Search the Community

<iframe src="https://vk.com/video_ext.php?oid=383357436&id=456239452&hash=c2c15abbcb9c0d73" width="640" height="360" frameborder="0" allowfullscreen="1" allow="autoplay; encrypted-media; fullscreen; picture-in-picture"></iframe> https://vk.com/video383357436_456239452

С Сочельником и Рождеством Христовым. Молюсь за всех, кто верит в Бога. За стариков и за детей. За то чтоб светлая дорога. Ждала их всех побольше дней. За то чтоб друг друга все Любили И жили в Радости Любя Обиды прошлые простили. И не корили вы себя Пусть будет Мир на всей планете Дай Бог Здоровья , Тишины. Молюсь за Вас родные, дети. Дай Бог, чтоб не было Войны.

Иосиф Бродский — Рождество 1963 Волхвы пришли. Младенец крепко спал. Звезда светила ярко с небосвода. Холодный ветер снег в сугроб сгребал. Шуршал песок. Костер трещал у входа. Дым шел свечой. Огонь вился крючком. И тени становились то короче, то вдруг длинней. Никто не знал кругом, что жизни счет начнется с этой ночи. Волхвы пришли. Младенец крепко спал. Крутые своды ясли окружали. Кружился снег. Клубился белый пар. Лежал младенец, и дары лежали.

Рождение Иисуса Христа Эмилия Нечаева 2 Встречаю этот Праздник в тишине. А как иначе – таинство такое! И сердце бьётся трепетно во мне: Она была одна, теперь их – двое: Мария Дева и рождённый Бог В Её лелейных ласковых объятьях, Иосиф в умилении у ног, И не маячит впереди распятье. Да кто же в час рожденья мыслит то, Чем кончится рождённого дорога! В вертепе сухо, чисто и тепло, И свет Небесный от Младенца-Бога… В углу здесь сытая отара спит На постланной хозяином соломе. И светлый Ангел мир, покой хранит На небе и в степи, и в каждом доме. А над пещерой неба синева, Ни облачка, ни тучки, чисто-чисто. И лишь одна прекрасная звезда Горит в ночи торжественно-лучисто. Потом сюда к Нему волхвы придут Со смирною, и ладаном, и златом. Сейчас здесь никого. И тихо тут. И дремлет Мать, прикрыв Младенца платом. (ян11) ПОЗДРАВЛЯЮ ВАС, ПРАВОСЛАВНЫЕ ХРИСТИАНЕ, СО СВЕТЛЫМ РОЖДЕСТВОМ ХРИСТОВЫМ! ШЛЮ ВАМ САМЫЕ ДОБРЫЕ ПОЖЕЛАНИЯ!

Рождественские снега Мы пряные травы зимы, мы память ушедшего лета, мы звёзды, волхвы, и холмы, и пламя зари Назарета, – вобравшие запах небес, опавших росой и дождями, драже, «Барбарис» – на развес – и дальше – по кругу – горстями. Мы – облако – в детской руке – морозного жаркого пара, мы в каждом летящем снежке и в маленьком счастье – задаром. Согрейся, гуляка и плут, сегодня – весёлое дело: снега затяжные идут и делают чёрное – белым, и праздничны город и лес, как хлеб на льняных полотенцах, как будто Спаситель воскрес – и снова явился младенцем. 2018 г.

Комар Лука закончен, будет начат Марк. Лежишь и ожидаешь знаков сверху. А с потолка пикирует комар, обыкновенный и проникновенный. Комар поёт противное "ура", и в мозг уже впивается идея, Что нету никакого комара. Не Б ли это снова 29? Лежишь и чешешь эпидермис, весь, от темноты и паники зверея. А надо бы, наверное, прочесть ещё и Иоанна, и Матфея. Встаёшь, пыхтишь, идёшь, включаешь свет, берёшь огнетушитель и кувалду, А комара-то не было и нет, но есть Матфей в стране обетованной, Валериана, психотерапевт, и самолёт, и облако, и лето, А страха нет, оттенков страха нет, уже не надо к психотерапевту; И некто, говорящий в голове, и некто, в голове дождём стучащий, Зовёт курить, зовёт встречать рассвет, при этом оставаясь в настоящем; Ты есть, и ты целуешь дождь, и пьёшь его, и радуешься зверски. Всё, что захочешь, ты ещё прочтёшь; И ты течёшь в одной из лучших версий.

Русская лира Екатерина Щетинина Из этого белого, снежного мира С сияньем гирлянд и капелью шаров Звучит серебристая русская лира, Пытаясь коснуться высоких миров. Свидетель событий, свергавших устои, И залитых кровушкой ратных полей, Впитавшая душ истязаемых стоны, Сквозь слёзы старается петь веселей. Так Иов своим многочисленным бедам Как будто бы рад, тень стирая с лица, И дух направляя к надмирным победам, Без устали славит и славит Творца...

За ВСЁ благодарю... Лена Север Мне не дано судить и осуждать. Есть Вера вер – её легко принять. Не боязливой кротости овцы, Нет, я ищу осознанности Веры! Не той, чьи проповедники – купцы, А самой чистой, к нам пришедшей. Первой. Религию, что преподносит страх И возвышает «верующих» тронно, Оставьте в лживо «пресвятых» домах, Где лишь тела (не души) бьют поклоны. Всегда ли тем, кто твой, с тобой тепло? Как думаешь, так и живёшь. Ты счастлив? Мне жить сейчас и с вами повезло, Я чувствую Его во мне участье... Смотрю на Небо и благодарю, За каждый вздох, за каждую зарю.

Стихи - Б. Чичибабин Автор музыки: Сергей Никитин Покуда есть охота, Dm B7 Dm покамест есть друзья, Dm давайте делать что-то, F C7 F иначе жить нельзя. F Am Ни смысла и ни лада, Cm6/Eb D7 G7 и дни, как решето, - Bm6/Db C7 F но чот-то делать надо, Gm G#dim Dm/A B хоть неизвестно что. E7 A7 Dm Ведь срок летуч и краток, Вся жизнь - в одной горсти, так надобно ж в порядок хоть душу привести. Давайте что-то делать, чтоб духу не пропасть, чтоб не глумилась челядь и не кичилась власть. Никто из нас не рыцарь, Не праведник челом. Но можно ли мириться с неправдою и злом? Давайте делать что-то и - черт нас побери- поставим Дон-Кихота уму в поводыри! Пусть наша плоть недужна и безыcходна тьма, но что-то делать нужно, чтоб не сойти с ума. Уже и то отрада у запертых ворот, что все, чего не надо, известно наперед. Уже и то отрада у запертых ворот, что все, чего не надо, известно наперед. Покуда есть охота, покамест есть друзья, давайте делать что-то, иначе жить нельзя!

Дай вам Бог, с корней до крон Без беды в отрыв собраться, Уходящему - поклон, Остающемуся - братство. Вспоминайте наш снежок Посреди чужого жара, Уходящему - рожок, Остающемуся - кара. Всяка доля по уму, И хорошая и злая, Уходящего - пойму, Остающегося - знаю. Край души, больная Русь, Перезвонность, первозданность. С уходящим - помирюсь, С остающимся - останусь. Но в конце пути сияй По заветам Саваофа Уходящему - Синай, Остающимся - Голгофа.

Не говори, что ты безгрешен - Но и греха не сотвори, Чтобы могла тебя утешить Заря, встающая вдали. Иди сквозь мглу и искушенья, Не потеряв в грехах души, И чистотой своих свершений, Как даром свыше, дорожи.

ОНА ПО ЖИЗНИ НЕ ЛЮБИЛА ХЛАМ... Она по жизни не любила хлам: Ни в доме, ни в Душе, ни в отношеньях; Не признавала «мыльных» мелодрам — На них ей было жалко тратить время. Она любила книги, тишину... Словам предпочитала факт поступков; Но, как ни странно, верила в мечту, И чудо не считала предрассудком. Она любила солнечные дни, Дожди, снега — любое время года. Любила по ночам слагать стихи, Под шёпот звёзд на шёлке небосвода. Вплетая в лёгкость рифм души тепло, Стихи, как птиц, на волю отпускала... Ещё — любила всей душой Его… За то, что есть... А разве это мало? Не отдавала давних чувств годам: Ей были не указ ни Жизнь, ни Время... Хоть, как и прежде, не любила хлам — Ни в доме, ни в Душе, ни в отношеньях.

Леонид МАЛКИН *** Всё будет так, как то предрёк Господь! Всё будет так, как сделали вы сами. Атомный жупел выжжет вашу плоть, Развеет взрывом пепел над полями. Любви суровой мудростью движим, Господь карающий подъял на вас десницу. Развеяв вашу мерзость, яко дым, Он в Книге Судеб повернёт страницу. Тогда – да, это будет лишь тогда – На вновь очищенной огнём планете Восстанут к свету ваши города, Воспрянут люди, чистые, как дети... И будет – Человек. Великий и простой. Забудет он, что был ползучим гадом. Войдёт, как равный в Твой чертог святой Поставит свой престол – с Твоим престолом рядом.

Пойду теперь замаливать грехи Лариса Антоновская Святой Марии в Гамбурге собор И хоть католицизм мне не по нраву, Бросаю всё же любопытный взор, Как молится усердно deutsche Frau. За немцев - все проклятые грехи, Что в Мире сгустком бед летают прахом… Она согбенна, годы нелегки… Звучит орган - Токката фуга Баха. А мне католицизм совсем другим Напоминаньем видится чего-то… Костры горят и смогом чёрный дым, На ведьм опять, опять идёт охота. И вспомнилось - поэтом как одним, Прекрасный отклик мне на стих отправлен, Что я - колдунья и стихом моим Теперь безоговорочно отравлен… И что, родись я в древние века, Хотя не удостоилась бы дыбы, За колдовство и чувственность стиха,- Сказал он, точно уж меня сожгли бы… Пойду теперь замаливать грехи, Что совершила вольно иль невольно, Я к ПРАВОСЛАВНОЙ церкви, чтоб лихих Господь не слал годин… Уже довольно.

Спасибо тебе огромное, Боже! Спасибо, в масштабах планеты! Я знала, я верила, что ты сможешь, Спасибо тебе за это! Так трудно смириться с болью потери, Потеря страшнее пули, Спасибо, что ты мне впервые поверил, Твои Небеса их вернули... Спасибо, ты понял, что в них моя сила, Утрата - гигантские колья! Они для меня, как огромные крылья!... Утро. Будильник. Больно.

27 (14) НОЯБРЯ - ДЕНЬ ПАМЯТИ СВЯТИТЕЛЯ ГРИГОРИЯ ПАЛАМЫ. * * * Не проспи свою смерть, не проспи, не проспи, не проспи, говорю. И Григорий про то Паламá говорит. Не проспи, как проспал-просыпаешь — живую зарю, что — к заутрене — в небе горит. Как проспал-просвистал золотистые дни (золотые?), так смерть не проспи. Там такие начертаны светы-огни! Бди! Последние зубы сцепи! Там такая, быть может, грядет благодать, что — ни в сказке, ни даже — пером!.. И всего-ничего заповедано: ждать. И молиться. И бодрствовать, слышишь, не спать! И лужёную глотку со страху не драть: «Эй, паромщик, когда же паром»? Ты представь, что за всю-перевсю хренотень, оттого, что тверез, а не спишь, разорвётся завеса: сквозь жизни разверстую тень смерти свет сокровенный узришь! Значит, стоило, стоило, стоило, стоило ждать и рождаться, и мучиться-жить! Даст ведь, даст! Отчего же не дать? …Хоть — в полглаза! Хоть каплю испить! Станислав Минаков

Алексей Саркелов Избранное · 4 ноября 2012 г. · Вот в чашу медленно, звеня, Вода стекает с рук усталых. Мутнеют грани янтаря Весной. От вод сумбурных, талых. С горы опять не сходит снег, Прозрачен воздух, только вижу, Что оказался среди тех, Чьи вопли под окном я слышу. За что мне, Господи, спаси мя, Ведь не виновен пред тобой. Не я вершитель на чужбине, А лишь непонятый толпой. Пройдут года. И в миг последний Сотрутся линии с руки, Но через тысячи столетий Лишь станут явственней они. Вот в чашу зыбко, капля к капле Вода...Чу, кровь стекает в ванну. Я снова наступил на грабли, И ворошу былую рану. За всё мне, Господи, спаси мя, За невмешательство и страх, Терплю за грех. Пилат мне имя. Из праха встал. Вернусь я в прах.

Хабиб-Хабаб Людмила Шаповалова 2 – Ох, и любознательные же вы, братья во Христе! Отец Иоанн с ласковой усмешкой смотрел на свою паству – двое парней с недавнего времени стали частенько наведываться в храм «Всех скорбящих Радости», где он уже несколько лет служил настоятелем. Среди молодёжи батюшка был популярен: легко шёл на контакт, с юмором воспринимал эпатажные юношеские суждения, всегда старался дать верную оценку даже самым сумасбродным поступкам. Ну и, разумеется, определённый флёр в его репутации создавался давней службой отца Иоанна в Афгане. – Вот всё вам расскажи – как там было да что… Ничего хорошего не было. Война – мерзкая штука, и люди на ней меняются радикально. Кто был человеком – становится Человеком, вот прямо так, с большой буквы. А кто иначе… Некоторые и людьми-то после войны быть перестали. И дни на войне похожи один на другой – как серые щербатые камешки афганских горных дорог. Но вот один день запомнился – совсем особый, словно маков цвет среди пыльной выжженной травы. Было это в конце войны, в августе восемьдесят восьмого в Келагайской долине, неподалёку от Пули-Хумри. Наша рота минирования расчищала дороги – от складов боеприпасов и до пункта назначения, то бишь куда прикажут, поскольку мины моджахеды закладывали ловко и незаметно. Вот и в тот день, девятого августа, километрах в пятнадцати к северу от нашей части, мы занимались своей неприятной работой. Пепельно-серое раскалённое небо, пепельно-серая раскалённая земля и вечный, ничем не устраняемый хруст песка на зубах. Часть территории была очищена, десяток мин лежал в БТРе, готовый к отправке куда подальше, а мы в его тени устроили короткую передышку. И вдруг из-за низенького пригорка послышалось шуршание камней под чьими-то ногами – лёгкое, на пределе слышимости. Все мигом напряглись – территория вокруг пригорка оставалась заминированной, а здесь десять целёхоньких мин в БТРе! Чуть там рванёт – и у нас мигом сдетонирует. И вот над пригорком показалась голова, при виде которой весь взвод, не сговариваясь, грохнул диким хохотом, тем более неуместным, что угроза взрыва всё ещё оставалась возможной, а следом за головой показался и её законный владелец – мощный седовато-пегий баран, почти не различимый на унылом однообразном ландшафте. Со всех сторон понеслись дурашливые возгласы: «Гляди-ка! Шашлык сам идёт!» Но тут, умеряя веселье, прозвучал авторитетный голос Феди – чалдона из-под Тобольска, или Фёдора Потапыча, как его уважительно звали сослуживцы за рассудительность и почти двухметровый рост: «Сейчас шарахнет – от вашего шашлыка один фарш останется! Да и здесь жарко станет. Надо отъезжать». Спорить тут было не с чем – помогать выбраться барану из передряги, рискуя жизнью, никто не собирался… Вдруг я заметил, что над косматой его спиной мелькнула маленькая смуглая рука. Мать честная, ребёнок! Откуда? Как его туда занесло – да ещё с бараном? Но пока в голове моей скакали эти сумбурные мысли, оказалось, что не один я такой глазастый. Фёдор Потапыч, уже в застёгнутом бронике, нахлобучивая поглубже каску, направлялся к заминированному пригорку, на ходу через плечо бросив нам: «Ребята, вы, того, схоронились бы куда на всякий случай!» Хорониться здесь было некуда, и мы, оставаясь бесполезными, но весьма неравнодушными наблюдателями, во все глаза смотрели, как Федя, не торопясь, проследовал к пригорку и подхватил на плечи барана и маленького пацанёнка лет пяти-шести, а потом благополучно, даже не глядя под ноги, словно не было там никакой опасности, доставил всё это добро под сень родного БТРа. Мальчонка стоял перед нами, вцепившись в бараний хвост левой рукой, а правую, сжатую в смуглый замусоленный кулачок, держал перед собой, глядя на нас из-под спутанных чёрных кучерей блестящими глазёнками. Лицо было недетское, с недобрым оскалом маленького рта с растрескавшимися губами – шут его знает, как долго его носило с этим бараном по каменистым горным тропам. «Пацан, ты барана своего отпустил бы – что ты к нему приклеился?» – как можно старательнее смягчив свой басовитый голос, обратился к нему Федя и осторожно попытался отвести худенькую смуглую руку от бараньего хвоста. Но хвост, словно и впрямь приклеенный, потянулся следом за рукой, а за хвостом, не желая, видно, с ним расставаться, дёрнулся и баран. Персонажи немного сместились, но диспозиция осталась неизменной: рука крепко сжимала не слишком-то чистый хвост барана. И тут глазастый я разглядел верёвочный узел на тонком запястье. Да что они там, с ума посходили, эти местные?! Привязать ребёнка к барану – чтобы не сбежал? Осторожно, боясь зацепить детскую кожу, перерезал ножом довольно толстую верёвку, оставившую на запястье красную полоску с неровными краями. «Всё, ребята, собираемся – скоро стемнеет, а у нас мины в машине, и пацана пристроить куда-то нужно». Накрыв запасными бронежилетами ящики с извлечёнными минами, не торопясь покатили в часть по знакомой до оскомины дороге. Мальчишка сидел, закаменев, возле своего барана, лежавшего на полу БТРа – оставить Божью тварь рядом с минным полем даже мысли ни у кого не возникло. Минут через сорок неторопливого хода добрались, наконец, до родной части, передали ящики с минами спецам (каждый должен заниматься своим делом!), и я отправился докладывать начальству о происшествии. С пацаном решили просто: перекантуется денёк у нас, покормим, отмоем, а завтра из Пули-Хумри отправим его в Кандагар в Красный крест или другую контору, что занимается подобными случаями. Фёдор Потапыч, на правах спасителя, забрал парнишку в свой модуль, а меня попросил найти таджика, знающего фарси-кабули – не так уж и сильно этот местный диалект отличался от исконного персидского. Через недолгое время я вместе с Фархадом уже входил в комнату, где Федя старательно отмывал протестующего гостя в лоханке с мыльной водой. Когда парнишка был извлечён из лохани и обёрнут в чистую простыню, Фархад, присев перед ним на корточки, принялся, как заправский разведчик, добывать информацию. В разговоре мелькали знакомые слова – названия местности и смешные, ранее не слышанные звукосочетания «Хабиб-Хабаб». Довольный таджик, усмехаясь, обернулся к нам: «Найдёныша вашего зовут Хабиб, а его барана – Хабаб, Пузырь. Привязали пацана к бараньему хвосту, чтобы скотина не сбежала, а тут взрывы начались – баран понёсся куда глаза глядят, и хозяину деваться некуда – бежал за ним со всех ног, пока на ваш взвод не наткнулся. Повезло обоим – видно, Аллах к ним милостив». Хабиб, услышав, наконец, понятную ему речь, расслабился и даже разжал до того постоянно стиснутый кулачок. Я достал принесённый с кухни судок с пловом, но наблюдательный Фёдор Потапыч дёрнул меня за рукав: «Ты что, ошалел? Это же свинина! А мальчишка мусульманин. Сейчас найдём для него подходящую кормёжку». С этими словами Федя полез в дальний угол, где стоял ящик с заботливо припасённой нашими таджиками перловкой с тушёной говядиной. Разогрели банку на спиртовке, вывалили в миску ароматное содержимое, сунули Хабибу ложку – ешь! К счастью, долго уговаривать не пришлось – после разговора с Фархадом да под сопение жующего чёрствый хлеб Хабаба мальчишка оттаял и живо принялся за перловку. Ночь прошла тихо, а следующий день запомнился всем нам надолго, хотя тогда никто ещё не понял, что это начало конца. Около полудня со стороны артиллерийских складов послышались негромкие хлопки – никому сразу даже и в голову не пришло их взрывами назвать. Постояли, прислушиваясь, высказали предположения. И тут грохнуло! Да так, что во всех модулях вылетели стёкла из окон, обращённых к складам, а над самими складами поднялось облако в форме миниатюрного ядерного гриба – прямо как на плакатах гражданской обороны. Не то чтобы паника – неразбериха возникла изрядная. А воздух уже наполнился свистом и звоном – полетели осколки. Только на другой день стало известно, что рванул артиллерийский склад – то ли вследствие диверсии, то ли по недосмотру. Но в тот момент цель была одна – найти такое местечко, чтобы не зацепило осколками, которые неслись будто бы отовсюду. Федя уложил Хабиба и Хабаба (без него – не жизнь!) на пол в дальней комнате, подальше от окон, укрыл их со всех сторон бронежилетами, а когда осколки полетели через комнату прямо над нашими головами, я прикрыл собой Хабиба, а Фёдор Потапыч, как утёс-великан, закрывал своим внушительным телом всех нас троих. Канонада непонятного происхождения продолжалась несколько часов, и с каждым близким разрывом шальной ракеты я чувствовал, как напрягается и вздрагивает подо мной маленькое хрупкое тельце малыша, словно к единственному другу прижавшегося к философски покорному своей участи барану. Прямо перед моим лицом курчавились чёрные блестящие волосы Хабиба с чужим и одновременно на удивление знакомым запахом. Откуда-то всплыла фраза «Все дети пахнут одинаково приятно» - где это я мог её слышать? Осторожно, боясь спугнуть, прикоснулся губами к шёлковому затылку. Как же уберечь тебя, парень? Столько ужаса кругом, столько неизбежных опасностей… И вдруг, в недолгой тишине между разрывами летящих снарядов, послышались мне совершенно неуместные сейчас звуки негромкого посапывания. Хабиб спал, не выдержав напряжения предыдущих дней, не обращая больше внимания на грохот взрывов и свист осколков. Тело его обмякло, пальцы, до того вцепившиеся в густую баранью шерсть, разжались, а на лице, показавшимся мне вчера таким недетским, мелькнула слабая тень улыбки. Пацанёнок… Комок к горлу – этого ещё не хватало суровому сапёру! Стараясь не шевелиться, чтобы не нарушить этот нежданный младенческий сон, я прикрывал собой чужого ребёнка из чужой, не слишком-то дружественной страны и спиной чувствовал прикрывавшего меня Фёдора Потапыча. Так и просидели почти шесть часов до последнего взрыва. Хабиба на другой день отвезли в город, позже выяснилось, что отыскалась его родня – кишлак был рядом, а там у них все почитай родственники. Хабаб отправился вместе с ним, и об участи обоих ничего больше не было известно. А несколько месяцев спустя наша рота уже двигалась домой. Вот такая незамысловатая история. Вернулся – мир иной, незнакомый, непривычный. И когда становилось совсем невмоготу, возникал перед глазами наш Федя-чалдон с бараном и мальчишкой на могучих плечах. И словно опять вдыхал непередаваемый детский запах чёрных курчавых волос. Так-то, братья во Христе. В мире не только зло, грязь, война… Есть простые, но незыблемые истины. Нужно только видеть их, осязать, впускать в свою душу, наполнять ими всё своё существо – и мир наш тогда станет чуточку лучше и чище.

Сонет о Гоге и Магоге Вит Ассокин Мой друже! от лукавых глаз давай спасать себя под сенью Любви, поскольку вскоре нас с тобой подвергнут нападению от четырёх мирских сторон ведущий прочь и уводящий во тьму. И будет днесь их трон поставлен ради славы вящей во храме Истины, где нет Её, но – мерзость запустения. Поэтому не дай свой Свет затмить игрою света с тенью. Премудрость Божью призови – и помни: Истина в Любви – 4.11.2021

Сказать во гневе слово не спеши Борис Ейский Сказать во гневе слово не спеши. Твои слова в душе оставят след. Устами часто человек грешит. От слов так много ран, так много бед! Как злобы горечь превратить в нектар? Без Божьей помощи уста не обуздать! Лишь Он дарует нам бесценный дар - Не ранить языком, а врачевать.

* * * Что есть - Поэт?.. Иерусалим... Гефсимания... Сад... Оливы, которым больше двух тысяч лет... Огромный, толстые, корявые стволы... Здесь Иисус молился в последний раз... Здесь Его поцеловал Иуда... Здесь Его арестовали... Здесь сказал Он: "За что, Отче? Отведи от меня чашу сию..." Наши дни... В Гефсиманском Саду - работает садовник. Терпеливо. Уверенно. Умело. Ухаживает за розами. Совсем мал сад. С приличную квартиру размером. Паломники... Со всего света... Католики. Протестанты. Православные. Лютеране. Баптисты... Падают в обморок от ОЩУЩЕНИЯ... ЗДЕСЬ! ВОТ НА ЭТОМ КАМНЕ! ОН! МОЛИЛСЯ! Старенькие бабушки... Может вся жизнь положена на то, что бы увидеть ЭТИ камни... Истово... Молятся... Лбом - в сухую землю... Жарко... Очень жарко... Внизу, у подножия Масличной Горы - кладбище. В День Суда это кладбище встанет в первую очередь... Золотой купол мечети Аль Акса над Городом... С Храмовой Горы Мохаммед вознёсся в рай... Молятся... а садовник - работает древний, как время седой высушенный солнцем работает просто - работает Вот - Поэт. Да ещё - уборщик в Храме Гроба Господня. Да ещё - смотритель на Голгофе. Да ещё - монашек, пускающий в Пещеру Гроба. Это - работа. Был. Пробовал пройти босиком по Виа Долороса, дороге слёз, дороге от Синедриона к Голгофе. Не получилось. Горячо... А в небе - боевые вертолёты ВВС Израиля. И на улицах - люди с автоматами. А садовник - работает. Просто - работает. Он - ПОЭТ…

ВОСХОДЯЩИЕ ПО СВЕТОНОСНОМУ СТОЛПУ Рашид Ишниязов С возраста понимания себя, как существа способного постигать не только обыденный мир, но и духовную реальность, я стремился к знаниям весьма не полезным для спасения души. У меня в библиотеке соседоствовали Каббала с Франциском Ассизским, Никодим Святогорец с Рене Геноном, «Лествица» с Агадой, и этот коктейль бурлил в моей многоумной голове, порождая «великие» идеи, которые в православной догматике именуются ересью. И трудно сказать сегодня, как бы я повредил себе и как бы пострадал без пользы на путях вражеских, если бы не вразумлял Господь, открывая величие подлинных Своих чудес. Случилось так, что в один из дней Страстной Седмицы в 1994 году поехал я со своим другом в Оптину Пустынь. Но отнюдь не стремление прикоснуться к святыням повлекло нас в это паломничество, а тщеславная прихоть «беседовать со старцем», имени которого мы даже не удосужились разузнать. Мы желали изложить подвижнику свои мысли, чтобы подтвердить и засвидетельствовать «великую» значимость наших персон перед всей братией. Приехали мы в Козельск к вечеру Великой Субботы. Тогда еще не было асфальтированной дороги от шоссе до обители, поэтому мы шагали по сосновому лесу мимо источника преподобного Пафнутия Боровского. Столетние деревья, помнившие Оптинских святых старцев, бездонное небо над головами, а может быть тихий и прохладный ветер, который дул между стволами сосен, отрезвили наши головы, и у самых ворот монастыря в них рассеялись горделивые помыслы. Присмиревшие и несколько растерянные мы очутились в ограде обители. Хотя и небольшой, но опыт посещения храмов у нас имелся, поэтому было странно заметить, что людей в ограде немного, все больше монахи, а у мирян тревожные и напуганные лица. Не помню кто-то из нас, кажется это был я, сказал: «По-моему они чересчур эмоционально переживают смерть Христа». И покачав снисходительно головами, мы вошли в церковь Введения во Храм Пресвятой Богородицы. Возле раки с мощами преподобного Амвросия Оптинского было пустынно, несколько бабушек сидело на скамейках и тихий голос монаха читал молитву. Мы почти на цыпочках подошли к святому старцу и осторожно коснулись губами стекла, прикрывавшего мощи. Пожалуй, это был первый христианский жест за все время нашего паломничества. Что-то шевельнулось в моем сердце, что-то заяачье, испуганное. Помню, я даже оглянулся зачем-то на бабушек и отвел взгляд. И тут же все исчезло, мы вышли из бокового входа церкви к могилам Оптинских старцев такими же, как и вошли. На крыльце сидел молодой монах, и по склонившейся голове и отрешенному взгляду его мы поняли, что человек творит молитву и дается она ему с большим усилием. Мой друг сказал: «Мы приехали из Москвы и хотели бы поговорить со старцем». Сегодня я знаю, что в ту минуту монаху, помимо брани невидимой, пришлось сражаться с двумя бесенятами, в образе которых мы ему предстали со своим заявлением. «Братья,- сказал он в ответ очень тихим голосом,- Вы бы не ходили здесь, а то можете погибнуть. Полчаса назад кто-то зарезал троих монахов». Он кивнул в сторону, где в деревянной оградке висел монастырский колокол. Слава Богу, до нас полностью не дошел смысл сказанных слов, иначе мы провалились бы под землю от стыда. Мы увидели как монах, стоявший под колоколом, взялся за веревку. Не сразу ему удалось раскачать тяжелый язык, с нескольких напряженных взмахов, или он просто ослабел от брани с врагом. Наконец мощный удар прозвучал в ледяном воздухе страшного вечера Великой Субботы, возвещая окрест: «Жив Господь», и нас с приятелем тут же унесло за ограду обители в людские толпы, подальше от действа, которого мы не могли вместить в себя. «И говорят горам и камням: падите на нас и сокройте от лица Сидящего на престоле и от гнева Агнца. Ибо пришел великий день гнева Его, и кто может устоять? »(Откр. 6: 16-17). Не знаю , это или другое чувство охватило нас с другом, но мы как-то естественно смешались с массой людей, которые уже услышали о преступлении. Были среди них и пьяные юнцы и ряженые девицы, и дети с воздушными шариками и еще какая-то праздношатающаяся публика, и все они смаковали подробности убийств. Мы взяли бутылку вина и пошли с другом в липовую аллею, которая ведет от монастыря к скиту и там выпили, беседуя о разгуле сатанизма на Руси. Я знаю, почему мы не молились тогда, а пили - потому что грех сознается возле святыни, во мраке же беззакония - комфортная слепота. Наша непреодолимая гордыня ослепляла нас, а опыт смирения сопряжен с молитвой, постом и трудами. Потому мы сделались в тот раз одними из тех, кто когда-то с любопытством наблюдал за казнью Спасителя на Голгофе, сидя в тени Иерусалимских улиц и судачил о подробностях смерти некоего Иисуса из Назарета. «Ножом, ножом пырнули...» - бормотала какая-то тетка. «В самый живот», - вторила ей другая. Были женщины, которые плакали, и мужчины, которые хотели отомстить, но не было молившихся или осененных тихой печалью. Мы бродили в клокочущей толпе, считая себя иными, чем все собравшиеся, и не подозревали, что являемся частью этих людей. Выкрики, смех, какие-то шуточки, все путалось в моей захмелевшей голове. Очень скоро мой друг потерялся в толпе, и, отыскивая его, я стал заглядывать в лица людей, со злорадством отмечая их пустоту и бессмыслицу: круглые глаза, перекошенные рты, сияющий оскал зубов. Вечерний холод проникал сквозь одежды, темнело и крепчал ветер. Между черных стволов я увидел, как молодые парни жгут костер. Их пьяные голоса что-то буйно выкрикивали, а истошный хохот перекрывал гул толпы. Я хотел подойти к ним, погреться, но вдруг отчетливо вспомнил и ужаснулся. «Когда они развели огонь среди двора и сели вместе, сел и Петр между ними» (Лк. 22,55). Примерно так же в ту страшную ночь грелись у костра работники первосвященника и от скуки уличали апостола. Тогда я спросил себя: «С кем из них я был бы в ту ночь?» Мне уже не надо было костра, чтобы греться, потому что стыд опалил мне лицо. Я побрел сквозь толпу к ограде монастыря, сам не зная зачем. Обрывки суетных фраз хлестали меня, как плети: «Я думал будет интереснее... », «Так ведь монахи... », «Сатанисты убили, сволочи... » На крыльце сторожки у ворот я разглядел фигуру человека, который внимательно разглядывал каждого входящего в монастырь. И эта привычная бдительность вахтера заставила меня ухмыльнуться. «Ищут сатанистов, детективы... » - подумал я с радостью, чувствуя, как испаряется стыд. Однако, неожиданно в свете фонарей ярко блеснули влажные щеки на юном лице. Этот парень плакал и исполнял послушание, он еще не был монахом и от чистого сердца верил, что Бог хранит своих избранников и это святое место. Весь ужас человеческой немощи перед яростью беззакония ему открылся впервые в жизни. Потому он, скорее всего, и плакал, но исполнял послушание, вглядываясь в лица входящих, чье суетное любопытство нарушало печаль братии. Он ожидал нечаянно встретить сердечное сострадание прохожего человека. Я понял это, потому что на мой кивок он произнес: «Горе-то какое, а?» Я кивнул еще раз и прошмыгнул за ограду. Мне трудно объяснить дальнейшее, поскольку оно происходило в моем нетрезвом воображении. Когда я вошел в храм, молящихся там уже было предостаточно: монахи, миряне, дети, зажиточные и нищие. Все ожидали великой вести. Будто во сне, я купил алую свечку и пристроился к людям. Помню, было невыносимо тяжело стоять и слушать, как происходит служба. Мешало выпитое вино, но более всего сознание, что ты такой же, как все, даже хуже прочих людей, стоишь в потной толпе и внимаешь молитве, которую в сущности никогда не знал. И я постиг в то мгновение великую мысль: если не сумею смирить в себе это мутное и гнилое себялюбие, то уже никогда не попаду больше в Оптину Пустынь. А самое главное - потеряю навечно великое сокровище, к которому приблизился, почти прикоснулся по Божьей милости. На счастье, кто-то пихнул меня локтем и обругал, что стою на пути. Я посторонился, сказал: «Простите», и, услышав высокомерный ответ: «Бог простит», понял - воистину простит. Более того, я уже прощен на тот миг, и радость эта столь велика, что не имеет значение ни себялюбие, ни гордыня, ни высокоумие. Это все ничтожно, как «глубины» сатаниниские, потому что их - нет. Преподобный Амвросий Оптинский неузнанный стоял в то мгновение среди молящихся и ликующих от радости Воскресения Христова. И мне, не пережившему со всеми горе утраты Христа, была дарована милость приобщиться к великому счастью Его воскресения. Эти люди, которых я презирал, считая себя избранником, стали близкими, почти родными. Я не умел, но хотел их любить. Всех людей любить, как любил Он. И я все присматривался к монахам, пытаясь узнать преподобного Амвросия Оптинского, и порой казалось, что я его узнал: старое лицо, седая борода и пронзительно добрые лучистые глаза великого подвижника. Но когда я пытался к нему пробраться сквозь толпу, то его уже не оказывалось на этом месте. Вновь я видел его и опять пробирался, и опять он ускользал от меня. Однако мне не было досадно, что он не хочет явиться лицом к лицу. Наоборот, было радостно, что он молится со всеми. Я вышел на улицу и увидел, как над Оптиной от неба до земли выстроился светоносный столп. Я ничуть не удивился. Все было естественно и совершенно, как бывает у Христа. Души убиенных монахов всходили по нему, а Святые в райских обителях их встречали, ликуя и славя Господа. Но стоило мне выйти за ограду, как видение столпа исчезло. Искаженная хмелем, буйная толпа выкликала что-то бессмысленное. Оскал на лицах являл не улыбки людей, но сладострастную ожидание удовольствий. Я в страхе вернулся за ограду - столп не исчез. Так же густо и мощно он высился от земли до самого неба. Конечно, я вернулся к людям и мое лицо избороздил тот же оскал. Но я не хочу его помнить, я хочу в нем каяться и плакать. Я понял в ту ночь Торжества из Торжеств, что такой же, как все, и пытаюсь учиться любить. Мы вернулись с другом в большой город, где погрузились в суету и прежнее многоумие. Но светильник, зажженный в Оптиной Пустыни, по-прежнему не гаснет в моей душе. Я забываю о нем, пренебрегаю им, а порой даже пытаюсь погасить, потому что он помеха моей гордыне и страстям. Но когда, захлебнувшись в грехе, моя душа скорбит и ищет опоры, он зажигается вновь, просто и совершенно, как это бывает у Христа, как это было в ту ночь Торжества из Торжеств, когда трое убиенных монахов восходили к небу по светоносному столпу. 2002 г. https://vk.com/id3560786?w=wall3560786_445%2Fall

«Выхожу один я на дорогу…», Надо мной - не светит, не блестит, И ничто, ничто не внемлет Б-гу, - И ничто высОко не грустит. Звёзды все попрятались по норам, Будто не светила, а сурки… Говорю я классику с укором: «Жизнь - стихам великим - вопреки…».

Не будешь знать горя И заживут раны Если идешь к морю, Если идешь к Храму. Разные всем судьбы, Каждую Бог метит. Наши с тобой судьи – Наши с тобой дети. Как же, мой друг, странно – Столько дорог в поле, Но, лишь одна к Храму, Но, лишь одна к морю. Среди мирской мути, Среди погод серых Не потерять сути И обрести б Веру! Знаешь, а жить стОит, Чтоб, пусть в конце самом, Все же, прийти к морю, Все же, прийти к Храму.

Будда и Пустота Андрей Степанов 10 Приснилось Будде, что он спит И видит сон о том, что будет. Когда будильник прозвенит, Проснётся он и всё забудет. И в тот же миг исчезнет сон, Исчезнет мир, будильник, Будда... Пусть этот сон продолжит он, Иначе ничего не будет.