Поиск по сайту

Этнографический этюд профессора А.П. Быстрова В “Толковом словаре живого великорусского языка” В.И. Даля одним из синонимов этнографии названо НАРОДООБЫЧЬЕ. В этом смысле этнографичны и старосветские помещики Н.В. Гоголя, и реальные люди, ярко проживающие жизнь в своем неповторимом стиле. Не всегда их описание принадлежит специалистам-этнографам или писателям, иногда авторы – наблюдательные люди и талантливые рассказчики. Предлагаемый отрывок заимствован из воспоминаний ленинградского ученого, анатома и палеонтолога Алексея Петровича Быстрова (1899-1959). Сын и внук священника, сам окончивший духовное училище и прошедший до 1917 г. семестр духовной семинарии, он с детства знал эту среду, а блестящий талант повествователя позволил ему живо описать картинку ушедшего быта семьи рязанского священника конца прошлого века. (…) Появление в нашем доме веселого отца Леонида и его добродушной жены было для всех нас большим праздником. Даже спокойный и молчаливый отец начинал улыбаться и шутить. Весь наш дом наполнялся шумом остроумных разговоров и смеха. Тетя Лёна, так же как и тетя Саня, окончила Епархиальное училище первой ученицей, но потом, добродушно улыбаясь, признавалась, что забыла все, что когда-то изучала. Никакими философскими вопросами она не интересовалась, ни в какие споры не вступала и жила на Земле, не мудрствуя лукаво, спокойно и весело. Отец Леонид также не любил унывать. Это был огромный попище с окладистой бородой, с лохматой головой, с широким лицом и со слегка вздернутым носом. Издали он очень напоминал большого гривастого льва в рясе священника. Да и имя носил, как видите, львиное (Λєωνείδος – похожий на льва). Приехав к нам гости и ввалившись в комнату, дядя, не раздеваясь и не здороваясь, прежде всего и независимо от времени года кричал низким басом на весь дом: “А блины будут?” Мы, услышав эту фразу, поспешно бросали все свои занятия и бежали встречать дядю. “Будут, будут, - отвечала мать. – Что ты рычишь как оглашенный? Раздевайся”. “Ну, а если будут, то в таком случае здравствуйте!”. Отец Леонид обнимал отца и мать своими огромными лапами и снимал дорожную одежду. Мать тотчас же бежала в кухню и скоро там раздавался ее голос, отдающий приказания кухарке: “Наталья, скорей растопи печь!” – “Какую?” – “Большую, конечно, русскую. Видишь, Леонид с Лёной приехали!”. И в кухне начиналось поспешное приготовление блинов. Когда на стол перед дядей ставили тарелку со стопой горячих блинов, прикрытых белым полотенцем, он, потянув воздух носом, крякал от удовольствия и начинал священнодействовать. “А ну-ка, - говорил он, - дайте мне влагу. “Ю ЖЕ И МОНАСИ ПРИЕМЛЮТ”…”. К нему придвигали объемистый графин с водкой. Дядя наливал себе рюмку. “Ну-с… Желаю много лет здравствовать!”. Он быстро опрокидывал рюмку в рот и ставил ее на место, так что мы только мгновение видели ее донышко. “Так, начало положено. Водка – это альфа и омега нашей жизни”. Дядя, потирая от удовольствия руки, быстро придвигался ближе к столу и усаживался в кресло плотней. Он быстро скидывал полотенце с блинов и, подцепив первый блин вилкой, ловко бросал его себе на тарелку. Нужно сказать, что у нас блины пеклись всегда большие; размеры каждого из них почти равнялись тарелке. На первый горячий блин Леонид клал три столовые ложки густой холодной сметаны и размазывал ее толстым ровным слоем. Дядя требовал, чтобы сметана подавалась на стол не посредственно со льда из погреба. Покончив с первым блином, он говорил: “Одобряю весьма!”. И тотчас же клал себе на тарелку второй. Он разрезал его на четыре части и при помощи вилки мочил каждый кусок в блюдце с холодным молоком. Когда и от этого блина не осталось никаких следов, отец Леонид изрекал басом, покачивая своей львиной головой: “Блины – это воистину пища богов!” – и взяв третий блин, ловко свертывал его в трубочку. Проткнув блин вилкой, он погружал один его конец в тарелку с подсоленными желтками сырых яиц. Дядя делал это несколько раз, пока не съедал блин. “Добро зело!” – говорил он и тянулся к четвертому блину. Этот блин он смазывал малиновым вареньем, а затем разрезал на четыре части. Не успевали мы опомниться, как уже и этого блина не было. “А блины-то, благочинниха, уже остывать начали”, - говорил Леонид и клад себе на тарелку пятый блин. Он выливал на него две столовых ложки горячего сливочного масла. Так в уничтожении блинов ему помогали и мы все, то шестой дядин блин обычно оказывался последним. Дядя съедал его, смачивая в холодной воде с сахаром. “Отдохни, Леонид, - говорила ему мать, - сейчас горячих еще подадут”. “А вот мы пока полыновочкой займемся”, - отвечал он и тянулся к большому графину с светло-зеленой жидкостью. На дне в этом графине лежал толстый слой сочных листьев майской полыни. Дядя наливал себе вместительную рюмку этой влаги и мы, ребята, с невольным сомнением спрашивали себя; неужели он это выпьет? Нам казалось, что полыновка – это по вкусу что-то похожее на хинин, растворенный в морской воде. Отец Леонид поднимал рюмку и говорил: “Ну, отец благочинный, благослави”. – “Благославляю”. Дядя проглатывал рюмку сразу, а мы за него невольно морщились. От рюмки полыновки он только крякал громче, чем обычно, и проводил рукой себя по груди и животу. “Воистину сказано: всяк злак на службу человеком сотворил еси, - весело говорил он, - это не полыновка, а геенна огненная. Не скрываю – хороша!”. В это время на столе появлялась новая стопа горячих блинов. От покрывавшего их полотенца шел густой пар. “Только что со сковороды, - говорила мать, - не зевай, Леонид”. И дядя не заставлял уговаривать себя. Он тотчас же принимался за вторую полдюжину блинов и ел их, так же разнообразя приправу к ним, как и в первый раз. Покончив с двеннадцатым по счету блином, дядя протягивал руку к бутылке с коньяком и говорил: “Воздадим славу и честь первому пьянице – патриарху Ною. Неглупый был старик. Можно сказать, облагодетельствовал человечество”. Пока дядя пил, перед ним ставили третью стопку горячих блинов. Он быстро съедал еще шесть штук, соблюдая тот же порядок в любимых приправах. После этого он наливал себе маленькую рюмку рябиновки. “Вот теперь и я к тебе присоединюсь, - говорил до сих пор ничего не пивший отец, - не равнодушен я, грешный человек, к рябиновке. Самое приятное вино”. В это время приносили четвертую стопу блинов. Когда с тарелки исчезал двадцать четвертый блин, он слегка отодвигался от стола и говорил: “Спасибо, други мои. Надо признать, что блины сегодня удались на славу. Трудно оторваться от них. Откровенно скажу – устал”. Отец Леонид неторопливо выкуривал папироску и выпивал стакан крепкого чая. “Мрак безыменный в скудоумной голове моей, - говорил он, поднимаясь из-за стола. – Разрешите часок-другой поспать”. Он отправлялся в спальню и тотчас же засыпал богатырским сном. Через два часа он снова появлялся и, причесывая большим гребнем свои густые волосы, кричал на весь дом: “Дайте мне скорей ножницы”. Получив ножницы, он ловил кого-нибудь из нас за волосы, сажал на стул и, прикрыв плечи полотенцем, принимался стричь. Мы не могли и не хотели отказываться от стрижки, так как парикмахерское искусство было одной из слабостей нашего дяди. А для этого дяди мы были готовы пожертвовать всем. “И был он волосат, как Исав”, - говорил дядя, принимаясь за работу. “Ухо!” – пищали мы. “Что, ухо?” - спрашивал он. “Ухо режете!…”. “Ухо, говоришь? Да, действительно, кончик его я немного прихватил… А ты не вертись! Сиди смирно. Неудобно мне с этой стороны стричь-то. Ну, да это все неважно. Заживет. А вот у тебя на затылке лестница получилась – это, признаться, плохо. Придется снова начать и покороче стричь…”. “Видишь, как теперь хорошо? – любовался дядя своей работой. – Ты теперь похож на Самсона, после ночи, проведенной у Далилы… Знаешь эту историю-то? Помнишь, как она отрезала ему волосы? Он после этого потерял всю свою силу… Ну, а ты не теряй… Я ведь не Далила!” Вечером дядя обычно садился на диван и пел прекрасным низким басом, покручивая свои усы: “Усы мои, усики, перестали виться. Жена моя, барыня, стала чопуриться…”. После этих слов он делал небольшую паузу, лукаво подмигивал нам одним глазом и как бы по секрету сообщал: “Чепчик носит, чаю просит… Нельзя приступиться…”. Или, аккомпанируя себе на гитаре, он гремел на весь дом: “Леший, сидя в чистом поле, Лапти плел, свистал и пел…” Нам невольно казалось, что леший должен быть именно таким волосатым и сильным, как этот попище… “И, довольный своей долей, Ник-кого знать не хотел!” Дядя тряс своей лохматой головой и еще раз повторял: “Ник-кого знать не хотел! Д-да!” Гитара в его сильных руках то сердито рокотала, как грозовая туча, то звенела, как колокольчик. “Какой ты поп? – говорила мать. – Не место тебе в церкви!” Действительно, отец Леонид отправлял богослужение без особой торжественности; он входил в алтарь почти с улыбкой и выходил оттуда как бы слегка пританцовывая. Нам всегда казалось, что в несокрушимой силе нашего богатыря-дяди таится что-то могучее и бесстрашное, казалось, что наш любимый дядя никогда и ничего не испугается. Однако мы знали, что отец Леонид смертельно боится… грозы. Как только на горизонте показывалась темно-свинцовая, грозно нависшая туча, он уже начинал чувствовать непреодолимое беспокойство. При первых вспышках молнии он торопливо закрывал все окна и печные трубы и бежал в спальню. Там он бросался на постель и совал свою львиную голову под подушку. Мы предлагали ему пожевать покрытую плесенью корку хлеба. Это, как уверяла наша бабушка, уменьшает страх перед грозой. Но дядя только отмахивался от нас, и мы торопливо бежали на крыльцо, чтобы не опоздать к началу грозы. Нам хотелось посмотреть, как предгрозовой ветер, поднимая пыль, раздует, точно парус, хвост нашему петуху и погонит его вдоль улицы; как смущенный петух потом забьется под крыльцо и сядет там, опустив помятый хвост; как редкие первые, но крупные капли дождя ударят по листьям; как блестящим зигзагом опустится молния в наш лес; как тотчас же вздрогнет воздух от оглушительного удара грома; как потом стена дождя, как рассыпанный мешок гороха, обрушится на крышу нашего дома; как перед нашим крыльцом образуется большая лужа теплой воды, на поверхности которой будут то появляться, то исчезать большие мутные пузыри… Мы обычно любовались грозой, сидя на крыльце, а дядя лежал в спальне до тех пор, пока не смолкали последние раскаты грома. “Чудак этот Леонид! Какой божьей благодати боится!” – говорил отец, вдыхая полной грудью свежий воздух. Когда гроза стихала, из спальни вдруг раздавался сочный бас. Дядя, лежа в постели и покуривая папироску, пел во весь голос: “И, довольный своей долей, Никого знать не хотел… Нико-го! Ник-кого знать не хотел! Д-да!” Через некоторое время он кричал, поднимаясь с постели: “Благочинниха, чаю!”… Опубликовано под названием: “Леший, сидя в чистом поле, лапти плел, свистал и пел…”. Этнографический этюд профессора А.П. Быстрова. Санкт-Петербургский университет, № 4, 14 февраля 1996 г., с.26-27. https://erema-o.livejournal.com/516943.html Спасибо Ольге Ерёминой!