Поиск по сайту

*** гравюры дюрера светясь впускают в глубину нет объясни какая связь что я в себе тону что проступающим из тьмы ключицам и бедру так драгоценно быть на мы пока я не умру пока не разобщатся все молекулы пока мне еще девять восемь семь шесть пять одна рука мне столько а теперь скажи словами а теперь попробуй заново ожить в сияющую зверь как хорошо что я мертва что я трава и мох что ходят по воде слова и водомерка-бог

Тому, кто нас приговорил к разлуке и сулит разлуку, нам предписавшему разрыв, смиренно я целую руку. О, как бы я хотел уйти туда, где в дивном постоянстве две наши жизни, два пути не перехлестнуты в пространстве, где обречённый на печаль, приговорённый к новой встрече, тебе поведал бы едва ль, как я любил вот эти плечи. Ты засыпаешь на плече легка, воздушна, невесома. И я при сумрачной свече гляжу на то, как ты знакома. Ты помнишь – как в один из дней – нас разлучат на этом свете, и станет ясного ясней, что ты – мой дождь, а я – твой ветер. И станет ясного ясней, к чему затейливая мука: ты мной была, и будет мне со мной назначена разлука. И станет ясно – как во сне – что там, в глубинах мирозданья ты будешь мной, и будет мне со мной назначено свиданье.

Мы не виделись тысячи лет... Сергей Лебедев 3 Л. Мы не виделись тысячи лет - И не встретимся снова и снова В бесконечном прибое веков... Помню лишь удивительный свет И святое, великое Слово На одном из немых языков. Кем была ты, и кем был я сам - Знает разве лишь только Всевышний, Нам вопрос этот не разрешить... Но тебя я узнал по глазам - Этим дивным мирам, что, раскрывшись, Отразили глубины души. Вновь уйдут в никуда времена, И миры утекут в бесконечность, И протянется новая нить... Это все не коснется до нас - Волнам моря по имени Вечность Негасимого не погасить. 1991 Иллюстрация Ирины Разгоняевой, 2012 г.

Видения на холме Николай Рубцов Взбегу на холм и упаду в траву. И древностью повеет вдруг из дола! И вдруг картины грозного раздора Я в этот миг увижу наяву. Пустынный свет на звездных берегах И вереницы птиц твоих, Россия, Затмит на миг В крови и жемчугах Тупой башмак скуластого Батыя... Россия, Русь - куда я ни взгляну... За все твои страдания и битвы Люблю твою, Россия, старину, Твои леса, погосты и молитвы, Люблю твои избушки и цветы, И небеса, горящие от зноя, И шепот ив у омутной воды, Люблю навек, до вечного покоя... Россия, Русь! Храни себя, храни! Смотри, опять в леса твои и долы Со всех сторон нагрянули они, Иных времен татары и монголы. Они несут на флагах чёрный крест, Они крестами небо закрестили, И не леса мне видятся окрест, А лес крестов в окрестностях России... Кресты, кресты... Я больше не могу! Я резко отниму от глаз ладони И вдруг увижу: смирно на лугу Траву жуют стреноженные кони. Заржут они - и где-то у осин Подхватит эхо медленное ржанье, И надо мной - бессмертных звёзд Руси, Спокойных звезд безбрежное мерцанье... 1960 Спасибо Михаил Анисимов !

Рикушка, ты мой хороший пёс! Душа твоя здесь, Словно спустившаяся с этих звёзд В земную весь. В утро летнее для сердец Ты двери открой - Ты, мой рыжий степной гонец, Мой золотой. Добеги, навести свой дом - И в звёздную высь, Согревая её огнём, Вновь поднимись. Пусть раскатится по небесам Твой радостный лай... Ты всем нашим, уже кто - Там, Привет передай. Лето 2015?

XIX ...Так что не говорите, что служите людям, когда складываете кирпичные стены. Если люди не видели звезд и в вашей власти выстроить для них Млечный Путь с небывалыми пролетами и арками, потратив на строительство целое состояние, неужели вы сочтете, что выбросили деньги на ветер? Еще и еще раз повторяю вам: если вы построили храм – бесполезный, потому что он не служит для стряпни, отдыха, заседаний именитых граждан, хранения воды, а только растит в человеке душу, умиротворяет страсти и помогает времени вынашивать зрелость, если храм этот похож на сердце, где царит безмятежный покой, растворение чувств и справедливость без обездоленности, если в этом храме болезнетворные язвы становятся Божьим даром и молитвой, а смерть – тихой пристанью среди безбурных вод, – неужели вы сочтете, что усилия ваши пропали даром? Если ты в силах хоть изредка привечать тех, чьи руки покрылись кровавыми мозолями, кто, не щадя себя, натягивал в бурю паруса, кто от соленой ласки моря превратился в кровоточащую рану, привечать в мирных водах гавани, где остановилось движение, время, ратоборство, где мерцает водная гладь, чуть примятая прибытием большого корабля, неужели и тут ты сочтешь свои труды бесполезными? А как сладостна для усталых тихая вода залива после мятущейся гривы морских бурунов… Вот чем ваш талант может одарить человека. Сложив камни по‑своему, вы выстроите тишину, необычайные надежды и мечту о тихой гавани. Ваш храм своей тишиной зовет их погрузиться в себя. И они открывают, каковы они. Без храма звать их будут только лавки. И они откроют в себе покупателя. Никогда не родится в них величие. Никогда не узнать им, как они пространственны. Я знаю, вы скажете: толстяк лавочник и так всем доволен, ему ничего больше не нужно. Когда у человека мало сердца, удовольствовать его не трудно. Глупый язык именует ваши творения бесполезными. Но сами люди опровергают словесное суждение. Вы же видите, со всех концов света стекаются они к каменным чудесам, от строительства которых вы отказались. Вы отказались строить житницы для души и сердца. Но видели ли вы когда‑нибудь, чтобы люди объезжали мир ради складских помещений? Да, все пользуются товарами и продуктами, пользуются, поддерживая свое существование, но они ошибаются, если думают, что пища для них важнее всего. В странствие они пускаются не ради пищи. Кто не видел путешественников? Куда они едут? Что их соблазняет? Иногда чудесный залив или одетая снегом гора, вулкан, обросший наплывами лавы, но чаще всего утонувший во времени корабль, который один и может увезти куда‑то. Они обходят его со всех сторон и, сами того не подозревая, мечтают стать пассажирами. Потому что этот корабль увозит от небытия. Но храмы не берут больше странников, не ведут их и не перерождают, как куколка из личинки в благородную бабочку. Теперешние странники лишились каменных кораблей, у них нет возможности переродиться. В конце странствия они не получат вместо скудной увечной души щедрую и благородную. И вот они кружат вокруг затонувших храмов, осматривают, вглядываются, бродят по истертым до блеска каменным плитам и, заблудившись в лесу мраморных колонн, слышат в величественной тишине только эхо собственных голосов. Им кажется, что они обогащаются знанием истории, но биение собственного сердца могло бы подсказать им, что, переходя от колонны к колонне, из зала в зал, из нефа в неф, они ищут вожатого; что, озябнув сердцем, собрались здесь, взывая о помощи, которой неоткуда ждать, что жаждут перерождения, в котором им отказано. Они погребены сами в себе, потому что храмы мертвы и засыпаны песком, потому что здесь лишь корабли, получившие пробоину и потерявшие драгоценный груз полумрака и тишины; голубая вода неба хлещет в обвалившиеся купола, и тихо шуршит песок, всыпаясь сквозь трещины стен. А голод, которым голодны люди, не утолен… Так вот что вы будете строить, говорю я вам. Да, человеку нужны непроходимые леса, Млечный Путь и равнина в голубой дымке, на которую смотрят с вершины горы. Но сравнится ли необъятность Млечного Пути, голубеющей долины и моря с необъятностью тьмы в каменном чреве, если зодчий сумел наполнить его тишиной? И вы, зодчие, вы сами обретете величие, потеряв интерес к насущному. Созидая поистине великое, вы переродитесь. Оно не станет служить вам, оно заставит вас служить себе, и вам придется вырасти. Вы превзойдете самих себя. Невозможно стать великим зодчим, строя всю жизнь балаганы. Вы станете великими, если камни, над которыми вам дана власть, перестанут быть просто камнями, предназначенными служить нехитрым будничным удобствам, если эти камни станут ступенями, ведущими к престолу Господа.

Синева Владимир Ланцберг Мы условимся - трупов не будет, отпустим Харона гулять. Пусть напьётся, пусть вдарит по бабам, пусть сходит в кино, чёрт возьми. А пристроимся сами на вёслах и время покатится вспять, И немножко побудем детьми. Мы когда-то построили дом. Кто живёт в нём теперь? Мы в иные стучались дома. Говорят, там полно малышни. Было время - ни дня без письма. Как сейчас удаётся терпеть? Кто ж мы нынче? И как там они? Что давно мы не виделись, старче, плевать - Каждый шаг, каждый вздох твой мне слышен за тысячу тысяч локтей. Ты молчи, ты тихонько греби, ты под солнцем тогдашним потей. Может снова на нас низойдёт синева... И глаза наши после дождя в этот мир голубой, голубой, В этот лёгкий пока ещё груз. Что там думать? Впрягись и тяни. И тяни под гитару про осень, про дождь про любовь, про любовь... Вот - любовь. Остальное - в тени. Эта тень наплывёт чуть попозже, и мир всё темней и темней Ощетинится, зубы оскалит. Такой неживой-неживой. И тогда-то не дай тебе Бог хоть на миг в этом царстве теней Разлучиться с твоей синевой. Что давно мы не виделись, старче, плевать - Каждый шаг, каждый вздох твой мне слышен за тысячу тысяч локтей. Ты молчи, ты тихонько греби, ты под солнцем тогдашним потей. Может снова на нас низойдёт синева... И раздуются пусть животы, годовых не вмещая колец. Мы кряхтя, примостившись на банках, делёжку затеем опять, И спихнём мифологию снобам, оставив себе Ингулец. Может что-то покатится вспять...

О Володе Высоцком я песню придумать решил: вот еще одному не вернуться домой из похода. Говорят, что грешил, что не к сроку свечу затушил ... Как умел, так и жил, а безгрешных не знает природа. Ненадолго разлука, всего лишь на миг, а потом отправляться и нам по следам по его по горячим. Пусть кружит над Москвою охрипший его баритон, ну, а мы вместе с ним посмеемся и вместе поплачем. О Володе Высоцком я песню придумать хотел, но дрожала рука, и мотив со стихом не сходился... Белый аист московский на белое небо взлетел, черный аист московский на черную землю спустился.

Александру Грину Ветер занавеси клетчатые треплет за распахнутою дверью у крыльца. Утра трепет, молодого солнца лепет у ключиц, у полусонного лица. Ветер стенами дощатыми играет – и, качнувшись корабельной плотью, дом в полудрёме угловато уплывает за магнитный Зурбаган и Меганом. Киммерия, я плыву, твой гость нечастый, я не плачу об утерянном ключе! Злюка ястреб, желтоокий, голенастый, точит клюв на капитановом плече. Киммерия, из лилово-дымной сини веет свежестью имбирною зюйд-вест. Итальянские глаза Карассарини, чёрно-мраморный феодосийский крест... Хороши арбузы в Кафе на базаре, но недолго кофе пакостный хлебать – вислоусый обоюдоострый парий цепью якорною звякает опять. Он забросит вновь рябую злую птицу на костлявое и твёрдое плечо. Будет бриз и в паруса, и в сердце биться, будет всё, что Божьей волей озарится: Полдень! – Ветрено, лазурно, горячо!

* * * «Вселенная, пронизанная Богом», и чёрный воздух, пахнущий вином, – вот эта ночь, что проникает в дом, неслышно сбросив обувь за порогом. Присядь же, дознаватель о больном. Живому впрок – всё, что посмело сбыться. Цветущей веткой ночь в стекло стучится, и влажный куст белеет под окном. «Язычник, – говорю я, – царь зверей, Улисс, истосковавшийся по маю! Когда, поднявшись, дверь я прикрываю, твои ль опорки дремлют у дверей?» Пойдёшь ли дальше в вечных башмаках иль двинешься по морю звезд толчками, пространство исцарапает сучками, но вдох и выдох пересилят страх, чтоб здесь, в чуть заржавевшем корабле, в моём, от книг осевшем на бок доме, занёс в журнал суждение о том я, что совершенство ангела – в крыле!

Мирозданье сжато берегами, И в него, темна и тяжела, Погружаясь чуткими ногами, Лошадь одинокая вошла. Перед нею двигались светила, Колыхалось озеро до дна, И над картой неба наклонила Многодумно голову она. Что ей, старой, виделось, казалось? Не было покоя средь светил: То луны, то звёздочки касаясь, Огонёк зелёный там скользил. Небеса разламывало рёвом, И ждала – когда же перерыв, В напряженье кратком и суровом, Как антенны, уши навострив. И не мог я видеть равнодушно Дрожь спины и вытертых боков, На которых вынесла послушно Тяжесть человеческих веков.

Здесь – в русском дождике осеннем Проселки, рощи, города. А там – пронзительным прозреньем Явилась в линзах сверхзвезда. .................................................................. Что в споре? Истины приметы? Столетья временный недуг? Иль вечное, как ход планеты, Движенье, замкнутое в круг? В разладе тягостном и давнем Скрестились руки на руле… Душа, прозрей же в мирозданье, Чтоб не ослепнуть на земле.

... — Ах, ты совершенно не представляешь, о чем идет речь. Скажи мне... ты... веришь в Бога? Снаут проницательно посмотрел на меня. — Что? Кто сейчас верит... В его глазах светилось беспокойство. — Это все не так просто, — начал я беспечным тоном. — Ведь меня интересует не традиционный земной Бог. Я не разбираюсь в религиях и, может, ничего нового не придумал. Ты случайно не знаешь, существовала ли когда-нибудь вера в Бога слабого, в Бога-неудачника? — Неудачника? — удивился Снаут. — Как ты это понимаешь? В каком-то смысле Бог каждой религии был слабым, ведь его наделяли человеческими чертами, только преувеличенными. Бог Ветхого завета, например, был вспыльчивым, жаждал преклонения и жертв, завидовал другим богам... греческие боги из-за своих склок и семейных раздоров тоже были по-человечески неудачниками... — Нет, — прервал я его, — я имею в виду Бога, несовершенство которого не связано с простодушием людей, сотворивших его, его несовершенство — основная, имманентная черта. Это Бог, ограниченный в своем всеведении, всесилии, он ошибается в предсказаниях будущего своих начинаний, ход которых зависит от обстоятельств и может устрашать. Это Бог... калека, который всегда жаждет большего, чем может, и не сразу понимает это. Бог, который изобрел часы, а не время, что они отсчитывают, изобрел системы или механизмы, служащие определенным целям, а они переросли эти цели и изменили им. Он создал бесконечность, которая должна была показать его всемогущество, а стала причиной его полного поражения. — Когда-то манихейство... — неуверенно начал Снаут. Странная сдержанность, с какой он обращался ко мне в последнее время, исчезла. — Это не имеет ничего общего с добром и злом, — тут же прервал я его. — Этот Бог не существует вне материи и не может от нее избавиться, а лишь этого жаждет... — Подобной религии я не знаю, — сказал Снаут, помолчав. — Такая никогда не была нужна. Если я правильно тебя понял, а боюсь, что понял правильно, ты думаешь о каком-то эволюционирующем Боге, который развивается во времени и растет, возносясь на все более высокий уровень могущества, дорастая до сознания своего бессилия! Этот твой Бог — существо, для которого его божественность стала безвыходным положением; поняв это, Бог впал в отчаяние. Но ведь отчаявшийся Бог — это же человек, дорогой мой! Ты имеешь в виду человека... Это не только никуда не годная философия, это даже для мистики слабовато. — Нет, — ответил я упрямо, — я не имею в виду человека. Возможно, некоторые черты моего Бога соответствовали бы такому предварительному определению, но лишь потому, что оно далеко не полно. Нам только кажется, что человек свободен в выборе цели. Ее навязывает ему время, в которое он родился. Человек служит этим целям или восстает против них, но объект служения или бунта задан ему извне. Полная свобода поиска цели возможна, если человек окажется совсем один, но это нереально, ибо человек, который вырос не среди людей, никогда не станет человеком. Этот... мой... Бог — существо, лишенное множественного числа, понимаешь? — Ах, — сказал Снаут, — как это я сразу... Он показал рукой на Океан. — Нет, — возразил я, — и не он. Слишком рано замкнувшись в себе, он миновал в своем развитии возможность стать божеством. Он скорее отшельник, пустынник космоса, а не его Бог... Он повторяется, Снаут, а тот, о ком я думаю, никогда бы этого не сделал. А вдруг он возникает как раз теперь, где-то, в каком-то уголке Галактики, и вот-вот начнет с юношеским задором гасить одни звезды и зажигать другие. Мы заметим это спустя некоторое время... — Мы уже это заметили, — кисло проговорил Снаут. — Новые и сверхновые... по-твоему, это свечи на его алтаре? — Если ты собираешься так дословно понимать то, что я говорю... — А может, именно Солярис — колыбель твоего божественного младенца, — заметил Снаут. От улыбки вокруг его глаз появились тонкие морщинки. — Может, именно он — зародыш Бога отчаявшегося, может, жизненные силы его детства пока превосходят его разум, а все то, что содержится в наших соляристических библиотеках, — просто длинный перечень его младенческих рефлексов... — А мы какое-то время были его игрушками, — договорил я. — Да, возможно. И знаешь, что тебе удалось? Создать абсолютно новую гипотезу на тему планеты Солярис, а это нешуточное дело! Вот и объяснение, почему невозможно установить Контакт, почему нет ответа, откуда берутся некоторые — назовем их так — экстравагантности в обращении с нами. Психика маленького ребенка... — Я отказываюсь от авторства, — буркнул Снаут, останавливаясь у иллюминатора. Мы долго смотрели на черные волны. На восточной стороне горизонта в тумане проступало бледное продолговатое пятно. — Откуда ты взял идею несовершенного Бога? — спросил вдруг Снаут, не отводя глаз от залитой светом пустыни. — Не знаю. Она мне показалась глубоко верной. Это единственный Бог, в которого я мог бы поверить. Его мука — не искупление, она никого не избавляет, ничему не служит, она просто есть. — Мимоид... — сказал совсем тихо, изменившимся голосом Снаут. — Что ты сказал? Да, да. Я заметил его еще раньше. Совсем древний. Мы оба вглядывались в горизонт, затянутый рыжей дымкой. ...

Цветы Земли, которых много В пространстве - поперёк и вдоль, Они - на свет из тьмы дорога Неоцифрованного Бога, - Живут, а не играют роль! И силу не утратит соль Земли, пока за нас тревога Неоцифрованного Бога Живёт и терпит нашу боль, - Живёт, а не играет роль! Чутьё космического слога - Родная речь, она - пароль Неоцифрованного Бога. Я, чувствуя такой контроль, Живу, а не играю роль! Душа бессмертна без подлога, Она - одна из высших воль Неоцифрованного Бога, Чьё постоянство - не гастроль. Живу, а не играю роль!

Над домами, домами, домами Голубые висят облака - Вот они и останутся с нами На века, на века, на века. Только пар, только белое в синем Надо громадами каменных плит... Никогда, никогда мы не сгинем, Мы прочней и нежней, чем гранит.

Когда б не ты, божественный Омар, Вино того бы не имело вкуса - Дыханье страсти, терпкости искуса, Огня познанья мимолетный дар И мудрости горчинка, что в глотке, Как в рубаи, мелькнет неуловимо... Душой твоей напитаны незримо, Сплелись они в особенный букет. Пока дары ниспосланы с небес, Пока науки в сердце нашем бьются, Пока звучат стихи, покуда лозы вьются - Мы будем, будем помнить о тебе! http://www.stihi.ru/2009/08/17/6740

Когда-нибудь, давным-давно Поймёшь чутьём дворовой псины: Кому дождём стать суждено, Кому стать снегом синим-синим. И, нагоняя век и год, Промолвит кто-то, встав с постели: Ой, погляди-ка - снег идёт!.... А это ты на самом деле. И близорукие цветы Солгут, пространство обесточив: Любовь не терпит суеты, А память - лишних многоточий......

...Бог, храня Корабли, Да помилует нас! Александр Грин И где-то скитаешься ты – но не в этом краю, И ищешь – не можешь найти, что так прежде любил… Лишь бездна кромешная душу объемлет твою По дальнюю сторону самых далеких светил. А здесь, на земле – все по-прежнему здесь на земле, И окна горят… И от этих огней в темноте Быть может, хотя бы на искорку станет теплей Живому сознанью – там, где оно ныне, и где Уже не дотянет разверстый над бездною крик, Уже не укажет пути самый точный компас – И страннику вечно нестись, уповая на миг, Когда же отыщут, спасут и помилуют нас. 2011-2012 Сергей Лебедев 3

Светило не восходит одно. Слева и справа по целому солнцу, сердце слева и сердце справа. Разрушь этот город, под ним снег, земля, валуны, летящие влево и вправо, ввергающиеся в материк. Если не хочешь лететь, лучше лежи в снегу, в дуплястом сугробе, где жгут огни, обсыхают и спят. Кого не убил полуночный лёд, помилует тлеющий жар.

На дне реки На дне реки есть хрупкий мост, А под мостом - ракушки звёзд И зим жемчужины, и лет, Забытый веком амулет, Колечко, медных два гроша И плавки Бога в камышах.... Там солнца впитывает пыль Недоразбитая бутыль, Там рыб задумчивых косяк Грусть разгоняет так и сяк, Там, не обласканный волной, Хранит кувшинки водяной. Там я, стоящий на мосту, Ловлю плывущий мимо *Ту*, Там ты, познавшая обман, Клянёшь присевший рядом *Ан*, И на невзлётной полосе - Песочный луг во всей красе....... Не разобраться: чья вина? И нынче нам не до того..... И углекисла тишина, И непроточна АШ ДВА О....... Вздыхаем: БУЛЬ.... Читаем билль О глубине... Сирены вой. И грузовой автомобиль, И пароходик легковой Спешат куда-то под мостом, Настичь пытаясь год и час..... А, впрочем, я здесь не о том, Я не об этом тут сейчас................. Картина Антона Лобанова

Я учился траве, раскрывая тетрадь, И трава начинала, как флейта, звучать. Я ловил соответствие звука и цвета, И когда запевала свой гимн стрекоза, Меж зеленых ладов проходя, как комета, Я-то знал, что любая росинка - слеза. Знал, что в каждой фасетке огромного ока, В каждой радуге яркострекочущих крыл Обитает горящее слово пророка, И Адамову тайну я чудом открыл. Я любил свой мучительный труд, эту кладку Слов, скрепленных их собственным светом, загадку Смутных чувств и простую разгадку ума, В слове п р а в д а мне виделась правда сама, Был язык мой правдив, как спектральный анализ, А слова у меня под ногами валялись. И еще я скажу: собеседник мой прав, В четверть шума я слышал, в полсвета я видел, Но зато не унизив ни близких, ни трав, Равнодушием отчей земли не обидел, И пока на земле я работал, приняв Дар студеной воды и пахучего хлеба, Надо мною стояло бездонное небо, Звезды падали мне на рукав.

Борис Гройс, Антон Видокле: «Русский космизм» Беседа художника и куратора Антона Видокле и философа Бориса Гройса о русском космизме — явлении, возникшем в России в середине XIX века и объединившем религиозные, философские, научные и эстетические теории. Что называют русским космизмом? Кого к нему относят? Почему это явление оказалось столь влиятельными? Разговор о кризисе просвещения конца XIX века, об индивидуальном безумии и коллективном безумии, о европейском кризисе веры; о том, как космос стал новой формой универсализма. О попытке поставить все на свои места как источнике русского космизма; о социальной утопии, заинтересовавшей последователей русского космизма, и о резонансе космизма в местах и явлениях сегодня. Борис Гройс — философ и теоретик культуры. Профессор философии, теории искусства, медиатеории Государственной высшей школы в Карлсруэ, приглашенный профессор Нью-Йоркского университета. С середины 1970-х активно публиковал в самиздате статьи по философии и теории искусства, участвовал в домашних семинарах по неофициальному искусству. Антон Видокле — художник и куратор. Участник «Документы 13», Венецианской биеннале, Лионской биеннале, работы были представлены в галерее Тейт Модерн и др. Фильмы Видокле демонстрировались на Монреальской биеннале, Берлинском международном кинофестивале, Шанхайской биеннале и в Центре современного искусства Витте де Вита в Роттердаме. Основатель интернет-ресурса e-flux. Совместно с Хульетой Арандой является издателем журнала e-flux. Источник: http://theoryandpractice.ru/videos/984-boris-groys-anton-vidokle-russkiy-kosmizm

Шатун вылезал из берлоги, Кривою тоскою гоним. Пойдет он по ветру и вою И снежью гудящих долин. Душе и моей не находится места – В ней жажда бродячего зверя. Поэт, я б продал ее бесу Иль выплеснул в небо апреля, Где звезды – матросы на вантах, Влюбившись в ночную тревогу, Кренят паруса галактик Бейдвиндом к Господу Богу. 15.04.1987 г.