Поиск по сайту

Ответ (отзыв) Ю.Ю. Синелиной на статью: Лебедев С.Д., Сухоруков В.В. Тесный путь не туда? // Социологические исследования. - 2013. - № 1 (345). С. 118-126. Отзыв на статью С.Д. ЛЕБЕДЕВ, В.В. СУХОРУКОВ тесный путь не туда Синелина Ю.Ю. Присоединюсь к мнению С.А.Белановского, который высказал удивление довольно резкому тону статьи и отсутствием констатации того факта, что автором методики В.Ф.Чесноковой проделана огромная работа: введены и операционализированы новые понятия, разработана методика, которая позволила проводить исследования, которые на мой взгляд, все же позволяет довольно адекватно оценивать процесс изменения религиозного мировоззрения. Никакого признания ее вклада в развитие отечественных исследований религиозности нет, зато статья сразу начинается с довольно жесткой критики. В.Ф. Чеснокова признавала, что при составлении шкал она несколько облегчала церковные каноны. Но надо помнить в какой период времени эта методика разрабатывалась – действующих храмов было мало, религиозной литературы не было, священников не хватало, люди были в массе своей религиозно безграмотны. Да, наверное, сегодня можно говорить о необходимости определенной модернизации методики в сторону ужесточения критериев отбора, учитывая качественно новое положение и возможности Церкви. И я об этом написала в статье с новыми данными, полученными по методике В.Ф.Чесноковой, которая сейчас находится в редакции СОЦИСа, но я в большей степени концентрируюсь на характеристиках религиозного сознания. Во-первых, я думаю, что все же надо ставить двойной вопрос о вере в Бога, который позволяет выделить группу колеблющихся между верой и неверием. Оказывается, эта группа на сегодняшний день занимает второе место по числу респондентов. При двойном вопросе «Верите ли Вы в Бога, и если да, то к какому вероисповеданию себя относите?», колеблющиеся респонденты, предпочитают отвечать, что они верят в Бога, чем выбирать позицию «не верю». Таким образом, колеблющиеся исключаются из группы православные верующие, хотя среди них есть причащающиеся и часто посещающие храм, правда, их очень мало. Во-вторых, методика В.Ф.Чесноковой дополнена вопросами о вере в бессмертие души. В исследовании 2011 г. были добавлены вопросы о значимости религии в жизни респондента и о чувстве принадлежности к религиозной общине. И полученные ответы косвенно подтверждают те результаты, которые мы получаем по шкалированным критериям методики В.Ф.Чесноковой. Теперь, перейду к анализу самой статьи. Самое главное в ней, на мой взгляд, декларирование необходимости наличия всех пяти сильных позиций для того, чтобы считать человека воцерковленным. Наверное, с математической точки зрения так было бы красиво, но мы имеем дело с реальным жизненным процессом и определенной сложившейся религиозной культурой. Как совершенно верно заметила В.Ф.Чеснокова, в современных отечественных исследованиях довольно часто «методы, правомерно применяемые при исследовании сект, прикладываются к изучению церкви»[1]. Еще Вебер четко определил различия между этими типами религиозных организаций. «Церковь» – это общество спасаемых, а «секта» – это сообщество спасенных, отсюда разница в религиозном поведении, разные требования, предъявляемые к членам религиозных организаций. Член секты – должен быть образцовым верующим, если он принадлежит к числу уже “спасенных”. Секта, по своей идее, объединяет людей духовно возрожденных, совершенных, стремящихся отгородиться от всего прочего человечества, которое живет в мире, «лежащем во зле». Церковь же, по определению Вебера, «есть учреждение по дарованию благодати… Она управляет сферой религиозного спасения; принадлежность к церкви (по своей идее) обязательна и поэтому сама по себе ни в какой степени не характеризует моральные качества прихожан»[2]. По мнению Чесноковой, к церкви человек принадлежит, как правило, изначально, по самому факту своего рождения в ареале данной культуры[3]. «Внешний и внутренний конфликт двух структурных принципов – «церковь» как институт благодати и «секта» как союз людей, получивших высшую религиозную аттестацию, - проходит через всю историю протестантизма»[4]. Поэтому нельзя применять методики, разработанные для протестантских сект, в изучении православных. С нашей точки зрения, требование пяти самых сильных позиций, в свою очередь, направлено сознательное на занижение доли воцерковленных. Действительно, не существует перечня обязательных норм для православного христианина, за неисполнение которых его могут каким-то образом дисциплинарно наказать. И совершенно верно указывают авторы статьи, что теоретически такое правило есть только в отношении посещения воскресной литургии. Но надо заметить, что об этом правиле вспомнили только недавно и в основном в контексте дискуссий как раз о критериях воцерковленности. Нет обязательного правила о том, чтобы православный христианин причащался каждый месяц или даже несколько раз в год. Есть требование, чтобы причащался обязательно раз в год. Известно, например, и я много раз об этом упоминала, что до революции считалось не благочестивым для мирян причащаться слишком часто, раз в год считалось достаточным, но со специальной подготовкой, с говением. Сегодня во многих церковных общинах приветствуется частое причащение, но не везде. Что касается чтения Евангелия и молитв, то опять же, до революции люди не могли читать Евангелие сами в силу своей неграмотности, а также не могли читать утреннее и вечернее правило по той же причине. Знали только некоторые молитвы, часто молились своими молитвами. И такая ситуация – наверное, не очень хорошая для формирования осознанной религиозности – не заставляла, тем ни менее, сомневаться в вероисповедной принадлежности человека и его церковности. И уж тем более неправильно ставить уровень воцерковленности в полную зависимость от соблюдения или несоблюдения поста. Здесь уместно вспомнить, что миряне в православной церкви живут по монастырским требованиям к постящемуся. Этот вопрос сейчас в Церкви дискутируется, некоторые священники говорят о возможности и необходимости послаблений. И наверное надо понимать, что в процессе воцерковления каждый выбирает тот путь, который ему легче дается – кто-то часто молится, а кто-то идет через посещение храма, причастие. Например, есть люди, которым очень тяжело держать трехдневный пост перед причастием, и это становится для них непреодолимым препятствием. Но что-то другое они делают. Так что требование соответствовать всем пяти сильным позициям не слишком оправдано. Совершенно права была В.Ф.Чеснокова – такой подход в большей степени соответствует исследованию протестантской религиозности, если уж авторы ссылаются «на аутентичную логику религиозных культур». В этой связи мне кажется совершенно необоснованным и неправильным строить перечень групп воцерковленности с верхних позиций, по принципу «слабейшего ответа». Соглашусь только с тем, что все же – причастие – это тот показатель, который наверное надо ставить как обязательное условие для отнесения в группу воцерковленные. Причем, причастие в промежутке от «раз в год обязательно» до «раз в месяц». Поэтому неотнесение бабушки (в статье С.Д.Лебедева, В.В.Сухорукова) в группу невоцерковленных по той причине, что она не держит среду и пятницу, при этом ежедневно молится и регулярно читает Евангелие, но не может регулярно посещать храм и причащаться в виду отсутствия храма в пределах досягаемости, мне представляется чрезмерным ригоризмом. Посещение храма. Здесь авторы правы в том, что идеально для православного христианина посещать храм каждое воскресенье, но права и В.Ф.Чеснокова, что есть некие обстоятельства, которые не позволяют отлучать от церкви прихожан, которые пропустили воскресные службы. И одно из них это то, что у нас разрушена приходская территориальная система, и далеко не всегда по близости есть храм. В новых районах Москвы, например, они иногда можно найти маленькие храмы, но по воскресеньям и особенно в праздники они переполнены так, что люди стоят на улице. Более того, близость храма чаще всего не является определяющим условием. Люди часто ходят в храмы, которые далеко от дома, часто священники меняют место службы и уезжают далеко от прежнего места служения, и их духовные чада предпочитают следовать за ними, а не оставаться в прежнем храме. И конечно, надо вспомнить, что В.Ф.Чеснокова не даром называла воцерковление – путем. Менять свой образ жизни, привычки – очень трудно для взрослого человека, у которого давно сложился образ жизни, когда нет культуры, привитой с детства. В этом отношении удивляют своим лицемерием некоторые исследователи, которые, когда видят бывших атеистов и коммунистов в церкви, поражаются - как быстро они стали православными, просто оборотни какие-то, а когда выясняется, что далеко не все православные выполняют все предписанные нормы, строго отчитывают их за то, что они плохие православные – они сразу должны стать образцово-показательными верующими. А на все нужно время. Но если уж говорить о том, как надо задавать интервалы посещения храма, то правильно было бы определять самую сильную позицию как «раз в неделю», как это делается в европейских и американских исследованиях. И возможно, авторы статьи правы в том, что настало время ужесточить критерий по посещаемости храма. Теперь о построении шкалы для показателя «молитва». Да, наверное, шкалирование вопроса о молитвах по двойному основанию методически не совсем правильно, однако здесь важно именно оба основания – и частота, и какие молитвы, и в принципе шкала В.Ф. Чесноковой позволяет учесть оба эти основания, она работает. Особо хотелось бы остановиться на рассуждениях авторов «Человек может молиться церковными молитвами из суеверно-магических соображений; он может поститься вовсе не для духовного очищения, а по диетологическим мотивам (добавим: и слушать радио «Радонеж», когда нет более привлекательного занятия). Можно ли считать такого часто молящегося и постящегося человека глубоко воцерковленным?» Человек вряд ли может молиться церковными молитвами регулярно из суеверно-магических соображений, ну раз он так сделает в каких-то целях, ну два, но не регулярно, поэтому он никак не попадет в группы воцерковленные и полувоцерковленные. Мне эта проблема кажется надуманной. На такие вопросы ответ может дать только качественное исследование. Количественные методы и не направлены на решение таких проблем. Что касается критерия - «соблюдения поста», - то вопрос сформулирован в методике четко. «Соблюдаете ли Вы церковные посты?» и в вариантах ответов, тоже совершенно понятно, что речь идет именно о церковных постах, а не о диетологических и медицинских. И, наконец, ссылка авторов на то, что по данным нашего исследования 2004 г., воцерковленные оказались самыми суеверными по вере в приметы, по доле обращающимся к колдунам и практикуют гадание и.т.д. Все верно, но исследование 2006 г. показало, что самая суеверная группа оказались полувоцерковленные, а у воцерковленных была самая высокая доля респондентов, которые не верят в приметы, гадание и колдовство. То есть ситуация начала меняться – люди ходят в церковь, и постепенно начинают понимать, что не все чудесное – от Бога. Это вопрос времени, определенного опыта, воспитания, работы над собой. И не надо забывать, что суеверия сегодня активно насаждаются прежде всего СМИ, которым некоторые еще доверяют. Всегда были люди, которые воспринимали христианство магически и не только в православии, но и в католичестве, и протестантизме, особенно в харизматических ответвлениях. В целом, статья С.Д.Лебедева и В.В.Сухорукова имеет в себе некоторые здравые замечания и предложения по более четкой и методологически правильной формулировке ступеней шкалы, но поставленный во главу угла математический подход, как это часто бывало в социологических исследованиях, не представляется правильным в этой ситуации, поскольку с одной стороны не учитывает культурную специфику православия, а с другой стороны, не позволяет работать с нюансами. Дело в том, что качество группы воцерковленные легко определить, продолжив более глубокий анализ на основе полученных данных, что В.Ф.Чеснокова и делала, и мы пытались делать тоже самое, подробно разбирая все типологические группы, разбивая их на сильные и слабые подгруппы и изучая их в динамике. [1]Чеснокова В.Ф. «Тесным путем: Процесс воцерковления населения России в конце ХХ века», М.: Академический проект, 2005, стр.13 [2]Вебер М. «Избранные произведения», М.: «Прогресс», 1990, стр.277 [3]Чеснокова В.Ф. «Тесным путем: Процесс воцерковления населения России в конце ХХ века», М.: Академический проект, 2005, стр.14 [4]Вебер М. «Избранные произведения», М.: «Прогресс», 1990, стр.283

«ПРОБЛЕМА 1917», ИЛИ О НЕСОСТОЯВШЕЙСЯ ПОЛЕМИКЕ ФИЛОСОФА С ПАТРИАРХОМ КИРИЛЛОМ­­ Александр Щипков Святейший Патриарх Кирилл на церемонии открытия мемориала памяти жертв политических репрессий «Стена скорби». Фото: Патриархия.Ru Один известный музыкант хотел прекратить отношения с продюсером и не нашел иного повода, кроме как заявить: «Мне не нравится ваш галстук». Похожее ощущение возникает от статьи-реплики, или, может быть, лучше сказать – публицистического монолога философа Александра Ципко «Спор с патриархом Кириллом: слово “грандиозная” неприменимо к программе уничтожения»[1]. Ключевые слова в названии статьи – «спор с патриархом». Вот только, вопреки названию, этот текст менее всего является спором. Хотя бы потому, что для спора необходим общий предмет, признаваемый его участниками, несмотря на различие их позиций. А предмет этот толком не определен даже одной стороной – самим Александром Ципко. Статья построена на многократных проходах одной антикоммунистической темы и движется вокруг понятия «грандиозный». При этом в тексте нет ссылки на первоисточник, не приведены фразы патриарха, из которых это понятие изъято. Читателю как бы предлагается самому домыслить «недостающий» контекст и воспринимать в этом русле дальнейшие рассуждения автора статьи. Разумеется, все это больше напоминает манипуляцию, нежели аргументацию. Мы не пойдем этим путем и начнем с того, что сделаем за автора его работу и приведем необходимую цитату. «Почему жители одной страны, соседи, сослуживцы преследовали и убивали друг друга? Каким образом грандиозная идея построить мир свободным и справедливым привела к крови и беззаконию?» – сказал патриарх Кирилл на открытии «Стены скорби» 30 сентября 2017 года[2]. Вот именно эта мысль вызывает у Ципко возражения. Философ утверждает, что «патриарх Кирилл был неправ, называя коммунистическую программу переделки человека, идеалы вождей Октября “грандиозными”». В речи патриарха философу Ципко слышится неоднозначность оценок. Но – «кровь», «беззаконие», «страшная трагедия», «репрессивная машина», «подчинение нравственности идеологией» – вряд ли этот лексический ряд патриарха может трактоваться как-то неоднозначно. Претензия явно безосновательна. Зачем же тогда А. Ципко сконструировал для себя виртуального оппонента и его тезисы, а также посвятил значительную часть своей статьи разбору «Манифеста Коммунистической партии» и положениям марксизма? Дело отнюдь не в «грандиозности». Эпитет «грандиозный» подходит к тем идеологиям, которые заявляли свои претензии на мировое господство. Все идеологии Нового времени одинаково объявляли себя великими и были при всех своих разногласиях частями одного большого исторического явления – секулярного модерна. Поэтому их сложно расцепить. Слишком туго затянут клубок. Коммунизм был встроен в пеструю парадигму либерального модерна, куда более «грандиозную» в исторической перспективе, нежели ее отдельные компоненты. А вот к христианству как историко-культурному и религиозному феномену менее подходит определение «грандиозное» (как и термины «идея», «проект»), поскольку оно с самого начала занималось каждым конкретным человеком, сосредоточившись на фундаменте нравственной жизни. Присутствуя во всех без исключения сферах жизни человека, включая идеологию, христианство по природе всегда внеидеологично. Иными словами, «грандиозность» – не оценка, а констатация. И для Ципко это лишь повод высказаться, причем неубедительный. В чем же заключается истинная причина? По-видимому, философа смущают в речи патриарха не оценки, а их мотивация. То есть внутренняя логика православного взгляда на трагические события начала XX века. Его не устраивает стилистический уклон в разговоре о «проблеме 1917». Пока только стилистический, но даже стилистического отклонения от «единственно верной» либеральной трактовки быть не должно. Александр Ципко придерживается либеральных идей. Чутье прирожденного цензора, свойственное большинству либералов, подсказывает ему: здесь кроется явная крамола, за неконвециональной стилистикой могут скрываться чуждые идеи. Не те, которые нужны антикоммунистам такого типа – борцам не столько против «советскости», сколько за либеральный идеологический стандарт. И это, на мой взгляд, главное. Сколько бы они ни твердили о бесчеловечности и антигуманности коммунистического режима, осуждение репрессий советского времени важно для них не само по себе. Но лишь как отправная точка перехода от большевизма к либеральной идеологии. Только с таких позиций позволительно осуждать «совок». Христианский взгляд недостаточен, это – опасное вольнодумство. Взгляд Ципко и его единомышленников на «проблему 1917 года» привязан к определенной точке. Это всегда крупный план, он как бы дан из условного 1991 года. Этот взгляд не терпит исторической дистанции, поскольку с этой дистанции открывается много неудобных, «ненужных» обстоятельств. Например, тот факт, что после ухода коммунизма модернистская модель общества в очередной раз ужесточается, являя миру в веке нынешнем ту же самую «программу уничтожения», о которой говорит Ципко применительно к событиям века минувшего. С другой стороны, стоит немного повернуть исторический окуляр, и мы увидим, что репрессии – атрибут не только большевизма, но вообще всякой революционности. Достаточно вспомнить, что классовые чистки, проскрипционные списки, термин «враг народа» – всё это широко применялось и в ходе Французской революции. Которая была не социалистической, а буржуазной, но крови аристократов и духовенства пролила немало и которую французы сегодня легко называют грандиозной, не испытывая при этом никаких симпатий к якобинской диктатуре. Ведь одно дело – моральные оценки, а другое – причинно-следственные связи исторических событий. Концлагерь – это тоже более раннее изобретение. Например, небезызвестные Талергоф и Терезин существовали еще в период геноцида галицких русин, да и раньше, в ходе англо-бурской колониальной войны, были такие. ГУЛАГ и Освенцим появились позднее. Но увеличивать дистанцию и смещать точку наблюдения очень не хочется Ципко. Он не может привыкнуть к тому, что эпоха либерализма как сверхидеологии проходит. Либеральный язык уже не контролирует все области общественной жизни. Он обнаруживает свою искусственность, технократичность, недостаточность. Для многих этот язык уже чужой и представляется набором варваризмов. Но дело в том, что для Церкви он никогда и не был «своим». Церковь говорит и думает самостоятельно. Церковь устами патриарха реализует свое право говорить о советском прошлом без либеральных штампов, свободно и вдумчиво. Бессмысленно обвинять Церковь в том, что она якобы снисходительна к трагедиям ХХ века, которые отнюдь не исчерпываются коммунизмом и нацизмом. Церковь осуждает репрессии, классовые и этнические чистки, но осуждает не так, как хотелось бы бывшим хозяевам дискурса. Осуждает – иначе. Именно это пугает старых либералов. Александр Ципко ругает советскость, марксизм, «Коммунистический манифест». Ругает – здесь и сейчас. Но при советской власти он мог бы точно так же критиковать царизм дореволюционной России. Ципко, пользуясь мощностями либерального дискурса, вынужден быть постоянным революционером в риторике. Согласно внутреннему механизму либерального дискурса, кто участвует в отказе от прошлого, тот приобретает власть. Это определенные метод и культура мышления. Церковь мыслит принципиально иначе. И причины репрессий она видит не в «Коммунистическом манифесте», а в отказе от целостного христианского мировидения, в подверженности греху. Церковь видит эти причины в соблазне использовать ближнего своего как средство, а не как цель – в интересах ли тотального равенства или тотальной конкуренции, для отмены ли прибавочной стоимости или повышения нормы прибыли, во имя коммунистического или капиталистического светлого будущего. Полагаю, что подлинное недовольство А. Ципко связано вообще не с обсуждением «проблемы 1917» и не с употреблением эпитета «грандиозный». Совсем другие места в речи Святейшего Патриарха Кирилла вызывают у него раздражение. Например, напоминание о «справедливом мире», «мире без эксплуатации, без бедности». Или о том, что «трагические страницы нашего прошлого не должны быть поводом для разжигания ненависти, а осуждение террора не должно из нравственного акта превращаться в политический ритуал». Стилистические нюансы в церковной риторике приоткрывают разницу, лежащую между либеральной политической идеологией и христианским мировоззрением. Выясняется, что Церковь мыслит самостоятельно, а либеральный язык уже не контролирует культурные, политические и религиозные процессы в современном мире. Это вызывает иррациональный страх у хранителей либерального дискурса. Александр Щипков, доктор политических наук, профессор философского факультета МГУ им. М.В. Ломоносова 29 декабря 2017 г. [1] Ципко А. Спор с патриархом Кириллом: слово «грандиозная» неприменимо к программе уничтожения // МК. 2017. 19 декабря //http://www.mk.ru/social/2017/12/19/spor-s-patriarkhom-kirillom-slovo-grandioznaya-neprimenimo-k-programme-unichtozheniya.html. [2] Святейший Патриарх Кирилл принял участие в церемонии открытия мемориала памяти жертв политических репрессий «Стена скорби» // http://www.patriarchia.ru/db/text/5050912.html. http://www.pravoslavie.ru/109638.html

Вовсе не научный атеизм Советское религиоведение одинаково несостоятельно – что по Фуко, что по Веберу Станислав Минин «Наука о религии», «Научный атеизм», «Религиоведение»: Актуальные проблемы научного изучения религии в России XX – начала XXI в. / Сост., предисл., общ. ред. К.М. Антонова.– М.: Изд-во ПСТГУ, 2014.– 263 с. Лет пять или шесть назад в Рунете между молодыми российскими религиоведами бушевал спор – как это водится в Сети, с резкими нотами, обидами и переходами на личности. Одни заявляли, что религиоведение должно стать ликбезом для широкой публики, и делали ставку на публичные лекции и создание сайтов. Другие, напротив, полагали, что дело религиоведа – защита диссертаций, публикация научных статей и монографий, преподавательская деятельность в вузах. Поспорили, поругались, а затем каждый занялся своим делом, причем вполне успешно. Сейчас некоторые ученые из второй группы опубликовали статьи в новом сборнике, посвященном научному атеизму и науке о религии в России XX–XXI веков. Основным объектом исследования для авторов (Константина Антонова, Павла Костылева, Ксении Колкуновой, Романа Сафронова, Татьяны Фолиевой) является советская наука о религии. Это совершенно оправданно. Важно понять, были ли те советские практики собственно наукой, то есть производством знания, которым можно пользоваться сейчас, которым можно было бы делиться и с зарубежными коллегами? Или же речь шла исключительно об академическом обслуживании государственной идеологии? И кто в связи с этим современные религиоведы? Они наследуют тем советским ученым? Или же они их преодолевают, отбрасывают? Попытки авторов взять высоту весьма показательны. Их методологический инструментарий довольно широк. Но вот берутся дискурс-анализ Мишеля Фуко и теория научно-исследовательских программ Имре Лакатоша. Все это прикладывается к советскому материалу. И выясняется, что в 20-е годы XX века основополагающее для научного дискурса понятие «религия» изменило свое значение, превратилось в «иллюзорную форму отражения действительности, играющую реакционную роль в истории». Выясняется, что марксистско-ленинское направление не является в строгом смысле слова научно-исследовательской программой. Все это в книге выведено убедительно. Но очень сложно удержаться от саркастичного: «Надо же, кто бы мог подумать!» Выводы ведь вполне очевидные. Просто это очевидность, проговоренная научным языком. Дальше – больше. К советскому дискурсу о религии практически не применимы нормы научного этоса по Максу Веберу и Роберту Мертону. Этический императив Карла-Отто Апеля в науке о религии времен СССР тоже «не ночевал». Как подобраться к анализу наследия советского сообщества религиоведов, пользуясь теорией интеллектуальных сетей Рэндала Коллинза, тоже не вполне ясно. Слишком плотные сети, слишком нестабильная система авторитетов, да и вообще нет конкуренции кружков, групп интеллектуалов, которые для Коллинза являются признаком нормально функционирующей науки. Другими словами, получается как у Стругацких в «Гадких лебедях»: что по Гегелю, что по Зурзмансору – одна и та же субстанция. Все это – не упрек авторам. Какие тут могут быть упреки? Честные ученые выполнили свою работу, собрали множество небезынтересного материала. Более того, в их книге о научном атеизме и религиоведении полностью отсутствует обличительный пафос: мол, смотрите, какой у нас царил ужас многие десятилетия и какие мы после всего этого молодцы! Напротив, сделана попытка проследить вековую трансформацию ученого сообщества, найти, если получится, черты преемственности. Но поскольку все сделано вполне добросовестно, то книга фиксирует очевидное. Никакой нормальной науки о религии в СССР не было. Элементы знания выживали и передавались благодаря отдельным ученым или механизмам, в меньшей степени пораженным идеологией. Для нормального исследования ученому требуется интеллектуальная свобода, и нынешнее поколение религиоведов, к счастью, не живущее при коммунизме, обладает ею в куда большей степени, нежели поколение их предшественников. Более того, оно может сказать об этом, пользуясь не публицистическим, а научным языком.

Дата публикации: 11.03.2010 Скажу прямо: Степан Трофимович постоянно играл между нами некоторуюособую и так-сказать гражданскую роль и любил эту роль до страсти. Ф.М.Достоевский Долой Аристотеля! В российском социологическом сообществе назревает новый раскол. В некоторой его части созрели революционные настроения, звучат призывы к отказу от старого социологического мира в пользу нового. Искрой, из которой разгорелось пламя восстания, стала неудачная защита Д.Куракина в Институте социологии и дискуссия в Интернете, развернувшаяся по этому поводу. Думается, однако, что провальная защита – это все же не причина, а точка перехода, выводящая позиционные противостояния внутри сообщества в фазу активных боевых действий. Революция, о необходимости которой стали говорить после этого некоторые из наших коллег, - это, что там не говори, вопрос о власти. Во всех революциях захват власти партией революционеров рассматривается как важный этап на пути реализации альтернативной программы развития, науки, общества или, в данном случае, сообщества. Научные революции не исключение: только человек, далекий от науки, может представлять себе научную революцию как куртуазный поединок остепененных господ в напудренных париках. В науке, как и обществе, революции нередко завершались победой парадигмы, не имеющей серьезной опоры в эксперименте. Успех по захвату господствующих высот обеспечивался внешними центрами власти – партийными и государственными органами как в случае с Т.Д.Лысенко или контролем над мощными научными институциями как в случае борьбы за влияние между так называемыми «дарвинистами» и «ламаркистами». Игры во власти или с властью в пору революции имеют известную динамику: конвент, диктатура, террор, гильотина, и, наконец, «в тот день явится мощный человек, ты его узнаешь и поймешь, зачем в его руке булатный нож». Следует, однако, заметить, что и мощный человек, и булатный нож, все это в российской социологии уже было. «Мощный человек» прошелся «булатным ножом» по Институту, чем нанес серьезный ущерб не только ему, но и всей российской (тогда советской) социальной науке. Сейчас времена иные, приход «мощного человека» в Институт вряд возможен, современные «якобинцы» - люди цивилизованные, и, как убедительно свидетельствует, М.Соколов в обеденное время предпочитают кинжалам вилки и ложки. В этих обстоятельствах конфликт неизбежно переносится в сферу дискурсивную, революция дел становится революцией слов. Рассуждая о поколенческом конфликте 68 года, французский историк Мишель де Серто точно подметил: «В мае 1968-го революционеры овладели словом так же, как в 1789 – Бастилией».[1] В ситуации революции слова превращаются в дискурс о нормативных порядках, новые революционные смыслы должны опрокинуть старый нормативный строй, утвердив на его месте новый, прогрессивный. Совершая свой «выпад на рапире», социологи-революционеры выбрали мишенью концепцию полипарадигмальности Ритцера-Ядова, объявив публчино что «новая социология как раз порывает с этой расслабленной полипарадигмальностью, не позволяющей ставить вопрос о науке»[2]. Для того, чтобы понять, что так не нравится в этой концепции «революционным» социологам, кратко сформулируем ее суть: каждый социолог вправе выбирать из богатого наследия теоретической социологии ту парадигму, ту систему идей, которая обладает наибольшим эвристическим потенциалом. Подобная точка зрения освобождает социолога от необходимости декларировать себя стойким приверженцем той или иной доктрины, судить о социальных фактах, исходя из идеологических пресуппозиций. Возможны варианты, при которых разные концепции или, точнее, разные их элементы сходятся в одном концептуальном фрейме. Полипарадигмальность – это своего рода научный мультикультурализм, возможность для социологов с разными взглядами, разным мировоззрением успешно работать в рамках одного проекта или одного исследовательского учреждения. Полипарадигмальность – это фундамент для объединения социологов разных направлений, превращения социологов в эффективное сообщество. В чем же «революционеры» видят здесь «расслабленность»? Напротив, полипарадигмальность призывает добиваться в концептуальных моделях социальных явлений большей эффективности, большего соответствия теории и наблюдаемых фактов. Альтернативой полипарадигмальности может быть либо господство какого-то одного единственно верного учения, либо война всех против всех, противостояние доктринальных интерпретаций, снимающее саму возможность считать социологию наукой. Надо сказать, в той части своих выступлений, где предполагается выдвигать собственные позитивные представления о социологии, «революционеры» более, чем туманны. Предлагается оставить всякую надежду на изучение действительности как действительности, а вместо этого взяться за «фреймы», грамматически организованные представления о социальных явлениях в том виде, в котором они живут в головах социологов. Но конструирование фреймов есть – это процесс, сводимый по большому счету к обстоятельствам индивидуальной биографии. От этой концепции всего лишь шаг до признания социального мира платоновской «майя», иллюзией, которую воспринимать всерьез могут лишь малые дети: несть ни общества, по крайней мере в границах РФ, ни теории, ни всяких «карнальных» обременений, вроде институциональных и прочих кризисов, а что есть? Там «поезд на равнине стремится в точку «Б», которой нет в помине». Сыграть на флейте Важно не только то, какие идеи подвергаются критике, но и то, как это делают «революционеры» - стилистически, интонационно. Отвечая на сдержанную критику А.Ю.Чепуренко руководитель ЦФС ГУ ВШЭ А.Ф.Филиппов посетовал на «нюансирование», неточную, а возможно и обидную «интонационность» высказанных замечаний. Это тем более странно, что сами «революционеры» в своих выступлениях ни корректностью, ни сдержанностью не отличаются. Комментируя защиту Куракина, В.С.Вахштайн, нисколько не смущаясь, называет Ученый совет Института социологии «басманным», отождествляя его видимо с правосудием, несправедливым и предвзятым[3]. В подлинно «революционном» духе Совет был заклеймен в целом, без различения персоналий в Совет входящих, без учета того простого факта, что все-таки, несмотря на неблагополучный исход защиты, одиннадцать членов Совета подали голоса в пользу диссертанта. Несмотря даже на то, что в Совет входят коллеги В.С.Вахштайна по ГУ ВШЭ, люди, безусловно достойные, лидирующие в российской общественной науке. Логика революции такова, что обличается целый класс людей, без различений званий, заслуг, вклада в науку: цель оправдывает средства, метафора не терпит полутонов, «пылают гневные знамена братоубийственной войны». Следуя методологическим принципам, за которые ратует В.С.Вахштайн, приглядимся поближе к присутствующим в их текстах фреймам. Стенобитным орудием, призванным разрушить ненавистную «Бастилию», «революционеры» сделали метафору. Но метафора, как любой троп, есть орудие «говорящее», рассказывающее не только о том, каких целей хотел бы добиться «революционер», но и о том, каков его взгляд на мир, каковы его неявные «ценностные порядки». Клеймя Институт социологии ,В.С.Вахштайн называет его «колхозом, поделенным на отдельные фермерские хозяйства». Не вполне ясно, что рассматривается как возможная успешная антитеза «распавшегося колхоза», то ли колхоз успешный, советский, то ли город. И первая, и вторая бинарная аппозиция явным образом отсылают нас к «пыльному сундуку» идей воинствующего большевизма. Успешные колхозы и продразверстки и продналоги в пользу городского «модерна» - это проекты, приведшие к неисчислимым и, во многих случаях бессмысленным жертвам. В этой идейной парадигме «колхоз» противостоит городу как хранитель традиций старого порядка, город же мыслится как сила, разрушающая преемственность. Вряд ли подразумеваемый подобными антитезами вариант разрушения старого мира покажется привлекательным социологическому сообществу: российская социология имеет собственную «славную» историческую линию, ею накоплен немалый багаж знаний о российском обществе, жертвовать которым она и не вправе и не должна. Крайне сомнительным «стилистически» и «интонационно» выглядит продолжение метафорического ряда в обличительном тексте В.С.Вахштайна. Старейший российский социологический журнал назван «красным уголком», а «Социологический журнал» - «единственным трактором», которому видно уже не по силам спасти ситуацию. Важный вопрос, который невольно возникает у любого, кто принимает эти метафорические секвенции, каким называнием наградит В.С.Вахштайн тот Центр Института социологии, в котором сам работает? Как «фермерское хозяйство»? Или «заброшенное пастбище»? We don’t need no education Собственная интерпретация разразившегося скандала есть у М.Соколова, представившего происходящее не больше, ни меньше как цивилизационный конфликт[4]. В его длинном эссе страсть к философским обобщениям берет верх над любыми резонами: ученые советы (какие?) только тем и занимаются тем, что распределяют деньги, власть и статусы, кругом коррупция и загнивание, председатель совета (напомним, что это профессор Ядов), даже «не сделал вид, что оправдывается», а стал настаивать на соблюдении правил игры». При этом уважаемый профессор, конспирологически заключает, М.Соколов, отстаивает не то правила, которые «вывешены в ВАК», а видимо какие-то другие правила, а возможно не правила, а «понятия», по которым, якобы, живут сегодня академические ученые. Не хотелось бы отвечать на облыжные, некорректные обвинения (они немного стоят), обсуждать абсурдные требования к руководителю совета «бить челом» и каяться потому, что совет принял именно такое решение, а никакое другое. Ограничусь коротким замечанием, вытекающим из собственных наблюдений: нет сегодня более бескорыстной, незаинтересованной инстанции в науке, чем академический диссертационный Ученый совет. Члены Ученого совета не имеют ничего из прописной веберовской формулы – ни власти, ни престижа, ни доходов. Время, потраченное ими на рассмотрение диссертационных работ, - это в чистом виде вклад в воспроизводство профессионального сообщества. Существуют, разумеется, в общей массе ученых советов и такие, где в ученые посвящают за деньги, а диссертации защищаются по подсказке свыше. Если бы это было не так, то, наверное, среди российских бюрократов было бы меньше людей с научными степенями, но упомянутые «язвы» менее всего характерны для известных мне советов Академии наук. Включившийся в кампанию диффамации, эссеист должен понимать, что ведет огонь не по тем штабам, «где распустились ревизионистские цветочки», а по институциям воспроизводства, где пока еще, вопреки всем неблагоприятным обстоятельствам, работают те самые нормы селекции, о которых он якобы печется. Чем дальше, тем больше. Разобравшись с Учеными советами, М.Соколов берется за социологию в целом. «Социологи, утверждает он, не совершают открытий, выходящих за пределы того, о чем может догадаться думающий обыватель, лучшие памятники социологического воображения не поднимаются над уровнем беллетристики, подавляющее большинство не поднимается над уровнем бесплатных газет.»[5] Следует признать, что эта точка зрения не нова, такие рассуждения были обычными для мордатых партийных руководителей и кооператоров конца 80-х, быстро поднявшихся на продаже джинсовой «варенки»: «Нужна мне ваша наука. Я и так знаю, что мое население/мои потребители думают». С тех пор наше общество повзрослело, руководители обнаружили интерес к научным выкладкам, да и люди бизнеса, испытавшие все радости фальсификации интуитивных прозрений, перестали считать свой интеллект мерой всех вещей. Но, как видно, опыт прозревших мало чем ценен для тех, кто берется легко и высокоумно судить о целой науке. Рассуждения на тему о том, что все «банально» и «все известно» остроумно высмеял П.Лазарсфельд в статье «Что нам очевидно?» «Образованные люди более склонны к психоневрозам, чем люди с более низким уровнем образования. Призывники из сельской местности лучше переносят военную службу, чем горожане. Белокожие солдаты чаще стремятся стать офицерами, чем негры. В ходе боевых действий у солдат больше желания вернуться домой, чем после их окончания. … Это список из простейших зависимостей лежит в основании нашей эмпирической социальной науки. Зачем, если все так очевидно, тратить столько денег или энергии на проведение исследований? Не умнее ли будет принять их за данность и перейти к более сложным типам анализа. Может быть и так, но нам мешает одно интересное обстоятельство. Каждое из утверждений прямо противоположно тому, что происходит на самом деле. Бедняки, как оказалось, чаще страдают неврозами. Негры служат лучше, чем белые. И так далее. Очевидно, что-то не так с самим аргументом очевидности.»[6] Он же, Лазарсфельд объяснил, почему обыватели порой с такой легкостью поддаются соблазну видеть в окружающем мире очевидность – hindsight bias. Для необремененного специальными познаниями наблюдателя, располагающегося в настоящем, любое событие, случившееся, в прошлом приобретает ауру очевидности: а как же иначе, ведь иного и быть не могло. Но то, что простительно обывателю, зазорно произносить, а тем более писать преподавателю с ученой степенью. Отчего вдруг стали возможными подобные, мягко говоря, несуразные рассуждения? Почему стало возможным использовать в полемике, спорах вокруг науки лексику, более подходящую для скандального телевидения? Видимо потому, что часть российских социологов решила для себя, что «бог науки» умер и все позволено. Позволено топить научные смыслы в пустейших, без начала и конца словопотоках, позволено отменять общество, теорию, да и самих социологов как целый научный класс, позволено дерзить старейшинам цеха, не в пример более заслужанным и признанным в мировом сообществе, чем любой из «революционеров». Майкл Буравой, вице-президент МСА организовавший «крестовый поход» в защиту публичной социологии, возлагал на российских социологов особые надежды: они, полагал Буравой, находятся на переднем фронте противостояния дикой маркетизации, опустошающей природу, общество, науку. В России, стране провальных реформ, долг социологов состоит в том, чтобы фокусировать внимание общества на острых общественных проблемах, создавать площадки для просвещенного диалога о вариантах выхода из тяжелейшего социального кризиса. Вместо этого революционеры предлагают нам превратить социологию в магазин, в котором ловкие сейлз менеджеры будут продавать дорогие социологические цацки отпрыскам из почтенных фамилий. [1] Антропология революции. М.НЛО. с.288 [2] http://www.russ.ru/Mirovaya-povestka/Eto-ne-Borodino-professor.-Eto-nauchnaya-revolyuciya [3] http://www.polit.ru/science/2010/02/09/sovet.html [4] http://www.polit.ru/author/2010/02/24/kurakin.html [5] http://www.polit.ru/author/2010/02/24/kurakin.html [6] Lazarsfeld P. What is obvious/Pleasures of sociology. Ed. By L.Coser. N.Y.New American Library. P.6-7 Об авторе: М.Ф.Черныш - доктор социологических наук, Заместитель директора ИС РАН по научной работе, Руководитель сектора социальной мобильности http://www.isras.ru/blog_prof_6.html