Поиск по сайту

...Дня через три (7 июля) пришел пароход «Эльдорадо», но ни А.И. Мерзлякова, ни мулов на нем не было. Приходилось, значит, ждать другой оказии. На этом пароходе в Джигит приехали две семьи староверов. Они выгрузились около наших палаток и заночевали на берегу. Вечером я подошел к огню и увидел старика, беседующего с Дерсу. Удивило меня то обстоятельство, что старовер говорил с гольдом таким приятельским тоном, как будто они были давно знакомы между собой. Они вспоминали каких-то китайцев, говорили про тазов и многих называли по именам. – Должно быть, вы раньше встречали друг друга? – спросил я старика. – Как же, как же! – отвечал старовер. – Я давно знаю Дерсу. Он был молодым, когда мы вместе с ним ходили на охоту. Жили мы в то время на Даубихе, в деревне Петропавловке, а на охоту ходили на Улахе, бывали на Фудзине и на Ното. И опять они принялись делиться воспоминаниями: вспомнили, как ходили за пантами, как стреляли медведей, вспоминали какого-то китайца, которого называли Косозубым, вспоминали переселенцев, которых называли странными прозвищами – Зеленый Змий и Деревянное Ботало. Первый, по их словам, отличался злобным характером, второй – чрезмерной болтливостью. Гольд отвечал и смеялся от души. Старик угощал его медом и калачиками. Мне приятно было видеть, что Дерсу любят. Старовер пригласил меня присесть к огню, и мы разговорились. Дерсу не дождался конца нашей беседы и ушел, а я еще долго сидел у старика и слушал его рассказы. Когда я собрался уходить, случайно разговор опять перешел на Дерсу. – Хороший он человек, правдивый, – говорил старовер. – Одно только плохо – нехристь он, азиат, в бога не верует, а вот поди‑ка, живет на земле все равно так же, как и я. Чудно, право! И что с ним только на том свете будет? – Да то же, что со мной и с тобой, – ответил я ему. – Оборони, Царица Небесная, – сказал старовер и перекрестился. – Я – истинный христианин по церкви апостольской, а он что? Нехристь. У него и души‑то нет, а пар. Старовер с пренебрежением плюнул и стал укладываться на ночь. Я распрощался с ним и пошел к своему биваку. У огня с солдатами сидел Дерсу. Взглянув на него, я сразу увидел, что он куда‑то собирается. – Ты куда? – спросил я его. – На охоту, – отвечал он. – Моя хочу один козуля убей – надо староверу помогай, у него детей много. Моя считал – шесть есть. «Не душа, а пар», – вспомнились мне слова старовера. Хотелось мне отговорить Дерсу ходить на охоту для этого «истинного христианина по церкви апостольской», но этим я доставил бы ему только огорчение – и воздержался. На другой день утром Дерсу возвратился очень рано. Он убил оленя и просил меня дать ему лошадь для доставки мяса на бивак. Кроме того, он сказал, что видел свежие следы такой обуви, которой нет ни у кого в нашем отряде и ни у кого из староверов. По его словам, неизвестных людей было трое. У двоих были новые сапоги, а у третьего – старые, стоптанные, с железными подковами на каблуках. Зная наблюдательность Дерсу, я нисколько не сомневался в правильности его выводов. Часам к десяти утра Дерсу возвратился и привез с собой мясо. Он разделил его на три части. Одну часть отдал солдатам, другую – староверам, третью – китайцам соседних фанз. Стрелки стали протестовать. – Нельзя, – возразил Дерсу. – Наша так не могу. Надо кругом люди давай. Чего‑чего одни люди кушай – грех. Этот первобытный коммунизм всегда красной нитью проходил во всех его действиях. Трудами своей охоты он одинаково делился со всеми соседями независимо от национальности и себе оставлял ровно столько, сколько давал другим.

БАБУШКА КАТЯ Тихая, часто почти безмолвная, но постоянно в незаметном движении, в труде, как маленькая речушка русских равнин. Моя прабабушка… Праматерь рода, которую мне посчастливилось застать на земле. Старейшая из живущих. Хранительница очага, труженица и молитвенница – это все о ней. Мы у нее все – одни. Давно уже она потеряла двух сыновей: маленького Павлика – еще в двадцатые; юного Алексея-Лёсика, письма которого с войны бережно хранятся у неё в узелке за иконами – в сорок четвертом. Осталась единственная дочь, моя бабушка. Единственная внучка, моя мама. Мужья их – мои дед и отец – тоже единственные. И я – долгое время до рождения Кати младшей, названной в её честь, которую она успела увидеть – единственный правнук. Если дедушка Митя – лицо семьи и хозяин, то бабушка Катя – всегда как бы на полшага сзади. Она будто все время «на подхвате», хотя большую часть времени – сама по себе. Они вместе – словно руки, правая и левая, каждая из которых без слов знает, что делает другая. Встают они с дедом на заре – в четыре часа утра, когда надо «выгонять» в стадо корову Зорьку; Утром, как бы рано я ни проснулся, уже растоплена русская печь, на столе всегда стоит крынка парного молока. А бабушка и дедушка давно в работе – во дворе, на огороде, в саду. Пообедав, придремнут днем на часик, и снова – дотемна – работать по хозяйству. Бабушка – левая рука – тихая, порой незаметная труженица. Но все держится на ней. Она и там, и здесь, она ни минуты без дела. Только что замесила тесто, спустилась в погреб достать холодного – «вечернего» – молока, покормила поросенка Борьку, налила чего-то сытного в лоханку псу Султану, сварила картошки, сходила на огород нарвать зелени, и вот уже сидит на крыльце и рубит на специальной досточке маленьким топориком – секачиком – лопухи для уток. Я никогда не слышал, да и никто, кажется, не слышал, чтобы она была резка, чтобы раздражалась или злилась. Всегда – доброта. Всегда – даже при явном неодобрении чего-то – бесконечное спокойствие и терпение. Соседу-пьянице деду Ване может высказать все, что она о нем думает, но пойдет в кладовку и нальет просимое обязательно. А когда дед или кто другой «взрывается» и начинает ругаться, бабушка только укоризненно качает головой: -- Что ж тебя расхватываить! Я на всю жизнь запомнил это слово – «расхватывает». Никогда она никого не заставляет, не уговаривает, почти не корит, может только попросить мимоходом, но как не выполнить ее просьбу? – представить такое невозможно: -- Унучек, пойдешь на улицу, ты возьми битончик, принеси водички с колонки. -- Сходи у комнАтку (так они называли кладовку в сенях), там мяшочек лежить в углу у дверей – принеси. А когда принесёшь, поможешь – хоть самой малостью – всегда поблагодарит и похвалит. И ласково так, и глаза, карие, лучистые, светятся нежностью: «Катышечка ты моя!» А вечером, а иной раз и днем, бабушка становится в красном углу перед иконами (две большие, Богородицы, в окладах, в центре между ними – простенький деревянный Спас Нерукотворный, и немножко в стороне – Егорий со змием) с лампадкой и истово молится, перечисляя наши имена: «Во имя Отца, и Сына, и Святого Духа… Сохрани их от всякой болезни, от всякого случаю…» И, помню, как она меня, маленького, когда я заболел, учит креститься и молиться. Иконы эти и поныне стоят в доме у моих родителей. Читать она не умела, хотя знала буквы и могла с трудом, при желании, их сложить в слова. Но знала, как и дед, множество поговорок, присловий, загадок, историй и песен. И, как и он, могла очень метко, образно, в двух словах, ухватить и «припечатать» как человека, так и ситуацию. Она из большой семьи; у её родителей, крестьян Фёдора и Евдокии Семёновых, по двору Булошниковых – ещё у барина они пекли хлеб и булки – было семь детей. Сыновья Пётр, Афанасий («Афоня, тот на войне погиб»), Степан, Семён; дочери Татьяна, Мария и она – старшая, Екатерина. Семёна Фёдоровича и Татьяну Фёдоровну – бабу Таню – мне довелось видеть и знать. Семён Фёдорович довольно часто наведывался в гости, и тогда они подолгу и чинно сидели за столом с дедушкой Митей. А бабушка Таня жила через несколько домов – сёстры виделись по несколько раз на дню. «Деда я полюбила за то, что музыкальный был», – говорила она (он с юности хорошо пел и играл на нескольких музыкальных инструментах). А когда его схоронили, говорила моей маме: «Я не могу без него жить. С полгодика ещё поживу, чтобы вам не так тежко было… И пойду след за ним». Так и произошло – почти день в день. Они родились в один год; в один год и ушли. И эта любовь, пронесённая сквозь всю долгую и труднейшую жизнь, больше любых слов и ценнее всего, что может сделать человек.

DOI: 10.18413/2408-9338-2020-6-2-0-4 eLIBRARY ID: 43145219 Великая Отечественная война 1941-45 гг. глазами подростка Олег Николаевич Яницкий Аннотация. В статье излагается и подводится итог воспоминаниям нескольких подростков времен Великой Отечественной войны 1941-45 гг. (далее ВОВ). Автор, опираясь на письменные (десятки семейных архивов) и устные (in-depth interviews and oral histories) источники, излагает взгляд 8-12-летнего подростка на события той войны и, прежде всего, в тылу страны. В то время фронт и тыл были неразделимы, и все, что происходило на фронте, так или иначе проявлялось и отражалось на тыловой жизни воюющего народа. ВОВ изменила общественное сознание всех слоев населения и национальностей, живших тогда в СССР, причем не только в ходе самой ВОВ, но и много после нее. В статье выделяются следующие разделы: (1) страшные следы войны; (2) общение подростка с ранеными в госпитале; (3) повседневная жизнь тылового города (улица, двор, дом); (4) последствия ВОВ глазами подростка; и (5) великая Победа и последующее время. Отмечается, что по сравнению с периодом ВОВ сегодня гражданская оборона сильно отстает от разрушительного потенциала новой войны, а население больших городов всецело полагается на силы МЧС, тогда как полное название этого могущественного ведомства «Министерство по чрезвычайным ситуациям и гражданской обороне». Утверждается также, что отечественная социология по-прежнему избегает исследования скорости, форм и социальных последствий современных войн. Социологии нужна современная, нелинейная и вероятностная методология и теория исследований, отвечающая характеру произошедших в мире кардинальных перемен. И – соответствующие методы полевых исследований и практических предложений, в том числе информационных и биосоциальных с тем, чтобы предотвратить саму возможность новой войны. Информация для цитирования: Яницкий О. Н. Великая Отечественная война 1941-45 гг. глазами подростка // Научный результат. Социология и управление. 2020. Т. 6, № 2. С. 51-61. DOI: 10.18413/2408-9338-2020-6-2-0-4 Ключевые слова: адаптация, ВОВ, гражданская оборона, общение, подростки, вероятностная социология, фронт и тыл, Россия. [URL: http://rrsociology.ru/journal/annotation/2029/].

Oksana отправил(-а) В ленте вспоминают русское православие 90-х годов. Скажу нечто и я. Эту эпоху я помню хорошо – хотя была в это время ребенком и подростком. Крестились с мамой в 1990-м, в начале 1992 года я пошла в воскресную школу – и с этого началась наша активная церковная жизнь. Приход был вполне адекватный, однако неофитский угар взрослых я хорошо себе представляю – и по своим воспоминаниям, и по их откровенным разговорам, которые велись в моем присутствии. Я сама религией искренне интересовалась, в восемь лет прочла Библию (была в восторге от Ветхого Завета с убийствами и приключениями и откровенно скучала на Новом Завете), в десять лет – «Лествицу» ; кризис детской веры переживала очень остро в течение нескольких лет. Словом, представляла собой, эээ, очень специфическое зрелище В общем, в духе эпохи. Что я о ней думаю. 1. Снисходительные попреки из серии «да истинное христианство было то и вот это, вы просто ничего не понимали» - мимо кассы. В Церковь хлынула масса неофитов, которые искренне жаждали изменить свою жизнь и получить духовное руководство – однако наставников было крайне мало на такое количество людей. Люди пришли с позднесоветским бэкграундом и атеистическим воспитанием (откуда взять другие параметры?), с неофитским пылом – и с полным отсутствием и личного духовного опыта, и возможности этому опыту научиться. Интернета, если кто забыл, не было, из книг были репринты святоотеческой и аскетической литературы, из которых люди, понимая эти книги очень по-своему, пытались лепить разные модели духовной жизни. Понимать что-либо было невозможно – опыт враз не родишь, без хороших наставников заблудишься. «Понимание» нынешнего времени – результат проб и ошибок 90-х, того, что людям все-таки удалось построить и воплотить. 2. На неофитскую ревность не по разуму накладывалась обстановка эпохи – независимо от того, ненавидели люди Советский Союз, любили его или относились к нему равнодушно, крах привычной системы и рождение какой-то непонятной новой воспринимался как огромный стресс – и не мог восприниматься иначе. Люди были потеряны, напуганы, многие озлоблены и обижены. Сочетание вороха подобных эмоций и неофитской жажды переделать себя и других за раз – это термоядерная смесь. На искренний поиск Бога и богообщения накладывается куча неврозов и комплексов, которые совсем было непонятно, как лечить, и как вообще отделять мух от котлет. 3. Претензия типа «почему вы не включали голову, когда священники пороли откровенную чушь?» тоже не по делу, и об этом я отдельно писала. Люди пришли в совершенно другой мир, ничего о нем не знали, нуждались в помощи и наставничестве, устали от откровенной лжи и мошенничества в миру и пришли в Церковь, надеясь на то, что уж там-то ничего такого нет (наивно, но откуда это знать новичкам, которые про Церковь ничего не знают?) – естественно, что они доверяли наставникам куда больше, чем себе. Многие включили потом голову – и в результате кто-то остался в Церкви, а кто-то ушел из нее. Включение головы в подобных случаях всегда бывает ПОТОМ. Кто очень уверен в своей адекватности и трезвости – тот излишне самоуверен. 4. Ощущение потерянности и несостоятельности, непонимание, куда двигаться, нехватка личного опыта приводила к жестко и неоправданно авторитарным формам духовного руководства, к стремлению делать все четко так, как написано в авторитетных книгах, резкому неприятию всего «светского» без разбора, строгому уставщичеству. Нормальна субкультура верующих людей, естественно, что по своим установкам они должны отличаться от людей внешних (иначе какой смысл быть верующим? Это хороший вопрос нынешним христианам), однако «допрыгнуть» до главного сложно и не понятно, как, а тут хотя бы внешняя граница есть. Которая, к тому же, создает чувство хоть какой-то безопасности и принадлежности к сплоченной группе – что естественно в период острого кризиса. Что касается страсти к обрядовой стороне – опять же, в периоды кризиса «рутина» очень важна, она выстраивает повседневный быт и повседневную духовную жизнь, дает ощущение упорядоченности. 5. Среди наставников той эпохи были люди несомненно святые, были психопаты, мошенники и циничные манипуляторы – но и тех, и других было не так много. Большая часть священников – это те же самые потерянные люди, пережившие тот же крах, что и все остальные, с тем же маленьким опытом духовной жизни. Да что там духовной жизни – просто жизненным опытом. Священников не хватало, ставили молодых и неопытных (откуда взять других?). И самый обычный человек, искренне, как и его паства, желающий служить Богу, оказался в ситуации, когда он сам мало что знает, но должен наставлять. Прихожане смотрят на него, как на посланника небес (не потому, что они плохие и тупые, а потому, что – см. п. 3), у него появляется невиданная власть над чужими душами – но опыта нести эту власть у него нет. А вот искушения злоупотребить, решить, что священный сан делает тебя «старцем», когда тебе 30-40 лет от роду – выше крыши. Власть – огромное искушение, и для неподготовленных людей, за которыми не следит, опять же, мудрый наставник, эта ноша оказалась непосильной, что закончилось для их прихожан не самым лучшим образом. 6. Естественно ожидание, что в христианской общине тон должны задавать люди добрые и милосердные – это так же естественно, как ждать, чтобы в общине буддистов тон задавали люди уравновешенные и по крайней мере не буйные. Естественны надежды людей той эпохи на то, что в Церкви таких людей много. Беда в том, что христианами становились все те же потерянные, испуганные, зачастую озлобленные люди, страстно ищущие любви и нуждающиеся в ней, но совсем не умеющие ее давать и принимать. Вызовы эпохи требовали, чтобы церковные структуры отстраивали люди активные, деятельные, решительные, не боящиеся риска – словом, герои (употребляю это слово безо всякой иронии). Таких было много; проблема в том, что героический склад личности далеко не всегда сочетается с добротой и состраданием; герой очень часто ждет от других такой же силы и таких же подвигов и накладывает на ближних бремена неудобоносимые. И как-то так получилось, что герои оказались более востребованы, чем человеколюбцы. Часть людей такого склада, сунув нос в Церковь, ушла, решив, что будет любить людей в менее трэшовой обстановке, часть, встретив Христа, осталась, решив тихо делать свое дело. Суть в том, что не они задавали тон в общей атмосфере – и я не знаю, могло ли быть по-другому. Была активная мимикрия под «любовь» - однако из-за нехватки людей истинно, а не напоказ и по «должности» добрых, это осталось мимикрией. Можно ли все это было сделать по-другому – я не знаю. Задним умом все крепки.

Этнографический этюд профессора А.П. Быстрова В “Толковом словаре живого великорусского языка” В.И. Даля одним из синонимов этнографии названо НАРОДООБЫЧЬЕ. В этом смысле этнографичны и старосветские помещики Н.В. Гоголя, и реальные люди, ярко проживающие жизнь в своем неповторимом стиле. Не всегда их описание принадлежит специалистам-этнографам или писателям, иногда авторы – наблюдательные люди и талантливые рассказчики. Предлагаемый отрывок заимствован из воспоминаний ленинградского ученого, анатома и палеонтолога Алексея Петровича Быстрова (1899-1959). Сын и внук священника, сам окончивший духовное училище и прошедший до 1917 г. семестр духовной семинарии, он с детства знал эту среду, а блестящий талант повествователя позволил ему живо описать картинку ушедшего быта семьи рязанского священника конца прошлого века. (…) Появление в нашем доме веселого отца Леонида и его добродушной жены было для всех нас большим праздником. Даже спокойный и молчаливый отец начинал улыбаться и шутить. Весь наш дом наполнялся шумом остроумных разговоров и смеха. Тетя Лёна, так же как и тетя Саня, окончила Епархиальное училище первой ученицей, но потом, добродушно улыбаясь, признавалась, что забыла все, что когда-то изучала. Никакими философскими вопросами она не интересовалась, ни в какие споры не вступала и жила на Земле, не мудрствуя лукаво, спокойно и весело. Отец Леонид также не любил унывать. Это был огромный попище с окладистой бородой, с лохматой головой, с широким лицом и со слегка вздернутым носом. Издали он очень напоминал большого гривастого льва в рясе священника. Да и имя носил, как видите, львиное (Λєωνείδος – похожий на льва). Приехав к нам гости и ввалившись в комнату, дядя, не раздеваясь и не здороваясь, прежде всего и независимо от времени года кричал низким басом на весь дом: “А блины будут?” Мы, услышав эту фразу, поспешно бросали все свои занятия и бежали встречать дядю. “Будут, будут, - отвечала мать. – Что ты рычишь как оглашенный? Раздевайся”. “Ну, а если будут, то в таком случае здравствуйте!”. Отец Леонид обнимал отца и мать своими огромными лапами и снимал дорожную одежду. Мать тотчас же бежала в кухню и скоро там раздавался ее голос, отдающий приказания кухарке: “Наталья, скорей растопи печь!” – “Какую?” – “Большую, конечно, русскую. Видишь, Леонид с Лёной приехали!”. И в кухне начиналось поспешное приготовление блинов. Когда на стол перед дядей ставили тарелку со стопой горячих блинов, прикрытых белым полотенцем, он, потянув воздух носом, крякал от удовольствия и начинал священнодействовать. “А ну-ка, - говорил он, - дайте мне влагу. “Ю ЖЕ И МОНАСИ ПРИЕМЛЮТ”…”. К нему придвигали объемистый графин с водкой. Дядя наливал себе рюмку. “Ну-с… Желаю много лет здравствовать!”. Он быстро опрокидывал рюмку в рот и ставил ее на место, так что мы только мгновение видели ее донышко. “Так, начало положено. Водка – это альфа и омега нашей жизни”. Дядя, потирая от удовольствия руки, быстро придвигался ближе к столу и усаживался в кресло плотней. Он быстро скидывал полотенце с блинов и, подцепив первый блин вилкой, ловко бросал его себе на тарелку. Нужно сказать, что у нас блины пеклись всегда большие; размеры каждого из них почти равнялись тарелке. На первый горячий блин Леонид клал три столовые ложки густой холодной сметаны и размазывал ее толстым ровным слоем. Дядя требовал, чтобы сметана подавалась на стол не посредственно со льда из погреба. Покончив с первым блином, он говорил: “Одобряю весьма!”. И тотчас же клал себе на тарелку второй. Он разрезал его на четыре части и при помощи вилки мочил каждый кусок в блюдце с холодным молоком. Когда и от этого блина не осталось никаких следов, отец Леонид изрекал басом, покачивая своей львиной головой: “Блины – это воистину пища богов!” – и взяв третий блин, ловко свертывал его в трубочку. Проткнув блин вилкой, он погружал один его конец в тарелку с подсоленными желтками сырых яиц. Дядя делал это несколько раз, пока не съедал блин. “Добро зело!” – говорил он и тянулся к четвертому блину. Этот блин он смазывал малиновым вареньем, а затем разрезал на четыре части. Не успевали мы опомниться, как уже и этого блина не было. “А блины-то, благочинниха, уже остывать начали”, - говорил Леонид и клад себе на тарелку пятый блин. Он выливал на него две столовых ложки горячего сливочного масла. Так в уничтожении блинов ему помогали и мы все, то шестой дядин блин обычно оказывался последним. Дядя съедал его, смачивая в холодной воде с сахаром. “Отдохни, Леонид, - говорила ему мать, - сейчас горячих еще подадут”. “А вот мы пока полыновочкой займемся”, - отвечал он и тянулся к большому графину с светло-зеленой жидкостью. На дне в этом графине лежал толстый слой сочных листьев майской полыни. Дядя наливал себе вместительную рюмку этой влаги и мы, ребята, с невольным сомнением спрашивали себя; неужели он это выпьет? Нам казалось, что полыновка – это по вкусу что-то похожее на хинин, растворенный в морской воде. Отец Леонид поднимал рюмку и говорил: “Ну, отец благочинный, благослави”. – “Благославляю”. Дядя проглатывал рюмку сразу, а мы за него невольно морщились. От рюмки полыновки он только крякал громче, чем обычно, и проводил рукой себя по груди и животу. “Воистину сказано: всяк злак на службу человеком сотворил еси, - весело говорил он, - это не полыновка, а геенна огненная. Не скрываю – хороша!”. В это время на столе появлялась новая стопа горячих блинов. От покрывавшего их полотенца шел густой пар. “Только что со сковороды, - говорила мать, - не зевай, Леонид”. И дядя не заставлял уговаривать себя. Он тотчас же принимался за вторую полдюжину блинов и ел их, так же разнообразя приправу к ним, как и в первый раз. Покончив с двеннадцатым по счету блином, дядя протягивал руку к бутылке с коньяком и говорил: “Воздадим славу и честь первому пьянице – патриарху Ною. Неглупый был старик. Можно сказать, облагодетельствовал человечество”. Пока дядя пил, перед ним ставили третью стопку горячих блинов. Он быстро съедал еще шесть штук, соблюдая тот же порядок в любимых приправах. После этого он наливал себе маленькую рюмку рябиновки. “Вот теперь и я к тебе присоединюсь, - говорил до сих пор ничего не пивший отец, - не равнодушен я, грешный человек, к рябиновке. Самое приятное вино”. В это время приносили четвертую стопу блинов. Когда с тарелки исчезал двадцать четвертый блин, он слегка отодвигался от стола и говорил: “Спасибо, други мои. Надо признать, что блины сегодня удались на славу. Трудно оторваться от них. Откровенно скажу – устал”. Отец Леонид неторопливо выкуривал папироску и выпивал стакан крепкого чая. “Мрак безыменный в скудоумной голове моей, - говорил он, поднимаясь из-за стола. – Разрешите часок-другой поспать”. Он отправлялся в спальню и тотчас же засыпал богатырским сном. Через два часа он снова появлялся и, причесывая большим гребнем свои густые волосы, кричал на весь дом: “Дайте мне скорей ножницы”. Получив ножницы, он ловил кого-нибудь из нас за волосы, сажал на стул и, прикрыв плечи полотенцем, принимался стричь. Мы не могли и не хотели отказываться от стрижки, так как парикмахерское искусство было одной из слабостей нашего дяди. А для этого дяди мы были готовы пожертвовать всем. “И был он волосат, как Исав”, - говорил дядя, принимаясь за работу. “Ухо!” – пищали мы. “Что, ухо?” - спрашивал он. “Ухо режете!…”. “Ухо, говоришь? Да, действительно, кончик его я немного прихватил… А ты не вертись! Сиди смирно. Неудобно мне с этой стороны стричь-то. Ну, да это все неважно. Заживет. А вот у тебя на затылке лестница получилась – это, признаться, плохо. Придется снова начать и покороче стричь…”. “Видишь, как теперь хорошо? – любовался дядя своей работой. – Ты теперь похож на Самсона, после ночи, проведенной у Далилы… Знаешь эту историю-то? Помнишь, как она отрезала ему волосы? Он после этого потерял всю свою силу… Ну, а ты не теряй… Я ведь не Далила!” Вечером дядя обычно садился на диван и пел прекрасным низким басом, покручивая свои усы: “Усы мои, усики, перестали виться. Жена моя, барыня, стала чопуриться…”. После этих слов он делал небольшую паузу, лукаво подмигивал нам одним глазом и как бы по секрету сообщал: “Чепчик носит, чаю просит… Нельзя приступиться…”. Или, аккомпанируя себе на гитаре, он гремел на весь дом: “Леший, сидя в чистом поле, Лапти плел, свистал и пел…” Нам невольно казалось, что леший должен быть именно таким волосатым и сильным, как этот попище… “И, довольный своей долей, Ник-кого знать не хотел!” Дядя тряс своей лохматой головой и еще раз повторял: “Ник-кого знать не хотел! Д-да!” Гитара в его сильных руках то сердито рокотала, как грозовая туча, то звенела, как колокольчик. “Какой ты поп? – говорила мать. – Не место тебе в церкви!” Действительно, отец Леонид отправлял богослужение без особой торжественности; он входил в алтарь почти с улыбкой и выходил оттуда как бы слегка пританцовывая. Нам всегда казалось, что в несокрушимой силе нашего богатыря-дяди таится что-то могучее и бесстрашное, казалось, что наш любимый дядя никогда и ничего не испугается. Однако мы знали, что отец Леонид смертельно боится… грозы. Как только на горизонте показывалась темно-свинцовая, грозно нависшая туча, он уже начинал чувствовать непреодолимое беспокойство. При первых вспышках молнии он торопливо закрывал все окна и печные трубы и бежал в спальню. Там он бросался на постель и совал свою львиную голову под подушку. Мы предлагали ему пожевать покрытую плесенью корку хлеба. Это, как уверяла наша бабушка, уменьшает страх перед грозой. Но дядя только отмахивался от нас, и мы торопливо бежали на крыльцо, чтобы не опоздать к началу грозы. Нам хотелось посмотреть, как предгрозовой ветер, поднимая пыль, раздует, точно парус, хвост нашему петуху и погонит его вдоль улицы; как смущенный петух потом забьется под крыльцо и сядет там, опустив помятый хвост; как редкие первые, но крупные капли дождя ударят по листьям; как блестящим зигзагом опустится молния в наш лес; как тотчас же вздрогнет воздух от оглушительного удара грома; как потом стена дождя, как рассыпанный мешок гороха, обрушится на крышу нашего дома; как перед нашим крыльцом образуется большая лужа теплой воды, на поверхности которой будут то появляться, то исчезать большие мутные пузыри… Мы обычно любовались грозой, сидя на крыльце, а дядя лежал в спальне до тех пор, пока не смолкали последние раскаты грома. “Чудак этот Леонид! Какой божьей благодати боится!” – говорил отец, вдыхая полной грудью свежий воздух. Когда гроза стихала, из спальни вдруг раздавался сочный бас. Дядя, лежа в постели и покуривая папироску, пел во весь голос: “И, довольный своей долей, Никого знать не хотел… Нико-го! Ник-кого знать не хотел! Д-да!” Через некоторое время он кричал, поднимаясь с постели: “Благочинниха, чаю!”… Опубликовано под названием: “Леший, сидя в чистом поле, лапти плел, свистал и пел…”. Этнографический этюд профессора А.П. Быстрова. Санкт-Петербургский университет, № 4, 14 февраля 1996 г., с.26-27. https://erema-o.livejournal.com/516943.html Спасибо Ольге Ерёминой!

Сергей Воронин Аристарх Граф Грузия. Тбилиси. Троицкий собор. Все на лик Христовый устремляют взор. В золотистом свете он глядит на нас, Наш нерукотворный и нетленный Спас! Молимся: "О Боже! Сохрани народ! Коль не ты, то кто же Нас другой спасет?.." Слушает он стоны, И сквозь образа Проступает к людям Божия слеза... Ярким перламутром Изнутри горит. Ангел златокудрый Над Христом парит! То - знаменье свыше! Чтобы знал народ, Что Христос нас слышит. Значит, Бог придет! У нас в Ульяновске, в Поволжье, 18 января - канун Крещения - называют Боговлением, а воду - Богоявленской. И в народе она ценится так же, как и Крещенская. Люди потом целый год до нового праздника хранят сразу две больших банки, в одной вода - Богоявленская, в другой - Крещенская. И во время болезни пьют их по очереди как целебные. 11 лет назад 18 января в час ночи умерла моя мама. Она всю жизнь работала врачом. В 15 лет поступила на фельдшерское отделение нашего медучилища и после его окончания начала работать акушеркой в дальнем татарском селе Старая Кулатка, которое располагается между Ульяновском и Саратовом. Русская, она была вынуждена за 3 года выучила татарский язык, потому что до сих пор в этом огромном татарском селе живет множество людей, которые не говорят по-русски. Потом мама закончила куйбышевский медицинский институт, стала акушер-гинекологом. И после окончания института поехала опять в село, но теперь вообще в Иркутскую область. Там, в Сибири, близ Байкала, я и родился. Наш дом стоял в больничном городке, где в родильном доме работала мама. Поэтому всё мое детство было связано с терапией, хирургией и роддомом. Санитарки в роддоме кормили меня больничной едой, я играл там стетоскопами, глазел в лаборатории через микроскоп на покрашенныые синим цветом эритроциты и яйцеклетки, развлекался всякими побрякушками - стеклянными шприцами, делал плюшевым игрушкам, набитым опилками, уколы, мерил им температуру, ставил горчичники. Каждый день я десятки раз слышал из разговоров врачей фразы "раскрытие шейки матки три пальца", "схватки хорошие", "воды отошли"," преэклампсия","матка напряжена","будем кесарить", "разрыв влагалища,надо зашивать" и прочее. Все женские секреты и семейные драмы были для меня ежедневными разговорами, потому что многие женщины приходили к нам домой в гости, приносили торты, конфеты, благодарили маму за спасенного благодаря ее трудам ребенка, пили чай, потом, как и принято, поневоле начинали делиться с мамой подробностями своей женской жизни. Квартира у нас была однокомнатная, так что всё это я слышал и знал в мельчайших подробностях. Когда маму хоронили, то проститься с ней пришли сотни людей, будто она была не простым человеком, а большим общественным деятелем. Старушки с завистью говорили: - Умерла наша Сергеевна в хороший день - ее обмывали Богоявленской водой. Такую смерть надо заслужить! За несколько лет до смерти мамы я работал иподьяконом в церкви. Был в курсе всех мерзостей, которые вытворяли некоторые тамошние совсем уж бесчестные попы. О них я вскоре написал большую художественную книгу под названием "Сатана" и издал ее. Был большой скандал! Местный владыка повелел попам не пускать меня в ульяновские церкви. Но когда гроб с мамой привезли домой, то я все равно пришел в церковь, в которой недавно работал, и попросил священника, с которым дружил, прийти к нам и отпеть маму. Это было как раз в Крещение, в 6 вечера. Церковь была полна народу. Узнав мою просьбу, священник очень испугался и сказал: - Не обижайся, но не могу к тебе прийти! И вообще нам с недавних пор владыка запретил отпевать на дому - только непосредственно в часовне на кладбище - чтобы деньги мы клали не себе в карман, а люди отдавали их строго через церковную кассу.- Но потом он посмотрел на меня, увидел мое горе... и махнул рукой: А, ладно! Будь что будет! Через час приду. Ждите. И действительно пришел и честно отпел строго по канону. А потом я часто с ним встречался, он подробно рассказывал мне о том, какие беззакония продолжают твориться в их храме, и мне с его слов пришлось писать про ульяновскую церковь новую повесть. Но это уже совсем другая история...

Дневник Матильды Кшесинской о романе с цесаревичем Николаем: публикуется впервые Часть первая: «Я все ближе и ближе подходила к Наследнику» О романе Матильды Кшесинской и цесаревича, будущего императора Николая II, известно и много, и мало. Сведения черпают из мемуаров современников и воспоминаний самой балерины, составленных ею уже в 1950-е годы в Париже. Но большая часть дневников Николая II периода их встреч до сих пор не опубликована. А главное — не были полностью опубликованы сохранившиеся дневники самой Кшесинской! Сокровенные записи Матильды Феликсовны хранятся в фондах Театрального музея имени Бахрушина. Миновало уже более 120 лет, но к взаимоотношениям двух влюбленных исторических персонажей — наследника престола Николая Романова и молоденькой балерины Матильды Кшесинской — вновь возник повышенный интерес. Его подогревают дискуссии, возникшие в связи с ожидаемым выходом на экраны фильма Алексея Учителя «Матильда». Как же в действительности складывались отношения между будущим царем и балетной чаровницей? Корреспондент «МК» прочитал дневники Малечки, черновики некоторых ее писем к «дорогому Ники». И теперь наша газета предлагает узнать о знаменитой лав стори, что называется, из первых рук. По словам сотрудников музея Бахрушина, история появления в его фондах этих дневников напоминает настоящий детектив. Когда в 1918 году революционно настроенная толпа устроила погром особняка Кшесинской в Петрограде, нашелся человек, который сумел спасти ее домашний архив. Имя этого человека так и осталось неизвестным, однако главное, что он был знаком с Владимиром Александровичем Рышковым... Рышков до революции занимал должность чиновника по особым поручениям при Российской императорской академии наук. Кроме того, он был большим ценителем театрального искусства и близким другом Алексея Александровича Бахрушина, создателя известного на весь мир музея. Именно для бахрушинской коллекции Рышков решил во что бы то ни стало сохранить наиболее интересные документы из архива Кшесинской, о спасении которых он случайно узнал. Владимир Александрович взял несколько тетрадей с дневниковыми записями Матильды, охватывающими период с 27 ноября 1886 года по 23 января 1893 года, черновики писем к Николаю и тщательно скопировал значительную их часть — ту, которая относится ко времени возникновения и развития романа балерины с наследником. Представляете — город охвачен революционной смутой, а он день за днем расшифровывает и переписывает аккуратным почерком десятки страниц! При этом скрупулезно воспроизводит даже все помарки, зачеркивания, исправления, которые были сделаны когда-то самой Матильдой... Увы, планам Владимира Александровича скопировать и другие дневники Кшесинской не суждено было сбыться. Судя по всему, он так и не сумел их заполучить. Видимо, с тем человеком, который спас эти рукописи при разграблении особняка, что-то случилось — уехал, был арестован, умер? Так что даже сдержать свое обещание и вернуть уже переписанные дневники знаменитой балерины тому таинственному хранителю, у которого он их взял на время, Рышков не смог. В итоге тетради с дневниковыми записями Матильды Феликсовны, черновики ее писем к цесаревичу, записки, два карандашных портрета Николая, нарисованных Кшесинской и ее эскиз-автопортрет позднее тоже оказались в Бахрушинском музее. Кто и когда их сюда передал, доподлинно неизвестно. Сам Рышков умер в 1938 году. Копия дневника Кшесинской, переписанная В. Рышковым. Как рассказали сотрудники музея, на протяжении долгих лет архив Кшесинской, хранящийся в фондах, был мало востребован. Даже в наши дни, при подготовке сценария фильма Алексея Учителя, эти документы остались в тени: никто из создателей картины в музей не обращался. Так что «МК» оказался фактически первопроходцем в попытке их хотя бы частично опубликовать. Разбирая записи балерины, мы постарались максимально сохранить подлинный текст, однако малозначительные эпизоды для газетной публикации пришлось сократить. Еще одна специфика текста, которую следовало сохранить, демонстрирует тот пиетет, который Матильда даже при весьма близких уже отношениях с Николаем питала к нему. В письмах она практически везде величает его с большой буквы: Ты, Тебе, Твоя... Наконец, приходится попенять Матильде Феликсовне, что во многих случаях она не утруждала себя указанием дат. В некоторых случаях разгадать подобный ребус возможно при помощи косвенных данных — упоминаемых праздников, поездок членов царской семьи за границу... Итак, объект для чтения — 4 тетради, заполненные бисерным женским почерком, а также десятки отдельных листов. Все внимание, конечно, — к периоду знакомства балетной дивы с престолонаследником, начиная с весны 1890-го. И здесь очень облегчили работу хорошо читаемые копии, сделанные Владимиром Рышковым. После знакомства с дневниками стало ясно, что многие события в этой лав стори происходили иначе, чем описывала их впоследствии сама Кшесинская в мемуарах, кроме того, в ее позднейших воспоминаниях отсутствует масса интересных подробностей развития романа. Страница из дневника Матильды Кшесинской (хранится в фондах музея Бахрушина). «Я пошла в уборную к окну, чтобы еще раз увидеть его» Пятница, 23 марта 1890 г. Состоялся наш школьный спектакль. У меня был голубой костюм, я надела свои цветы, ландыш, костюм вышел очень изящный. Наконец приехали Государь и Государыня, Наследник. Все бросились к дверям, и я тоже, но осталась позади всех: мне не хотелось толкаться, я знала, что еще увижу Их Величеств. После спектакля вся Царская фамилия осталась с нами ужинать. Мы сговорились просить Государя сесть за наш стол. Наследник, что-то сказав, сел возле меня. Мне было очень приятно, что Наследник сел возле меня. Наследник тотчас обратился ко мне и очень меня хвалил. Он меня спросил, кончаю ли я в этом году училище, и, когда я ему ответила, что кончаю, он добавил: «И с большим успехом кончаете!» Когда Наследник заговорил с Женей, я незаметно могла его разглядывать. Он очень понравился, и затем я уже разговаривала с ним кокетливее и смелее, не как ученица. Среда, 4 июля Первая поездка моя в Красное Село была удачна. Наследник приехал на тройке с казаком. Я была в восторге, что он приехал. [В балетном отделении концерта] я танцевала польку из «Талисмана». Костюм у меня был цвета сомо и мне к лицу. Скажу откровенно, что перед началом я ужасно боялась, ведь это был мой первый дебют в Красном Селе, но, как только я вышла на сцену, страх мой исчез, и танцевала с увлечением. При каждом удобном случае я взглядывала на Наследника. Наследник и В.А. (великий князь Владимир Александрович — Авт.) смотрели на меня в бинокль. Итак, первый спектакль был для меня удачен: я имела успех и видела Наследника. Но это только для первого раза достаточно, затем, я знаю хорошо, что мне этого будет мало, я захочу более, такой у меня характер. Я боюсь себя. Пятница, 6 июля Я знала, что сегодня была очень интересная, костюм на мне красивый, танцую я изящное и кокетливое pas de deux, что все это взятое вместе может произвести приятное впечатление на всех вообще и на Наследника в частности. Раскланиваясь, я встала в первую кулису против царской ложи. В.А. и Н. (наследник. — Авт.) навели на меня бинокль, затем немного погодя Наслед. опять навел на меня бинокль и, наконец, в третий раз навел на меня бинокль, когда танцевали последнее pas. На этот раз он очень долго смотрел на меня, я смотрела в упор. Император Александр III с семьей (цесаревич Николай крайний слева). Едва занавесь опустилась, как мне стало ужасно грустно. Я пошла в уборную к окну, чтобы еще раз увидеть его. Я его видела, он меня — нет, оттого что я встала к тому окну, которого не видно снизу, если не оглянуться, когда отъезжаешь от царского подъезда. Мне было обидно, я готова была заплакать. Я верно сказала, что с каждым разом я буду хотеть большего. Вторник, 10 июля Ложа наша [в красносельском театре] была в бель-этаже на середине, так что прелестно было видно всю Царскую фамилию и в особенности Наследника. В антракте перед балетным дивертисментом я пошла с Юлей (Юлией Кшесинской, старшей сестрой и тоже балериной — Авт.) на сцену; у меня было предчувствие, что Великие Князья придут сегодня на сцену. Я смотрела на Наследника. Он стоял один в кулисе, ему, по-видимому, было неловко, он немного отошел назад и встал с Георгием (великим князем Георгием Михайловичем — Авт.). Я все ближе и ближе подходила к Наследнику, мне ужасно хотелось, чтобы он со мной заговорил, мне отчего-то казалось, что и ему хочется заговорить, но что он не решается, и, вот когда я хотела сделать решительный шаг, ко мне подошел В.А. Так мне и не пришлось поговорить с Н. Когда я с Юлей шли в ложу, то мы встретили на лестнице Волкова (одного из сослуживцев цесаревича по гусарскому полк. — Авт.). Он мне сообщил, что я очень нравлюсь Наследнику, что он в восхищении от моего pas de deux, которое я танцевала последний раз. Вторник, 17 июля ...Я пошла в свою уборную. Я еще издали [в окно] увидела тройку Наследника, и необъяснимое чувство охватило меня. Наследник приехал с А.М. (великим князем Александром Михайловичем — Авт.), подъезжая, он посмотрел наверх, увидел меня и что-то сказал А.М. Он, вышедши из тройки и поздоровавшись со всеми бывшими на подъезде, встал туда, откуда было видно мое окно, следовательно, и меня. Мне стало понятно, что он встал сюда для меня. Он почти не переставал смотреть на меня, а я на него и подавно. Я пришла на сцену в антракте. Наследник был близко меня, он все время на меня смотрел и улыбался. Я смотрела ему в глаза с волнением, не скрывая улыбки удовольствия и минутного блаженства. Развитие наметившихся было взаимных симпатий двух молодых людей затормозилось на долгое время. В октябре 1890-го Николай по воле отца, императора Александра III, отправился в продолжительный вояж на крейсере «Память Азова» вокруг половины земного шара на российский Дальний Восток, с посещением Индии, Китая, Японии, а назад — «сухим путем» через всю Россию. Вскоре по возвращении в столицу Николай вновь отправился в дальний путь — с родителями уехал в Данию. Поэтому дальнейшие упоминания о симпатичном цесаревиче в записях Матильды Кшесинской стали регулярно встречаться лишь много месяцев спустя. Цесаревич Николай в Нагасаки (Япония) «Наследник ни с кем еще не жил» Вторник, 21 августа [1891 г.?] Вдруг позвонили. Оказалось, что это был Волков. Пришлось снова одеваться, так как Волков приехал, собственно, ко мне. Он сказал, что приехал ко мне с поручением, и передал мне карточку (фото Николая — Авт.). Затем он сказал, что я должна тотчас дать свою карточку. Но когда я сказала, что у меня решительно нет карточки, то он сказал, что я должна буду с ним ехать в Петергоф к Наследнику, так как Н. сказал ему, чтобы он привез мою карточку, а если ее у меня нет, то меня. О, я бы с удовольствием поехала, я так бы хотела его видеть! Несмотря на мое желание, я ответила: «Я не могу ехать» — и жалею, отчего не сказала «едемте». Тогда Волков стал просить меня, чтобы я ехала за карточкой к Позетти (известный в Петербурге фотограф — Авт.). Относительно карточки он еще сказал, что Н. просит меня сняться в одном из тех костюмов, в которых я танцевала в Красном Селе. Понедельник, 16 сентября Разговаривала на репетиции с Таней Н. Она сказала, что Евгений (Волков — Авт.) ей говорил, что Н. ни с кем еще не жил и страшно рад, что я обратила на него внимание, тем более что я артистка, и притом хорошенькая. Евгений говорит, что я бы с ним (Наследником — Авт.) могла повидаться, если бы кто-нибудь нашелся такой, который не побоялся устроить наше свидание. Суббота, 4 января 1892 г. Я пошла по коридору 2-го яруса театра. Увидела Наследника и забыла все, что делается вокруг меня. Но как я была безумно счастлива, когда Наследник подошел ко мне и подал мне руку. Я почувствовала его долгое крепкое пожатие руки, ответила тем же и пристально посмотрела ему в глаза, устремленные на меня. Я не в силах описать, что со мной делалось, когда я приехала домой. Я не могла ужинать и, убежав к себе в комнату, рыдала, и у меня так болело сердце. Первый раз я почувствовала, что это не просто увлечение, как я думала раньше, а что я безумно и глубоко люблю Цесаревича и что никогда не в силах буду его забыть. Цесаревич Николай. Редакция «МК» благодарит Государственный центральный музей театрального искусства имени А.А.Бахрушина за помощь в подготовке публикации. Театральный музей имени Бахрушина и Академия русского балета имени Вагановой (Петербург) совместно готовят научное издание, посвященное изучению жизненного и творческого наследия Матильды Кшесинской. Выход издания запланирован на конец 2017-го — первую половину 2018 года. Александр Добровольский Источник: http://www.mk.ru/social/2017/03/19/dnevnik-matildy-kshesinskoy-o-romane-s-cesarevichem-nikolaem-publikuetsya-vpervye.html

...Каким же видели Грина в этот труднейший и сложнейший период его жизни? Вот что рассказывает писатель Ю. Домбровский: «В 1930 году после угарного закрытия тех курсов, где я учился (Высшие государственные литературные курсы — сокращенно ВГЛК), нас, оставшихся за бортом, послали в профсоюз печатников. А профсоюзные деятели, в свою очередь, послали нас в издательства, на предмет не то стажировки, не то производственной экспертизы: если, мол, не выгонят — значит, годен. Я попал в такое акционерное издательство «Безбожник». Там у кого-то возникла блестящая мысль: надо издать литературный сборник рассказов видных современных писателей на антирелигиозную тему. Выбор участников этого сборника был предоставлен моей инициативе. Так я сначала очутился у В. Кина, а потом у Александра Степановича. Кто-то — уж не помню кто — дал мне его телефон в гостинице. Я позвонил, поговорил с Ниной Николаевной и от нее узнал, что Грин будет 555 сегодня во столько-то в доме Герцена. Столовая располагалась в ту пору — дело летнее — на дворе под брезентовыми тентами. Кормили по карточкам. Там, под этим тентом, я и увидел Александра Степановича. Я знал его по портретам в библиотечке «Огонька» и сборника автобиографий, выпущенных издательством «Современные проблемы». Он оказался очень похожим на эти портреты, но желтизна, худоба и резкая, прямая морщинистость его лица вносила в этот знакомый образ что-то совершенно новое. Выражение «лицо помятое, как бумажный рубль», употребленное где-то Александром Степановичем, очень хорошо схватывает эту черту его внешности. А вообще он мне напомнил не то уездного учителя, не то землемера. Я подошел, назвался. Первый вопрос его был: «У вас нет папирос?» — папирос в то время в Москве не было, их тоже давали по спискам. Папирос не оказалось, мы приступили к разговору. Я сказал ему, что мне нужно от него. Он меня выслушал и сказал, что рассказа у него сейчас такого нет, но вот он пишет «Автобиографическую повесть», ее предложить он может. Я ему стал объяснять, что нужна не повесть, а антирелигиозное произведение, которое бы показывало во всей своей неприглядности... Он опять меня выслушал до конца и сказал, что рассказа у него нет, но вот если издательство пожелает повесть, то он ее может быстренько представить. Я возразил ему, что сборник имеет определенную целевую установку и вот очень было бы хорошо, если бы он дал что-нибудь похожее на рассказы из последнего сборника «Огонь и вода». Он спросил меня, а понравился ли мне этот сборник, — я ответил, что очень — сжатость, четкость, драматичность этих рассказов мне напоминают новеллы Эдгара По или Ам- бруаза Бирса. Тут он слегка вышел из себя и даже повысил голос. «Господи, — сказал он горестно, — и что это за манера у молодых всё со всем сравнивать. Жанр там иной, в этом вы правы, но Эдгар тут совсем ни при чем». Он очень горячо произнес эти слова, — видно было, что этот Эдгар изрядно перегрыз ему горло. Опять заговорили об антирелигиозном сборнике, и тут ему вдруг это надоело. Он сказал: «Вот что, молодой человек, — я верю в бога». Я страшно замешался, зашелся и стал извиняться. «Ну вот, — сказал Грин очень добродушно, — это-то зачем? Лучше извинитесь перед собой за то, что вы неверующий. Хотя это пройдет, конечно. Скоро пройдет». 556 Подошла Нина Николаевна, и Грин сказал так же добродушно и насмешливо: «Вот посмотри юного безбожника ». И Нина Николаевна ответила: «Да, мы с ним уже разговаривали утром». Тут я нашел какой-то удобный момент и смылся. «Так слушайте, — сказал мне Грин на прощанье. — Повесть у меня есть, и если нужен небольшой отрывок, то, пожалуйста, я сделаю! — и еще прибавил: — Только, пожалуйста, небольшой». Приведено по книге: Воспоминания об Александре Грине. Составление, подготовка текста, вступление, примечания, подбор фотодокументов — ВЛАДИМИРА САНДЛЕРА. Ленинград: Лениздат, 1972. С 555-557.

Воспоминания о Юлии Юрьевне Синелиной Имя Юлии Юрьевны Синелиной я впервые услышал в конце прошлого – начале этого века, подготавливая библиографию для своей докторской диссертации на тему «Религиозные перемены в постсоциалистическу эпоху: сравнительный анализ на примере Югославии и России», которая была представлена на философском факультете Белградского университета и защищена на нем же в июне 2003 г. Наряду со скудной на тот момент российской социологической литературой, которую обнаруживали поиски в белградских библиотеках, интернет источники со свежими социологическими данными, освещавшими российскую ситуацию, дополнительно обеспечили систематичность диссертационного исследования. И именно в тех электронных источниках я натолкнулся на несколько текстов Юлии Синелиной, которым крайне обрадовался, ведь они были мне крайне полезны для определения основных теоретических и эмпирических проблем современной российской социологии религии. Между тем, никаких подробностей о Юлии, кроме прочитанных работ, я не знал: какой она закончила факультет, где родилась и где живет, какому поколению принадлежит, как выглядит... Это может показаться абсурдным, но некоторые другие подробности ее жизни я выяснил только тогда, когда Юлия ушла от нас из-за трагичного случая в ходе зимней поездки во Французские Альпы, оставив безутешными мужа и троих детей. Это тяжелая и непоправимая потеря для российского, а также для сербского социологического сообщества. В относительно недолгий период времени Юлия предоставила этому сообществу уникальный анализ религиозной ситуации в России, прежде всего анализ религиозной жизни православного и мусульманского населения. По окончанию написания и защиты диссертации, как это обычно происходит, автор на некоторое время оставляет свой труд, чтобы вернуться к нему позже и посмотреть на него другими глазами: пристрастнее, с холодной головой и меньшим самодовольством. Так и я отошел от своего произведения и ненадолго забросил литературные источники. Спустя несколько лет я с серьезными намерениями вернулся к работе и продолжил исследование и социологическое изучение религиозной ситуации в Сербии и России. Так для меня снова стали актуальны теперь уже новые работы российских социологов и религиоведов, и среди них непременно тексты Юлии Синелиной. Учитывая, что я не кабинетный социолог, мне было важно непосредственно познакомиться с обществом, выступающим предметом моего социологического исследования и теми специалистами, которые этим обществом занимаются. Развитие интернета и электронной почты позволило мне начать общение с авторами, без чьих работ мой интерес и исследование российской религиозной ситуации были бы невозможны. Так я решил написать своим «любимым» авторам, в первую очередь, Сергею Дмитриевичу Лебедеву и Юлии Юрьевне Синелиной. Впервые я написал Юлии в августе 2009 г. и скоро получил от нее позитивный ответ о предстоящем тесном сотрудничестве. Вплоть до марта этого года наше сотрудничество было плотным: мы находились в регулярной переписке, благодаря Юлии, я чаще наведывался в Москву, а она вместе с Сергеем Лебедевым в сентябре 2012 г. первый раз посетила Сербию и Белград и как ведущий гость выступала на одной международной конференции, организованной Центром религиоведческих исследований Института философии и общественной теории в Белграде. Далее, встреча, которая собрала много специалистов, занимающихся религиоведческой тематикой, открыла живую дискуссию о религиозности граждан Сербии и России. К сожалению, это был последний раз, как мы виделись с Юлией. В первые месяцы этого года мы планировали ее приезд в Белград и Ниш на юбилейную 20-ую ежегодную конференцию Югославского общества научного изучения религии. В конце марта 2013 г. одним ранним утром я открыл электронную почту и содержание письма, отправленного нашей общей коллегой Еленой Кублицкой из Москвы, лишило меня дара речи. В нем говорилось, что Юлия погибла под лавиной во Французских Альпах, а ее муж и дети выжили. Я тотчас написал другим российским коллегам в надежде, что они разуверят меня, но некоторые не были в курсе, что действительно произошло, другие подтвердили мне это известие. Спустя несколько дней никому уже не приходилось сомневаться в правдивости этой печальной новости. Не только я, но и вся моя семья были потрясены и отказывались поверить случившемуся. Юлия была гостем в моем доме и сразу, благодаря своей непосредственности, всем понравилась. Без устали мы искали в интернете то, что разубедило бы нас в подлинности этой вести, а потом пересмотрели совместные фотографии с конференции и из моего дома. Через несколько дней, 3-го апреля, на Трибуне Центра религиоведения я должен был говорить на тему «Возрождение религии и религиозности в Сербии: реальность или миф», и я решил это выступление посвятить Юлии Синелиной. Так и было: 3-го апреля перед лекцией в Институте мы провели траурную церемонию в присутствии многих людей, с которыми Юлия познакомилась, когда находилась с визитом в Белграде. Вспоминая биографию Юлии Синелиной и ее вклад в дисциплину, которая в посткоммунистическую эпоху динамично развивалась в России, мы отдали дань уважения минутой молчания. Видеоматериал с траурной церемонии и выступления доступен на сайте Института философии и общественной теории в Белграде. Это воспоминание о Юлии не было мною задумано как анализ ее теоретического и практического вклада в социологию религии. Это будет предметом другого, академического труда. Для меня воспоминание о Юлии – это в первую очередь воспоминание о неофициальных мгновениях, от нашего знакомства до нашей последней встречи в сентябре 2012 г., когда я показывал ей и Сергею Лебедеву нашу столицу, в которой они впервые оказались. Я старался сделать так, чтобы они смогли ощутить ту сербскую атмосферу, чувство, которое часто испытывают иностранцы, находящиеся в Сербии: на улице князя Михаила много красивой молодежи и красивых женщин, прекрасный вид из крепости Калемегдан на устье рек Савы и Дуная, галереи в центре Белграда, чудесные вечера под богемную музыку на улице Скадарлия. Пусть под завершения воспоминаний о Юлии в моей памяти навсегда останется одна картина: стол в кафане, полный сербских угощений, за столом Юлия, Сергей, коллега Драгана Чипаризович и я, в бокалах - красное вино. Сергей произносит тост за российско-сербское сотрудничество, а музыка в кафане играет для Юлии ее любимую песню «Лело врањанке». В Юлиных глазах наворачиваются слезы, а у меня, пока я это пишу, они текут по лицу. Пожаревац 20. VII 2013. Руководитель Центра религиоведческих исследований др. Мирко Благоевич.