Поиск по сайту

Профессор Московской высшей школы социальных и экономических наук (Шанинки) рассказал о том, как в России возникает запрос на коллективное действие, почему невозможно заключить «социальный контракт» с государством и когда перестанет работать пропаганда войны. «Обыденная мораль россиянина строится на цинизме» — На своей лекции в Фонде Гайдара вы рассказывали про модель homo soveticus, которую часто используют российские социологи. Из нее следует, что основные черты «советского человека» — это пассивность, инфантилизм и патернализм, которые несовместимы с индивидуалистической этикой современного капитализма. Якобы в современной России это до сих пор доминирующий социальный тип. Эту точку зрения поддерживают многие публичные лица: Владимир Путин говорит про «элемент коллективизма» в сердце россиян, Анатолий Чубайс — про неблагодарность населения по отношению к бизнесу. Так ли это на самом деле? — Есть представление, что в СССР был выведен некоторый новый антропологический вид, причем страшно резистентный. Его ничего не берет, он в состоянии разрушить любые институты, которые нацелены на его трансформацию. Среди его типичных качеств конформность, патернализм, любовь к уравниловке. В общем, малоприятный тип, который у любого нормального человека вызывает отвращение. В основе же всего этого лежит коллективизм и ненависть к индивидуализму, с которыми ассоциируется советский человек. Здесь мы попадаем в довольно странную ситуацию. Все исследования показывают, что оснований думать таким образом ни о советском, ни о сегодняшнем российском человеке у нас нет. Противопоставление индивидуализма и коллективизма вообще довольно сомнительно с точки зрения социальной науки — ее отцы-основатели скорее были озабочены тем, как совместить то и другое. Но если все-таки пользоваться этой дихотомией, то у современного россиянина наблюдается как раз чрезмерно выраженная индивидуалистическая ориентация. По крайней мере, именно об этом свидетельствуют международные исследования ценностей, которые позволяют сравнивать Россию с другими странами. Они показывают, что Россия — одна из наиболее индивидуалистических стран. — С чем это, по-вашему, связано? — В этом нет ничего удивительного, потому что институты коллективной жизни, которые уравновешивали бы индивидуализм, у нас не развиты. Они в значительной степени подавлялись уже в позднесоветское время, а потом ими вообще никто не занимался. Начиная с девяностых мы строили либерально-демократическое общество, но из этих двух компонентов думали только об одном. Мы импортировали либерально-демократическую систему в урезанном виде — либерализм без демократии. Главными задачами было построить рыночную экономику, обеспечить экономический рост, создать конкуренцию, вынудить людей быть предприимчивыми под угрозой выживания и научить их, что никто о них не позаботится, если они не позаботятся о себе сами. Сегодня уверенность в том, что помощи ждать неоткуда и каждый должен спасать себя сам, стала для россиян основным принципом жизни. В результате усилилось радикальное отчуждение между людьми и не возникло веры в коллективное действие. Демократическая же сторона дела мало кого волновала. Но то, что мы не взяли, считая неважным, и есть самое главное: институты местного самоуправления, местные сообщества, профессиональные группы. Развитием местного самоуправления в 1990-е годы практически не занимались, а потом его вообще начали целенаправленно душить. Не занимались низовой инициативой и профессиональными ассоциациями: напротив, во всех областях, которые традиционно управлялись профессионалами, мы видим теперь бесконечную власть менеджеров и администраторов. Классический пример — это медицина. Врачи по всей стране стонут от объема отчетности, которую их заставляют производить бюрократы. Создается странная извращенная мотивация через выполнение показателей и зарабатывание денег, хотя ни то, ни другое для профессионалов не характерно — профессионалы работают за уважение со стороны общества, потому что их труд признается и ценится. Фото: Влад Докшин / «Новая газета» — Но индивидуализм здесь явно не тот, о котором можно говорить в позитивном ключе. — На недавней лекции меня спросили: каким ключевым словом можно описать российское общество, если это не «коллективизм» и не «индивидуализм»? Так вот, это слово — «атомизация». С точки зрения социологии важны не индивидуализм или коллективизм сами по себе. Современные общества могут держаться, только если есть разумный баланс между тем и другим. Наша проблема в том, что в России господствует агрессивный индивидуализм, который подпитывается страхом и превращается в жесткую конкуренцию, тотальное взаимное недоверие и вражду. Заметьте, что в России личный успех как раз очень ценится: включите любое телевизионное ток-шоу, там в качестве образцов предъявляются звезды, которые удачно сделали карьеру или бизнес, — а вовсе не те, кто что-то делает для общества. Мы часто принимаем за коллективизм зависть, неумение поддержать инициативу и развитие другого человека, понять их ценность для себя. Но это как раз проблема отсутствия общей коллективной базы — почему я должен радоваться твоим успехам, если каждый сам за себя? Точно так же уважение к правам других индивидов появляется, только если есть коллективная деятельность по защите общих прав. Только в этом случае я знаю, какова их цена, и понимаю, что от ваших прав зависят мои собственные, что мы находимся в одной лодке. — Правильно ли я понимаю, что коллективизм «здорового человека» — это не примат группы над индивидом, а наличие в обществе представлений об общем благе? В России к такой форме коллективизма отношение довольно циничное. — Да, ключевое слово, описывающее обыденную мораль в России, — это именно «цинизм». Весь разговор об общем благе стал неловким: это повод сделать так, чтобы над тобой посмеялись. Мол, где ты это общее благо вообще видел — ты что, не знаешь, как мир устроен? Такая этическая установка — это и есть следствие отсутствия баланса, результат неразвитости коллективной жизни. Самое интересное, что мы вообще-то со смехом относимся к пропаганде советского времени, но когда речь заходит про советский коллективизм, то мы почему-то продолжаем этой пропаганде верить. СССР нет уже 30 лет, но мы продолжаем считать, что советские люди были настоящими коллективистами. Хотя что было такого коллективного в позднесоветский период — непонятно. Однако верить в историю про страшного советского коллективиста очень удобно — это позволяет скептически созерцать вместо того, чтобы действовать, а заодно и выдавать себе порцию поглаживаний (ведь я-то не такой, я ценю личность и индивидуальность). Фото: Влад Докшин / «Новая газета» «Людям дают по рукам, если они хотят учредить проект» — Разве современная телевизионная пропаганда не обращается к коллективному бессознательному россиян как раз таки в этих терминах? «Мы с вами в одной лодке», «надо сплотиться» и так далее. — Конечно, те, кто озвучивает эти послания, хотят, чтобы мы с ними сплотились. Только, говорят нам, не надо сплачиваться друг с другом — это страшно опасно и обязательно закончится революцией. Положитесь на начальство, поддержите его — и оно защитит вас друг от друга и от коварных врагов. Российские элиты ни в каких формах не терпят самоорганизацию — она подавляется независимо от того, как настроены люди. Мы видели целый ряд случаев, когда люди самоорганизовывались, чтобы реализовать какую-то (мне, например, совершенно не близкую) ультраконсервативную повестку, и немедленно получали по рукам от полицейских органов. «Не надо, — говорят им. — Мы сами вам скажем, когда выходить на улицу и махать флажками». — Противники фильма «Матильда», например. — Да, и масса других случаев. Например, активист Энтео, который, по-видимому, искренний человек и несколько раз за это получил от властей. Все ситуации, связанные с разгонами выставок современного искусства. Каждый раз людям дают по рукам, если они хотят учредить свой проект, независимо от его содержания. — Получается, что пропаганда транслирует ложный тезис о необходимости сплочения. Но работает ли она, или это все бессмысленно? — Она работает, только надо понимать правильно ее цель. Цель состоит в том, чтобы преподнести атомизацию как неизбежность. Посыл официальной пропаганды не в том, что мы живем в идеальной стране с безупречными правителями. Ничего подобного — власть говорит нам: «Да, я плохая — просто вам будет еще хуже, если меня не будет, такова жизнь. Каждый человек и каждый политик заботится только о себе, это человеческая природа. Коллективное действие невозможно. Поэтому кто бы ни пришел вместо меня, он будет ничуть не лучше, только он не захочет или не сможет защитить вас от окружающих. Будет хаос и анархия». Основная эмоция, с которой пропаганда работает, — это страх, основной мотив, который она активирует, — поиск защиты. Главный мыслитель, позволяющий понимать современную Россию, — это Томас Гоббс, который в середине XVII века придумал важную для современного политического мышления конструкцию. Эта конструкция состоит в том, что между людьми постоянно идет война, и единственный способ спастись — это заключить друг с другом общественный договор, в результате которого будет установлена ничем не ограниченная центральная власть, которая защищает нас друг от друга и дает нам безопасность. Советская пропаганда работала с другими стимулами и другими эмоциями, Гоббс — не ее сценарист. Фото: Влад Докшин / «Новая газета» «Говорят, что люди сами виноваты в своих проблемах, потому что они лентяи и бездари» — Метафора общественного договора очень прижилась и в экспертном сообществе. Нам регулярно рассказывают о том, что власть и население заключили очередной «контракт», в ходе которого россияне поменяли свои политические права на стабильность, процветание, геополитическое величие или что-то еще. Каковы политические последствия мышления в этих категориях? — Идея о том, что россияне заключают с государством какой-то договор, по которому оно обязуется давать им, грубо говоря, безопасность и колбасу, а они обязуются ему повиноваться, не имеет ничего общего с теорией общественного договора. Потому что эта теория во всех своих изводах отвечает на вопрос «Откуда берется государство?». Это по определению означает, что договор с государством заключить невозможно — ведь государство само возникает только в результате договора. Мы забываем о том, что государство — это то, что мы сами учреждаем, а не какая-то автономная от нас сила, с которой о чем-то можно договориться. В результате популярной становится теория, в соответствии с которой государство — это просто самый сильный бандит, который сконцентрировал у себя наибольшее количество ресурсов принуждения. Однако это противоречие: если государство — это бандит, то с бандитом нельзя ни о чем договориться, потому что у вас нет никакого способа принудить его выполнять договор. Такой договор ничтожен. Что здесь особенно опасно? Такой взгляд на мир открывает прямой путь к приватизации государства. Мы начинаем верить, что государство — это действительно люди, которые сидят в Кремле. Поэтому граждане начинают испытывать целый набор комплексов, которые мешают им требовать своих прав: люди чувствуют себя виноватыми перед государством, потому что не выполняют какой-то мнимый общественный договор, не платят налоги, дают гаишникам взятки и при этом смеют требовать чего-то от государства. Чиновники очень любят их за это стыдить. Но государство — это не какие-то ребята в Кремле, это мы с вами и есть. Даже тот же Гоббс, когда разрабатывал своего «Левиафана», поместил на фронтиспис книги изображение великана, который состоит из тел людей. Это и есть государство, оно состоит из нас, из нашей коллективной жизни. А раз мы часть государства, то мы в нем хозяева и можем требовать соблюдения наших прав и интересов от тех, кому мы это поручили. Совершенно не важно, платим мы при этом налоги или нет. Фото: Влад Докшин / «Новая газета» — На фоне повышения пенсионного возраста многие, включая представителей либеральной общественности, стали говорить о том, что прежний социальный контракт в России перестал выполняться. У вас нет ощущения, что социальное государство окончательно сломалось, даже просто на уровне риторики? — А когда в России было социальное государство? Его давно нет даже на уровне риторики, на протяжении всех последних лет распространялась риторика ответственности за самого себя. Каждый раз, когда возникает какой-то вопрос об обязательствах государства, людям говорят, что они сами виноваты во всех проблемах. Это очень хорошо видно на примере обращения с заемщиками в секторе потребительского кредитования, где мы недавно делали исследование. Когда у заемщиков возникают трудности, им говорят: вы лентяи, бездари, халявщики и сами приняли на себя этот риск. Причем не важно, почему и при каких условиях они брали заем, почему не могут его отдавать, не обманул ли их кто-то и так далее, — в любом случае надо было больше работать и не быть лопухом. Перенос ответственности и постоянная виктимизация человека — это типичный признак отсутствия солидарности. Нам слишком страшно, что с нами может случиться то же, что с жертвой, поэтому мы пытаемся убедить себя: нет, нет, это просто она сама виновата, я не такой, я сильный, со мной такого не произойдет… — Но разве мы не наблюдаем волну своего рода «новой искренности» со стороны чиновников? Из них то и дело вырываются фразы в духе «государство вам ничего не должно», «работайте больше», «на прожиточный минимум можно отлично жить» и так далее. — Чиновники, из которых это сейчас полезло, думали так всю жизнь и при случае говорили об этом, просто случай не всегда выпадает. Конечно, сейчас это приходится говорить чаще из-за того, что пришлось проводить пенсионную реформу. Но ведь идеологический ландшафт для повышения пенсионного возраста был подготовлен давно. По всем фронтам социальной сферы мы давно видим ползучую коммерциализацию. В здравоохранении этот тренд сначала был более-менее скрытый, когда все понимали, что врачу надо давать деньги, даже если услуга формально бесплатная. Но сейчас это потихоньку легализуется: от врачей чиновники уже прямо требуют переводить пациентов на коммерческие услуги. Деятельность врачей привязывается к индикаторам эффективности и доходам, которые они приносят. То же самое происходит с образованием и наукой. Так что я не вижу никаких оснований говорить, что у нас есть или было социальное государство. Социальное государство — это поддержка. А у нас есть недоотобранные трансферты. ЧИТАЙТЕ ТАКЖЕ Врач народа. Почему доктора вновь приехали протестовать в Москву: монологи «Украинскую конфету невозможно жевать бесконечно» — Тема, которая из российской повестки не уходит, — это взаимоотношения с Украиной. Это довольно болезненная история: целые семьи распадались из-за Крыма, Майдана и прочего. Как это накладывается на нездоровый индивидуализм российского общества? Есть ли в этом конфликте какие-то непродуманные последствия? — Когда мы говорим о том, что в России не хватает коллективной жизни, это означает, что на нее всегда есть запрос. Мы видим по целому ряду признаков, что людям, вообще говоря, тяжеловато без этого. Это не только наша проблема: все сейчас начинают говорить о том, что одна из главных тенденций сегодняшнего либерального и постлиберального мира — это возвращение идентичности. Какое-то время казалось, что мы переходим в гибкий мир, где каждый конструирует себя сам, выбирает себе уникальную идентичность по нраву. Но сейчас мы видим, что по всему миру люди пытаются вернуться к корням. Отсюда правый поворот, усиление консервативных политиков, которые не предлагают внятных программ, но апеллируют к пробуждающимся эмоциям. ЧИТАЙТЕ ТАКЖЕ Наш дом — весь мир? Или только дом? Миграция и порожденный ею рост национализма раскололи Европу Фрэнсис Фукуяма, который очень хорошо ловит тенденции, в этом году написал книжку под названием «Идентичность». В людях всегда есть стремление к коллективной жизни, и в России мы видим много доказательств этому. Крымская история возникла в 2014 году, через год-два после того, как разные части российского общества стали показывать, что им нужна какая-то коллективность, что они готовы участвовать в движениях и митинговать. — Болотная? — Не только, это была целая серия. Параллельно, к примеру, мы видели бум волонтерского движения, который только частично пересекался с протестным. Фото: Влад Докшин / «Новая газета» — Теория малых дел, которую тогда продвигал Капков. — Это были связанные вещи, но участвовали в них, как правило, разные люди. Был общий запрос — и этот запрос чувствуется в стране и сейчас. Человек так устроен, что ему нужны какие-то коллективные цели, нужна какая-то идентичность. Мобилизация 14-го года — это просто способ власти ответить на этот запрос — отчасти непредумышленный, но отчасти просчитанный. Мы видели, как те же самые люди, которые показывали себя в разных движениях двумя годами ранее, брали оружие и ехали на Донбасс. Все потому, что им, грубо говоря, нужен был смысл жизни. В этом проблема сегодняшней России: люди не очень понимают, в чем состоит смысл, каковы общественно признанные цели жизни. Инициатива снизу подавляется, а единственный образец, который предлагается, — это повышение стандарта потребления. Но потребление не дает смыслов, ради которых стоило бы жить. Мобилизация 14-го года показала, что никаких «консервативных ценностей», которые, по идее, могли бы заполнить этот вакуум, у нас нет. Множество семей раскалывалось сразу по линии Россия/Украина. И сейчас мы видим, как раскалывается православная церковь. Это и есть атомизация — когда институты общей жизни слабы, то людей очень просто натравить друг на друга. ЧИТАЙТЕ ТАКЖЕ Крестный уход. Под эгидой Константинопольского патриархата в Киеве избран первый за 350 лет независимый от Москвы митрополит — До последнего времени считалось, что Украина уходит на второй план. Сейчас в информационную повестку она вернулась. Будут ли теперь работать пропагандистские призывы? — Эту конфету невозможно есть бесконечно. Некоторый ресурс мобилизации в этой теме еще есть — особенно если будут неожиданные сюжетные повороты: обострение с Украиной или любой сопредельной территорией, — и это может на время вернуть тот же самый эффект. Но понятно, что это холостая идентичность: конечно, есть люди, которые поехали воевать на Донбасс, но все остальные-то сидят у телевизоров. Телевизионная солидарность — это суррогат, и с каждым разом его эффект будет все меньше и меньше. — Если только не повышать ставки. — Тогда их придется повышать радикально, и вопрос в том, насколько к этому у элит есть готовность. Насколько они сами жаждут этого наркотика народного единства, этого сладкого чувства, что мы вместе против всего мира, и за нами правда, и мы готовы его разрушить, пусть пропадает. Негативная мобилизация — сильное средство, с него тяжело слезть. Фальшивая мобилизация через телевизор заканчивается. Хотя можно подкрутить уровень пропагандистского излучения, того единения, что раньше, это уже не дает — привыкание произошло. Запрос на коллективную идентичность сейчас вышел из-под контроля администрации президента. Репертуар практически исчерпан, поэтому люди начинают искать что-то сами, снизу. Сейчас идут движения с другой стороны: все, что происходило на последних губернаторских выборах, вероятно, не будет иметь серьезных административных последствий, но интересно социологически. Этот кейс показал готовность негативно мобилизовываться против властей. Нам плевать, кто это будет — хоть коммунисты, хоть жириновцы, хоть сам дьявол: мы в своем регионе не позволим вам править. Бумеранг негативной мобилизации развернулся и полетел обратно — и пока властям нечего ему противопоставить. ЧИТАЙТЕ ТАКЖЕ Коммунисты во френдзоне. Что означает отказ КПРФ от участия в приморских выборах «Самозанятые — идеальные люди. Никакой угрозы они не несут» — Есть гипотеза, что протестные настроения россиян канализируются в основном в частную сферу, поэтому идеальный «герой сопротивления» — это самозанятый. Он печет дома зефир, ему плевать на государство, он не платит налоги и не пользуется медицинским страхованием. Ведет ли такая стратегия к дальнейшей деполитизации общества, или же исчезновение с государственных радаров может быть ресурсом для политического действия? — В России вообще хорошо знают науку бегства от государства. Бакунин — второй главный мыслитель в России после Гоббса, а главная русская политическая философия — это анархизм. В России очень хорошо знают относительность государства, его ограниченность; знают, как можно жить вне его. Самозанятые — это пример ухода от государства, и их бегство в неформальный сектор иногда описывают как хитрую стратегию сопротивления. ЧИТАЙТЕ ТАКЖЕ Зефирно-маникюрные притоны. Налоговики проводят облавы на самозанятых. К чему это приведет? Но есть одно «но». Грубо говоря, фарцовщик самостоятелен и смел, но он не может решить проблему запроса на коллективность. Сегодня это бегство в одиночку, почти врассыпную. Анархистов же всегда интересует коллективное сопротивление — от Петра Кропоткина до Джеймса Скотта и Дэвида Грэбера вопрос всегда состоял в том, как люди совместно организуют свою жизнь помимо государства и вопреки ему. А с этим в России большая проблема — как только ты решаешь что-то поменять не только для себя, но и вокруг себя, вместе с другими, ты немедленно сталкиваешься с государством, которое внимательно пресекает любую инициативу. Множество индивидуально успешных и независимых людей в России знает это на своем опыте. Конечно, велико искушение сказать «раз я ничего не могу с этим государством сделать, я сделаю вид, что его нет». Но оно есть, и оно немедленно даст о себе знать, как только вы зайдете на его поляну. Ведь сам по себе побег от государства государству очень удобен. Государственники вроде Симона Кордонского страшно счастливы, что люди таким образом сбегают. Это же для государства двойной профит: во-первых, это самостоятельные люди, они о себе позаботятся, с ними не надо делиться; во-вторых, они не будут предъявлять никаких политических требований и не создают никакой угрозы порядку. Абсолютно идеальные люди. Фото: Влад Докшин / «Новая газета» — Но ведь такая схема работает, когда у вас существует полностью ресурсная модель государства. А сейчас главная идея российских финансовых властей — это создание прочной налоговой базы внутри страны. — Я не вижу пока реальных попыток конвертировать этих людей внутрь системы, несмотря на все разговоры о том, что «Люди — это новая нефть». Ресурсы вытягиваются, скорее, другими способами: то же повышение пенсионного возраста — это отсечение каналов, по которым к людям что-то могло идти. К тому же в экономической социологии давно известен так называемый «парадокс Портеса»: попытки заставить неформальную экономику легализоваться приводят к росту неформальной экономики. «Триггером станет новое ДТП на Ленинском проспекте» — Можно ли сказать, что в последние годы в российском обществе исчезли полутона? Ты либо с нами, либо против нас. — Это называется поляризацией. Ее, действительно, сознательно навязывают россиянам, ставя в ситуацию, когда нужно выбирать между лагерями, — причем по совершенно надуманным или вымышленным поводам. «Либо ты поддерживаешь российское государство, либо украинское». Я бы не переоценивал ее воздействие: всё же россияне в целом очень аполитичны и обычно стараются избегать конфликтов из-за политики. Гораздо хуже другое — это искусственная повестка, которая отвлекает от реальных проблем: от неравенства, от концентрации власти, от коррупции. Очень удобно подменять внутреннюю политику внешней. Это позволяет дискредитировать не каких-то конкретных оппозиционеров, а саму идею оппозиции. Оппозиция — это политическое движение, которое: а) является частью общества и действует в его интересах, как оно их понимает; б) при этом радикально противостоит действующей власти. Российские элиты в последнее время убедили себя, что так не бывает. Фото: Влад Докшин / «Новая газета» — Из ваших слов складывается достаточно депрессивная картина — прямо из учебников по теории общественного выбора, где написано о том, что люди неспособны к коллективному действию по объективным причинам. Российская атомизация подтверждает эту теорию. При этом запрос на коллективность выливается в политику идентичности, которая раскалывает общество на враждующие группы, что не лучше атомизации. Можно ли в таких условиях перезапустить демократический проект на новых основаниях? — У меня как раз нет никакого пессимистического настроя — очень интересно, что будет происходить в ближайшее время, поскольку прежний ресурс подходит к концу, а запрос на коллективность очень высок и все время прорывается. — Прорывается — но в виде крымской эйфории, например. — Он в разных формах прорывается. Главное — что он есть, и с ним можно работать. Именно поэтому каждый демократический политик, который начинает сегодня действовать, немедленно получает отклик, пусть ему и приходится непросто. Что интересно в случае с Навальным? Интересно даже не то, что он раз за разом выводит народ на улицы. Гораздо важнее, что это происходит повсюду. Кто верил, что он и его команда, приезжая в каждый город России, сумеет организовать там какую-то группу местных жителей, которые объединяются, хотя и рискуют? Это как раз демократическая политика, и любой, кто готов работать с людьми, получает безмерный ресурс поддержки, который государство никак не контролирует. Потому что власти платят за политику атомизации тем, что они не видят ничего, чего не создают сами. Они не верят в демократическую мотивацию, а верят только в то, что все кругом технология, все продается и покупается. Поэтому каждый раз самоорганизация людей для них становится сюрпризом. История с протестами после думских выборов — сюрприз. История с выборами мэра Москвы в 2013 году — сюрприз. История с прошлогодними демонстрациями — сюрприз. Сейчас губернаторские выборы — снова сюрприз. Так что потенциал для самоорганизации очень большой. Хотя вы правы в том смысле, что его можно по-разному использовать. Главная интрига сегодня — вокруг чего может совершиться такое объединение. У нас очень большой перекос в сторону централизма, и очевидна тенденция к возобновлению локальных повесток. Люди хотят коллективности на местах, поэтому одной из важных тем стали муниципальные и региональные выборы. Если сейчас попытаются в Конституцию еще больше элементов централизма добавить, то федералистская реакция будет еще сильнее. Фото: Влад Докшин / «Новая газета» — Есть ли какая-то объединяющая тема, которая могла бы стать важной для разных регионов и при этом не быть навязанной сверху? — Судя по тому, куда мы движемся, ключевой темой в мире и в России становится неравенство. Неравенство порождает целый ряд требований, которые людям хорошо понятны. Прежде всего это требование достойной жизни, поскольку ее сейчас нет: мы видим, как люди вынуждены заходить в глубокие кредиты, чтобы обеспечить себе существование. ЧИТАЙТЕ ТАКЖЕ Закредитованная Россия. Специалисты бьют тревогу: доходы граждан падают, а количество кредитов растет — Достойной не относительно прожиточного минимума, а относительно общепринятых норм достойной жизни? — Человек вообще не хочет жить по нормам прожиточного минимума. Человек стремится к справедливости — распределение ресурсов в обществе должно быть людям понятно. Это не значит, что все хотят быть миллиардерами или быть богаче всех — вообще-то людям это обычно не нужно. Проблема в том, что когда в стране такое неравенство, как в России, его невозможно ничем оправдать. У российских элит такое количество денег, что они не знают, куда их девать, — и поэтому их образ жизни становится откровенно вызывающим. Россиян одновременно привлекает и раздражает образ жизни российских олигархов. Или, например, высокооплачиваемых футболистов, которые всерьез поверили, что деньги делают их всемогущими. Яндекс.Директ ЧИТАЙТЕ ТАКЖЕ Страна неравенства. То, сколько денег богатейшие россияне держат за рубежом — от $800 млрд до $1 трлн, — сопоставимо с богатством всех россиян внутри страны Людей за пределами столиц раздражает неравенство между Москвой и регионами. Возникает вопрос: «Чем я хуже? Я честно работаю, но почему-то не могу себе этого позволить. Чем я хуже тех же москвичей, которым я проигрываю по зарплате в два или в три раза?» Хочется перенять такой потребительский стиль — но для этого люди загоняют себя в кредиты. При этом в России замкнуты почти все социальные лифты. Подавляющее большинство людей готово работать и зарабатывать, но движение вверх блокируется. И возможностей поменять систему тоже нет: российские богачи — это и есть главные российские чиновники, и они никому не готовы отдать власть. Экономическое неравенство переходит в политическое. — Это и будет тем самым катализатором народного раздражения? Часто ведь говорят о том, что серьезные протесты никогда не возникают из чисто экономических причин. — Да, триггером станет какой-то случай демонстративного пренебрежения, который позволит выразить недовольство на языке ясных требований. Кокорина с Мамаевым можно посадить в СИЗО, а вот когда будет раздражитель, на котором сойдется недовольство и на которого ни у кого не будет управы, — это радикально накалит ситуацию. Грубо говоря, авария на Ленинском проспекте в сегодняшних условиях — она станет триггером. Недовольство зреет — просто оно пока ищет язык, на котором будет разговаривать. Арнольд Хачатуров , Вячеслав Половинко «Новая газета» https://www.novayagazeta.ru/articles/2018/12/18/78978-strana-raspavshayasya-na-atomy?utm_referrer=https%3A%2F%2Fzen.yandex.com