятий «чистоты» (харэ) и «загрязненности» (кэгарэ). «Чистота во всех проявления, начиная от элементарного отсутствия грязи и пыли и заканчивая чистотой помыслов, являются альфой и омегой синто», - пишет исследователь религий Японии А. А. Накорчевский. Одно из древних употреблений термина кэгарэ относится именно к контакту с миром мертвых. В трактате «Нихонги» рассказывается, как бог Идзанаги посетил Страну Мрака, пытаясь вернуть оттуда свою жену. Спасшись оттуда, он завалил вход камнем и произнес: «Я только что побывал в месте уродливом и грязном. Так что теперь намерен совершить очищение тела от скверны-кэгарэ». Все, связанное со смертью и кровью, считается в традиции синто нарушающим ритуальную чистоту. Этим объясняется, например, то, что похоронный обряд в Японии почти исключительно находится в ведении буддийских, а не синтоистских священников. Объясняется этим и то, что в Японии очень редки трансплантации органов от умерших. Зато японцы занимают одно из ведущих мест по родственным трансплантациям, где орган берется у живого донора. Как сильнейший источник скверны, требующей последующего ритуального очищения, мертвое тело воспринимается и в зороастризме. Поэтому зороастрийские священники однозначно осуждают трансплантацию органов. Традиционное погребение в зороастризме состоит в предоставлении тела в качестве пищи грифам, части тела, согласно воззрениям зороастрийских ортодоксов, пройдя через пищеварительную систему грифа и распавшись на составляющие элементы, при выполнении необходимых ритуалов возвращаются к душе умершего перед тем, как она переходит через мост Чинват. Донорство органов нарушит целостность тела. «Слова не способны описать духовный вред такого акта, - пишет зороастрийский священник – Прошу избегать такой неуместной благотворительности [то есть посмертного донорства]. Мы можем отдать лишь то, что принадлежит нам. Но ничего в нашем организме нам не принадлежит. Поэтому мы не можем ничего пожертвовать, так это было бы больше похоже на воровство». Хотя существуют и зороастрийцы с реформистскими взглядами, которые не запрещают, а иногда даже и приветствуют донорство. Эмоциональность в приведенной выше цитате – следствие полемики, которую ведут зороастрийские ортодоксы и реформисты. В вопросе переливания крови среди зороастрийцев также нет единства. Наиболее традиционный взгляд состоит в отказе от донорства крови и принятия донорской крови. Но сейчас в большинстве случаев переливание все-таки считается допустимым с тем или иными ограничениями. В общинах зороастрийцев Индии предпочитают переливание крови от единоверцев, для чего создаются специальные банки донорской зороастрийской крови и базы данных, куда включены потенциальные доноры. В других случаях допустимо переливание крови любого человека, но пациент, которому влили кровь, должен перед посещением храма и участием в любых религиозных ритуалах пройти обряд очищения. Донорство органов и пересадка донорских органов запрещается во многих традиционных общинах коренных жителей Северной и Южной Америки, но единства в этом нет, поэтому врачам США и Канады обычно рекомендуют обсуждать этот вопрос индивидуально с пациентом и его родственниками. Обычно отвергают донорство органов цыгане, соблюдающие национальные традиции. Хотя цыганские верования не составляют единой религии, принятые среди большинства цыган обычаи требуют сохранения в неприкосновенности тела умершего. По сходным причинам чаще всего отвергают трансплантацию органов и тканей адепты растафарианства и вудуизма. Нет единства во взглядах на донорство и среди представителей многочисленных течений индуизма. Поскольку жизнь представляется индуисту как цепочка перерождений, вопрос сохранения неприкосновенности физического тела после смерти для него неважен, что позволяет пересадку органов, но часто верующие индуисты не соглашаются на трансплантацию из-за национальных или кастовых традиций. Всеобщего запрета на трансплантацию в индуизме нет, обычно каждый верующий решает этот вопрос сам. В другой индийской религии – джайнизме – донорство усиленно поощряется, как проявление сострадания и милосердия. По статистике 2013 года, до 90 % всех доноров органов в Бомбее составляют джайны. Одобряется донорство крови и органов в сикхизме. Каждый год в ноябре сикхская диаспора проводит массовую кампанию по сбору донорской крови.

Виктор Финкель Поэзия Эмили Дикинсон и цензура в бывшем Советском Союзе (1969-1982) В результате многих десятилетий тотальной изоляции и цензуры широкая культурная общественность Советского Союза была в полном неведении о творчестве и самом имени Эмили Дикинсон. Русскому читателю было позволено познакомиться с нею впервые лишь в 1969 году (!). Это определялось фантасмагорической атмосферой СССР, царящим в нем духом ненависти к Западу и США. Для того чтобы визуально представить себе иррациональность навязанной коммунистической партией стране идеологии приведем официальный учебник Издательства "Просвещение" "История американской литературы" под редакцией профессора Н. Н. Самохвалова (Москва 1971) [1]. В предисловии к книге (стр.4-5) имеются два пассажа, безосновательно высокомерное и маразматическое содержание которых очевидно: "Учебников по американской литературе для высших учебных заведений в США создано множество, но ни один из них не воссоздает объективный ход развития американской литературы. Это и понятно: буржуазное литературоведение игнорирует ведущую роль народных масс в историческом процессе… недооценивает роль трудового народа как творца культурных ценностей… Воссоздание объективно правильной картины развития американской литературы возможно лишь на основе марксистско-ленинского анализа литературных явлений. На базе ленинского учения о двух культурах в каждой национальной культуре, с учетом высказываний В.И.Ленина о революционных традициях американского народа" (стр.4,6). На этой книге стоял следующий гриф: "Допущено Министерством просвещения СССР в качестве учебного пособия для студентов факультетов иностранных языков педагогических институтов". Что же удивляться, что на страницах этого двухтомного издания для будущих литераторов-профессионалов не нашлось места не только для творчества Эмили Дикинсон но и для упоминания самого её имени! По недосмотру цензуры на форзаце книги среди двадцати четырёх выдающихся американских писателей и поэтов остался лишь крохотный портрет поэта. Между тем, Эмилия Элизабет Дикинсон – одна из немногочисленной череды Великих поэтов Америки и Мира. Говоря "великий", я имею в виду вневременной характер её поэзии, плывущей над социальными и техническими эпохами, над царствами, деспотиями и республиками ("I just wear my Wings-" (#324) (PNT1). Она оперирует вечными и непреходящими ценностями Природы, глубинными основами Человека и аппелирует лишь к Высшему Смыслу, к высокоинтеллектуальной и духовной Сущности Личности. Плывя над мелькающими материками, странами и веками, Великий поэт неограниченно часто посещает прошлое и, что гораздо интереснее, подобно Машине Времени, периодически проникает в Будущее. Говоря о перфорации границы между Вчера, Сегодня и Завтра, я имею в виду не метафору – Великий Поэт, осознавая или не осознавая этого, способен посещать, по меньшей мере, ментально, Грядущие времена и Иные Миры и быть провидцем, опережающим Время. Именно поэтому Великий Поэт принадлежит не просто и не только нашему Миру, но и всей Вселенной. Эмили Дикинсон – как раз из этой космической плеяды. Её Поэзия изначально приемлет беспредельную множественнность миров (Dickinson #501,"This World is not Conclusion." – "Наш мир не завершенье"2), пространств и времен – "Time feels so vast that were it not/ For an Eternity – / I fear me this Circumference/ Engross my Finity – " (# 802) (PNT). Неудивительно поэтому, что поэзию Дикинсон читают во всем мире. С огромным и нарастающим во времени интересом читают её и в России [2,3]. О некоторых особенностях её издания на русском языке в бывшем Советском Союзе между 1969 и 1982 годами и пойдет речь. При этом рассматриваются, в первую очередь, ёмкость переведенной поэзии, тематика перевода, его интеллектуальная и духовная насыщенность. Используются русские переводы, приведенные в пяти изданиях Emily Dickinson (1969, 1976, 1976, 1981, 1982) [5-9]. Оригинальная поэзия Дикинсон цитируется по классическому изданию под редакцией Thomas H. Johnson "The Complete Poems of Emily Dickinson" [4], в котором все стихотворения пронумерованы. Та же самая нумерация используется в настоящей работе. Поэзия Эмили Дикинсон основана, по крайней мере, на следующих фундаментальных позициях: Бог и Религия, Поэзия и Поэт, Смерть, Мудрость, Наука и Разрушение. Общее количество стихотворений Дикинсон – 1775. Из оригинальных стихотворений, посвященных религиозной тематике, на русский язык переведено 13,4%. Из стихотворений, посвященных смерти – 16,7%. Мудростная компонента отражена полнее – 17,9%. Наука – еще лучше – 27,8%. Эта фундаментальная поэтическая ветвь, как и разрушение (59,9%), переведены безусловно представительно. Содействовал этому, конечно же, интернациональный, точнее, вне-, более того, наднациональный характер точных наук. В чем дело? Откуда такая разница? Все очень просто. Это результат работы цензоров в период холодной войны. Другими словами, вмешательство коммунистической идеологии и государства в литературу! БОГ И РЕЛИГИЯ Поэзия Эмили Дикинсон – это глубинно религиозная поэзия. Как по сути своей, так и по терминологической насыщенности Она содержит, практически, весь спектр библейских и религиозных обозначений, включающих Высший Смысл, Персонажи, географическую и религиозную локации, Имена. В целом, по самым грубым оценкам в 1775 стихотворениях Дикинсон содержатся не менее чем 764 терминов из этого направления. В русской литературе в обсуждаемые годы (1969-1982) никаких литературоведческих исследований, посвященных Эмили Дикинсон, тем более, анализирующих религиозную компоненты её поэзии, не было вообще. Перед советскими издательствами и переводчиками открывалась возможность ознакомить читателя с подлинными, религиозными взглядами Дикинсон. Но это полностью расходилось бы с ожесточенной антирелигиозной идеологической линией партии. Поэтому из уникального поэтического массива Эмили Дикинсон и из её многомерного дивергентного религиозного пространства были тенденциозно выхвачены и переведены стихотворения, долженствующие свидетельствовать, по мнению партийных идеологов, о неприятии Дикинсон Бога и неприязни её к Религии. Здесь просматривается настоящая пропагандистская система времен холодной войны. Вначале это ученый, не скрывающий своей ироничности в стихотворении # 185, в котором поэт противопоставляет науку слепой, но не любой вере: "Faith" is a fine invention When Gentlemen can see – But microscopes are prudent In an Emergency. MR3. VD4 Вера – прекрасное изобретение Для "зрящих незримое", господа. Но осторожность велит – тем не менее – И в микроскоп заглянуть иногда. Затем, это неприятие eю изначальных религиозных основ, когда Дикинсон сомневается в обещаниях райской жизни после смерти для всех страдающих на Земле (# 301): I reason, that in Heaven – Somehow, it will be even – Some new Equation, given – But, what of that? MR, VD Допустим – в райских селениях Все разрешит сомненья Новое уравнение – Но что из того Далее следует, пренебрежительное отбрасывание Бога (# 1551): Those – dying then, Knew where they went – They went to God's Right Hand – That Hand is amputated now And God cannot be found. The abdication of Belief Makes the Behavior small – Better an ignis fatuus Than no illume at all. MR, VD Когда-то – в предсмертный миг – Знали – ведет напрямик В Божью Десницу стезя – Но эта рука ампутирована И Бога найти нельзя – Низложение Веры Наши дела мельчит – Лучше блуждающий огонек – Чем ни просвета в ночи. И, наконец, нескрываемое и оскорбительное для религии презрение в #1623: A World made penniless by that departure Of minor fabrics begs But sustenance is of the spirit The Gods but Dregs MR, VD Мир – обнищенный их отъездом – Ищет ветошь по сходной цене – Но прокормит его лишь собственный дух – Боги – спивки на дне. Этот ряд искусственно вырванных советскими издательствами стихотворений из огромного творчества большого религиозного, по сути своей, поэта может быть продолжен без труда. Подобный выборочный перевод при оттеснении в тень основного массива произведений, является методом идеологической войны и, безусловно, рассчитан на дезинформацию советского читателя в целях проведения, в данном случае, антирелигиозной пропаганды. Искренняя и неподдельная вера Дикинсон, конечно же, не секрет ни для переводчика (И.Маркова), ни для издательства (Художественная литература), но они считают себя находящимися в окопах холодной войны на её идеологическом и религиозном фронтах. И это становится очевидным, когда они вынуждены познакомить читателя с религиозным мышлением Эмили Дикинсон в стихотворении #1601: Of God we ask one favor, That we may be forgiven – For what, he is presumed to know – The Crime, from us, is hidden – Immured the whole of Life Within a magic Prison We reprimand the Happiness That too competes with Heaven MD5. VD "Прости нас!" – молим мы Того – кто нам невидим. За что? Он знает – говорят – Но нам наш грех неведом. В магической тюрьме – Всю жизнь на свет не выйдем! – Мы счастье дерзкое браним – Соперничает с Небом. Переводчик передал основной смысл произведения, за исключением одной "маленькой детали" – он опустил слово Бог!!! Естественно, что это изменило фундамент стихотворения. Действительно, кто это такой "кто нам невидим"? Это ведь может быть, собственно говоря, кто угодно… Между тем, у объективного читателя складывается впечатление, что Дикинсон постоянно ведет дискуссию с Высшим Смыслом, но… стоя на коленях и молясь при этом! Она, безусловно, осознает жизненную необходимость религии, как и то, насколько трагична потеря веры в Бога (# 1062): Groped up, to see if God was there – Groped backward at Himself Caressed a Trigger absently And wandered out of Life. MR Пошарил – на ощупь – есть ли бог? Вернулся – на ощупь – в себя самого. Погладил курок рассеянно – Побрел наугад – из жизни вон В действительности, Дикинсон глубинно верующий человек и об этом свидетельствуют многие десятки стихотворений. Например, # 626: Only God – detect the Sorrow – Only God – The Jehovahs – are no Babblers – Unto God – (PNT) God the Son – confide it – Still secure – God the Spirit's Honor – Just as sure – В этом стихотворении 8 строк. При этом Бог упоминается 5 раз, Иегова –1 раз, Сын – 1 раз, Душа – 1 раз. Не удивительно, что стихотворение не было переведено. Представлен ли религиозный раздел поэзии Дикинсон в русских переводах? Представлен, но совершенно недостаточно Огромная работа переводчиков – в первую очередь, В. Марковой и И. Лихачева, – не могла, вероятно, не встретить препятствий и непреодолимых барьеров воинствующей антирелигиозной коммунистической идеологии. И даже вольнодумствующий, почти еретический оттенок религиозных канонов в поэзии Эмили Дикинсон был неприемлем для русской цензуры брежневских времен. Сюда добавился и государственный антисемитизм, который воспрепятствовал, например, любому упоминанию Израиля, Назарета, Иерусалима или Ханаана, а это более двадцати стихотворений великого Поэта! СМЕРТЬ Категория Смерти является одной из важнейших в поэзии. Анализ контрольных слов показывает, что этот и смежные с ним термины встречаются на страницах Дикинсон не менее чем 364 раза, т. е. почти в каждом пятом стихотворении. Эта категория представлена в русских переводах в относительно большем количестве, чем религиозная тематика. Тому была, по меньшей мере, одна причина. – Это непреходящее, маниакальное стремление советской идеологии представить Западный мир, и, прежде всего, Америку, как области упадка, разложения и декаданса. – Кто уж там будет разбираться, в каком веке жила Дикинсон? Вместе с тем, было и сдерживающее начало, – не заразить бы пессимизмом ура-оптимистическое и инфантильно – "чистое" советское общество, строящее самый светлый путь в "стерильное будущее лучшего из миров". Этими соображениями, вероятно, и определялось количество переведенных стихотворений и их содержание. Пожалуй, лучшим из переведенного является стихотворение # 712: Because I could not stop for Death – He kindly stopped for me – The Carriage held but just Ourselves – And Immortality. MR Раз к Смерти я не шла – она Ко мне явилась в дом – В ее Коляску сели мы с С Бессмертием втроем. Перевод И. Лихачева Подобное звучание Смерти, как удобного антипода Бессмертию, Жизни, и Красоте встречается в переводах достаточно часто. Например, в # 172: Life is but Life! And Death, but Death! MR, VD Жизнь – только Жизнь. Смерть – только Смерть В этом же "оптимистическом" ключе выдержана, а стало быть, и "приемлема" и версия проигрыша Смерти (#455), пусть даже Вере, тем более, что это слово в русском языке, помимо религиозного, имеет и смежное и обыденное звучание – Надежда: There's Triumph in the Room When that Old Imperator – Death – By Faith – be overcome – MR Триумф в четырех стенах: Старая владычица – Смерть – Верой побеждена. И, кстати говоря, подобная логика доминирования над смертью не только Надежды, но и Любви, действительно присутствует в поэзии Дикинсон, более чем на полстолетия опережая М. Горького. К примеру, в # 924: Love – is that later Thing than Death – More previous – than Life – PNT Однако, в главном, смерть у Дикинсон – это реперная точка, линейка, итоговый масштаб любого явления, более того – это Наука. Поэтому, (# 539, PNT) "The Science of the Grave", или (# 740, PNT): "... I have learnt – / An Altitude of Death…/ Yet – there is a Science more –", или (# 1184, PNT): " The Days that we can spare/ Are those a Function die". Более того, Дикинсон воспевает Смерть (# 165 PNT):"Ecstasy of death" – "Смерти экстаз"и поэтизирует её (# 1003, PNT):"Dying at my music". И в этом направлении она явно достигает трудно осмысливаемой крайности (# 241, PNT):" I like a look of Agony,/ Because I know it's true – "! Для того, чтобы понять в какой степени понятие Смерти органично в поэзии Дикинсон, достаточно сослаться на стихотворение # 705 (PNT) из 8 строк, в котором Смерть (Death) употребляется 3 раза, Perish – 1, Die – 1, Annihilation – 1 and Immortality 1 раз! Справедливости ради, укажем, что, по меньшей мере, четыре стихотворения из этого цикла были переведены И. Лихачевым. Это # #705,712, а также # 1078: The Bustle in a House The Morning after Death Is solemnest of industries Enacted upon Earth – MR Вся Суета в дому, Где совершилась Смерть – Значительнейшее из дел, Творимых на Земле – и # 1691: The overtakelessness of those Who have accomplished Death Majestic is to me beyond The majesties of Earth. MR Ненастигаемость того – Кто Смерть осуществил – Величественней для меня Величья на земле. Перевод последних был явно флуктуацией, вырывающейся за официально разрешаемые барьеры. Но само существование барьеров и преград, порой непреодолимых, сомнению не подлежит, о чем свидетельствуют сотни непереведенных в те годы и оставшихся неизвестных русскому читателю произведений Дикинсон и, в частности, # 976: Death is a Dialogue between The Spirit and the Dust. "Dissolve" says Death – The Spirit " Sir I have another Trust" – PNT Показательным является блистательное отсутствие в списке переведенных стихотворений прoизведения Эмили Дикинсон # 335, способным быть истолкованным цензорами, напряженно искавшими скрытый смысл, как намек на безысходно тяжелую обыденную жизнь граждан СССР в те годы: 'Tis not that Dying hurts us so – 'Tis Living – hurts us more – PNT МУДРОСТЬ Контрольными словами, определяющими эту категорию избраны: Infinity, Immortality, Eternity, Life, Everlasting. Их количество в оригинальной поэзии Эмили Дикинсон не менее чем 234. В русских переводах эти слова встречаются, относительно, не реже 42 раз (17,9%), что может быть истолковано определенно – эта часть поэзии Поэта переведена достаточно представительно, во всяком случае, пропорционально полно. Это и понятно – эти стихотворения не противостояли официальной идеологии. И, как всегда, стоит навязанной обществу палочной идеологии отойти в сторону, как поэзия расцветает. ПРИМЕЧАНИЯ 1. Стихотворение не переводилось в 1969-1982 годы. (The poem was not translated at 1969-1981 (PNT) 2. За исключением специально оговоренных случаев, все приведенные переводы выполнены В. Марковой. 3. При переводе стихотворения на русский язык смысл сохранен. (The meaning is retained in translation (MR)) 4.При перевода лексика отклоняется от использованной в оригинале (The vocabulary is deviated (VD) 5. При переводе стихотворения на русский язык, смысл искажен. (The meaning is distorted (MD)) ЛИТЕРАТУРА 1]. История американской литературы" под редакцией профессора Н.Н.Самохвалова. Издательствo Просвещение (Москва 1971). [2]. Виктор Финкель. Поэзия Эмилии Дикинсон через призму русского перевода в бывшем Советском Союзе 1976-1982. RUSSIAN LANGUAGE JOURNAL, Winter-Spring-Fall 2000, Volume 54, Numbers 177-179, h. 201-238. [3]. Виктор Финкель. Дикинсон и Цветаева. Общность поэтических душ. Филадельфия. 2003. 247 стр. [4]. Dickinson Emily. The Complete Poems of Emily Dickinson, Edited by Thomas J. Johnson, 1960. [5].Dickinson Emily. Американские поэты в переводах М.Зенкевича. Художественная литература, Москва, 1969, стр. 89-92.. [6].Dickinson Emily. Иностранная литература, Москва,1976, №12: Emily Dickinson, Henry Longfellow, "The Song of Haiawatha", Walt Whitman, стр. 89 - 97. [7].Dickinson Emily. Стихотворения и поэмы. Художественная литература. Москва,1976: Emily Dickenson, Stikhotvorenia, стр. 427 - 502. [8].Dickinson Emily. Стихотворения, Художественная литература, Moskva, 1981,стр. 174. [9].Dickinson Emily. ПОЭЗИЯ США. Художественная литература, Moskva 1982. Emily Dickinson, стр. 270 - 289. http://magazines.russ.ru/slovo/2008/58/fi27.html

//Вопросы культурологии, №12// 2015. К формированию воззрений А. Меня на духовную культуру. Копылов Олег Владимирович[1] ФГБОУ ВПО «Московский государственный университет экономики, статистики и информатики» (МЭСИ) Пермский филиал. Россия, Пермь, ул. Мира, 98. e-mail: uho08@mail.ru Наследие А. Меня, исследователя религии, религиозного философа и культуролога, в настоящее время актуальны. Одна из значимых областей в его исследованиях является духовная культура. В статье рассматриваются формирование воззрений А. Меня на духовную культуру. Делается вывод, что исследование идей и принципов позволившие А. Меню сформировать воззрения и рассматривать духовную культуру, более лаконично очерчивает одну из основных областей его интересов. Ключевые слова: духовная культура, религия, православие, толерантность, диалог религиозного и светского в культуре. The legacy of Alexander Men, a scholar of religion, religious philosophy and culture, is currently relevant. Cover all areas of their interests within a single research area is hardly possible. The article deals with the formation of beliefs A. Men was in the spiritual culture. It is concluded that the study of the ideas and principles which allowed A. Men form opinions and consider the spiritual culture, more succinctly delineates one of the main areas of his interests. [1] Копылов Олег Владимирович преподаватель ПФ МЭСИ, соискатель кафедры культурологии ПГАИК. Копылов К формированию воззрений на дух культуру.pdf

В творчестве, мировоззрении и личности А. С. Пушкина тесно переплелись классическая античная образованность, европейская ученость, русская народность и христианская православная духовность. В совокупности они дали эффект необычного, уникального культурного явления, которое Ф.М.Достоевский кратко и точно охарактеризовал как всечеловечность. Всечеловечность Пушкина заключается не в том, что его творчество принадлежит всему человечеству, но в том, что он обладал гениальной способностью постигать и художественно изображать души других народов, внутренний мир всякого человека: от простолюдина до царя, от преступника-самозванца – до духовного пастыря и пророка. Всечеловечность Пушкина есть следствие не только его поэтического гения, но и духовной чуткости. О последнем свидетельствует, в частности, то обстоятельство, что Пушкин сумел преодолеть в себе дурные наклонности, переданные ему генетически от родителей; смог противостоять сомнительным нравам, господствовавшим тогда в его ближайшем окружении, будь то Царскосельский лицей, писательская среда или высший петербургский свет; нашел в себе силы увидеть соблазны вольнодумства, масонства и других духовно опасных явлений, ставших широко распространенными среди людей его круга. Пушкин сумел сохранить нравственные идеалы и приверженность традиционным духовным ценностям православия. В этом факте нельзя не усмотреть проявления Божьего промысла. Несмотря на избранничество, которое Пушкин чувствовал и со временем стал глубоко осознавать («небом избранный певец», «небесного земной свидетель»), духовная жизнь поэта была не простой, и далеко не все было в ней безупречно. Случались в его жизни нравственные падения, а в творчестве – откровенно кощунственные произведения (типа «Гаврилиады»). Однако одной из отличительных черт русского гения являлась его способность к раскаянию: он искренне и глубоко скорбел о своих грехах и произведениях, написанных в состоянии меланхолии, легкомысленного озорства или озлобленности. Конечно, не все творчество поэта следует рассматривать как плод положительной духовной жизни. Однако у А.С.Пушкина есть ряд произведений, которые было бы большой ошибкой воспринимать вне духовного и религиозного контекста. Сюда необходимо отнести такие его сочинения, как «Борис Годунов», «Маленькие трагедии», повесть «Капитанская дочка», стихотворения «Безверие», «В начале жизни школу помню я...», «Возрождение» и другие. Обратим внимание на стихотворение «Пророк». Пророк Духовной жаждою томим, В пустыне мрачной я влачился, И шестокрылый серафим На перепутье мне явился: Перстами легкими как сон Моих зениц коснулся он: Отверзлись вещие зеницы, Как у испуганной орлицы. Моих ушей коснулся он, И их наполнил шум и звон: И внял я неба содроганье, И горний ангелов полет, И гад морских подводный ход, И дольней лозы прозябанье. И он к устам моим приник, И вырвал грешный мой язык, И празднословый и лукавый, И жало мудрыя змеи В уста замершие мои Вложил десницею кровавой. И он мне грудь рассек мечом, И сердце трепетное вынул, И угль, пылающий огнем, Во грудь отверстую водвинул. Как труп в пустыне я лежал, И Бога глас ко мне воззвал: «Восстань, пророк, и виждь, и внемли, Исполнись волею Моей, И, обходя моря и земли, Глаголом жги сердца людей». В отечественном литературоведении были толкования этого поэтического шедевра и как метафоры гражданской и нравственной миссии поэта вообще, и как символа пророческого призвания самого А. С. Пушкина или его поэзии. Но нельзя не заметить, что это стихотворение великого поэта посвящено теме религиозного пророчества и в нем художественно достоверно изображена судьба пророка, т.е. земного человека, призванного ко пророческому служению. Известно, что поэт написал своего «Пророка» после одного из посещений Святогорского монастыря. В воспоминаниях А. О. Смирновой приводится эпизод, записанный со слов самого поэта, о том, как Пушкин, оказавшись в монашеской келье, увидел на столе Библию, открытую на Книге пророка Исайи. «Я прочел отрывок, который перефразировал в «Пророке». Он меня внезапно поразил, он меня преследовал несколько дней, и раз ночью я встал и написал стихотворение». В тексте «Пророка» широко используется церковно-славянская лексика, т.е. язык, на котором ведется православное богослужение и читаются молитвы, а описываемые события располагаются не в хронологическом порядке, т.е. во времени, но на стыке между временем и вечностью, между земным и небесным бытием. Пушкин не только имел развитое религиозное чувство, глубокие духовные переживания и органично жил в православной стихии, но и был человеком религиозно просвещенным. По его собственным признаниям, он прочитал Библию «от доски до доски», считал Евангелие «книгой, в которой все есть». Знаком он был с житиями и поучениями святых отцов Церкви. Каждая строчка стихотворения совершенно естественно наполняется многообразным религиозным содержанием, вызывает целый ряд религиозных ассоциаций. Пророчество сопрягается в этом стихотворении с глубокой сущностной трансформацией человека, его преображением и пресуществлением. Пушкинский пророк претерпел радикальные изменения, получив взамен человеческого языка и сердца «жало мудрыя змеи» и «угль, пылающий огнем». Человек, переживший Божественное откровение, умирает для этого мира («как труп в пустыне я лежал») и все свои упования связывает с Царством Небесным, постигает смысл жизни как служение Богу. Телесно-душевный человек становится духовным существом («сеется тело душевное, восстает тело духовное» (1 Кор. 15, 44). Пушкина, однако, не следует приравнивать к богодухновенным писателям-подвижникам; он только лишь пересказывает известный сюжет Священной Истории. Поэтическое вдохновение, великолепным плодом которого стало это знаменитое стихотворение, сродни религиозному откровению, но все же не тождественно ему. И после написания своего шедевра он остался привязан земному бытию, его не оставили греховные помыслы. Вспомним, в частности, известное стихотворение поэта, написанное в 1828 году: Дар напрасный, дар случайный, Жизнь, зачем ты мне дана? Иль зачем судьбою тайной Ты на казнь осуждена? Кто меня враждебной властью Из ничтожества воззвал, Душу мне наполнил страстью, Ум сомненьем взволновал?.. Цели нет передо мною: Сердце пусто, празден ум, И томит меня тоскою Однозвучный жизни шум. После опубликования этого стихотворения митрополит Филарет написал знаменитые строки: Не напрасно, не случайно Жизнь от Бога нам дана, Не без воли Бога тайной И на казнь осуждена. Сам я своенравной властью Зло из темных бездн воззвал, Сам наполнил душу страстью, Ум сомненьем взволновал. Пушкин высоко оценил снисходительность и необычную форму пастырского наставления и с покаянным христианским чувством написал замечательное стихотворение «Стансы». Стансы В часы забав иль праздной скуки, Бывало, лире я моей Вверял изнеженные звуки Безумства, лени и страстей. Но и тогда струны лукавой Невольно звон я прерывал, Когда твой голос величавый Меня внезапно поражал. Я лил потоки слез нежданных, И ранам совести моей Твоих речей благоуханных Отраден чистый был елей. И ныне с высоты духовной Мне руку простираешь ты И силой кроткой и любовной Смиряешь буйные мечты. Твоим огнем душа палима Отвергла мрак земных сует, И внемлет арфе Серафима В священном ужасе поэт. Митрополит Московский Филарет Окончательное и духовное преображение поэт претерпел после злополучной дуэли, в мучительных страданиях и предсмертной исповеди. А. С. Пушкин, как и хотел, умер христианином, и можно предположить, что откровение смерти было для него одновременно и откровением светоносной Истины. В.А.Жуковский в письме к отцу поэта писал: «Когда все ушли, я сел перед ним и долго один смотрел ему в лицо. Никогда на этом лице я не видал ничего подобного тому, что было в нем в эту первую минуту смерти... Но что выражалось на его лице, я сказать словами не умею. Оно было для меня так ново и в то же время так знакомо! Это был не сон и не покой. Это не было выражение ума, столь прежде свойственное этому лицу; это не было также и выражение поэтическое. Нет! Какая-то глубокая, удивительная мысль на нем развивалась, что-то похожее на видение, на какое-то полное, глубокое, удовольствованное знание... Я уверяю тебя, что никогда на лице его не видал я выражения такой глубокой, величественной, торжественной мысли. Она, конечно, проскакивала в нем и прежде. Но в этой чистоте обнаружилась только тогда, когда все земное отделилось от него с прикосновением смерти. Таков был конец нашего Пушкина»... По статье Владимира Сабирова в «Роман-газете», № 5, 1999 г. Источник газета "Мир православия" №6 (63) июнь 2003 http://palomnic.org/bibl_lit/obzor/pyshkin/pushkin_2/

Адриан Круковский. Религиозные мотивы в произведениях русских поэтов. Историко-литературный этюд От автора Воспитательное значение религиозной поэзии весьма важно, и судьбы ея в отечественной словесности заслуживают серьознаго и глубокаго изучения. Цель автора — дать очерк развития этой поэзии, сгруппировать взгляды представителей нашей литературы, обрабатывавших в своих произведениях религиозные темы. Июнь 1900 г. Религиозные мотивы в произведениях русских поэтов Задача поэзии не только быть верным отражением жизни, но также служить высоким идеям истины и добра. Только этим путем поэзия раскрывает настоящий смысл жизни, уясняет ея цель, облагораживает наши стремления, дает силу влечениям нашего сердца. Средства, которыми она располагает, весьма разнообразны: заветы истории, предания античнаго мира, высокия истины науки и философии, образы искусства, разнообразие природы и внутренняго мира человека служат лучшими светочами поэзии. С этой точки зрения давно оценено важное значение религиознаго элемента в произведениях художественнаго творчества. Религиозные истины, образы, лица и события вносят много существеннаго в содержание поэзии. Если искренность настроения, возвышенность тона, чистота чувства характеризует истинно художественное произведение, то эти элементы встречаются в большей полноте и в произведениях религиознаго характера. Религиозные сюжеты весьма важны для развития поэзии: они вносят в ея область черты лучшаго, идеальнаго мира. Если иметь в виду воспитательное значение поэзии, то религиозные сюжеты занимают в ней одно из видных мест. Не даром в минуты сомнения и душевнаго разлада Пушкин прибегал к возвышенным религиозным образам; не даром из под пера его вылились следующия вдохновенныя строфы: Я лил потоки слез нежданных, И ранам совести моей Твоих речей благоуханных Отраден чистый был елей. И ныне с высоты духовной Мне руку простираешь ты, И силой кроткой и любовной Смиряешь буйныя мечты. Твоим огнем душа палима, Отвергла мрак земных сует, И внемлет арфе серафима В священном ужасе поэт. Нельзя лучше выразить значения религиозной стороны поэзии. Последняя, очевидно, слишком глубоко проникает в душу поэта, затрогивает наиболее нежныя струны его творчества. Служа источником личнаго вдохновения, религиозные мотивы вместе с тем роднят поэта с миросозерцанием народа, в жизни котораго религия имеет наиболее важное значение. Русская поэзия с самаго начала своего существования ценила религиозный элемент. XVIII век дал образцы религиозной поэзии в произведениях Ломоносова и Державина. Ломоносов († 1765) известен своими «Утренним и вечерним размышлениями о Божием величестве» (1743) и подражаниями книге Иова. Державин (1743 — 1816), бывший «первым живым глаголом» поэзии русской написал величественную религиозную оду «Бог» (1784). По яркости образов, силе и возвышенности чувства, художественности языка эта ода одно из лучших произведений религиозной лирики XVIII века. Она переведена на многие языки, в том числе на латинский и японский. Мысль представить Верховное Существо во всем Его величии, как зиждительное начало вселенной, сделать высокия религиозныя истины доступными человеку руководила Державиным; в произведении обращает внимание сочетание религиозных и философских мыслей о Божестве, как начале всего сущаго. Ода «Бог», породившая многочисленныя подражания (Дмитриева, Мерзлякова, Карамзина и др.), прекрасно выразила важнейшия стороны поэзии Державина; певец «Фелицы» внес в это произведение свойственные ему блеск и парение, удачно справился с богатым и разнообразным содержанием, подчинил описательный элемент чистому лиризму, чего не заметно в произведениях Ломоносова. Все это дает право считать Державина основателем русской религиозной лирики; заслуги его в этом отношении раньше Белинскаго были оценены Пушкиным. Ломоносов в своих религиозных произведениях настолько же ниже Державина, насколько первая половина XVIII века, эпоха императрицы Елисаветы Петровны, ниже второй, ознаменованной широким развитием отечественной литературы. У Ломоносова художественное созерцание проявляется далеко не в надлежащей полноте; талантливый естествоиспытатель, он не был поэтом по призванию; в своих одах он отводит много места описаниям природы, величественным картинам, в которых он видит проявление Божества. Стройностью мыслей, способностью проникать в сущность изображаемаго Державин превосходит Ломоносова. В одах последняго есть известное одушевление, и чувство, но, как говорит Белинский, «характер этого одушевления и этого чувства обнаруживает в Ломоносове скорее оратора, чем поэта». Оба эти писателя определяют направление поэзии XVIII века. Они первые дали серьозную обработку мотивам религиознаго характера. Нужно заметить, что их интересовали наиболее общия явления религиозной жизни, преимущественно ея философская сторона. Несовершенство формы, отсутствие живой и разнообразной поэтической струи, слишком отвлеченный характер самой поэзии не давали возможности проявиться тем сторонам, который придают этой поэзии жизненность и силу. Господство ложноклассическаго направления, искавшаго в поэзии сюжетов высоких, удаленных от жизни, должно было ослаблять поэтическое творчество и склонять поэтов к изображению событий ветхозаветных, где возвышенная сторона религии является преобладающей. Самыя свойства религиозных сюжетов изображались постольку, поскольку они говорили уму, а не непосредственному, живому чувству. Поэт XVIII века не мог возвыситься до такого задушевнаго тона, который внушил одному из корифеев современной религиозной поэзии следующее прочувствованное стихотворение: Научи меня, Боже, любить Всем умом Тебя, всем помышленьем, Чтоб и душу Тебе посвятить И всю жизнь с каждым сердца биеньем. Научи Ты меня соблюдать Лишь Твою милосердую волю, Научи никогда не роптать На свою многотрудную долю. Всех, которых пришел искупить Ты своею Пречистою Кровью — Безкорыстной, глубокой любовью Научи меня, Боже, любить. Кроме однообразия сюжетов религиозная поэзия XVIII в. отличалась еще недостаточно выработанною формою. Обходя наиболее близкия к жизни стороны религиознаго чувства, не обрабатывая сюжетов, заимствованных из истории Новаго Завета, Евангелия, истории церкви, она суживала круг поэтическаго творчества, а последнее должно было невыгодно отражаться на языке и внешнем строе произведений. Отсутствие задушевности, пластичности образов, преобладание реторических украшений, стремление увеличивать объем произведений отличительные признаки поэзии этого периода. Известное в свое время стихотворение Мерзлякова (1778 — 1830) «Песнь Моисея на переход израильтян через Чермное море» поражает отсутствием глубокаго чувства, реторическою условностью изображения. Даже в тех произведениях, которыя пережили XVIII век, напр. в гимне Хераскова (1733 — 1807) «Коль славен наш Господь в Сионе», при поэтичности формы, замечается слабое слияние ея с содержанием, отчего самое произведение теряет много в своей художественности. * * * XIX веку, вместе с обновлением поэзии, предстояло внести новое содержание в произведения религиознаго характера, обогатить их идеями, образами, выработать для них, более высокую художественную форму. Новое романтическое направление дало перевес мотивам из более сродной духу христианства области — жизни души. В этом отношении важное значение имеет литературная деятельность Жуковскаго (1783 — 1852). Пленительною сладостью своих стихов он заставил звучать те неуловимыя струны души, которыя определили высокое воспитательное значение его произведений. Хотя он писал мало на религиозныя темы, но в своих произведениях проводил высокия мысли. В «Песне бедняка» (1816), представляющей перевод из немецкаго поэта Уланда, он указал на значение религии, как на открытый дли всех источник Божьей милости, который роднит людей, живущих «В блистательных чертогах богача И в сумрачной лачуге селянина». Другое стихотворение «Выбор креста» (1845), перевод из Шамиссо, отличается строгим религиозным характером. В основу его положена мысль о примирении с жизнью под знаменем веры и покорности Провидению. Глубокая религиозность Жуковскаго нашла прекрасное выражение в его переводах; он сумел придать им особую прелесть и внести в них струю чистаго религиознаго чувства, которая обнаруживается даже в произведениях, изображающих события дохристианской истории. Вера в Провидение для него есть лучший друг человека, надежный руководитель его в этой жизни, проводник в загробный мир. Она придает возвышенный характер нашим чаяниям, освещает печальную юдоль нашего земного существования. Вчитываясь в произведения Жуковскаго, можно видеть, насколько он выше Державина по пониманию задач поэзии. В этом отношении он был прямым предшественником Пушкина в изображении той стороны жизни, которая воскресает под пером поэта, рожденнаго «для вдохновенья, для звуков сладких и молитв». Белинский видит заслугу музы Жуковскаго в том, что «она дала русской поэзии душу и сердце, познакомив ее с таинствами страдания, утрат.... и стремления «в оный таинственный свет», которому нет имени, нет места, но в котором юная душа чувствует свою родную, заветную сторону». Кроме общаго тона поэзии Жуковскаго, важно отметить ея некоторыя стороны, которыя определяют значение этого писателя в истории отечественной религиозной поэзии. У него впервые определенно выразилась вера в загробную жизнь. Освещаемая этой верой, поэзия смотрит на деятельность человека в этом мире, как на стремление «к прекрасной, возвышенной цели». Стою и смотрю я с земли рубежа На сторону лучшия жизни; Сей сладкой надеждою мир озарен, Как небо сияньем Авроры. («Теон и Эсхин», 1813) На этой почве поэзия Жуковскаго проповедует примирение с жизнью. О, верь мне, прекрасна вселенна! Все небо нам дало, мой друг, с бытием: Все в жизни к великому средство! И горесть и радость — все к цели одной. Для Жуковскаго «Поэзия есть Бог в святых мечтах земли». В историческом прошлом родины Жуковский видит присутствие благой десницы Провидения. Святое чувство любви к родине «Пред коей выше — только крест Голгофский», сливается у него, по словам Майкова, с «служеньем Духу и Предвечной правде». Он первый ввел в русскую поэзии величественный историческия картины, освещавшия зарю христианства. В поэме «Агасвер» (1851 — 1852) встречается прекрасное изображение мученической кончины св. Игнатия, растерзаннаго львами в римском цирке. Этот вид религиозной поэзии привился в русской литературе и нашел талантливых выразителей в лице Майкова и К. Р. Несмотря на крупныя заслуги в области религиозной поэзии, муза Жуковскаго далеко не определила собой ея характера. Это сделали два другие поэта, более широко понимавшие задачи художественнаго творчества. Как ни была возвышенна и искренна лирика Жуковскаго, она сумела выразить лишь одну сторону религии; воплотить другие, более близкие моменты религиознаго самосознания она не могла. Ей недоставало гармонии во взгляде на мир, природу и человека, того равновесия творчества, которое дается лишь высшим поэтическим натурам. Пушкин (1799 — 1837), затмивший блеском своего гения симпатичную музу Жуковскаго, произвел и в религиозной поэзии такой же переворот, как и в других областях отечественнаго слова. Он нашел новые, более высокие мотивы, глубже проник в дух религиозной лирики, облек в высокую художественную форму простые образы древней поэзии. Взгляд его на религию был шире, чем у Жуковскаго. У Пушкина религиозныя верования не столько средство для врачевания духовных немощей и скорбей, не столько опора для души, отрешившейся от мира, сколько мощная сила, проникающая духовную деятельность человека. Освящая его помыслы и стремления, религия есть «хвалебный гимн Отцу миров». Подобно Данту и Гете, Пушкин видел в религии проявление не только высшей любви, но и высшаго разума, высшей правды. Обладая редкою способностью «извлекать поэзии из великих и малых событий жизни, останавливаясь с равною готовностью и перед радостной и перед печальной стороной нашего существования» 1), он мог выразить религиозныя чувства во всем их разнообразии, чистоте и величии. Произведения его религиозной лирики в одинаковой мере удовлетворяют и поэта, и мыслителя, и простого верующаго человека. Яркость образов, искренность чувства и художественность формы сливаются у него в чудное гармоническое целое Насколько возвышенно было религиозное сознание великаго поэта свидетельствуют его стансы (1830 г.), посвященные митроп. Филарету. Самое понятие о поэзии у Пушкина носило религиозный оттенок. В стихотворениях «Чернь» (1828 г.) и «Памятник» (1836 г.) он указывает на ея высокое назначение «призывать милость к падшим», «пробуждать добрыя чувства». Он смотрит на поэта, как на глашатая вечной правды. Устами смиреннаго летописца он внушает необходимость примирения с жизнью на почве простой, искренней веры. Да ведают потомки православных Земли родной минувшую судьбу, Своих царей великих поминают За их труды, за славу, за добро, А за грехи, за темныя деянья Спасителя смиренно умоляют. Пушкин первый подверг художественной обработке библейския темы. Библия была для него великой книгой, в которой он находил образцы высокой, чистой поэзии. Его небольшая религиозная ода «Пророк» (1826 г) может служить прототипом духовной лирики. Уменье строго выдержать дух древней поэзии, сделать ее близкой пониманию своих современников показывает мастерство Пушкина в обработке самых трудных сюжетов. Из отдельных элементов, отрывычных образов он сумел создать прекрасную религиозную картину. Поэт заглянул в тайники религиознаго чувства, слил его с художественным пониманием величественных явлений внешняго мира, и над всем этим поставил образ Предвечнаго. В бумагах Пушкина сохранилось начало поэмы «Юдифь». Оно относится к 1832 г., последнему периоду литературной деятельности поэта. Пушкина, очевидно, интересовали события исторической жизни, в которых обнаруживался религиозный дух старины. Крепок верой в Бога сил, Пред сатрапом горделивым Израиль выи не склонил... И над тесниной торжествуя, Как муж на страже, в тишине, Стоит белеясь, Ветилуя В недостижимой вышине. В поэзии Пушкина сливались самые разнородные элементы, разнообразные, еле уловимые оттбнки чувства. Не удивительно, что его стихотворения поражают задушевностью, являются недосягаемыми образцами поэзии. Таковы его небольшия произведения «Ангел» (1827 г.) и «Монастырь на Казбеке» (1829 г.) Торжество и величие святости, стремление «подняться к вольной вышине, в заоблачную келью, в соседство Бога», укрыться от суеты и праздности жизни раскрывает глубокую религиозную душу поэта. И в прозаическия строки своих описаний Пушкин умел вносить религиозный лиризм, сочетать отзывчивость верующаго сердца с суровым обличением проповедника. В его описании путешествия по Кавказу в 1829 г. находится следующее прекрасное место, доказывающее, как высоко ценил великий поэт подвиги и самоотвержение христианских миссионеров: «Мы окружены народами, пресмыкающимися в мраке детских заблуждений, и никто еще из нас не думал препоясаться и итти с миром и крестом к бедным братиям, лишенным доныне света истиннаго. Так ли исполняем мы долг христианства? Кто из нас, муж веры и смирения, уподобится святым старцам, скитающимся по пустыням Африки, Азии и Америки, в рубищах, часто без обуви, крова и пищи, но оживленным теплым усердием? Какая награда их ожидает? Обращение престарелаго рыбака или странствующего семейства диких или мальчика, а затем нужда, голод, мученическая смерть». Будучи горячим поборником просвещения, сделав своею поэзиею так много для распространения его среди разных слоев русскаго народа, Пушкин отводил религиозному началу видное место; он с такою же любовью изображал перваго смиреннаго подвижника на Кавказе, с какой обрисовал величественные образы древнерусских ревнителей веры и благочестия в лице Пимена и патриарха. Хотя поэма «Галуб», в которой Пушкин хотел изобразить Тазита, сеющаго слово вечной правды среди полудиких и кровожадных соплеменников, и не вполне закончена по развитию основной мысли, но тем не менее, по отзыву наиболее авторитетных ценителей Пушкина, представляет вполне художественное произведение. Внутренней мир Тазита обрисован немногими, но яркими чертами со свойственною Пушкину глубиною и пластичностью. Эта поэма относится тоже к последнему периоду литературной деятельности Пушкина. В связи с глубоким пониманием вселенской правды, заключающейся в христианстве, Пушкин оказал родной поэзии великую услугу, придав своей религиозной лирике национальный характер. Как ни высоки были поэтические образы и идеалы у предшествовавших поэтов, они страдали важным недостатком: в них замечалось отсутствие народности. Вследствие этого поэзия до Пушкина была лишена истинной художественности. Проникнув силою своего гения в «таинства русскаго духа и мира», по выражению Гнедича, Пушкин блистательно пополнил этот недостаток. Во всех его произведениях, в которых изображается русская жизнь в ея важнейшие моменты, верования народа находят себе широкое место. Поэт понимал, какое важное значение имела вера в истории русскаго парода. «Борис Годунов», представляющий эпопею древнерусской жизни, заключает высокия черты религиознаго самосознания. Множество лиц, от смиреннаго монаха летописца до царя и патриарха, служат выразителями религиозных идеалов древней Руси. Как трогательно оттеняет Пушкин при изображении личности Иоанна Грознаго эти прекрасные порывы «души тоскующей и бурной», какими высокими чертами изображен у него праведник Феодор, воздыхавший на престоле «о тяхом житии молчальника»! В «Полтаве», более других поэм напоминающей «Бориса Годунова» глубиной основной мысли и мастерским изображением прошедшаго, встречаются места, указывающая на важное значение веры в жизни человека. Достаточно вспомнить размышления Кочубея перед смертью или изображение казни невинных страдальцев. Эти места проникнуты глубоким чувством. У Пушкина прекрасно переданы религиозно-богослужебные мотивы. Видное место между этого рода произведениями в русской литературе занимает переложение великопостной молитвы Ефрема Сирина в стихотворении «Отцы пустынники и жены непорочны» (1836 г.) Несмотря на распространенность таких мотивов, никто лучше Пушкина не мог проникнуться их духом, никто не мог уловить присущей им простоты, так много говорящей верующему сердцу. И в этом отношении наш национальный поэт является неподражаемым мастером художественнаго слова. Заключая истинныя сокровища поэзии, творчество Пушкина выработало такую художественную форму, которая придала русской религиозной лирике пластичность, силу чувства и приблизила ее к наиболее высоким образцам мировой поэзии. Влияние Лермонтова (1814 — 1841) на развитие религиозной поэзии определяется свойствами его таланта. Если Жуковский внес в этот вид творчества элемент задушевности, то Лермонтов пошел еще далее. Могучий талант, избалованный жизнью, но не находивший в ней отрады, не встречавший отзыва высоким стремлениям, он рано охладел к жизни. Лермонтов всюду видел проявление идеала: и в природе, и в прошедшем родины, и в воспоминаниях детства, и в религии. Глубокая религиозность обнаруживается в ранних его произведениях. 17-тилетний поэт набрасывает чудное стихотворение «Ангел» (1831 г.), в котором изображает тоску по горним селениям, стремление чистой души к небесной отчизне, источнику «блаженства безгрешных духов». Позднее в «Ветке Палестины» (1837 г.) он воскрешает целый мир религиознаго чувства; в этом стихотворении он говорит о святости паломничества, о важности душевнаго умиротворения под знаменем веры. Все стихотворение обвеяно религиозными мыслями, трогательными воспоминаниями о Святой земле. В своем стихотворении 1839 г., озаглавленном «Молитва», поэт видит в молитве лучшее утешение; он высоко ценит «благодатную силу в созвучьи слов живых», чувствует «непонятную святую прелесть», которая дышит в этом голосе верующаго сердца. Призывание «теплой Заступницы мира холоднаго» пробуждает в душе поэта дорогия воспоминанья детства, переносит его в лучшия минуты религиознаго просветления, отрешает от гордых, себялюбивых домыслов. Высокая поэзия слышится в прочувствованных строфах этого небольшого произведения. Окружи счастьем счастья достойную, Дай ей сопутников, полных внимания, Молодость светлую, старость покойную, Сердцу незлобному мир упования. Срок ли приблизится часу прощальному В утро ли шумное, в ночь ли безгласную, Ты восприять пошли к ложу печальному Лучшаго ангела душу прекрасную. Лермонтова можно назвать певцом чистаго религиознаго чувства, певцом душевнаго обновления. Стихотворение «Пророк» (1841 г.) изображает поборника «любви и правды», проповедь котораго встречает лишь слепое озлобление. Кроткая душа глашатая истины находит примирение в своем высоком призвании. Контраст ничтожнаго человека и вечно юной природы, которая, «храня завет Предвечнаго», покорна Божьему избраннику, нарисован широкою художественною кистью. Здесь Лермонтов раскрывает одну из лучших сторон религиознаго подвижничества, служение ближним в духе истины и любви. Не только сила молитвы, уносящая душу в мир чистых младенческих чувств, но и добрый нравственный подвиг, осуществляемый также в поэзии, служит делу обновления мятежной души, жадно ищущей отрады в высоких думах и стремлениях. Для Лермонтова религия была лучшим выражением красоты и мощи человеческаго духа. Изверившись в страстях и желая видеть в жизни нечто большее чем, «пустую и глупую шутку» (стих. «И скучно и грустно»), он уходил или в даль чистых детских воспоминаний, или на лоно природы, великолепие и гармония которой давала ему возможность «в небесах видеть Бога и счастье постигнуть на земле», или в мире религиозных размышлений. На ряду с любовью к родине религиозный элемент составляет положительное начало в поэзии Лермонтова. Бурная, слишком кратковременная жизнь поэта не дала возможности развиться его таланту во всей полноте, но и в оставленных им произведениях всюду видно присутствие этого таланта. Дополняя Пушкина, внося новыя стороны в освещение явлений духа и жизни, Лермонтов с особенной любовью изображал моменты духовнаго подъема и просветления, которые придали его произведениям такую художественную силу. В прошедшем своей родины поэт ценит Не славу, купленную кровью, Не полный гордаго доверия покой, Не темной старины заветныя преданья, а нравственную крепость, чувство правды, глубокую религиозность. Его герои — купец Калашникову готовый сказать свою вину «только Богу единому», старый бородинский солдат, чувствующей важность великой годины 2), Измаил-бей, черкес, принявший христианство. В изображении Кавказа в поэме «Демон» встречается много величественных картин, навеянных первыми страницами Библии. Самая форма произведений Лермонтова носит следы религиозной лирики: она возвышенна, полна религиозных образов и сравнений. Никто из русских поэтов не прибегал так часто к уподоблениям и картинам из области религии, как Лермонтов. «Тихо было все на небе и на земле, как в сердце человека в минуту утренней молитвы» («Герой нашего времени».) «Ты (поэт) нужен был толпе, как чаша для пиров, «Как фимиам в часы молитвы». («Поэт».) «Курилися как алтари их выси в небе голубом». («Мцыри».) «Скорей обманет глас пророчий, «Скорей небес потухнут очи, «Чем в памяти сынов полночи «Изгладится оно («Бородино»). Вообще, глубина чувства, художественность изображения, гармоническое соединение нежнаго с возвышенным отличает религиозную поэзии Лермонтова. В этом смысле он является ближайшим преемником Пушкина. Оба эти поэта наложили отпечаток своего гения на развитие русской религиозной лирики и определили в значительной степени ея дальнейшую историю. * * * Из поэтов Пушкинской школы более видное место в истории религиозной лирики принадлежит Языкову (1803 — 1846). Не отличаясь широтой и разнообразием творчества, он не внес в нее новых сторон, но удачно справился с одним ея видом — переложением псалмов. Его подражания псалму XIV и СХХХП лучшия произведения в этом роде. Из других его стихотворений следует отметить «Землетрясение» и «Сампсон». В первом из них слышится дух Пушкинской поэзии; им особенно восхищался Гоголь. В произведениях Козлова (1779 — 1840) мало самостоятельнаго и оригинальнаго: его лирические мотивы навеяны преимущественно западноевропейскими писателями, которых он переводил. Лучшее из них «Сонет св. Терезы». В его поэмах «Чернец» (1824 г.) и «Княгиня Долгорукая» (1828 г.) встречаются прекрасныя поэтическия места; таковы описание монастыря в поэме «Чернец» (1824 г.) и беседа стараго священника с княгиней Долгорукой. Одновременно с Пушкиным и Лермонтовым писали некоторые поэты, стоявшие вне прямого влияния их школы; таковы Бенедиктов, кн. Вяземский и Ф. Глинка. В обработке ими религиозных мотивов заметно подражание писателям до-Пушкинскаго периода, а у Глинки даже поэтам XVIII столетия. Ближе к новой школе стоит Бенедиктов, напоминающий Языкова; в его стихотворениях встречаются попытки обработать, довольно разнообразныя темы («И ныне», «Верю», «Благовещение» и др.) Стих этого поэта, несмотря на некоторую вычурность, отличается звучностью и во многих местах проникнуть глубоким чувством. Больше оригинальности представляет Полежаев (1807 — 1838), рано умерший поэт, в котором Белинский видел задатки сильнаго таланта. Энергичным стихом, широким размахом кисти, любовью к изображению величественных картин природы он напоминает Лермонтова, с которым у него в жизни было много сходнаго. Из его религиозных стихотворений лучшия «Валтасар» и «Грешница». В первом изображено торжество Божьяго правосудия, второе представляет обработку известнаго евангельскаго повествования и отличается простотой и художественностью построения. Религиозныя произведения гр. Ростопчиной (1811 — 1858) являются наиболее задушевным голосом ея музы. Сущность своей поэзии она определяет так: Блажен, кто сердцем жить умеет и желает, Кто живо чувствует, в ком благодать сильна, Кто песнь, мольбу, восторг и слезы понимает, Кому к прекрасному святая страсть дана! Стихотворения гр. Ростопчиной, посвященныя религиозным вопросам, носят отпечаток высоких и благородных чувств. Жизнь верующаго сердца, то возносящагося к Богу, то ищущаго утешения от утрат и скорбей в глубокой вере, раскрывается в них довольно полно. Молитва, уединение, религиозныя думы составляют основу ея поэзии. По тону своих произведений Ростопчина напоминает Жуковскаго, который восхищался ея лирическими стихотворениями; но у нея замечается недостаток гармонии, отзывчивости и нежности чувства, отличающаго поэзию Жуковскаго. У нея много лиризма, нередко довольно высокаго, но содержание произведений несколько однообразно. Лучшия стихотворения Ростопчиной «Благодарю тебя», «Хранитель крест», «Молитва Ангелу-хранителю», «Возглас» и «Господь зовет». Первое из них весьма ярко выражает настроение поэзии Ростопчиной. Благодарю Тебя, Святое Провиденье! Еще в глазах моих есть слезы умиленья, Еще не оскудел во мне небесный жар, И сохранила я твой первый, лучший дар — Годов младенческих чувствительность живую И дум восторженность. Еще я существую Всей юностью души, всей сердца полнотой, Их свет не истребил своею суетой — Разобольщение в цвету их не убило, Их даже опытность сама не охладила, Еще попрежиему читая плачу я, Еще попрежнему есть свежая струя И сострадания во мне и умиленья. Благодарю Тебя, Святое Провиденье! Благодарю!.. Оне прекрасны и полны, Минуты редкия подобной тишины. Оне земную пыль с души моей смывают, Оне земную тварь до неба возвышают. В стихотворении «Возглас» указывается на два высоких завета, данных Спасителем, уметь страдать и прощать. По содержанию оно напоминает некоторыя религиозныя думы Кольцова. Ростопчина высоко ценит дар молитвы. Молитвы дар — чудесный дар, безценный, Замена всех непрочных благ земных, Блажен, кому дано душою умиленной Изведать таинство святых отрад твоих! Кроме лирических стихотворений, Ростопчина написала две религиозныя оратории «Нежившая душа» (1835 г.) и «Отжившая душа» (1855 г.) В диалогической форме здесь раскрываются мысли о назначении человека, таинствах страдания и суете жизни. Заключается оратория следующими словами: Жизнь на земле скоротечна, Горе вам путникам там, — Только у нас, в жизни вечной, Мир и покой дастся вам. Современник Ростопчиной Хомяков (1804 — 1860) в своих стихотворениях выразил другую сторону религиозной поэзии. Не личное чувство, не углубление в тайники своей души, а торжество нравственных идеалов, необходимость духовнаго возрождения составляют основу его взглядов. Религия есть источник добрых подвигов, безкорыстнаго служения ближним. В одном из своих лучших стихотворений он говорит о Боге: Не с теми Он, кто звуки слова Лепечет рабским языком, И, мертвенный сосуд живого, Душою мертв и спит умом. Но с теми Бог, в ком Божья сила, Животворящая струя. Живую душу пробудила Во всех изгибах бытия. В стихотворении «По прочтении псалма» (1857) поэт выражает следующую мысль: Мне нужно сердце чище злата, И воля крепкая в труде, Мне нужен брат, любящий брата, Нужна мне правда на суде! Высоко ценя «дух свободы, святость мысленных даров», поэзия Хомякова проникнута горячею любовью к ближним; для нея «слово — братья всех слов земных дороже и святей». Местами поэт возвышается до замечательной нежности чувства, напр. в трогательном стихотворении «К детям» (1838 г.) Вера в спасительную силу молитвы не чужда музе Хомякова, как не чуждо ей понимание всей святости и силы смирения. Образ Давида (1844 г.) является для него символом торжества Божьей правды, а гордый Навуходоносор (1849 г.) примером караемой Богом гордыни. Эти религиозныя мысли нашли выражение и в других стихотворениях Хомякова, затрогивающих историческия темы; таковы: «Киев», «России» (1840 г.), «Орел», «Остров» и др. Высота религиознаго созерцания выражена в стихотворении «Звезды» (1853 г.) В час полночнаго молчанья, Отогнав обманы снов, Ты вглядись душой в писанья Галилейских рыбаков, — И в объеме книги тесной Развернется пред тобой Безконечный свод небесный С лучезарною красой. Узришь — звезды мыслей водят Тайный хор свой вкруг земли, Вновь вглядись — другия всходят, Вновь вглядись — и там, вдали, Звезды мыслей, тьмы за тьмами Всходят, всходят без числа, И зажжется их огнями Сердца дремлющая мгла. К лучшим стихотворениям Хомякова, кроме указанных выше, относятся следующия: «Мы род избранный» (1851 г.), «Как часто во мне пробуждалась» (1854 г.) и «Труженик» (1858 г.) Из поэтов, приближающихся по воззрениям к Хомякову, следует упомянуть о Тютчеве (1803 — 1873) и Ив. Аксакове (1823 — 1887). Религиозная поэзия не составляла видной стороны их литературной деятельности, но они оставили несколько стихотворений, запечатленных глубоким религиозным чувством. Замечательно описание всенощной в деревне в поэме Аксакова «Бродяга». ПРИМЕЧАНИЯ 1) Соч. А. В. Дружинина, т. VII, 63 стр. 2) В варианте стихотворения «Бородино» Лермонтов оттеняет святость борьбы за отечество; изображаются ряды воинов, которые перед боем «шептали молитвы родины своей»; героизм русских разсматривается, как нравственный подвиг; «громче Рымника, Полтавы гремит Бородино». Продолжение: Религиозные мотивы в произведениях русских поэтов Адр. Круковский. Религиозные мотивы в произведениях русских поэтов. Историко-литературный этюд. Дозволено цензурою. Вильна 9 июня 1900 г. Поневеж: Типография Н. Д. Фейгензона, 1900. С. 1 – 19. http://www.russianresources.lt/archive/Krukowskij/Krukowskij_6.html

http://polit.ru/media/photolib/2015/11/21/1857_1448071631.jpg Воины маори в пироге Воины маори в пироге Wikimedia Commons В истории известно немало примеров того, как движение социального протеста облекалось в религиозную форму. Харизматичный лидер объявлял себя пророком новой религии или воплощением божества, и в результате борьба за лучшую жизнь приобретала характер священной войны. Таким, например, было одно из крупных восстаний рабов в Римской империи, произошедшее на Сицилии в 135-132 годах до н. э. Духовный лидер восставших сирийский раб Евн говорил, что получает откровения от богини Атаргатис, и даже демонстрировал свои приверженцам чудеса, выпуская огонь изо рта. Но наиболее многочисленные свидетельства такого рода можно найти в истории освободительных движений народов Африки, Северной и Южной Америки, Австралии и Океании в колониальный период. Антрополог Уестон Ла Барр называл такие религиозные движения «кризисными культами», так как они возникают в качестве реакции на проблемы, которые этнос не может решить привычными способами, потому что в изменившемся мире традиционные механизмы становятся неэффективными. Среди примеров подобных религиозных движений мы в этот раз выбрали сравнительно малоизвестный культ, распространившийся среди части новозеландского народа маори в 1860-х годах. Это было беспокойное время в истории Новой Зеландии, которое теперь называют периодом земельных войн. 6 февраля 1860 года в поселке Ваитанги был заключен договор между вождями маори и британским правительством, согласно которому маори «уступали Ее Величеству полностью и без оговорок все права и полномочия суверенитета», но взамен им гарантировались права на земли и прочие ресурсы островов, которыми они владели до прихода европейцев. Сейчас Договор Ваитанги считается документом, положившим начало существованию Новой Зеландии как государства, а день его подписания отмечается как национальный праздник. Но последующие события значительно расходились с содержанием договора. Земли принадлежащие маори часто захватывались силой или же приобретались белыми поселенцами в ходе обманных сделок. Все это неоднократно вызывало недовольство и вооруженные столкновения, которые и назвали потом земельными войнами. С 1845 по 1872 году насчитывается не менее девяти крупных военных конфликтов, не считая локальных стычек. В этой обстановке и возникла религия Паи Марире (Pai Mārire). О ее основателе – пророке Те Уа Хаумене известно, что родился он в 1820-х годах в районе Таранаки на Северном острове. Вместе с матерью был захвачен враждебным племенем и обращен в рабство. Известно, что будучи в плену он научился читать по-английски и на языке маори (аборигены с энтузиазмом восприняли письменность на основе латинского алфавита и с 1820-х годов массово учились читать и писать на родном языке). Также он начал изучать Новый завет. В 1834 году он был крещен методистским (уэслианским) проповедником Джоном Уайтли и принял имя Хоропапера Тувхакараро, что представляет собой маорийскую передачу имени Джон Зорававель. Затем он вернулся в Таранаки. Известно, что он принял участие в двух земельных войнах: Первой таранакской (1860 – 1861) и войне в Уаикато (1863 – 1864). При этом он исполнял роль священника для маорийских воинов. В это время Те Уа Хаумене был сторонником королевского движения маори, идея которого состояла в избрании короля всех маорийских племен, который объединил бы страну в борьбе с усиливающимся влиянием «пакеха» (так маори называют выходцев из Европы). Некоторое время он входил в совет Рунанга – орган местного самоуправления на землях маори. Известно, что впервые Те Уа выступил в качестве пророка 5 сентября 1862 года, когда он заявил о своей беседе с архангелом Гавриилом. По словам Те Уа, архангел сказал ему, что наступают последние дни и что Господь избрал его в качестве пророка, чтобы изгнать пакеха и восстановить народ израильский (то есть маори) по всей земле Ханаанской (Новой Зеландии), которая принадлежит маори по праву рождения. В последующие годы о Те Уа среди маори распространялись различные слухи, о которых сейчас совершенно неясно, какие из них верны, а какие – нет. Говорили, что он убил своего сына в качестве искупительной жертвы за народ маори. Другие утверждали, что он не убил сына, но сломал ему ногу и чудесным образом исцелил. Не замедлили появиться сообщения и о других чудесах нового пророка. Европейцы же, прослышав о нем, объявили Те Уа сумасшедшим. Вскоре Те Уа решил изложить письменно свою доктрину и создал «Уа Ронго Паи» («Евангелие от Уа»), где сочетались ветхозаветные и христианские элементы с традиционными религиозными представлениями маори. Новая религия должна была создать мирное и справедливое общество (Паи Марире означает «добрый и мирный»), при этом важнейшим условием достижения цели было избавление страны от британцев. Маори объявлялись вторым избранным народом. Для проповеди учения Те Уа избрал трех учеников: Тахутаки, Хепенаиа и Уи Парара. Последователи нового культа отождествляли себя с израильским народом, называли своих жрецов словом «теу» (передача английского Jew) и соблюдали запрет на работу в субботний день. Также они верили, что после гибели последнего врага все маори будут воскрешены и исцелены от болезней и немощей, а с неба спустятся ангелы, которые научат их всем умениям европейцев. Ожидалось это в самом ближайшем будущем – в декабре 1864 года. Обряды проходили вокруг «ниу» - столба высотой около 18 метров, с которого свисали веревки. Первым ниу стала мачта корабля «Лорд Уорсли», разбившегося на побережье незадолго до того, как Те Уа объявил о своей пророческой миссии. Верующие кружились вокруг столба, касаясь укрепленных на нем отрезанных голов врагов. А жрецы-теу пели священные гимны. Ритуал продолжался долго, пока многие из участников не падали без сил. 4 апреля 1864 года сторонники нового культа перешли к решительным действиям. Отряд маори под руководством Тахутаки и Хепенаиа предпринял поход к деревне Ахуаху, возле которой находились солдаты 57-го полка и ополченцы из числа британских поселенцев, общей численностью 101 человек. Они расположились на отдых после операции по уничтожению посевов на полях маори. Застав врага врасплох, маори убили семерых и ранили 12 человек. Головы командира отряда капитана Ллойда и шести убитых солдат были взяты в качестве трофеев. Успех добавил популярности новому учению, и число его приверженцев стало расти с каждым днем. Обитатели окрестных деревень поверили, что Те Уа действительно пророк и что архангел Гавриил защищает в битве его сторонников. Те Уа рассказывал, что через головы убитых пакеха Господь сообщает ему новые откровения. Три недели спустя, 30 апреля 1864 года, 200 воинов маори предприняли штурм укрепления Сентри-Хилл, в девяти километрах к северу-западу от Нью-Плимута. Укрепление, построенное на вершине холма, защищали 75 солдат и две мортиры. Вожди маори давно расценивали постройку форта на своей земле как вызов, и сочли, что пришло время прогнать чужаков. Здесь удача оставила восставших. В 1920 году один из участников штурма Те Каху-Пукоро рассказал историку, что воины верили в безусловную защиту от врага, которую дарует им Господь через своего пророка. Те Уа сообщил всем воинам тест песнопения (каракиа), исполняя которое они будут защищены от английских пуль. Воин шли в атаку в полный рост, подняв перед собой правую руку и распевая каракиа. Когда они приблизились, английские солдаты открыли огонь. В результате этого штурма погибли 34 воина маори и один английский солдат. Уверенность маори в новом пророке несколько поколебалась, но Те Уа объявил, что погибшие просто недостаточно сильно верили в силу каракиа. 14 мая произошло сражение на речном острове Моутоа, где с обеих сторон бились маори. В этой схватке лояльное английским властям племя нанесло поражение приверженцам Те Уа, убив 50 из них. Однако поражения в Сентри-Хилл и на Моутоа не разочаровали приверженцев новой религии. Неудачи объяснялись тем, что некоторые ученики Те Уа проявили неповиновение и действовали без санкции пророка. Все новые группы маори примыкали к повстанцам. Проповедники нового учения расходились по всему Северному острову. С собой некоторые из них несли отрезанные головы британских солдат. Убедив очередную группу маори встать на свою сторону, проповедники оставались среди них, превращаясь в жрецов религии Паи Марире. Многие из них тоже объявляли себя пророками. Священные столбы ниу появились почти в каждой крупной деревне. Растущая популярность этого движения, наконец, обеспокоила европейцев. Беспокойство не было напрасным. Вскоре маори стали нападать на миссионеров. Одной из групп приверженцев Паи Марире был схвачен священник Карл Фолкнер. Его обвинили в шпионаже за маори, повесили, а затем обезглавили. Один из пророков нового культа Кереопа Те Рау съел глаза священника. Другого священника – Томаса Грейза – маори решили обменять на одного из своих предводителей, который был взят в плен англичанами. Но Грейзу удалось бежать. Были убиты еще несколько европейцев. 29 апреля 1865 года губернатор Джордж Грей объявил действия приверженцев Паи Марире «отвратительными деяниями» и предупредил, что правительство «будет подавлять силой оружия, если это необходимо, фанатичные учения, обряды и практики вышеуказанного характера». Вскоре были схвачены и повешены по обвинению в убийствах двое пророков Паи Марире. Власти направили в охваченные восстанием селения войска из британцев и лояльных маори. С июня по октябрь 1865 года на восточном побережье острова шли военные действия. В результате там, а также в районе Таранаки были арестованы сотни приверженцев культа. В феврале 1866 года генерал-майор Тревор Шьют арестовал главу учения. Союзники-маори требовали немедленной казни Те Уа Хаумене, но британский военачальник доставил его в город Уонгануи. В дороге Те Уа писал своим сторонникам, чтобы они не пытались отбить его: «Дайте злу свершиться до конца… Чтобы генерал прекратил действия против вас». Однако Те Уа многие другие лидеры восстания были помилованы губернатором в Окленде. Пророк вернулся в Таранаки и умер там в октябре того же года. Около 400 последователей культа по приказу губернатора были отправлены в ссылку на остров Чатем. Среди сосланных был Те Кооти, 33-летний маори, который сражался в рядах правительственных сил, но был осужден по обвинению в шпионаже в пользу Те Уа. До сих пор неясно, было ли это обвинение справедливым. Некоторые говорили, что он просто поделился порохом с родным братом, который, правда, действительно сражался на стороне Те Уа. В ссылке Те Кооти неоднократно переживал видения и вскоре стал новым религиозным лидером. После его чудесного излечения от туберкулеза другие заключенные дали ему имя Таухаки «родившийся дважды». Те Кооти поражал окружающих способностью класть руку в огонь без вреда для себя. Этот не производило впечатление лишь на его дядю, который говорил, что Те Кооти всегда был ловким малым, и считал все его чудеса лишь умелыми фокусами. Тем не менее, благодарной публики было достаточно. Когда амнистировали часть лидеров движения, и те покинули остров, Те Кооти остался самым авторитетным среди ссыльных. Он проповедовал новое учение, которое тоже содержало в себе христианские и маорийские элементы. Во время некоторых проводимых им обрядов Те Кооти впадал в транс. Необычным элементом его учения были загадки, которые он давал своим последователям. Например, Те Кооти предлагал им проглотить большой белый камень. Когда они это сделали (предварительно раздробив камень в порошок), он объяснил, что этот камень был причастием новой религии. Пророк рассказывал, что ему являлся архангел Михаил, и проводил в своих речах параллель между скитаниями еврейского народа в пустыне и судьбой маори, земли которых были захвачены британцами. Своей миссией он считал уничтожение Сатаны – колониального правительства. Многие сторонники Паи Марире присоединились к новому культу. Те Кооти дал своему учению название Рингату «Поднятая рука», сделав его символом тот же жест, с которым не так давно маорийские воины шли на штурм укрепления Сентри-Хилл. 4 июня 1868 года Те Кооти и 168 других заключенных захватили пришедшую к острову шхуну «Стрелок» и отправились на ней на родину. Они сохранили жизнь экипажу с условием, что их доставят домой. Моряки попытались схитрить и направить шхуну к Веллингтону, но Те Кооти, который несколько лет проработал матросом, разоблачил их и заставил держать курс к восточному побережью острова Северный. В пути погиб лишь дядя Те Кооти, который, видимо, давно раздражал пророка своим скептицизмом. Те Кооти объявил его причиной плохой погоды и велел бросить за борт. Высадившись на берег, Те Кооти отпустил всех моряков, но забрал оружие из корабельного арсенала, которое раздал свои последователям. Он попытался найти поддержку у маори, которые были сторонниками королевского движения, но был ими отвергнут. Также он попытался начать переговоры с правительственными чиновниками, но тут не имел успех. Тогда он решил, что если правительство хочет с ним воевать, то так тому и быть. 10 ноября 1868 года Те Кооти и его люди, вооруженные захваченными на острове Чатем винтовками, напали на городок Матаверо, убив 54 человека, включая женщин и детей. Затем Те Кооти ловко уходил от преследовавших его правительственных войск и союзных им племен маори. Его окружали, но он выводил своих людей из кольца. Его окружили вновь, но он успел соорудить «па» – укрепленное поселение на вершине холма, где выдержал долгую осаду. Когда, после упорных боев, британцы ворвались в па, Те Кооти был ранен, но снова избежал плена. Он сумел заключить союз с одним из маорийских племен и с новыми силами начал войну. Боевые действия продолжались до 1872 года, когда наконец британцы сумел разбить сторонников Ту Кооти. Но он вновь бежал, и на этот раз его приняли сторонники королевского движения. На контролируемых ими землях он прожил несколько лет, разрабатывая свое религиозное учение. Но король маори Таухаио в 1878 году изгнал То Кооти, так как тот нарушил введенный королем запрет на алкоголь. Он получил прощение от правительства, некоторое время странствовал по Северному острову, проповедуя свое учение. Попытавшись вернуться в родную деревню, он был арестован за преступления, совершенные еще до ссылки, затем подал апелляцию в суд и был освобожден. Несмотря на алкоголизм он пользовался большим влиянием среди маори, в частности на судебные заседания являлся на белом коне и в окружении толпы поклонников. Правительство выделило ему участок земли, где он жил в окружении своих последователей. http://polit.ru/media/photolib/2015/11/21/ringatu-church-seal.jpg Современная эмблема Церкви Рингату В 1893 году Те Кооти попал под повозку и умер. Но основанное им учение сохранилось. Оно приобрело мирный характер. Последователи Церкви Рингату, читают Библию, поют гимны – в целом их вера напоминает многие христианские церкви Нового Света, включающие в себя в той или иной степени местные элементы. Орел на эмблеме церкви иллюстрирует цитату из Второзакония (32:11-12): «Как орел вызывает гнездо свое, носится над птенцами своими, распростирает крылья свои, берет их и носит их на перьях своих, так Господь один водил его, и не было с Ним чужого бога». Надпись Te Ture a te Atua me te Whakapono o Ihu в переводе значит «Закон Господа и правда Иисуса». Wharekauri 67 символизирует начало проповеди в 1867 году на острове Чатем (Wharekauri – его маорийское название), Wainui 26 напоминает о том, что приверженцам церкви в 1926 году была дарована земля в местности Ваинуи. Согласно переписи 2006 года в Новой Зеландии живут 16 тысяч приверженцев Церкви Рингату. http://polit.ru/article/2015/11/21/ps_paimarire

В основе эллинской культуры - не только в гендерном, но и в самом общем плане - несомненно лежит факт битвы греков с амазонками. Факт этот как бы доисторический, дошедший до потомков в виде преданий; он тёмен и в деталях не понятен. Но он несомненно был - настолько он отложил отпечаток на позднейшее эллинское сознание. Где происходили битвы с амазонками - неясно; по-видимому, всё-таки они случились ещё до того, как протоэллины пришли на Пелопоннес (а эллины скорее всего являются такими же завоевателями Пелопоннеса, как арии - Индии). Более того, судя по следу, которое эти события оставили в греческом сознании, амазонские сражения пришлись на этап формирования греческого этноса, когда исторические события глубже всего отпечатываются и дольше всего сохраняются в памяти. Как писал Эдуард Якубовский, "Для древних греков амазонки были вполне реальными людьми. Не менее реальными, чем для нас нынешние жители Судана, Эфиопии, Лаоса. С самых ранних лет ребенок слышал рассказы, в которых великие герои Греции встречались с амазонками, воевали с ними и если и побеждали, то с большим трудом". Как бы то ни было, (прото)греки на каком-то этапе пережили войны с неким матриархатным этносом. Это не были просто войнами с иноплеменниками, пусть даже позднейшими "варварами" - типа персов. Набеги амазонок подвергали потрясению сами устои патриархатной, т.е. к тому времени общечеловеческой, цивилизации. Если вспомнить известное китайское деление на инь-ян, то там мужскому должно соответствовать сухое, активное, положительное и т.д., тогда как женскому - соответственно влажное, пассивное, отрицательное. Феномен амазонок означал, что влажное и тёмное может победить сухое и светлое. Поэтому война с амазонками рассматривалась эллинами как, выражаясь языком современности, битва за само существование человеческой цивилизации. В исторической памяти греков остались не просто дикие и косматые воительницы; в лице амазонок само женское начало взбунтовалось против установленного богами миропорядка. Случившись раз, такое могло случиться и впоследствии. Следствием амазонских войн стало установление эллинами чуть ли не самой женоненавистнической культуры в истории человечества. Понятно, что непосредственно после тех легендарных событий идеи феминизма так же не могли быть популярными среди эллинов, как и идеи национал-социализма - в послевоенной Европе. Но греки сделали из случившегося далеко идущие выводы. Как вроде бы благополучная европейская цивилизация столкнулась с фашизмом, так и патриархатная культура в любой момент, оказывается, может оказаться перед гендерным вызовом со стороны последовательниц амазонок. Поэтому жизнь греков была построена на строгом контроле женского начала с целью не допустить рецидива женского бунта. (Забавна в своей якобы истинности история окончания войн с амазонками. Герой Тесей взял в плен царицу амазонок и женился на ней. Когда же её единоплеменницы пришли её освобождать, та отказалась покинуть своего мужа. Вот откуда ещё идёт известная художественная линия про сильную женщину, готовую променять свою независимость на "простое женское счастье"!) Женское окончательно стало стало в глазах эллинов воплощением стихийного и дикого, т.е. по сути варварского - тогда как культура эллинских мужей несла миру размеренность и упорядоченность. Женщины несут в себе природную необузданность, мужская же культура эллинов - строгий самоконтроль. Женщины как носительницы иррациональной и разрушительной "женской природы" стали рассматриваться как своего рода "мирный атом" - опасная укрощённая стихия, готовая, однако, в любой момент выйти из-под контроля и смести всё на своём пути. (Это противопоставление очень выпукло показано в трагедии про Медею, где с одной стороны действует совершенный герой-муж - совершенный в том числе и в своём природном пренебрежении к жене, с другой - концентрат ирациональной ярости, не останавливающийся ради мести перед убийством собственных детей.) Отсюда - жизнь женщин должна быть жёстко подчинена мыслящему мужскому началу; с другой стороны, полное господство мужского (читай: человеческого) над женским (читай: варварско-животным) в эллинском полисе должно рассматриваться как одно из проявлений всемирной значимости греческой культуры. Вообще-то сами по себе установки эллинов в "женском вопросе" не несут чего-то особенного, выходящего за рамки стандартных патриархатных представлений. Особенность заключалась, пожалуй, лишь в чувстве постоянного страха эллинов перед возможностью выхода женщин из-под контроля. Такого комплекса, похоже, не было в других патриархатных обществах, что и сделало эллинскую культуру уникальной в плане её именно женоненавистничества, а не просто маскулинизма. (Очень красноречивым позднейшим отражением этого - как это и бывает с неофитами - являются послания эллинизированного иудея Павла, в которых женоненавистническая составляющая доведена буквально до умопомрачения.) Можно сказать, что амазонки заставили греков смотреть на гречанок в чём-то как на иноплеменниц, отчасти даже, возможно, как на прирождённую "пятую колонную" амазонок, чего тоже не было в других культурах. Поскольку женское по сути было варварским внутри эллинского, то истинный эллин обязан был относиться к женщинам как к внутренним варварам. Он должен был быть с ними высокомерно-холодным, стараться мало общаться с ними (особено не по делу). Грубость и брань в отношении женщин считалась плохим тоном; гораздо правильнее была холодная строгость - увидев, неодобрительный взгляд мужа и господина, хорошо вышколенная жена должна была начать испуганно суетиться и стараться заслужить прощение супруга. (Отношения в греческих семьях были спроецированы на семьи олимпийских богов, в первую очередь - на Зевса и Геру. Из мифов известно, что взбешённый осмелившейся его ревновать Герой Зевс подвешивал её между небом и землёй и нещадно лупил. Но, пожалуй, особенно ценен миф, отражённый одной из греческих масок. Гера решила немного "повыступать", но поймала взгляд супруга, от которого у неё от ужаса вылезли глаза и выпал язык. Так вот умели идеальные эллинские главы семейств поддерживать порядок в доме.) Вообще приличный эллин должен был общаться с женой исключительно в русле деторождения. (Говорят, даже мужи спартанские ходили к своим прославившимся свободой и вольностью жёнам, стыдливо прикрыв лица плащом, - что уж говорить про эллинов, под которым здесь значатся греки-неспартанцы!) Сама необходимость ради продолжения рода опускаться до общения с женщинами травмировала чувствительную психику греков и давала повод для размышлений о несовершенстве мира (Аристотель). Можно сказать, половая жизнь с законной женой рассматривалась чуть ли не как разновидность скотоложства. Зато как компенсация "противоестественного соединения человека с женщиной" пышным цветом расцвёл гомосексуализм. Союз с молодым, цветущим юношей, красотой тела не уступающем девушке, но с глубоким мужским умом и уравновешенным мужским характером - разве это не достойно истинного эллинского мужа (в отличие от влечения к женщине с её фальшивой чисто внешней красотой)! Точно так же не зазорно принимать мужу от мужа и ласки. (Не могу обоснованно ничего сказать о половой жизни семейных эллинов, но все установки их культуры говорят за то, что гетеросексуальные половые отношения должны были строиться подобно личным: муж должен был с некоторой долей брезгливости "употребить" свою супругу, исполнив тем самым странный и понятный лишь богам долг.) Вообще, если патриархатная культура традиционно отказывала женщинам почти во всех достоинствах, сохраняя, впрочем, за ними звание природных носительниц красоты, то эллинская культура оказалась оригинальной и в данном вопросе, пытаясь оспорить и это женское преимущество. Мэйнстримом эллинского мышления стало представление именно о мужской красоте как высшем воплощении красоты человеческого тела. Итак, эллинская культура вся была построена на презрении к женщине. Причём, если такое презрение как некое естественное состояние было общим местом для всех патриархатных культур, то эллины видели в указании женщине её места в обществе ещё и как бы долг перед богами. Но здесь получилась некая коллизия. Если земная, смертная женщина была воплощением самых опасных для общества пороков, то культ богинь никто не отменял. Следовало как-то соединить почитание женских божеств с пренебрежением к соотечественницам-эллинкам. Вопиющее казалось бы противоречие разрешалось очевидным способом: в женских божествах приходилось признавать женское начало в высоком, положительном смысле, в земных женщинах содержался как бы его осадок - низменная, тёмная, разрушительная природа. Другими словами, богини являли собой истинных женщин в противовес реальным женщинам, которые виделись такими же пародиями на женщин, как и на человека вообще. Поклонение грозным богиням (во главе с Афиной), совмещавшийся с исступлённым женоненавистничеством, разумеется, не мог не сказаться на общественной психологии эллинов. Переход презрения к "бабам" в восторженное поклонение "госпоже" - обычное в истории дело (вспомним хотя бы примеры многочисленных атаманш, окружённых готовыми на всё ради них поклонниками). Олимпийские богини для высокомерных греков стали то ли правящими царицами, то ли бандершами - в любом случае они оказались объектами тайной страсти, мечтаний об идеальных женщинах, вообще очень часто соседствующих с женоненавистничеством. В противовес гуманистическим представлениям об Элладе как о стране скептических философов реальная Греция представляла собой обычное древнее общество - с искренней верой в потустороннее, всеприсутствие богов и божков, поселившихся в идолах и т.д. Не были исключениями и богини, тоже материализовавшиеся в своих идолах и зорко следившие оттуда за происходящим с истинно женской наблюдательностью. Из эпосов (прежде всего гомеровских) нам известно, сколь решающую роль могут играть женские божества в судьбах людей и государств. Богини могут если не казнить и миловать, то уж возвышать и стирать в порошок - несомненно. Честолюбивый гражданин полиса спал и видел себя на хорошей должности, рукоплескаемым оратором или - предел мечтаний - победителем-олимпиоником. Но, как и перипетии Троянской войны, перипетии человеческих судеб тоже сильно зависели от богов. В частности, от богинь. Понравиться богине - вот негласный девиз эллинских честолюбцев. Сам муж-эллин фактически по природе своей был героем-полубогом; завести роман с женским существом высшего порядка - это ли не достойная участь для истинного представителя высшей расы?! И граждане старались. Покорить сердце даже обычной женщины тоже не так просто, а богини... Чем её взять? Красотой? Ухоженностью? Холодным взглядом господина мира? Красноречием? Ответ прост: всем этим. И желательно одновременно. И греческие мужи старались. Разумеется, просто, по-наглому "клеиться" к олимпийке было подобно тому, что и крутить любовь с оголённым проводом под напряжением, о печальных последствиях этого существовал даже целый ряд мифов. Но вот если божественная женщина сама соизволит положить глаз на счастливчика... И молодые эллинские граждане часами репетировали перед зеркалами - принимали позы, моделировали нужное выражение лиц. Телесность, которая и так была предметом культа завоевателей-эллинов, этих "ариев Пелопоннеса", стала ещё и козырем в божественно-любовной игре. Аккуратно постриженный и причёсанный, изысканно одетый молодой эллин до умопомрачения истязал себя нагим в гимнасии, помня, что в любой момент в тёмном углу могут сверкнуть жадные глаза, страстно пожирающие его близкое к совершенству тело. И как обезумевшая от любви эллинка способна вырвать из ушей драгоценные серьги и бросить их к ногам любимого, так и суровая олимпийка может застонать от увиденного и... И тогда - победа в состязаниях и рукоплескание трибун! Всеприсутствие божественной женщины, выбирающей себе в любовники лучшего из мужей (юношей) - сквозная линия эллинской культуры, по-видимому, оставшаяся незамеченной историками. Есть такое мнение, что Зевс и Гера были искусственно "поженены" создателями классического греческого олимпийского пантеона; до этого они были каждый верховными местными божествами. Зевс - в своей области, Гера в своей. У Зевса была жена (потерявшаяся в исторической тьме; видимо, ещё до Метиды и Фемиды - его первых "законно-мифологических" жён), и у Геры был муж-"консорт" (канувший туда же в Лету). Интересно, что само слово "герой" можно трактовать как "любовник Геры", счастливец, сумевший завести роман с владычицей небес, обратить на себя её божественное внимание. Всякая абстрактная идея нуждается в символическом выражении. Вездеприсутствующие богини в жизни эллинов символически реализовались в институте гетер. Гетеры - это гейши Эллады. Их задача - фильтровать честолюбивых юношей и мужей на предмет их достойности. Гетеры - это полномочные представительницы богинь на грешной земле. Выстоявший под их испытующими, ироническими взглядами, и уж тем более - влюбивший в себя гетеру - мог рассчитывать и на большее (благосклонность богини). Неудивительно, что гетеры, согласно общему мнению историков, были единственными (смертными) женщиными, о которых эллины изволили отзываться уважительно. Но обращённость к невидимой любовнице закономерно влекла третирование любовницы земной. Проявление чувств к жене могло вызвать вспышку ревности небесной покровительныцы (что поделаешь - женщина есть женщина). И тогда - прощайте мечты о победах в состязаниях или риторском конкурсе. И это давало дополнительный стимул для холодно-пренебрежительного отношения истинного эллина как супругам, так и к жрицам любви. Сказанное позволяет лучше понять сакральный смысл Олимпийских игр - как закрытых мужских состязаний за божественную благосклонность (имеется в виду - женскую благосклонность). Вначале олимпионики состязались в набедренных повязках. Но, согласно легенде, один из юношей потерял свою повязку на старте и - победил. Читатель уже, наверное, понял, почему он победил: нескромное зрелище взволновало кое-кого из незримо наблюдавших за состязанием, и вот - результат налицо. Можно сказать, что в спину оголившемуся бегуну внезапно как бы дунул из ниоткуда таинственный шквал. Равно как и то, почему женщины на Олимпиады не допускались: присутствие низших существ запросто могло, конечно, вызвать возмущение божественных жён; олимпийские игры - это состязания мужчин во всей их мужской привлекательности по гамбургускому счёту за благосклонность заинтересованных небожительниц. И одна-единственная женщина, как известно, на Играх присутствовала: то была жрица, т.е. зримая представительница женской части Олимпа, знаменовавшая собой справедливость олимпийского судейства. Жрица не судила игроков, но она знаменовала собой беспристрастность судейства и как бы символически выбирала победителя. Вот таким и был, видимо, древний эллин: жеманный, постоянно прихорашивавшийся и вертевшийся перед зеркалом (зеркальце было непременным атрибутом грека ещё в 19-м веке). И - денно и нощно презиравший этих постоянно ломающихся низших существ, женщин, у которых на уме только тряпки, косметика и вообще забота о своей драгоценной персоне. Портрет скорее всего в целом отталкивающий. Но не будем забывать, что эллины были ещё и высокохудожественной нацией. Современные представления о физиологии пола дают картину "человека-камбалы": мужское и женское являются не взаимоисключающими началами, в нормальной человеческой особи содержатся гормоны обоих полов, просто гормоны соответствующего пола преобладают. Эллинские художники в своих эротических мечтаниях предвосхитили наши представления. Их пластические герои при всём своём как бы мужском совершенстве несколько женственны, отчасти по-женски жеманны. Выставленные напоказ ухоженные нагие тела в сочетании с закаченными глазами посылают недвусмысленный импульс: приди и возьми меня, госпожа, возьми решительно и грубо - я жажду тебя! И одновременно женские типы в греческой пластике часто решительны, холодно-жестоки и беспощадны. Вот такие эротические игры запечатлелись в греческом классическом искусстве. Эта амбивалентность мужского и женского оказалась непонятной потомкам, включая и европейцев Возрождения и Нового времени. Но интуитивно найденная греческими художниками степень двойственности их героев придала им невероятную обольстительность, сделавшую эллинскую скульптуру непревзойдённым образцом пластических искусств. http://samlib.ru/s/sajapin_m_m/goddess.shtml

Источник: Официальный сайт Московского Патриархата 23 мая 2015 года гостем передачи "Церковь и мир", которую на телеканале "Россия-24" ведет председатель Отдела внешних церковных связей Московского Патриархата митрополит Волоколамский Иларион, стал доцент филологического факультета Московского государственного университета П.Е. Спиваковский. Митрополит Иларион: Здравствуйте, дорогие братья и сестры! Вы смотрите передачу "Церковь и мир". 2015 год объявлен годом литературы. Сегодня мы поговорим о русской литературе XX века, в частности, о русской поэзии и о религиозном начале русской поэзии XX века. У меня в гостях – доцент филологического факультета Московского государственного университета Павел Евсеевич Спиваковский. Здравствуйте, Павел Евсеевич! П. Спиваковский: Здравствуйте, владыка! Митрополит Иларион: Не так давно в "Независимой газете" мне попалась статья Владимира Бондаренко о религиозности Бродского. В ней автор доказывал, что Бродский был крещеным и верующим. Приводились цитаты из его стихов, некоторые довольно пронзительные. В частности, автор говорил о том, что Бродский почти на каждое Рождество писал стихи, посвященные этому празднику. У Бродского есть стихотворения, посвященные и другим церковным праздникам, например, "Сретение", которое, на мой взгляд, можно назвать "иконой в звуке", потому что поэт сознательно использует символический, как бы иконописный язык и представляет очень яркие образы. П. Спиваковский: Действительно, сходство с иконой очень важно. "Светильник светил, и тропа расширялась" – это обратная перспектива, бесспорно. Но насчет религиозности Бродского, мне кажется, Владимир Бондаренко сильно преувеличивает. Бродский был агностиком и, скорее, веры он не имел. Например, в статье о "Новогоднем" Марины Цветаевой он говорит о лингвистической реальности того света, то есть тот свет в его представлении – реальность сугубо языковая, воображаемая, художественная. Или в беседе с Соломоном Волковым о своем раннем стихотворении "Закричат, захлопочут петухи" он говорил, что начало стихотворения довольно слабое, слишком много ненужного экспрессионизма, а конец хороший, более или менее подлинная метафизика. Метафизика для Бродского оказывается критерием художественного качества. Буквальной веры у него нет. Он – агностик, тяготеющий к позитивистской картине мира. Это сугубо материальный мир, где ничего мистическое как реальное не предполагается. Смерть, по Бродскому – это абсолютное уничтожение, безысходный ужас. Такому представлению можно сопоставить 14-ю симфонию Шостаковича: гениальное выражение ужаса перед смертью и абсолютной безысходностью. Митрополит Иларион: Мне очень близко это сопоставление, потому что я по первой своей профессии музыкант, и в свое время, в юности, когда мне было 17 лет, 14-я симфония Шостаковича оказала на меня очень сильное воздействие. На мой взгляд, понятие религиозности применительно к поэтам, композиторам все-таки должно трактоваться особым образом, то есть, если, например, оценивать таких людей как Бродский или Шостакович с точки зрения ходили ли они в церковь, причащались и исповедовались, то, конечно, в таком понимании они не были религиозными людьми. Но ведь религиозное начало проявляется в человеке по-разному: прежде всего, как он реагирует на окружающий мир, на какие-то сигналы, которые ему посылает Бог. Я думаю, что у Шостаковича, даже если он не был, скажем, практикующим христианином, была очень чуткая в религиозном отношении душа. Если говорить о наших поэтах XX века, таких как Пастернак, Ахматова, то Ахматова, конечно, была верующим, церковным человеком, а о Пастернаке этого сказать нельзя. О Бродском – тем более. Тем не менее, у Пастернака есть очень глубокие и пронзительные стихи, в которых идет речь о Боге, об Иисусе Христе, Его деяниях, о временах и событиях, описанных в Библии. Они посвящены, в частности, Великой Пятнице, Великой Субботе, Страстям Христовым, Пасхе. Основная часть таких стихов содержится в романе Бориса Леонидовича "Доктор Живаго". Думаю, что и в поэзии Бродского есть много глубоких религиозных прозрений. Не такая уж она безысходная, как Вы говорите. П. Спиваковский: Я бы не поставил Бродского в один ряд с Пастернаком. Пастернак в моем понимании все-таки поэт верующий, а религиозность Бродского я бы сравнил с религиозностью Чехова, который писал, что на всякого интеллигентного верующего он поглядывает с изумлением. Чехов растерял свою детскую веру, но при этом он с удовольствием изображает верующих людей, например, в том же "Студенте", и как бы примеривает на себя, что было бы, имей он такую же веру. Аналогично я бы сказал и о Бродском: ему интересно представить то, что было бы, не будь он убежден в том, что ничего нет. Митрополит Иларион: Не могу не отреагировать на сказанное Вами о Чехове, хотя мы говорим о русской поэзии XX века. Мне кажется, Чехов представляет собой очень интересный пример человека, в котором, при отсутствии формальной, внешней религиозности, до конца дней остается религиозность внутренняя. Хотел бы обратить внимание на повесть "Степь", где удивительным языком в трогательных образах изображена русская действительность, жизнь маленького мальчика, которого отправляют в школу. Там прекрасно выведен образ священника. Но и, конечно, рассказ "Архиерей", написанный автором где-то за полтора года до смерти, когда Чехов уже тяжело болел и предчувствовал свою кончину. Он удивительно глубоко сумел проникнуть в этот внутренний мир русского архиерея, показать Церковь изнутри, донести ее атмосферу. Я думаю, что это редко кому удавалось. Подобное мы можем сказать и о многих наших поэтах, которые если и не были религиозными в формальном смысле, то в своей поэзии ощущали те отзвуки Неба, которые поэзию, собственно, и делают поэзией. В свое время мне было очень интересно познакомиться с одним из ранних стихотворений Бродского "Большая элегия Джону Донну". У нас, наверное, мало кто знает этого английского поэта XVII века, который был еще и священником, и проповедником. Известна одна из его проповедей, содержащая такие слова: "Нет человека, который был бы как Остров, сам по себе. Каждый человек – часть Материка, часть Суши <...> Смерть каждого Человека умаляет и меня, ибо я един со всем Человечеством, а потому..." – а дальше те слова, которые знает весь мир, благодаря Хемингуэю – "не спрашивай, по ком звонит колокол: он звонит по Тебе". Эти слова стали эпиграфом к роману Хемингуэя. Джон Донн, как мне кажется, оказал влияние на поэзию Бродского, ибо "Большая элегия" создает очень глубокий, интересный и, я бы сказал, интимный образ верующего человека и окружающей его обстановки. П. Спиваковский: Действительно, стихотворение "Большая элегия" – удивительное. В нем вера Джона Донна воссоздана с большой силой и одновременно там тоска, идущая от автора, что он сам не имеет такой веры. Он, может быть, и хотел бы такого, но его представления о реальности совсем другие. И реальность в представлении Бродского очень страшная. У него много стихотворений о смерти как абсолютном уничтожении и абсолютной безысходности. Например, достаточно вспомнить балладу "Холмы". Из более позднего "Только пепел знает, что значит сгореть дотла". От человека на телесном уровне остается только то, что Бродский называет "свобода от целого: апофеоз частиц"; но в духовном плане остается и нечто другое – душа, духовное начало. Бродский с удовольствием готов об этом писать, но для него это, все же, условность, к которой он очень привязан. Я хотел бы прочитать одно стихотворение Бродского, чрезвычайно показательное в том плане, как ему хотелось бы верить. Оно называется "Колыбельная", это позднее стихотворение, 1992 года. Родила тебя в пустыне я не зря. Потому что нет в помине в ней царя В ней искать тебя напрасно. В ней зимой стужи больше, чем пространства в ней самой. У одних – игрушки, мячик, дом высок. У тебя для игр ребячьих – весь песок. Привыкай, сынок, к пустыне как к судьбе. Где б ты ни был, жить отныне в ней тебе. Я тебя кормила грудью. А она приучила взгляд к безлюдью, им полна. Той звезде – на расстояньи страшном – в ней твоего чела сиянье, знать, видней. Привыкай, сынок, к пустыне, под ногой, окромя нее, твердыни нет другой. В ней судьба открыта взору. За версту в ней легко признаешь гору по кресту. Не людские, знать, в ней тропы! Велика и безлюдна она, чтобы шли века. Привыкай, сынок, к пустыне, как щепоть к ветру, чувствуя, что ты не только плоть. Привыкай жить с этой тайной: чувства те пригодятся, знать, в бескрайней пустоте... Удивительное стихотворение. И сразу бросаются в глаза немалые странности: расстояния измеряются верстами. Далее смотрим – "окромя", "щепоть", "не хужей" – простонародные выражения; "стужи" больше, чем "пространства". Я говорил с одним иконописцем, который долго жил на Святой Земле. Он рассказывал, что в тех краях минимальная температура зимой плюс десять. Трудно назвать стужей, согласитесь. Напрашивается представление, что перед нами некий образ русской Богородицы. Поэтому расстояние измеряют верстами – это как бы такая Святая Земля сквозь сугубо российскую оптику, Новозаветная история глазами россиянина. Отсюда и другая психология. Во-вторых, у читателя создается ощущение чрезвычайной значительности происходящего и одновременно холода, оцепенения. Почему? Потому что Христос здесь трактуется как существо, иноприродное людям. Он в пустыне должен быть всегда: где б Ты ни был, все равно в пустыне. Евангельский Христос, конечно, не такой: Он идет к людям и Он отнюдь не отделен от них. Фактически здесь у Бродского актуализируется монофизитская ересь – представление о том, что природа Христа целиком и полностью Божественная, а не так, как принято считать в христианском мире, что в единой Божественной личности Иисуса Христа соединены две природы: Божественная и человеческая. В стихотворении "Колыбельная" природа Христа принципиально иноприродна по отношению к людям. И это создает типичную для Бродского ситуацию экзистенциального одиночества, то есть, здесь он пишет об экзистенциальном одиночестве Бога. Митрополит Иларион: Мне кажется, что к поэзии, все же, нельзя подходить с такими строгими мерками ортодоксии и ереси, и пытаться, например, вписать то или иное стихотворение Бродского в рамки той или иной древней ереси. К поэзии, в частности к той, что Вы сейчас процитировали, скорее, нужно относиться как к музыке. Ведь иногда, слушая музыкальное произведение, нам бывает трудно выразить словесно о чем оно. Мы слушаем симфонию, которая длится 40 минут, а о чем эта музыка – не знаем. Точнее, не находим слов, чтобы объяснить свое ощущение, ибо музыку мы слушаем сердцем, на нее откликаются сердца людей, каждое по-своему. Как на тот колокол, который звонит, и каждый может услышать в нем звон по самому себе. Поэзию XX века, в том числе стихотворения людей, которые внешне были совершенно далеки от Церкви, пронизывает глубокая религиозная интуиция. Это те отсветы христианства, которыми она озарена. Если вспомнить, ведь Сам Иисус Христос был поэтом. Он говорил не определениями или афоризмами, а по преимуществу притчами, которые далеко не всегда были понятны Его ученикам или просто окружающим людям. Но, тем не менее, вот уже две тысячи лет люди читают эти притчи, и каждый в них находит что-то для себя. В поэзии есть что-то общее и с притчевым жанром, и с музыкой. При оценке поэтических творений нужно учитывать, что поэзия – это музыка, и она не обязательно должна нести какой-то конкретный словесный смысл. Поэзия может передавать те ощущения, которые мы зачастую переживаем в сокровенных глубинах своего естества, и которые невозможно передать на языке прозы. Я думаю, что сила русской поэзии, в том числе поэзии XX века – сложнейшей, самой трагической нашей эпохи, когда была возведена стена между религией и искусством, – в том, что она сохранила в себе мощное религиозное и христианское начало. http://www.religare.ru/2_106837.html

Почему церковь вмешивается в жизнь россиян Фото: Евгений Курсков / ТАСС В марте после претензий местной епархии из репертуара Новосибирского академического театра убрали оперу «Тангейзер». В начале апреля в Москве православные активисты из движения «Божья воля» обратились в прокуратуру с жалобой на спектакль МХТ им. Чехова «Идеальный муж». В театральной постановке они увидели осквернение символа распятия. О том, почему представители религиозных организаций считают себя вправе указывать, что допустимо, а что непозволительно в искусстве, «Лента.ру» побеседовала с доктором политических наук, главным научным сотрудником центра «Религия в современном обществе» ИСРАН Марией Мчедловой. «Лента.ру»: Что происходит? Мчедлова: Мы наблюдаем возвращение религиозных смыслов во многие общественно-политические сферы. Религия становится новой формой солидарности. Более сильной и важной, чем гражданские и политические формы. Получается, мы постепенно уходим от светского общества? Взгляды общества определенно пересматриваются. Если раньше считалось, что в процессе развития религия будет вытесняться на периферию общественного сознания и общественной жизни, то сейчас ясно, что этого не произошло. Все чаще идет речь о пересмотре принципа светскости, о роли и месте Церкви. Однако какова будет конфигурация взаимоотношений между светским и религиозным в таких сферах, как политика, общественное сознание или, например, искусство, сегодня вряд ли можно определить с абсолютной точностью. Но зачем церковь вообще вмешивается в искусство? Я не думаю, что это именно церковь вмешивается и пытается предписывать, что делать, а что не делать. Уместнее говорить вообще о пересмотре понимания прав и свобод человека. Судя по последним событиям в Новосибирске, чувства верующих для государства важней свободы творчества. Думаю, речь стоит вести не о том, чьи чувства лучше, а чьи хуже. Чувства вообще субстанция эфемерная. Правильнее было бы поставить вопрос о поиске компромиссов. Чтобы такие проблемы не возникали, нужен равноправный, толерантный диалог между светскими и религиозными сегментами общества. Вот только культура такого диалога у нас пока не сложилась. Художник, наверное, тоже не должен переступать границ. Эти понятия нельзя рассматривать в отрыве от ответственности. Как только мы забываем об ответственности, происходят такие трагедии как в Париже, в Charlie Hebdo. Ведь искусство существует не на отдельной планете. Не должно быть вседозволенности, оправданной творческим порывом. А государство в свою очередь должно стоять на страже социального спокойствия. Возможно, если говорить о «Тангейзере», стоит исключить подобные произведения из государственных театров, но при этом создать другие площадки, существующие на средства меценатов. Петербург. Одиночные пикеты и выступления в защиту оперы «Тангейзер» прошли не только в Новосибирске Фото: Светлана Холявчук / Интерпресс / ТАСС 1/2 Быть может, и верующие со своими чувствами не должны заступать на территорию творчества? Не надо доводить все до абсурда. Абсурд не самое лучшее, что может быть. Поэтому я бы не стала так ставить вопрос. Скорее нужны понятные, разделяемые большинством правила и границы. Они могут быть прозрачные, но должны позволять сосуществовать одновременно и тем, и другим. Но почему никто не думает о чувствах неверующих? Сторонников крайних форм светскости у нас не более трети. 15 процентов считают, что религиозные организации вообще не должны вмешиваться в общественную жизнь. Большинство же допускают определенное участие религиозных организаций в тех или иных формах общественной и политической жизни. Рискну предположить, что значение церкви и религии в нашем обществе сильно преувеличено. По крайней мере, судя по числу верующих на душу населения. С одной стороны, вы правы. Количество воцерковленных, глубоко верующих людей у нас не превышает четырех процентов. К ним можно прибавить еще 10 процентов тех, для кого приходская, общинная жизнь тоже важна. Итого, 14 процентов. Но при этом около 75 процентов россиян считают себя православными, хотя только 70 процентов из них верят в Бога. Религиозное сознание по большей части очень размытое: одновременно верят и в Бога, и в переселение душ, и в приметы, и в разум, и в самого себя, вследствие чего граница между верующим и неверующим очень зыбка. Люди позиционируют приверженность к православию, скорее как свою культурно-цивилизационную идентичность. Церковь уже не рассматривается как сугубо религиозный институт. Скорее она становится символом общей культурной традиции и идентичности. Фото: Владимир Астапкович / РИА Новости Чтобы посмотреть на пояс Богородицы люди занимали очередь к храму Христа Спасителя с ночи. Некоторым пришлось провести на морозе по пять — шесть часов. Каково сегодня влияние религии и церкви на общественное сознание? В чем оно выражается? Церковь воспринимается большинством как легитимный институт, обеспечивающий стабильность общества. По уровню доверия это третий институт после президента и армии — 60 процентов. Намного больше, чем у губернаторов, полиции, политических партий и судов. За счет чего? За счет социально значимых проектов, таких как благотворительность и милосердие. За счет участия церкви в духовно-нравственном воспитании граждан. Многие отмечают заметную роль церкви в разрешении межнациональных конфликтов. При этом место церкви в государственном управлении остается за скобками. Тут существует очень интересный момент. С одной стороны, наши сограждане не хотят, чтобы религиозные организации вмешивались в политическую жизнь. Но с другой стороны, большинство (72 процента православных, 57 процентов мусульман и до 50 процентов атеистов) готовы поддержать при определенных условиях усиление роли РПЦ в принятии важнейших государственных решений. Если речь зайдет о безопасности страны и защите ее суверенитета. Но что может сделать церковь для безопасности ? Религиозные организации рассматриваются в качестве одной из тех сил, которая может помочь в защите от такой угрозы нацбезопасности как культурно-нравственная деградация. Так вот откуда наши беды. От культурно-нравственной деградации. Зря иронизируете. Эту угрозу наши сограждане называют в числе трех главных. Даже боюсь предположить, что может быть страшней? Люди опасаются втягивания России в долгосрочный конфликт на Украине и очень обеспокоены ухудшением системы образования и медицинского обслуживания. Но я бы подчеркнула, что все три перечисленные угрозы беспокоят россиян практически в равной степени и опережают все прочие. Православные активисты пикетируют здание Мосгорсуда, где рассматривается дело участниц панк-группы Pussy Riot Фото: Владимир Астапкович / РИА Новости Православные верующие склонны к радикализму? Что представляют собой православные активисты? Если речь идет о каких-то организованных командах, то к церкви это не имеет никакого отношения. Есть ряд течений, далеко не массовых, о них мало кто знает, включая молодежь. Мы проводили исследования и выяснили, что только один процент опрошенных, что-то слышал или читал о них именно как об организациях. Они преследуют какие-то свои интересы. Выдавать эти группы за выразителей чувств верующих — самая большая ошибка. По крайней мере, церковь нисколько не поддерживает такую радикальную деятельность. Но почему-то не говорит об этом. Как и о ситуации с «Тангейзером». Этот вопрос корректнее задать не мне, а тем, кто может выразить позицию церкви официально, например, профессору Владимиру Легойде (председатель Синодального информационного отдела Московского Патриархата, прим. «Лента.ру») или протоиерею Всеволоду Чаплину (председатель Синодального отдела Московского Патриархата по взаимоотношениям церкви и общества, прим. «Ленты.ру»). Беседовал Роман Уколов http://lenta.ru/articles/2015/04/14/religion/

УДК 316.6 RELIGION AND MENTAL HEALTH Kuburić Z. Zotova A. НАУЧНЫЙ РЕЗУЛЬТАТ. СЕРИЯ: СОЦИОЛОГИЯ И УПРАВЛЕНИЕ Год выпуска 2014 Том 1 Номер выпуска 2 (2) Сс. 38-56 Abstract: In this paper, we will present an empirical research motivated by the wish to learn how religion affects mental health, by comparing the answers of respondents from the general population, adherents of the dominant religion and smaller confessional communities, and psychiatric patients. The sample was comprised of 621 respondents, believers of Serbian Orthodox Church, Seventh day Adventist, Baptist, and Pentecostal (N=303); general population (N=225) and psychiatric patients (N=94). Instrument we used is MMPI-201. Questions that this paper seeks to answer are: Which variables related to mental health are influenced by religion, and does religion improve or imperil mental health? In what way does the society establish criteria for evaluating the other and the different and in how does this reflect on self-image of adolescents? These and numerous other questions asked during the work open the possibility of practical application of this research. Keywords: religiosity; mental health; depression; orthodox; adventists; pentecostals; baptists. РЕЛИГИЯ И ПСИХИЧЕСКОЕ ЗДОРОВЬЕ Кубурич З. Зотова A. Аннотация В этой статье мы представим эмпирическое исследование, мотивированное желанием изучить влияние религии на психическое здоровье через сравнение ответов респондентов из числа сербского населения в целом, из числа приверженцев господствующей религии и небольших конфессиональных общин, а также психиатрических пациентов. Выборка состоит из 621 респондента: верующих Сербской Православной Церкви, Адвентистов Седьмого Дня, баптистов, и пятидесятников (N=303); населения в целом (N=225) и пациентов психиатрических клиник (N=94). Использовалась программа обработки данных MMPI-201. Вопросы, на которые пытается ответить данная статья, следующие: на какие переменные, связанные с психическим здоровьем, влияют религии, и приводит ли религия к улучшению или к угрозе психическому здоровью? Каким образом общество устанавливает критерии для оценки «другого» и «отличающегося», и как это отражается на самооценке подростков? Эти и ряд других вопросов, поставленных в процессе работы, открывают возможность практического применения данного исследования. Ключевые слова: религиозность; психическое здоровье; депрессия; православные; адвентисты; пятидесятники; баптисты. Introduction The importance of religion is steadily increasing. This is recognized in different ways, but primarily in a number of religious buildings in our immediate surroundings – both in places where they were torn down and in places where they have never existed before. Confessional religious education has been included in the curriculum of public schools and children (in some places it is obligatory, while in other they can choose to have religious education) are exposed to religious influences much more than it was previously the case. There are more friends of ours who celebrate Slavas again, and this may be true for us, too. Some new, young people look for religious values, visit churches and religious communities. Some go to monasteries, others join new religious movements, or become inspired by religions of other cultures (Smith and Faris, 2002; Kuburić and Moe, 2006; Kuburić and Kuburić-Borović, 2009; Kuburić and Zuković, 2010; Kuburić and Gavrilović, 2012; Blagojević, 2013; Kuburić, 2014). Searching for the purpose, many come to religion as a system that stands firmly on its foundation set either in the religion revealed long ago, or in a long-established tradition. Whatever the case may be, the process of secularization, which threatened previous generations with forgetting the religion, has shifted its direction towards the process of desecularization or revitalization of religion. Sociologists search for new theories of religion, for the old ones, based on Marx’s criticism of religion as the opium of the people, have lost their significance. Psychotherapists are not entirely sure according to which value system they are to assess religious problematics in their attempts to answer the needs of individuals, families and the transitional society (Šušnjić, 1998, Hamilton, 2003; Kecmanović, 2001). At the same time, we hear (less than we used to hear before), at least when Serbia is in focus, the media mentioning sects, pointing out danger that threatens individuals and their families. Religious tensions build up between large religious traditions – Christianity and Islam. In such a trend of increasingly mistrusting the religiously Other, we hear calls for tolerance and becoming familiar with others with the aim of living together in a pluralistic society, which cannot be avoided any more (Moe, 2009; Kuburić, 2010; Kuburić, 2013). What is religion in the context of individual religiosity? Religion is a very complex phenomenon, most frequently analyzed and observed through the prism of its teachings, which are more or less adopted in the course of socialization in the family, church, and the society in general. However, William James (1990) believed that theories born out of religion were multifarious and therefore secondary. The state of believing may contain just a minimum of intellect. The essence of a religious experience lies in feelings and behavior. Therefore, the cognition that brings an individual into the area of the sacred is based on the faith, which is a highly individual phenomenon. A measure of individual religiosity is a personal experience of a believer with his or her God, reflected on his or her life. A religious institution is an organized form of a religious life, which concretizes into religious communities and interpersonal relations in a given time and place. Does a life of an individual, and particularly does one’s mental health, depend on a concrete religious teaching? Are there better and worse religious organizations, and which of them beneficially affects mental health? In order to obtain correct answers, hypothesizing is certainly not enough. Empirical researches have the purpose to eliminate a doubt, while defining terms allows clear communication and mutual understanding. In attempt to define religion back in 1912, J. Leuba cited 48 definitions of religion in his «Psychological Study of Religion» and added several definitions of his own (Gill, 1969). Since that time, different authors have given their contribution by their own varied definitions of religion. For instance, Đuro Šušnjić (1998) says that everyone knows in one’s own way what religion is, but here, terminological knowledge is required. Although he is against definition, he believes that it is better to have some definition than none at the beginning of a study, but one should not take it too seriously. He offers an overview of different definitions, tests them and criticizes, and finally he establishes his own definition which does not contain a value judgment. Every «belief in absolute and mystic power» can be regarded as religion, for this belief is an important and common characteristic of all religions (Šušnjić, 1998:81). Religion is a special life-style, which is described in its teaching, expressed in its symbols, reflected in its highest values, prescribed in its norms, realized in communities of believers, toughened by its institutions, embodied in its holy persons, felt in holy places and in holy times (Šušnjić, 1998:50). Religiosity appears as an individual aspect of religious phenomenon, which can be defined as a subjective system of attitudes and as a system of inner, permanent dispositions, which include beliefs, knowledge, feelings and behaviors. Religiosity is occupation of man with an idea that God exists. Belief in a being more powerful than man is a starting impulse of forming a world view that explains all important questions. It is a system of knowledge about God and men, about the past and the future, life, death and salvation, woven into religious teachings, which is transmitted from generation to generation, yet understood and interpreted anew. Religious feelings, depending on a type of adopted religion, can be positive, negative and fluctuating, depending on the feeling of guilt and responsibility before God, as well as on the feeling of love and gratitude. Religiosity pervades a person and it is observable in behavior of believers in religious rites and rituals, as well as in everyday life style (Kuburić, 1997; Kuburić, 1999). Religious thinking is qualitatively different in different phases of personality development. There are phases of religiosity of children and religiosity of adults. From infantile to mature religiosity, personal development unfolds due to a synergy of many factors. One can talk about normal developmental phases, which occur with age and maturation, but also about phases of religiosity, which are independent of age, but depend on religious experience (Kuburić, 2013). It is common for all religions that they consist of two parts: discomfort, that is, a feeling that something is wrong with us in our natural state; and salvation, a feeling that we are saved from misapprehensions by establishing a proper contact with higher powers. If an individual suffers for his or her misapprehensions and judges them, then he or she has already consciously overcome them. An example of such an experience can be found in the Book of Isaiah, when he saw God’s glory and said: «Woe is me! for I am undone; because I am a man of unclean lips, and I dwell in the midst of a people of unclean lips: for mine eyes have seen the King, the Lord of hosts[1]« (Isa. 6:5). The encounter with God results in a consciousness about oneself as well as in discomfort. In the case of the prophet Isaiah, the salvation comes from God: «And he laid it upon my mouth, and said, Lo, this hath touched thy lips; and thine iniquity is taken away, and thy sin purged.» (Isa. 6:7). In the second developmental phase, a man identifies himself with a better part of him and becomes aware that this higher part of his is similar and connected to God, in whose likeness it was created. That closeness to the divine being causes safety and joy, which, as an acquired mood, refreshes vital forces, gives strength to endure, fills up with passion and meaning, as well as with magic or majesty. The goal of religion, in the final analysis, is life, more encompassing, richer, more satisfying; love toward living is a religious drive, which connects man with the source of life. Already with this knowledge, an assumption is clearly stated that religion has a powerful impact on a personality, by means of bringing it down to the bottom of anthropological disappointment, on one hand, and bringing it to the euphoria of internal divine being, on the other. It appears that religion makes it possible to learn limits of human possibilities, as well as how to overcome those limits. In any case, religious experience has a profound effect on a personality, and its effects are not insignificant for mental health. Defining a personality, like defining religion, is a very difficult and almost impossible task. Already in 1937, Gordon Allport analyzed by that time gathered definitions of personality (there were already 48) and came to a conclusion that all authors were right in some way and that it was not possible to bring all these different definitions down to a common denominator. «An individual, whatever else it may be, is one internal, consequent and unique organization of bodily and mental processes» (Allport, 1969:18). Although Allport alone expressed pessimism concerning the possibility to terminologically determine personality, most studies of personality accept his definition (Hrnjica, 1994), which states: «Personality is a dynamic organization, inside the person, of psychophysical systems that create the person's characteristic patterns of behavior, thoughts, and feelings» (Allport, 1969: 44). Personality, which functions as a whole in interaction with everything that exists around it, is difficult to be explained by its parts and process. Namely, there are two realities – an internal and an external one. Life is interlacing, weaving, touching of the inner and outer worlds, each time in a new and unrepeatable way. The product of this meeting is an experience which we can name personality. It realizes itself by living, on the foundation of a genetic play. A wealth of genetic potential and laws of functions have been enabled and determined probably by God Himself, who cannot be, naturally, either defined or understood, but only assume as a Personality of the Universe, celestial intelligence, absolute truth and integrative power of everything that exists. Understanding a healthy personality has also varied in contests of time and space. How can limits of sanity be determined in this variety of individualities? Each personality is different, but an ill personality differs from others by failure to fit its difference into a harmonious unity of the system called the life in a community with oneself and significant others. The question is not whether religiosity in itself is healthy or pathological, but how to distinguish between healthy and pathological religiosity. Religion in its history has offended individuals, and the main method of misuse is found in fear, which religion has intensified, instead of reducing it (Delumeau, 1986). Amfilohije, the Metropolitan of Montenegro and the Littoral (1994) defined religiosity as a pursuit of salvation from meaninglessness. It is a longing for a vertical, which gives meaning and balance to the horizontal of existence, and, in essence, all this is a pursuit of health. He believes that not every religiosity is healthy (that is why the effects of religiosity on human life and behavior are not always the same), because there are two kinds of religiosity. Healthy religiosity allows realization of the very human nature and gives knowledge of what man is and what part in man gives the true meaning, and how this meaning is realized. Contrary to this modest religiosity, which gives joy to life, there is magical religiosity, which possesses a longing for the completeness of being, for the root, health, knowing the truth of all things; however, its reaches, postulates, and ways of satisfying this longing, instead of bringing to its goal, lead away from it, frequently eclipsing the life itself and helping the disease. The reason for it lies probably in understanding God. Magic wants, without much effort, to reach its goal, knowledge and health of soul and body. Its relation toward the divine is mechanical and utilitarian. It encourages either blind and suicidal sacrifice or mechanical manipulation with God; it nurtures blind fear and nefarious arrogance. An important difference between healthy and false religiosity lies in that the former builds its safety on trust, which makes it healthy. «The Nature is healthy, always good, given to men for good and prosperity – that is what the human nature is like. Each human being is a joy and wealth of all existing worlds. No being is without purpose, dignity and a role in worlds. If so, then there is no reason for any human being to feel insignificant and worthless. There is no being without a gift, which distinguishes them from other beings and completes other beings; if there is nothing else, then the gift is their very existence» (Amfilohije, 1994: 17). Are healthy religiosity and healthy personality in correlation? An extensive work on religion and health, published in 2001 on more than 700 pages (Koenig, McCullough and Larson, 2001), represents a significant achievement in the history of medicine, because, for the first time, a critical overview and review of empirical studies were given in one place, supporting the effect of religious involvement. The book predominantly analyzed western religious traditions. The analysis of results of over 1,200 studies and 400 researches during the twentieth century, showed both positive and negative «effects» of religion on health during life from the childhood and the adolescence to the maturity and the old age. Chapters on mental health and religion (Koenig, McCullough and Larson, 2001: 97-228) cite the following positive effects: feelings of wellbeing, happiness and satisfaction with life, hope and optimism, meaning of life, higher self-esteem, more social support and less loneliness, lower incidence rate of depression and faster recovery from it, lower rate of suicide, less anxiety, less psychotic tendencies, abuse of alcohol and drugs, delinquent and criminal behavior and higher marital stability and satisfaction. As a negative effect, it is mentioned that excessive commitment to religious practices or religious social activities reflects in negligence of the loved ones and family life. A person dedicated to religion, either through prayer and studying or religious activities, may neglect his wife, children and other obligations of life, including also his job. Dedication to church and voluntary activities instead of meeting needs of the family members results in an unhappy family life, which increases stress for all family members. Furthermore, a rigid interpretation of religious scriptures, such as taking out of context and approving violence, leads to mental and physical abuse of the spouse and children. Gary Collins (1988: 117) in his book «Christian Counseling» cites Durkheim’s conclusion (Durkheim S. 1887, Suicide reprint, Glencoe, III.: Free Press, 1951) that religious people are less prone to suicide than the irreligious. According to Durkheim, this is because religion integrates people into a group. Less lonely and isolated, these people are less prone to depression and attempts of suicide. Churches and other social institutions can become therapeutic communities, where people feel welcome and accepted. Other researches also show that religion is an important factor which determines a subjective feeling of satisfaction with life (Kecmanović, 2001). People who regularly attend church feel happier than those who don’t (Allen, 1990: 123). A nationwide study on the young and religion (Smith and Faris, 2002) showed that the religious young had more positive attitudes toward the life than their less religious counterparts. Regular church or religious community attendance and active belonging are correlated with higher self-esteem and positive self-image. Jovan Marić (1995) wrote that the following factors affect the evaluation of the suicide risk: a stress situation, recent divorce, rejection, job loss and love loss. Nevertheless, patients who have obligations to their families and who seriously take care of their obligations have lower risk than persons who do not feel themselves obligated to help others. However, the risk increases when a person begins to think than he harms the close ones and that he is a burden to them. The question how religion affects suicidal behavior can be indirectly answered by indicating religious teachings on the value and the holiness of life. The Sixth Commandment of the Decalogue is: «Thou shalt not kill» (Exod. 20:13). If we remember Christ’s commandment to love oneself and the neighbor: «Thou shalt love thy neighbor as thyself» (Matt 22:39), we can understand that its function is to protect life. Basically, religious teachings are aimed at controlling aggressive and sexual urges. Religious teachings, but also attending church provides a social support and has a healthy impact on life. Religious and socially active people have a significant advantage over those who are isolated or who lack in faith. A research on a sample of believers and the general population conducted in Serbia (Kuburić, 1995; 2008; Kuburić, 2014) showed a relation between variables of mental health – psychopathology and other self-image variables, family variables and variables of religiosity. Based on results, we discovered that mental health had a high correlation with variables of psychological self, above all emotional maturity, positive body image, impulse control and adaptability. Social and family relations are very important for mental health, as well as all family variables, save religious education. The coefficient of correlation (0.17) between trust in God and mental health indicate a weak connection between these variables. However, more attention should be paid to the variable of «way of Salvation», which is the only religious variable that has a significant correlation with psychopathology variable (p=0.34). To be specific, believing in God’s unconditional love and justification by faith has a positive correlation with mental health. The conclusion is that there is no connection between religious affiliation of parents and mental health of children. Frequent religious rituals within a family are not directly connected with mental health of children. However, they can indirectly contribute in a way that allows children grow up into healthy personalities if, during these family celebrations, they develop trust in God and His love, instead of fear and the feeling of guilt, if that contributes to cognitive understanding of the world and the life, and if they do not create too big a gap between what is real – possible and ideal. From the mentioned researches and experts’ opinions, we can conclude that religiosity and active involvement in religious life contribute to mental health, but that exaggeration leads to the opposite. However, maintaining mental health is not a characteristic of believers alone, and social support is not a characteristic only of religious communities. For that reason, we want to focus our attention in this paper onto a comparative analysis of different social groups. Which variables in the system of mental health are influenced by religion, does religion make it stronger or jeopardize it? In what way religion determines criteria for evaluating the Other and the different and how does it reflect on a self-image? These and many other questions asked in this paper open up a possibility for a practical application of the results of this research. EMPIRICAL RESEACH Subject and aim of the research The subject of this study is the analysis of relations between religiosity and mental health of believers of the Orthodox and Protestant Churches in relation to the general population and the population of psychiatric patients in Serbia. The main aim of the research is to examine effects that religiosity has on mental health and to check whether there are differences between different types of religiosity and religious affiliation (churches and sects). A conceptual framework of the research contained several groups of research objectives. The first objective was to determine whether there were differences between adherents of confessional communities (this is what the non-traditional communities are called in the 2006 Law) and members of smaller religious communities (which are commonly called sects in Serbia). For that purpose, we compared results obtained from member of the Christian Adventist Church with those of members of the Pentecostal and Baptist Church. The second objective was to determine whether there were differences between members of the confessional communities and members of the dominant religious community, i.e. the Serbian Orthodox Church. In order to fulfill this objective, we compared results obtained from Orthodox theology students with those obtained from Protestant theology students in Belgrade. The third objective of this research was to check whether there were differences between believers and the general population. This objective was achieved by comparing theology students with students from the general population. We started from an assumption that the strongest religious identity is seen in those who decided to live on and by religion. The objective was to compare students of Orthodox and Protestant theology – Christians in different ways – with the general population of students. In this research, we started from the null hypothesis, an assumption that there are no statistically significant differences between the observed religious groups. The objectives mentioned above were the first three hypotheses, and in order to evaluate the test itself (which is designed for diagnostic use in psychology) and the forth hypothesis (related to statistically significant differences between psychiatric patients and general population), we compared results of the patients with the rest of the sample. Method The research was conducted according to concepts of cross-sectional studies, in which comparative method is used. Respondents were tested, which allowed us to process data quantitatively. Furthermore, general information on respondents and their statements on the role of religion in their life were also collected. The statements on religion made a quantitative analysis also possible, which helps us to better understand spirituality of different types of church organizations. The situation of testing was nonselective. Everyone present, either at church, school or hospital, could take the test on a voluntary basis – if they wanted to do so. Respondents were told that the testing was for academic research purposes and that everyone, who wanted, could be informed on their own psychologically interpreted results in an individual conversation. All respondents were given a telephone number which they could call and they were encouraged to use this opportunity (this was used by one third of the respondents). Instruments of the research and variables The dependent variables in this research are MMPI-201 scales. Factors that are considered to be the independent variables are all those that directly or indirectly can contribute to differences on the dependent variables: gender, age, marital status, profession, financial status, number of family members, whether they live in a complete or an incomplete family, religious adherence to a church, a sect or an atheist, christening – whether a person was christened or not (and if yes, whether they were christened as children or as adults), for how long they have been believers, how they came to accept their faith – in their families or they, on their own, accepted a teaching different from a teaching their families hold to. The Minnesota Multiphasic Personality Inventory (MMPI), created in 1940 (published for the first time in 1943) is, in its design, a multidimensional personality inventory, containing 566 items, which can be generally grouped into 26 topics: from general health, neurological problems, through marital and family problems, to political, sexual and professional affinities (Lemke and Wiersma, 1976; Biro and Berger, 1981; Berger, 1984). The original scale with 566 items is rarely used in practice. Results show that the item stability and reliability of the entire questionnaire drop sharply after approximately 180 items, indicating that average human ability to withstand the «test effort» lies somewhere around this number (Biro and Berger, 1981: 38). For that reason, modifications are needed, as well as shortening. This will remain a challenge for young researchers to make new modifications. Mikloš Biro and Josip Berger made a short and modified version – MMPI-201, which is the test used in this research (Biro and Berger, 1981; Biro and Berger, 1986). The test is very reliable as an indicator of reactions to stress. Our first idea, at the beginning of this research, was to examine whether believers are more resistant to stress than the general secular population. In clinical practice, the test is used in diagnostics, for selecting patients and evaluation of the course and effects of the therapeutic treatment. Each person is an individual concreteness, a personality with its own developmental capacities, experiences and behavior. It is difficult to generalize and set borders between what is healthy and what is disordered, and to infer, in scientific endeavor, about general phenomena. These are limitations and challenges this research is facing. The MMPI is an instrument based on self-evaluation and the principle of measuring dimension. The instrument is neutral when it comes to understanding the very nature of madness – is it a disorder (like a failure in the organism due to physical-chemical or biological disorder) or a conflict (a result of a conflict within an individual between biological and social needs, when one or another force overpowers the other, due to slackening of mental structure and processes), or deviation (like an atypical lifestyle or «unconstructive individualism») (Biro and Berger, 1981). Nevertheless, the MMPI best depicts a deviation that is, as a lifestyle, in opposition to the family, society and culture. The MMPI is designed to detect pathology. Concerning psychiatric disorders, it is possible to consider both qualitative and quantitative differences between normality and psychopathology. Depending on our starting concept, we can research into psychopathology as a deviation from the normality. Distribution of raw scores and their relation with T-scores (a T-score of 50 is an arithmetic mean, and T-scores of 70 and 30 are two SDs (standard deviations) away from AM (arithmetic mean). It is possible to consider the existence of qualitative differences between the normality and psychopathology, that is, to consider categorial instead of dimensional distribution of psychiatric disorders. The test has 11 scales, three of which are control scales – also called validity scales and their purpose is to check suitability and readiness of respondents for this kind of a test, i.e. a degree of confidence we may have in obtained results. These are the L-scale, F-scale, and K-scale. The L-scale or the Lie scale is a variant of a questionnaire that was used also in earlier research into moral behavior. Within this questionnaire, it is used to assess the level of temptation to falsify answers by choosing always those that put a respondent in a socially acceptable light. It can be also used as an indicator of some specific personality characteristics – rigidity, naivety… (Biro and Berger, 1986). Namely, according to Berger (1984: 338) the highest score on this scale will be achieved by someone who is perfectly sinless, that it a saint, a prude, a flawless hero and, naturally, a liar. However, there is a limit, empirically set by a score; if this limit is overstepped, the test is marked or invalidated. A very high score indicates that a moralizing protective behavior is so strong and far-reaching that the MMPI cannot make a reliable profile of pathological (negative) tendencies. Some authors recommend the upper limit at the T-score of 70. For this research, the L-scale is very important, maybe even crucial, because of the very link between religiosity and morality – a need to respond to God’s holiness with human sinlessness. In religious persons, two tendencies are present: some, like the Pharisee, hide their sinfulness behind public religiosity; yet others, out of their sinfulness, dare not lift up their head before God (Luke 18:10-13). Religious hubris – hypocrisy is as much present in believers as the feeling of sinfulness. This scale helps us recognize these two tendencies. The F-scale is a scale of strange answers or atypical behavior. A high score on this scale can have different backgrounds. The most common case of increasing the F-score is seen in inattentive respondents: they answer «blindly», without reading the questions, without understanding them (because of the lack of literacy or education). There is also a tendency to simulate, or a tendency to think in a confused way and give bizarre answers, which is often found in psychoses. A high F causes an increase in scores in most other scales, and it lies in correlation with clinical scales. The K-scale or scale of the feeling of power (superiority or inferiority) is seen as a reflection of suppression, i.e. defense against the expansion of pathology. Some patients systematically exaggerate when they present their condition, while others show the opposite behavior and diminish the severity of their disorder. In this game of addition and subtraction while describing oneself, the task of this scale is to correct the bias. Contrary to the L-scale, the source of high scores on the K-scale is usually in the area of subconsciousness. A high K-score indicates a good control, as well as preserved defense mechanism, while a low score on this scale indicates a need of a respondent to express his pathology, i.e. a tendency to self-criticism, but also a conscious «forcing» a pathological self-image (if the F-score is also high). Most authors recommend the T-score of 70 as an upper limit of tolerance for this scale. In this research we find very important just two scales. The D-scale measures the depth of clinically conditioned complex of symptoms, which constitute a depressive syndrome. A high D may indicate the only or the main pathological formation of a respondent, but it is usually an element that accompanies other psychopathological characteristics, such as characteristics of low emotional energy, along with the feeling of uselessness and inability to accept normal optimism regarding the future. A person who reacts to frustration with depression lacks in self-confidence, he or she is introverted and is constantly worried for someone or about something (Biro and Berger, 1986). Depressive characteristics that are especially accentuated are: despondency, decrease in emotional and life energy, low level of intentionality and spontaneity, tendency to self-accusation, feeling of the lack of prospect, helplessness and worthlessness. Anxiety is easily noticed and it manifests itself in many different ways (also in a somatic form). Persons of this type are perfectionists and pedantic. Symptoms that indicate a disorder of vital functions, such as libido, appetite and sleep, are commonly seen. A hereditary tendency to this kind of reactions has been proven (Biro and Berger, 1981). They are caring parents and souses, hardworking, critical of others but also of themselves. They have a compulsory need to maintain order. Although they are deeply committed to their job and they accept responsibilities, this excessive commitment tires them out quickly and increases the feeling of insufficiency. The Ma-scale relates to a hyperactive, extrovert, sociable personality. With quick associations and euphoric mood, this person frequently is in the center of attention, and their cheerfulness and humor arouse sympathies. These persons tend to overestimate their abilities and take many projects and simultaneous activities. There are also present hypervigilance, increased sexual activity and internal restlessness. A hyperactive person is cheerful and undertakes many tasks with great enthusiasm, but is usually not able to finish them. Problems: psychomotor agitation, inability to concentrate, talkativeness, exaggerated motoric and gesticulation. Some questions in this scale are merely emphasizing normal answers, which frequently increase a score of normal respondents. This profile is found in extremely extroverted personalities, people who show great enterprise, and those who tend to «pull» their surrounding and colleagues in any kind of activity. Impressions from the testing Comments of believers regarding the MMPI-201 and certain questions in it can help us to better understand both our respondents and the test itself. Right at the very beginning, believers indicated that there was a difference in their lifestyles before and after conversion. Naturally, those who had experienced conversion asked if they were to write about their «old» or «new» life. Other comments related to whom they were to compare themselves to while assessing. One level is a human-human relation, and the other level of understanding the test is when one looks at the relation between man and God. Applied statistical procedures «In order to objectively study the main source of variances in the MMPI, most researches used factor analysis. Results were mixed and they depended on whether the factor analysis is conducted on the level of items or the level of a scale, as well as on the specificity of the sample» (Biro and Berger, 1981:46). After the testing, the data were codified, entered into tables and processed using the SPSS program. Statistical processing of the data served the main goal – to determine differences between the groups of respondents. The simplest case of differentiating between respondents is when differences between the arithmetic means of two groups of respondents are analyzed in relation to one manifest or latent variable. As the first and clear insight and a possibility of graphic presentation of the results, arithmetic means and standard deviations for all groups were calculated. Significant difference on variables of the MMPI-201 test was also calculated. Variance analysis confirmed all present differences in a multidimensional space of the researched variables. For calculating relationships between variables, the linear correlation coefficient was used. Since the subject of this research is multivariant, it was needed to determine a smaller number of basic variables, which explain such a mutual correlation, so we used factor analysis, or more precisely, principle component method. Canonical discriminant analysis as used as a method for multivariant data analysis. This allowed us to determine the maximum separation line between the researched groups, as well as real structures of their differences, i.e. latent content dimensions which separate them. Sample The total number of respondents in this research was 621. It was formed from different groups, which are relevant for this study. The target group was a group of believers of the Protestant churches who make up to a half of the sample. The second segment of the study was concerned with student of the public university (Faculty of Philosophy, Faculty of Electrical Engineering, Faculty of Agriculture, in total N=134) and students of theology (Orthodox theology at the Faculty of Theology in Belgrade N=80 and Protestant theology in Belgrade N=88; in total N=302 students). Characteristics of the sample During this research, 621 respondents were studied, of whom 312 (50.2%) were males and 309 (48.8%) females. Most of the respondents filled out the tests at their university or church – 527 (85%), but in order to compare different groups using the instrument with clinical scales, we tested 94 psychiatric patients as well. They, like students from the general populations, were not asked about their religious affiliation. According to self-evaluation, 127 (20.5%) were atheists, while 494 (79.5%) were believers. It was common for their family members to belong to the same religion, so the majority of the respondents share the religion with their parents (62.8%). However, 37.2% stated that they were alone in their faith, either because their parents were atheists or because they accepted a Protestant type of religiosity. These proportions are not related to the general population in Serbia, but only to a sample with respondents sorted out into groups of almost equal number of respondents. This is because our aim was not to examine the sociological structure of the population, but psychological effects that religiosity exerts on mental health of believers. The proportion of the Protestants in the general population is approximately 1% (Kuburić, 1997). The sample in this research is consisted of almost equal number of five different population groups (general population – students of secular faculties; believers – theology students of Orthodox and Protestant theology; patients of psychiatric institutions). Since the selection of respondents was not conducted, the sample simultaneously represents a social structure of the examined groups. So, in the sample of believers, females are much more numerous, as well as they look for a help in psychiatric institutions in a larger number. However, the situation at the faculties of theology is completely opposite. There are twice as many young men who study theology than young women. In this way the balance in gender structure is achieved in the total sample. On the sample of our respondents, we may test an assumption that stress and accumulated life experience cause women to react neurotically, passively or with a withdrawal and sickness, while men react actively, and if aggression is too high, their reactions are destructive and psychopathic. Perhaps we can recognize here the nature of women’s «hidden sexuality» (Toševski, 1994) and the nature of the female being in general, as well. A suppressed energy, forbidden to manifest itself, is directed toward the inside of a female being, where it grows and develops. If she does not succeed in creativity, beauty, giving birth and love, woman reacts with an internal suffering, which destroys her more than others, producing a need for salvation. For that reason, Christian churches are full of women who seek God’s mercy. Although women are more numerous in Christian churches, they are more dissatisfied with their churches than men (Kuburić, 1996). Whether this is a result of emotional instability, great expectations or truly poor behavior of men toward women within the institution of marriage and church, it is a question yet to be answered by researchers. 420 respondent live in a complete family (68.6%), while 201 (32.4%) live without one of the parents. Most of respondents believe they live averagely, like other people they know – 446 (75%). Above the average, in good financial standing, there are 87 (14%), while 68 (11%) respondents live below the average financial status. Characteristics of the subsample of psychiatric patients N=94 More than a half of psychiatric patients who sought psychological help at the Institute for Neuropsychological Disorders «Laza Lazarević» during 1998 and filled out the MMPI-201 questionnaire were between 18 and 28 years of age. If we observe the distribution by gender, we can notice that men and women are different in that men seek psychological help at the age of 18. The number steadily decreases toward the age of 28. The forties are again a period of crisis, when a number of men come back or seek psychiatric help. Among women, 18, 23, 28, 40s, and 50s are the most common ages found in the population of psychiatric patients. Furthermore, the number of women who seek psychiatric help is larger than the number of men, which is the case in other studies as well (Kuburić, 2009). In our sample of psychiatric patients, there are 61.3% of women and 38.7% of men. 28% of patients live in marriage, while 72% have no spouse. Those who live in a complete family make up 61.3% of the sample, and 38.7% live in an incomplete family. The distribution of number of family members with whom these patients live is as follows: 4 (35%), 3 (24%), 2 (14%), 1 (13%), 5 (8%), 6 (2%), 7 (2%) and 8 and more (1%). Regarding diagnosis, depressive characteristics are dominant in the population of psychiatric patients. RESULTS OF THE RESEARCH Interrelation of psychological dimensions from the intercorrelation matrix indicates a large number of statistically significant, high and moderately high correlations. From that large number of variables, it was needed to set a smaller number of basic variables or factors which explain such a mutual relation, which was done by factor analysis, i.e. principle component analysis. Out of 11 independent variables, factor analysis singled out three principle components or three factors, which explain 76% of the common variance of the whole system. Isolating characteristic values of the most important latent variables was done by the Guttman-Kaiser criterion. Based on the obtained results, factor analysis brings us to the conclusion that the first component is generally psychopathology that manifests itself through self-accusation, self-pity and passive-aggressive behavior. The first factor which explains 49% of the total variance, and includes almost all clinical scales, with very high saturation of 0.896 for the depression scale, then F (0.824); Sc (0.823); Pt (0,818); Pa (0,814); Hu (0,774); Hs (0,733) and the lowest saturation for Pd (0,643). The second principle component (factor 2) is the most saturated variable which determines the approach to the test, representing oneself (which has two tendencies: a tendency to hide pathology and a tendency to openly show the presence of symptoms that means seeking help). This factor saturates the L scale (0.668) and the K-scale (0.733). The third principle component is most saturated with the Ma-scale (0.720), which represents stress activity, emotional maturity or immaturity, and hyperactivity. Therefore, based on the factor analysis of the dependent variables in this research, we can conclude that the variables are grouped into three important factors: clinical picture, approach to the test and readiness to use mental energy in a constructive way. Differences between believers, general population, and psychiatric patients The aim of this part of the research was to determine whether there are statistically significant differences across respondents from the general population, believers, and psychiatric patients in the system of the observed variables. If statistically significant differences exist, we want to determine which variables contribute most to those differences between the samples of respondents. In order to realize the set goal, canonical discriminant analysis was used for data processing. Psychiatric patients in relation to the general population We believe the first thing that has to be brought up concerning the results are differences between healthy and ill respondents, or, better to say, those who were tested at universities and those tested at churches and psychiatric hospitals. The MMPI test was designed for diagnostic purposes, so our position about the results will be the best if we compare MMPI-201 results of the patients with the results of the respondents from the general population and then to look for a place of the believers in our research, who express their religiosity either by studying theology or by belonging to a small religious community which they frequently attend (at least once a week) and who are ready to display their religious identity, which is not especially valued by the society. The discriminant analysis isolated only one discriminant function that is statistically significant for discriminating groups of respondents in the examined discriminant space. If we draw a profile according to the presented results, it can be well seen that they perfectly fit into the T-score of 50 for our sample of the general population, which insignificant increase on the Pd and Ma scales, which can be interpreted to show that religiosity, which dominates in our sample, is against conformism, majority and submissiveness. Arithmetic means of psychiatric patients are slightly below the T score of 70, which indicates that psychopathology is two standard deviations away from the distribution of the general population. A drop is only present in the Ma-score, where our two distributions meet. There are more extroverted individuals in our sample, who are more inclined to activities and enterprise. Namely, Christians are really inclined to «pull» their close ones on the way of salvation. In the sample of psychiatric patients, depressive elements are dominant and decreased mental energy is also noticeable. Differences between theology students and students of secular faculties The aim of this part of the research was to determine whether there are statistically significant differences between the respondents of the general population and theology students within the system of the observed variables. If statistically significant differences exist, we want to determine which variables contribute most to those differences between the samples of respondents. In order to realize the set goal, canonical discriminant analysis was used for data processing. The discriminant analysis isolated only one discriminant function that is statistically significant for discriminating groups of respondents in the examined discriminant space. Theology students have a higher score on the control scales, which indicates a possible unwillingness to expose their own negative characteristics as well as a certain level of rigidity. From the religious aspect, flexibility, compromises and indulging a sin are not positive characteristics, so this can be viewed as a quality of religiosity. An accentuated need not to commit a sin is characteristic for believers, which is close to perfectionism; but sensitivity to already committed sin is also typical, when, under the influence of conscience, they make their lives bearable by suppression. A difference on the Pd-scale is significant on a level of 0.01 indicating a higher level of disrespect for human authority among the religious. If these results are compared with the results of previous studies (Kuburić and Kuburić, 2006), according to which, morality and empathy are stronger among religious persons, then we can interpret this by saying that in circumstances of secular society, when religion was unpopular, religiosity was a characteristics of people inclined to individualism, so disrespect for social norms relates to accepting religion as a personal value system, which can be further understood as a decreased ability of social adjustment. In the Church, as an institution, there are many rules of behavior, especially among Adventists, and they represent increased behavior surveillance. In that way, already present empathy in correlation with moral behavior is enhanced by the context of law and surveillance in a religious community. Heteronomous morality, which can be labeled as a religious legalism, is suitable as a framework that protects believers from experimenting with social adjustment and creates rigid personalities in service of safety. Keeping away from «sins», which almost always occur in interpersonal relations, causes social isolation, which can be complete – monkhood, or group isolation – different smaller religious communities, sects, cults, which become self-sufficient in their quest for salvation (Vernette, 1997; Kolarić, 1987; Đorđević, 1990, Hill, 1987). For the sample of theology students, we can say that they are efficient, productive and active, which is indicated by an increase on the Ma-scale, for which it is known that it has a tendency of increasing in so called normal profiles (insisting on one’s own health and normality), and on the other hand, it depicts members of this sample as extroverted, enterprising and ambitious personalities. Differences between students of Orthodox and Protestant theology Variance analysis for students of the Orthodox and Protestant theology shows that the only differences exists on the L (0.05) and D (0.01) variables, which indicates an increase on the L-scale of the Protestant theology students and higher level of depression among the Orthodox theology students. An increased need to hide themselves and to give a better picture of themselves can be caused by increased neuroticism or, simply, by morality. Both characteristics were found in previous researches (Kuburić, 2013). Discussion of the study results Interpretations of the MMPI went from analyzing individual scales, through combining the most prominent scales, to sequential a typological approach. Profile analysis, based on interrelation of certain scales and on the two (or rather three) the most increased scales, shows that most widely used principle of MMPI interpretation demand an excellent clinical experience (Biro and Berger, 1981). In this research, we did not deal with individual profiles and their analysis, but with groups of respondents and their mutual differences. Statistically significant differences, on same scale, indicate tendencies that are present in a group that we compare. Certain items in the questionnaire can help us to better understand differences between religious and irreligious respondents. For instance, item: «I know precisely who is responsible for most of my problems». As believers understand it, this usually refers to the tempter of humans and the enemy of God. Several times during the testing, a question was asked whether these claims referred to humans only. Namely, an idea that someone attempts to influence someone else’s life, thoughts and behavior can refer to God or to His enemy. A believer is aware of the importance of these beings in his own life and he gives them greater significance than to influences by other humans. Believing in God makes a person, on one hand, more open minded and allows a different understanding of the reality. We cannot interpret everything religious as pathological. Like any other thing in life, religiosity can be healthy, but it can also be disordered, depending on a person and his ability to put the faith in the service of a healthy lifestyle or else faith can become a factor that drags him away from a healthy lifestyle. A difference between a vision and hallucination was beautifully described by Vladeta Jerotić (1997). An importance of limits that religion imposes was discussed by a believer who noticed: «When I doubted the law, everything in my life collapsed.» Safety is based on rules given by God Almighty. Wanting to help other people to rise from their chaos, this believer tries to find a scientific proof for God’s existence. His idea is that there should be an effort on a cognitive acquisition of knowledge about God, so that these convictions can affect emotional safety. Namely, when a person believes in God, a step that follows is getting to know God, who he is and what he is like in a relation to man. Necessarily, there is a fear because of one’s own sinfulness and unworthiness. What does God ask and expect? Directing oneself according to God’s demands is the way of morality. Here, a question of the psychological state of a person who has had a religious experience. The question is: What is an optimal level of religiosity, which allows maturation of a person up to an autonomous morality, without psychopathological consequences? There is a type of religiosity that is directed to self-accusation and annihilation of joy in life and enthusiasm that leads to activity and joy of completion, as if it supports psychopathology. Withdrawing from life, a wish not to give birth, desire to disappear, and passivity are more destructive than constructive behaviors, against life, against activity, against sexuality, against commitment. In a religious experience, withdrawing in one’s own individuality, with no communication with the outside world, can represent the utmost form of religiosity, which is completion and joy of meeting powerful personalities in faith. However, a correct interpretation always lies in context of the life of a person and his surroundings. Christian believers have a tendency to live an active life, which wins other people. Missionary activities, music, prayer, everything is in the service of wining people for the eternal life. To approach another person is not a rude behavior, but an imperative of wining souls for Christ. Due to the feeling of transience of life and importance of saving people, a level of functioning rises, not because of some internal need that is rooted in pathology of a person, but because of the mission that engages all potentials. According to a study of Jelena Vlajković (1998), for more successful and less risky course of a crisis, a great importance lies in a social support, which a person in a crisis gets from his social surroundings. An internal locus of control and looking at the future are also connected with a successful course of a crisis. Almost all religions offer a community of believers, which has a possibility, like an extended family, to provide a social support to a fallow believer. A function of integrating believers, through common beliefs and participation in ceremonies, provides safety and protection, offers a hope for the future that overcomes boundaries of the worldly life. That is the reason why they spontaneously feel that it is possible to find peace and the purpose of life in church; especially adolescents, when they feel internal turmoil as a result of growing up and taking up roles of adults. They gladly join religious communities which offer them a stabile value system and limits that give safety. Conclusion Based to the results of the research, we learn that differences between healthy and ill respondents are significant on all variables, while differences between groups of believers are slightly present only on some variables. Based on factor analysis of the dependent variables in this research, three important factors were isolated: clinical scales, approach to the test and readiness to use mental energy in a constructive way. According to the results of discriminant analysis, the starting hypotheses are confirm, that is, there are no statistically significant differences between members of the Orthodox and Protestant churches in Serbia on the clinical scales. Furthermore, the difference regarding mental health between believer and the general population is not significant. There are differences on the scales that measure the approach to testing and willingness to speak openly about oneself, but also on the third factor, which represents readiness to constructively use mental energy. In interpretation of the results, an advantage is given to the idea that religious respondents organize their psychological functioning by relying on religious teachings, which shape a value system and moral behavior. For orthodox believers, who belong to a religious community of a traditional type, religious rituals and community is important, because they provide a feeling of safety and belonging. Religious norms are also an important support for mental health, since they give safety and a backing in mental functioning and recognizing limits. Religion as a rationalization of suffering and the Church as a therapeutic community allow catharsis through rites along with cognitive mechanism of understanding the Salvation. Facing their own fear and uncertainty of life, questioning the meaning of life and astonished by the wealth of unrealized possibilities, which vanish in the blink of an eye, intelligent, both in a cognitive and in an emotional way, young people seek a system that is powerful enough to provide them safety and to reduce anxiety. Like psychology, theology also offers a possibility of better understating of oneself, through cognition, as well as the possibility of actively helping others. The value system of the institution based on traditional values and organized according to a tested model, which integrates all aspects of knowledge and activity, from religious teaching to ritualistic and mystic experience. The meaning of life offered by religion is one of its main functions. Viktor Frankl (1981; 1982; 1985), in his logotherapy, recognizes the role of religion in treating mental disorders. Vladeta Jerotić (1997) wrote that Christian individualistic way is not a way that leads to a blissful state without conflicts, fear, or doubts; this way is not any kind of celestial harmony on the Earth without feeling of guilt and without guilt. However, this way is a designed way, where every new fear and a new guilt are experienced as a call from God to greater perfection toward «the measure and completeness of Christ». However, that first phase in religion, which causes a feeling of guilt in believers, is in the service of choosing orientation and direction, improving oneself and one’s own personality, working toward the salvation from sin. In the process of conversion, in meeting with God, man feels himself tiny. That painful feeling motivates man to seek a help from God, to seek forgiveness and salvation, which every theology understands in its own way. In Christianity, the rituals of christening and feet washing symbolically remove the guilt from a man and bring back self-esteem, which is accepted by association with the clean and the powerful, symbolized by a white dress. Justification by faith is a powerful instrument in theology, which has psychotherapeutic effects. The Orthodox theology, according to the results of this research, appears to nurture some kind of sorrow. The feeling of guilt, present in consciousness of believers, indicates a life permeated with suffering. Saints were usually martyrs, who came to enlightenment through suffering. Suffering, as a cathartic experience, is sometimes wished for, and one lives with it. However, in Protestant theology, there is a need of avoiding suffering, it is symbolically experienced in rituals, and one frees oneself from it through work, order, and responsibility, in other words, through an organized lifestyle, which is achieved by internalization of religious norms in the process of individualization. Christian hope is based on withstanding evil and actively pointing to good. Naturally, this is more theory than practice. However, on a level of psychological functioning, we can notice that Christian believers have accentuated personality characteristic such as sharpened conscience and lower threshold of feeling guilt. At the same time, there is self-overestimation; believers think they are more moral than others are. There is also hostility manifested as a self-accusation and higher discontent with one’s own body, whose aggressive and sexual urges are recognized. Torn between «I can» and «I want», which is a situation expressed in words of Paul the Apostle: «O wretched man that I am! who shall deliver me from the body of this death? … for to will is present with me; but how to perform that which is good I find not.» (Romans 7:24, 7:18) Salvation – faith and/or deeds, orientation toward God’s example, crucified and resurrected Christ give a possibility of seeking one’s own balance and measure in religious life. Exaggerating in any direction is a symptom of psychopathology. A paradox lies there, that only then, when man surrenders himself to the salvation by faith and gives up on good deeds, good deeds became a factor of salvation, because there is no place for a reword in morality. Christianity has for two millennia provided satisfaction of spiritual needs of man and has given a measure of developing a personality, which goes from building up faith in oneself, other fellow human, and God, to self-realization in the individualization process that allows autonomous morality and responsibility toward life. Christian perfectionism inspires optimism, but it also permits depression, which is connected with the lack of understating, disappointment, or failure in Christian life. References 1. Allen B. (1990) Personality, Social and Biological Perspectives on Personal Adjustment, Brookss/Cole Publishing Company, A Division of Wadsworth, Inc. 2. Allport G. (1953) The Individual and his Religion, New York: The Macmillan Company. 3. Амфилохије, митрополит црногорксо-приморски (1994) Улога религије у опстајању људске заједнице, у: Религија и душевни живот човека, Зборник радова, Београд. 4. Бергер Ј. (1984) Психодијагностика, Друго измењено и допуњено издање, Нолит, Београд. 5. Биро М. и Бергер Ј. (1981) Практикум за примену и интерпетацију MMPI, Београд: Савез друштава психолога Србије. 6. Благојевић М. (2013) Савремена религиозност студената и десекуларизација српског друшва, у: Благојевић, М., Јабланов Максимовић, Ј. Бајовић, Т. (ед). Постсекуларни обрт: религијске, моралне и друштвено-политичке вредности студената у Србији, Београд: Институт за филозофију и друштвену теорију (Центар за религијске студије), Фондација Конрад Аденауер и Центар за европске студије. 7. Collins G. (1988) Christian Counseling, A Comprehensive Guide, Word Publishing, Dal­las, London, Vancouver, Melburne. 8. Делимо Ж. (1986) Грех и страх, Стварање осећања кривице на Западу од XV до XVIII века, I и II, Књижевна заједница Новог Сада, Дневник. 9. Ђорђевић Д. (1990) О религији и атеизму, Прилози социологији религије, Градина – Ниш и Стручна књига – Београд. 10. Frankl V. (1981) Nečujan vapaj za smislom, Naprijed, Zagreb. 11. Frankl V. (1982) Zašto se niste ubili, Zagreb: Oko tri ujutro. 12. Frankl V. (1985) Bog podsvijesti, Psihoterapija i religija, Kršćanska sadašnjost, Zagreb. 13. Gill J. (1969) The Psychology of Religious Development, u: Clinical Psychiatry and Reli­gion, International Psychiatry Clinics, Vol. 5, No.4. pp. 5-18. 14. Хамилтон, М (2006) Социологија религије, Београд: Клио. 15. Hill M. (1987) Sect, u: Eliade M. (ed.) The Encycopedia of Religion, Macmillan, New York, London. 16. Хрњица С. (1982) Зрелост личности, Завод за уџбенике и наставна средства, Београд. Јамеs W. (1990) Raznolikosti religioznog iskustva, Studija ljudske prirode, Zagreb: Na­prijed. 17. Јеротић В. (1997а) Хришћанство и психолошки проблеми човека, Богословски факултет Српске Православне Цркве, Београд. 18. Јеротић В. (1997б) Мистичка стања: визије и болести, Друго издање, Горњи Милановац: Лио и Ваљево: Интелекта. 19. Кецмановић, Д. (2001) Да ли је одређење душевног поремећаја вредносно неутрално?, Психијатрија данас, Вол. 33. 3–4:239–257. 20. Koenig, H., McCullough, M. and Larson, D. (2001) Handbook of Religion and Health, Oxford University Press. 21. Kolarić J. (1976) Kršćanin na drugi način, Veritas, Zagreb. 22. Коларић Ј. (1987) Неки аспекти интерпретације Библије код малих вјерских заједница, Марксистичке теме, 3-4. Ниш, стр. 93-106. 23. Кубурић З. (1996) Религија и полне разлике, Социолошки преглед, Vol XXX, No. 4, pp. 429–455. 24. Кубурић З. (1997) Однос између емпатије и религиозности, У: Јоксимовић, Гашић-Павишић и Миочиновић (ед), (1997) Васпитање и алтруизам, Зборник института за педагошка истраживања, Београд. 1997. пп. 291–307. 25. Kuburić, Z. (1999). Hrišćanstvo i psihičko zdravlje vernika. U: Z. Kuburić i M. Vukomanović (ed.). Hrišćanstvo, društvo, politika. Niš: JUNIR godišnjak – godina VI, 75–88. 26. Кубурић З. (2009) Породица и психичко здравље деце, Београд: Чигоја штампа. 27. Kuburić, Z. i Kuburić-Borović, M. (2009). Revitalitalization of Religion in the Balkans. U: Danijela Gavrilovic (Ed). Revitalization of Religion – Theoretical and comparative aproaches. Niš: YSSSR, 2009. 45-56. 28. Kuburić, Z. (2010). Verske zajednice u Srbiji i verska distanca. Novi Sad: Centar za em­pirijska istraživanja religije. 29. Kuburić, Z. (2014). The Selfimage of adolescents in the Protestant Family, A Study of Seventh-day Adventist Families in Proedominantly Orhodox Serbia, Lewiston Lampeter: The Edvin Mellen Press. 30. Zorica Kuburić i Ana Kuburić (2006). Differences between Secular and Spiritual Identity, Sociology, Vol. XLVIII, No. 1, January-March, 19-37. 31. Kuburić, Z. and Moe, C. (ed.) (2006). Religion and Pluralism in Education, Compara­tive Approaches in the Western Balkans. Novi Sad: CERI in cooperation with the Kotor Network 32. Кубурић, З. и Зуковић, С. (2010). Верска настава у школи. Нови Сад: Центар за емпиријска истраживања религије и Савез педагошких друштава Војводине. 33. Кубурић З. и Гавриловић, Д. (2012). Веровање и припаданње у савременој Србији, Религија и толеранција 19. 201-213. 34. Lemke, E. and Wiersma, W. (1969) Principles of Psychological Measurement, Houghton Mifflion Compan, Boston. 35. Марић Ј. (1995) Клиничка психијатрија, шесто прерађено и допуњено издање, Београд. 36. Moe, C. (2008) Images of the Religious Other. Novi Sad: CEIR. Олпорт Г. (1969) Склоп и развој личности, Култура, Београд. 37. Свето писмо старога и новога завета, Британско и инострано библијско друштво, Београд. 38. Smith, C. and Faris, R. (2002) Religion and the Life Attitudes and Self-images of American Adolescents, a research Report of the National Study of Youth and Religion, Number 2. University of North Carolina at Chapel Hill. 39. Тошевски, Ј. (1994) Планета жена, о дејству и еволуцији сексуалности жене и мушкарца. Папирус. 40. Шушњић Ђ. (1998) Религија, Чигоја штампа, Боград. Вернет Ж. (1997) Секте, Плато & XX век, Београд. 41. Влајковић Ј. (1998) Животне кризе и њихово превазилажење, Плато, Београд. 42. Wеber M. (1989) Protestantska etika i duh kapitalizma, 2. izdanje, «Veselin Masleša» и «Svjetlost», Sarajevo. СВЕДЕНИЯ ОБ АВТОРАХ Кубурич Зорица, профессор социологии религии, президент Центра эмпирических исследований религии Университет города Нови Сад, ул. Зорана Джинджича, 1, Нови Сад, 21000, Сербия Электронный адрес: zoricakuburic@gmail.com Зотова Анастасия, аспирант кафедры философии Белградский университет, Студенческая площадь, 1, Белград, 11000, Сербия Электронный адрес: zoricakuburic@gmail.com DATA ABOUT THE AUTHORS Kuburić Zorica, Professor of Sociology of Religion, President of the Center for the Empirical Research of Religion University of Novi Sad, 1 Dr. Zoran Djindjic, Novi Sad, 21000, Serbia E-mail: zoricakuburic@gmail.com Ana Zotova, PhD Student of Philosophy University of Belgrade, 1 Studentski trg, 11000, Belgrade, Serbia E-mail: zoricakuburic@gmail.com [1] Translator’s note: The King James Version is used for all quotations from the Bible, since it is the closest to the Serbian translation of the Bible used by the authors.

Рожнов В.Е. Рожнов Владимир Евгеньевич (1918 - 1998) - российский психотерапевт. Доктор медицинских наук (1956), профессор (1965). Окончил военный факультет 2-го Московского медицинского института (1942). В 1966-1994 гг. заведовал кафедрой психотерапии Центрального института усовершенствования врачей. Заслуженный деятель науки РСФСР, руководитель Всесоюзного Центра по психотерапии Минздрава СССР. Главный редактор и соавтор «Руководства по психотерапии». С 1972 г. читал лекции по психоанализу и, по словам учеников, был едва ли не единственным, кто в СССР давал знания о психоанализе. Гипноз и мистикаСоавтор: Рожнова М.А. Гипноз, внушение и связанные с ними явления веками используются священнослужителями для совершения религиозных «чудес», пророчеств, сверхъестественных видений, «чудесных исцелений» и т. п. Авторы брошюры рассказывают, как физиология, психология и медицина доказали, что в основе этих необычных состояний лежат достаточно объяснимые закономерности психической деятельности человека. Гипноз и религияНаверное, нет другого вопроса, который вызывал бы столько ложных, спорных, реже правильных, мнений, чем гипноз. И до сих пор существуют противоречивые взгляды на гипноз. Человечеству гипноз известен с незапамятных времен. Но многие века он окутывался туманом мистики и религии. Жрецы и маги, «предсказатели» и «чудотворцы» использовали гипноз для обмана народа. И ныне в ряде капиталистических стран показывают с помощью гипноза «чудеса ясновидения» и «исцеления» для того, чтобы укрепить веру в богов и потусторонние силы. Однако всепроникающий свет знания достиг и этого сложного, казавшегося прежде сверхъестественным явления природы. Как человечество познакомилось с гипнозом? Как в прошлом и сейчас религия пытается использовать гипноз? Как объяснила наука гипноз и стала применять его в лечении болезней? Обо всем этом и рассказывается в брошюре доктора медицинских наук Рожнова В.Е. и Рожновой М.А. «Гипноз и религия». Гипноз и чудесные исцеления На протяжении веков появлялись и множились легенды о врачующей силе богов, о волшебниках и святых, исцеляющих больных прикосновением руки или единым словом. Среди бесчисленного множества бесхитростных выдумок, злонамеренных вымыслов и горестных грез, порожденных бессилием человека перед болезнью, можно встретить немало случаев, когда на глазах изумленных людей, во время какого-нибудь религиозного обряда или торжественного молебствия в храме, параличный отбрасывал костыли, слепой прозревал, а глухому возвращался слух... Гипноз от древности до наших дней В книге научно-художественных очерков известного психотерапевта доктора медицинских наук В. Рожнова и физиолога М. Рожновой рассказывается о легендах древности, связанных со столь сложным и загадочным явлением человеческой психики, как гипноз, об исполнении его жрецами и священнослужителями для укрепления своих позиций, о всякого рода мистических и религиозных спекулянтах на этом состоянии психики. Пророки и чудотворцы. Этюды о мистицизмеСпиритизм и астрология, теософия и оккультизм - эти слова постоянно можно встретить на страницах журналов и газет. И не случайно. Мистицизм получает наиболее широкое распространение в эпохи кризисов. Социальный строй ищет опору в мистике и мистиках: Блаватская, Распутин, Гануссен. Об этих «пророках» и «чудодеях», о механизмах мистических состояний и гипноза рассказывается в психологических этюдах профессора В.Е. Рожнова.