Поиск по сайту

Русская лира Екатерина Щетинина Из этого белого, снежного мира С сияньем гирлянд и капелью шаров Звучит серебристая русская лира, Пытаясь коснуться высоких миров. Свидетель событий, свергавших устои, И залитых кровушкой ратных полей, Впитавшая душ истязаемых стоны, Сквозь слёзы старается петь веселей. Так Иов своим многочисленным бедам Как будто бы рад, тень стирая с лица, И дух направляя к надмирным победам, Без устали славит и славит Творца...

Вильгельм Кюхельбекер «На Воскресение Христа» Товарищ Александра Пушкина нередко обращался в стихах к Богу — благодарил и иногда просил о помощи. Но Пасха для Кюхельберкера — время для ликования. Воскресение Христово: история и традиции праздника Пасхи Душа моя, ликуй и пой, Наследница небес: Христос воскрес, Спаситель твой Воистину воскрес! Так! Ад пред Сильным изнемог: Из гробовых вериг, Из ночи смерти Сына Бог И с Ним тебя воздвиг. Из света вечного Господь Сошел в жилище тьмы, Облекся в персть, оделся в плоть — Да не погибнем мы! Неизреченная любовь, Всех таинств высота! За нас Свою святую Кровь Он пролил со креста. Чистейшей Кровию Своей Нас, падших, искупил От мук и гроба, из сетей И власти темных сил. Христос воскрес, Спаситель мой Воистину воскрес. Ликуй душа; Он пред тобой Раскрыл врата небес! Фёдор Тютчев «День православного Востока...» (1872) Свое стихотворение классик написал 16 апреля 1872 года — в тот день, когда в Российской империи праздновали Пасху. Строки он послал в Баварию своей дочери, Марии Тютчевой, которая умирала от тяжёлой болезни.[right_article: «На Страстной неделе». Отрывок из рассказа Антона Чехова {title: Статья по теме}] День православного Востока, Святись, святись, великий день, Разлей свой благовест широко И всю Россию им одень! Но и святой Руси пределом Его призыва не стесняй: Пусть слышен будет в мире целом, Пускай он льется через край, Своею дальнею волною И ту долину захватя, Где бьется с немощию злою Мое родимое дитя, — Тот светлый край, куда в изгнанье Она судьбой увлечена, Где неба южного дыханье Как врачебство лишь пьет она. О, дай болящей исцеленья, Отрадой в душу ей повей, Чтобы в Христово Воскресенье Всецело жизнь воскресла в ней. Великий пост: от подготовительной недели до Пасхи Подробнее Иван Бунин «Христос воскрес!» (1896) Для Бунина Пасха — это не только важное религиозное событие, но и победа света над тьмой: в своих строках он «рисует» не купола церквей и колокольный звон, а рассвет. Христос воскрес! Опять с зарею Редеет долгой ночи тень, Опять зажегся над землею Для новой жизни новый день. «Лето Господне». Отрывок из романа Ивана Шмелева Еще чернеют чащи бора; Еще в тени его сырой, Как зеркала, стоят озера И дышат свежестью ночной; Еще в синеющих долинах Плывут туманы... Но смотри: Уже горят на горных льдинах Лучи огнистые зари! Они в выси пока сияют. Недостижимой, как мечта, Где голоса земли смолкают И непорочна красота. Но, с каждым часом приближаясь Из-за алеющих вершин, Они заблещут, разгораясь, И в тьму лесов, и в глубь долин; Они взойдут в красе желанной И возвестят с высот небес, Что день настал обетованный, Что Бог воистину воскрес! Константин Бальмонт «Вербы» (1903) Для поэта-символиста Пасху олицетворяли ветви вербы и пение. «Иуда Искариот». Отрывок из повести Леонида Андреева Вербы овеяны Ветром нагретым, Нежно взлелеяны Утренним светом. Ветви пасхальные, Нежно-печальные, Смотрят веселыми, Шепчутся с пчелами. Кладбище мирное Млеет цветами, Пение клирное Льется волнами. Светло-печальные Песни пасхальные, Сердцем взлелеяны, Вечным овеяны. Почему на Пасху красят яйца? Подробнее Марина Цветаева «Пасха в апреле» (1910) У Цветаевой во всех стихотворениях звучит тревога, надрыв — даже в «пасхальном»: поэтесса находит праздник «безнадёжным». «На Страстной неделе». Отрывок из рассказа Антона Чехова Звон колокольный и яйца на блюде Радостью душу согрели. Что лучезарней, скажите мне, люди, Пасхи в апреле? Травку ласкают лучи, догорая, С улицы фраз отголоски... Тихо брожу от крыльца до сарая, Меряю доски. В небе, как зарево, внешняя зорька, Волны пасхального звона... Вот у соседей заплакал так горько Звук граммофона, Вторят ему бесконечно-уныло Взвизги гармоники с кухни... Многое было, ах, многое было... Прошлое, рухни! Нет, не помогут и яйца на блюде! Поздно... Лучи догорели... Что безнадежней, скажите мне, люди, Пасхи в апреле? Сергей Есенин «Пасхальный благовест» В противоположность Цветаевой, Есенин изображает мирные родные пейзажи, которые «будит» колокольный звон. Вход Господень в Иерусалим: евангельский мотив в живописи и поэзии Колокол дремавший Разбудил поля, Улыбнулась солнцу Сонная земля. Понеслись удары К синим небесам, Звонко раздается Голос по лесам. Скрылась за рекою Белая луна, Звонко побежала Резвая волна. Тихая долина Отгоняет сон, Где-то за дорогой Замирает звон. Игорь Северянин «Пасха в Петербурге» (1931) Свое стихотворение о том, как встречают Пасху на родине, автор написал, находясь в Эстонии, а опубликовано произведение было в сербском Белграде. Гиацинтами пахло в столовой, Ветчиной, куличом и мадерой, Пахло вешнею Пасхой Христовой, Православною русскою верой. Воскрешение Лазаря: 7 мировых шедевров искусства на библейский сюжет Пахло солнцем, оконною краской И лимоном от женского тела, Вдохновенно-веселою Пасхой, Что вокруг колокольно гудела. И у памятника Николая Перед самой Большою Морскою, Где была из торцов мостовая, Просмоленною пахло доскою. Из-за вымытых к празднику стекол, Из-за рам без песка и без ваты Город топал, трезвонил и цокал, Целовался, восторгом объятый. Было сладко для чрева и духа Юность мчалась, цветы приколовши. А у старцев, хотя было сухо, Шубы, вата в ушах и галоши... Поэтичность религии, где ты? Где поэзии религиозность? Все «бездельные» песни пропеты, «Деловая» отныне серьезность... Пусть нелепо, смешно, глуповато Было в годы мои молодые, Но зато было сердце объято Тем, что свойственно только России! http://www.aif.ru/lent_easter/leclassic/1153158

Николай Гумилев «Вечное» Я в коридоре дней сомкнутых, Где даже небо тяжкий гнет, Смотрю в века, живу в минутах, Но жду Субботы из Суббот; Конца тревогам и удачам, Слепым блужданиям души... О день, когда я буду зрячим И странно знающим, спеши! Я душу обрету иную, Все, что дразнило, уловя. Благословлю я золотую Дорогу к солнцу от червя. И тот, кто шел со мною рядом В громах и кроткой тишине, — Кто был жесток к моим усладам И ясно милостив к вине; Учил молчать, учил бороться, Всей древней мудрости земли, — Положит посох, обернется И скажет просто: «мы пришли».

Память Только змеи сбрасывают кожи, Чтоб душа старела и росла. Мы, увы, со змеями не схожи, Мы меняем души, не тела. Память, ты рукою великанши Жизнь ведешь, как под уздцы коня, Ты расскажешь мне о тех, что раньше В этом теле жили до меня. Самый первый: некрасив и тонок, Полюбивший только сумрак рощ, Лист опавший, колдовской ребенок, Словом останавливавший дождь. Дерево да рыжая собака, Вот кого он взял себе в друзья, Память, Память, ты не сыщешь знака, Не уверишь мир, что то был я. И второй… Любил он ветер с юга, В каждом шуме слышал звоны лир, Говорил, что жизнь — его подруга, Коврик под его ногами — мир. Он совсем не нравится мне, это Он хотел стать богом и царем, Он повесил вывеску поэта Над дверьми в мой молчаливый дом. Я люблю избранника свободы, Мореплавателя и стрелка, Ах, ему так звонко пели воды И завидовали облака. Высока была его палатка, Мулы были резвы и сильны, Как вино, впивал он воздух сладкий Белому неведомой страны. Память, ты слабее год от году, Тот ли это, или кто другой Променял веселую свободу На священный долгожданный бой. Знал он муки голода и жажды, Сон тревожный, бесконечный путь, Но святой Георгий тронул дважды Пулею нетронутую грудь. Я — угрюмый и упрямый зодчий Храма, восстающего во мгле, Я возревновал о славе Отчей, Как на небесах, и на земле. Сердце будет пламенем палимо Вплоть до дня, когда взойдут, ясны, Стены нового Иерусалима На полях моей родной страны. И тогда повеет ветер странный — И прольется с неба страшный свет, Это Млечный Путь расцвел нежданно Садом ослепительных планет. Предо мной предстанет, мне неведом, Путник, скрыв лицо: но всё пойму, Видя льва, стремящегося следом, И орла, летящего к нему. Крикну я… Но разве кто поможет, — Чтоб моя душа не умерла? Только змеи сбрасывают кожи, Мы меняем души, не тела.

Ворота рая Не семью печатями алмазнымиВ Божий рай замкнулся вечный вход, Он не манит блеском и соблазнами, И его не ведает народ. Это дверь в стене, давно заброшенной, Камни, мох, и больше ничего, Возле — нищий, словно гость непрошенный, И ключи у пояса его. Мимо едут рыцари и латники, Трубный вой, бряцанье серебра, И никто не взглянет на привратника, Светлого апостола Петра. Все мечтают: «Там, у Гроба Божия, Двери рая вскроются для нас, На горе Фаворе, у подножия, Прозвенит обетованный час». Так проходит медленное чудище, Завывая, трубит звонкий рог, И апостол Петр в дырявом рубище, Словно нищий, бледен и убог.

Источник: Официальный сайт Московского Патриархата 23 мая 2015 года гостем передачи "Церковь и мир", которую на телеканале "Россия-24" ведет председатель Отдела внешних церковных связей Московского Патриархата митрополит Волоколамский Иларион, стал доцент филологического факультета Московского государственного университета П.Е. Спиваковский. Митрополит Иларион: Здравствуйте, дорогие братья и сестры! Вы смотрите передачу "Церковь и мир". 2015 год объявлен годом литературы. Сегодня мы поговорим о русской литературе XX века, в частности, о русской поэзии и о религиозном начале русской поэзии XX века. У меня в гостях – доцент филологического факультета Московского государственного университета Павел Евсеевич Спиваковский. Здравствуйте, Павел Евсеевич! П. Спиваковский: Здравствуйте, владыка! Митрополит Иларион: Не так давно в "Независимой газете" мне попалась статья Владимира Бондаренко о религиозности Бродского. В ней автор доказывал, что Бродский был крещеным и верующим. Приводились цитаты из его стихов, некоторые довольно пронзительные. В частности, автор говорил о том, что Бродский почти на каждое Рождество писал стихи, посвященные этому празднику. У Бродского есть стихотворения, посвященные и другим церковным праздникам, например, "Сретение", которое, на мой взгляд, можно назвать "иконой в звуке", потому что поэт сознательно использует символический, как бы иконописный язык и представляет очень яркие образы. П. Спиваковский: Действительно, сходство с иконой очень важно. "Светильник светил, и тропа расширялась" – это обратная перспектива, бесспорно. Но насчет религиозности Бродского, мне кажется, Владимир Бондаренко сильно преувеличивает. Бродский был агностиком и, скорее, веры он не имел. Например, в статье о "Новогоднем" Марины Цветаевой он говорит о лингвистической реальности того света, то есть тот свет в его представлении – реальность сугубо языковая, воображаемая, художественная. Или в беседе с Соломоном Волковым о своем раннем стихотворении "Закричат, захлопочут петухи" он говорил, что начало стихотворения довольно слабое, слишком много ненужного экспрессионизма, а конец хороший, более или менее подлинная метафизика. Метафизика для Бродского оказывается критерием художественного качества. Буквальной веры у него нет. Он – агностик, тяготеющий к позитивистской картине мира. Это сугубо материальный мир, где ничего мистическое как реальное не предполагается. Смерть, по Бродскому – это абсолютное уничтожение, безысходный ужас. Такому представлению можно сопоставить 14-ю симфонию Шостаковича: гениальное выражение ужаса перед смертью и абсолютной безысходностью. Митрополит Иларион: Мне очень близко это сопоставление, потому что я по первой своей профессии музыкант, и в свое время, в юности, когда мне было 17 лет, 14-я симфония Шостаковича оказала на меня очень сильное воздействие. На мой взгляд, понятие религиозности применительно к поэтам, композиторам все-таки должно трактоваться особым образом, то есть, если, например, оценивать таких людей как Бродский или Шостакович с точки зрения ходили ли они в церковь, причащались и исповедовались, то, конечно, в таком понимании они не были религиозными людьми. Но ведь религиозное начало проявляется в человеке по-разному: прежде всего, как он реагирует на окружающий мир, на какие-то сигналы, которые ему посылает Бог. Я думаю, что у Шостаковича, даже если он не был, скажем, практикующим христианином, была очень чуткая в религиозном отношении душа. Если говорить о наших поэтах XX века, таких как Пастернак, Ахматова, то Ахматова, конечно, была верующим, церковным человеком, а о Пастернаке этого сказать нельзя. О Бродском – тем более. Тем не менее, у Пастернака есть очень глубокие и пронзительные стихи, в которых идет речь о Боге, об Иисусе Христе, Его деяниях, о временах и событиях, описанных в Библии. Они посвящены, в частности, Великой Пятнице, Великой Субботе, Страстям Христовым, Пасхе. Основная часть таких стихов содержится в романе Бориса Леонидовича "Доктор Живаго". Думаю, что и в поэзии Бродского есть много глубоких религиозных прозрений. Не такая уж она безысходная, как Вы говорите. П. Спиваковский: Я бы не поставил Бродского в один ряд с Пастернаком. Пастернак в моем понимании все-таки поэт верующий, а религиозность Бродского я бы сравнил с религиозностью Чехова, который писал, что на всякого интеллигентного верующего он поглядывает с изумлением. Чехов растерял свою детскую веру, но при этом он с удовольствием изображает верующих людей, например, в том же "Студенте", и как бы примеривает на себя, что было бы, имей он такую же веру. Аналогично я бы сказал и о Бродском: ему интересно представить то, что было бы, не будь он убежден в том, что ничего нет. Митрополит Иларион: Не могу не отреагировать на сказанное Вами о Чехове, хотя мы говорим о русской поэзии XX века. Мне кажется, Чехов представляет собой очень интересный пример человека, в котором, при отсутствии формальной, внешней религиозности, до конца дней остается религиозность внутренняя. Хотел бы обратить внимание на повесть "Степь", где удивительным языком в трогательных образах изображена русская действительность, жизнь маленького мальчика, которого отправляют в школу. Там прекрасно выведен образ священника. Но и, конечно, рассказ "Архиерей", написанный автором где-то за полтора года до смерти, когда Чехов уже тяжело болел и предчувствовал свою кончину. Он удивительно глубоко сумел проникнуть в этот внутренний мир русского архиерея, показать Церковь изнутри, донести ее атмосферу. Я думаю, что это редко кому удавалось. Подобное мы можем сказать и о многих наших поэтах, которые если и не были религиозными в формальном смысле, то в своей поэзии ощущали те отзвуки Неба, которые поэзию, собственно, и делают поэзией. В свое время мне было очень интересно познакомиться с одним из ранних стихотворений Бродского "Большая элегия Джону Донну". У нас, наверное, мало кто знает этого английского поэта XVII века, который был еще и священником, и проповедником. Известна одна из его проповедей, содержащая такие слова: "Нет человека, который был бы как Остров, сам по себе. Каждый человек – часть Материка, часть Суши <...> Смерть каждого Человека умаляет и меня, ибо я един со всем Человечеством, а потому..." – а дальше те слова, которые знает весь мир, благодаря Хемингуэю – "не спрашивай, по ком звонит колокол: он звонит по Тебе". Эти слова стали эпиграфом к роману Хемингуэя. Джон Донн, как мне кажется, оказал влияние на поэзию Бродского, ибо "Большая элегия" создает очень глубокий, интересный и, я бы сказал, интимный образ верующего человека и окружающей его обстановки. П. Спиваковский: Действительно, стихотворение "Большая элегия" – удивительное. В нем вера Джона Донна воссоздана с большой силой и одновременно там тоска, идущая от автора, что он сам не имеет такой веры. Он, может быть, и хотел бы такого, но его представления о реальности совсем другие. И реальность в представлении Бродского очень страшная. У него много стихотворений о смерти как абсолютном уничтожении и абсолютной безысходности. Например, достаточно вспомнить балладу "Холмы". Из более позднего "Только пепел знает, что значит сгореть дотла". От человека на телесном уровне остается только то, что Бродский называет "свобода от целого: апофеоз частиц"; но в духовном плане остается и нечто другое – душа, духовное начало. Бродский с удовольствием готов об этом писать, но для него это, все же, условность, к которой он очень привязан. Я хотел бы прочитать одно стихотворение Бродского, чрезвычайно показательное в том плане, как ему хотелось бы верить. Оно называется "Колыбельная", это позднее стихотворение, 1992 года. Родила тебя в пустыне я не зря. Потому что нет в помине в ней царя В ней искать тебя напрасно. В ней зимой стужи больше, чем пространства в ней самой. У одних – игрушки, мячик, дом высок. У тебя для игр ребячьих – весь песок. Привыкай, сынок, к пустыне как к судьбе. Где б ты ни был, жить отныне в ней тебе. Я тебя кормила грудью. А она приучила взгляд к безлюдью, им полна. Той звезде – на расстояньи страшном – в ней твоего чела сиянье, знать, видней. Привыкай, сынок, к пустыне, под ногой, окромя нее, твердыни нет другой. В ней судьба открыта взору. За версту в ней легко признаешь гору по кресту. Не людские, знать, в ней тропы! Велика и безлюдна она, чтобы шли века. Привыкай, сынок, к пустыне, как щепоть к ветру, чувствуя, что ты не только плоть. Привыкай жить с этой тайной: чувства те пригодятся, знать, в бескрайней пустоте... Удивительное стихотворение. И сразу бросаются в глаза немалые странности: расстояния измеряются верстами. Далее смотрим – "окромя", "щепоть", "не хужей" – простонародные выражения; "стужи" больше, чем "пространства". Я говорил с одним иконописцем, который долго жил на Святой Земле. Он рассказывал, что в тех краях минимальная температура зимой плюс десять. Трудно назвать стужей, согласитесь. Напрашивается представление, что перед нами некий образ русской Богородицы. Поэтому расстояние измеряют верстами – это как бы такая Святая Земля сквозь сугубо российскую оптику, Новозаветная история глазами россиянина. Отсюда и другая психология. Во-вторых, у читателя создается ощущение чрезвычайной значительности происходящего и одновременно холода, оцепенения. Почему? Потому что Христос здесь трактуется как существо, иноприродное людям. Он в пустыне должен быть всегда: где б Ты ни был, все равно в пустыне. Евангельский Христос, конечно, не такой: Он идет к людям и Он отнюдь не отделен от них. Фактически здесь у Бродского актуализируется монофизитская ересь – представление о том, что природа Христа целиком и полностью Божественная, а не так, как принято считать в христианском мире, что в единой Божественной личности Иисуса Христа соединены две природы: Божественная и человеческая. В стихотворении "Колыбельная" природа Христа принципиально иноприродна по отношению к людям. И это создает типичную для Бродского ситуацию экзистенциального одиночества, то есть, здесь он пишет об экзистенциальном одиночестве Бога. Митрополит Иларион: Мне кажется, что к поэзии, все же, нельзя подходить с такими строгими мерками ортодоксии и ереси, и пытаться, например, вписать то или иное стихотворение Бродского в рамки той или иной древней ереси. К поэзии, в частности к той, что Вы сейчас процитировали, скорее, нужно относиться как к музыке. Ведь иногда, слушая музыкальное произведение, нам бывает трудно выразить словесно о чем оно. Мы слушаем симфонию, которая длится 40 минут, а о чем эта музыка – не знаем. Точнее, не находим слов, чтобы объяснить свое ощущение, ибо музыку мы слушаем сердцем, на нее откликаются сердца людей, каждое по-своему. Как на тот колокол, который звонит, и каждый может услышать в нем звон по самому себе. Поэзию XX века, в том числе стихотворения людей, которые внешне были совершенно далеки от Церкви, пронизывает глубокая религиозная интуиция. Это те отсветы христианства, которыми она озарена. Если вспомнить, ведь Сам Иисус Христос был поэтом. Он говорил не определениями или афоризмами, а по преимуществу притчами, которые далеко не всегда были понятны Его ученикам или просто окружающим людям. Но, тем не менее, вот уже две тысячи лет люди читают эти притчи, и каждый в них находит что-то для себя. В поэзии есть что-то общее и с притчевым жанром, и с музыкой. При оценке поэтических творений нужно учитывать, что поэзия – это музыка, и она не обязательно должна нести какой-то конкретный словесный смысл. Поэзия может передавать те ощущения, которые мы зачастую переживаем в сокровенных глубинах своего естества, и которые невозможно передать на языке прозы. Я думаю, что сила русской поэзии, в том числе поэзии XX века – сложнейшей, самой трагической нашей эпохи, когда была возведена стена между религией и искусством, – в том, что она сохранила в себе мощное религиозное и христианское начало. http://www.religare.ru/2_106837.html