Поиск по сайту

Античный век - эпоха атеизма... Александр Городницкий Античный век - эпоха атеизма, Не потому ли так и дорог он? Венера златокудрая капризна, И мстителен коварный Аполлон, Которого опережает смертный, Не разглядев над головою нимб. Дары природы юные несметны. Полузаросший невысок Олимп, Где соком наливаются оливы. Жив Прометей, прикованный к скале. (*) Поводит бык рогами похотливо, (**) Наложниц похищая на земле. Клонятся лозы, побуждая к пьянству, И мрамор бел, и зелен кипарис. Не избежать ли нам войны Троянской, - Не разделить ли яблоко, Парис? (***) Ещё невнятны иудеев речи, И летний сон спокоен и глубок. Для всех ещё покуда засекречен Невидимый, неумолимый Бог. 1992

Дмитрий Узланер: «Новые атеисты — это фундаменталисты» Главный редактор журнала «Государство, религия, церковь», доцент РАНХиГС Дмитрий Узланер рассказал «Метрополю» о деле «Тангейзера», православном поисковике, новых атеистах и Боге после ГУЛАГа. Дмитрий, давайте начнем с основ: как сегодня надо говорить о религии? И заслуживает ли она, чтобы о ней говорили серьезно? Когда имеешь дело с религией, надо учиться называть вещи своими именами. Как бы приземленно, цинично и, может быть, даже оскорбительно это ни звучало. Был такой Эдвард Саид (профессор Колумбийского университета, культуролог и активист палестинского движения. — Ред.), он написал критическую работу, посвященную феномену «ориентализма», то есть тенденции мистифицировать Восток, представлять его как загадочного, волшебного, иррационального Другого. Эта мистификация затем используется для всевозможных политических манипуляций как со стороны западных держав, так и со стороны местных элит. Ошибка ориентализма в том, что люди везде одинаковы — с теми же проблемами, с теми же чаяниями, с тем же нехитрым набором кнопок для их управления. Точно такой же ориентализм существует и в отношении религии, то есть происходит ее мистификация и формируется представление о ней как о чем-то потустороннем, запредельном, иррациональном, а потому и говорить о религии в этой логике нужно с придыханием и закатыванием глаз. Очень выгодная позиция: светские рациональные люди могут не принимать ее всерьез («это всего лишь религия!»), политики — использовать как инструмент сакрализации собственной власти, а религиозные предприниматели — обделывать любые дела, пребывая в тумане потусторонности. В ответ на этот религиозный ориентализм надо однозначно заявить: глупость, сказанная верующим, будь то священник или мирянин, — это именно глупость, а не особый вид религиозной «гибридной» мудрости. То же самое с лицемерием. То же самое с невежеством. То же самое с подлостью. Без сюсюканья, подмигиваний и снисходительных реверансов. Верующие — это совершеннолетние, разумные люди, и вести с ними диалог нужно исходя из этого. Никакая критика не способна поколебать убеждений человека, если эти убеждения чего-то стоят. Не так давно Юрий Грымов запустил первый в России поисковик для православных пользователей интернета. Это как сеть TOR — интернет в интернете. Что вы об этом думаете? Есть такой жанр в кинематографе — эксплуатационное кино. Это когда фильм пытаются пропихнуть за счет «эксплуатирования» того или иного культурного тренда, единственного стопроцентно работающего приемчика (например, много «крови и мяса») или же за счет ориентации на конкретное достаточно многочисленное сообщество. Такая же эксплуатация успешно применяется и в иных сферах. Например, есть православная литература. Там много ангелов, чудес и прочего субкультурного сленга, но мало собственно литературы — иначе приставка «православная» не требовалась бы. Есть пресловутый христианский рок, про который была снята одна из серий «Южного парка». Записываются альбомы, некоторые из них становятся «золотыми», «вдохновенными» и даже «снизошедшими». Но по большому счету это вторичная музыка. Православный поисковик — что-то из этого же ряда. А что вы думаете о недавнем инциденте, связанном с постановкой «Тангейзера»(имеется в виду дело в отношении режиссера постановки оперы Рихарда Вагнера «Тангейзер» и директора Новосибирского театра оперы и балета, которое было открыто по жалобе митрополита Новосибирского и Бердского Тихона, посчитавшего, что спектакль оскорбляет чувства верующих. — Ред.) и прямом вмешательстве Церкви в искусство? Это интересный кейс, который выводит нас на более фундаментальную проблему. Одним из следствий секуляризации Нового времени стало общество с достаточно жестким отграничением религии от нерелигиозных сфер: политики, экономики, культуры, искусства и т. д. В постсекулярном постсовременном (и особенно постсоветском) обществе эти границы начинают размываться — возникают так называемые постсекулярные гибриды, то есть всевозможные причудливые переплетения ранее отграниченных друг от друга сфер. Соответственно, борьба идет за то, какие именно очертания примут эти постсекулярные гибриды, где и как будет пересечена граница, например, между религией и искусством или религией и политикой. Ключевой вопрос: кто имеет право определять формат подобной гибридизации? Возьмем кейс панк-молебна Pussy Riot: политика и современное искусство вторглись в религиозную сферу, покусились на сакральное пространство. Это вторжение было объявлено церковными и светскими властями нелегитимным, кощунственным нарушением границ: на чистый пол, грязными ногами… Но мы знаем многочисленные примеры, когда гибридизация политики и религии, религии и искусства не просто не осуждается этими же властями, но, наоборот, всячески поддерживается. Я думаю, примеры тут каждый приведет самостоятельно. То есть дело не в пересечении границ, но в борьбе за то, какая именно гибридизация будет принята обществом как безальтернативная. «Тангейзер», равно как и целый ряд аналогичных кейсов, — это попытка со стороны ряда акторов — возможно, вполне искренняя (та самая «святая простота») — навязать определенный формат гибридизации религии и искусства. Естественно, другие акторы пытаются этой гибридизации сопротивляться. Что такое теология и зачем она нужна? Самое важное в теологии — это рефлексия над тем, что значит твоя вера в условиях вызовов сегодняшнего дня. Где, например, место христианства в мире новых технологий, современного искусства и войны на Донбассе? Я даже сказал бы, что это все в большей степени прикладная наука: к примеру, от теологического ответа, который последует в качестве реакции на «оскорбленные религиозные чувства», зависит количество и динамика дел, подобных уже упомянутому «Тангейзеру». Например, полуофициальная государственная теология сегодня выглядит примерно следующим образом: религия, если это, конечно, не какие-то сектанты, представляет собой набор сакральных, неприкасаемых, дорогих сердцу каждого россиянина символов и артефактов. Одна религия отличается от другой внешними формами символов (крест, полумесяц и т. д.) и ритуальными действиями, которые необходимо с ними совершать. Эти символы, если они намолены, могут исцелять и вообще обладают магическим потенциалом. Значат все они примерно одно и то же: патриотизм, нравственность, традиционные семейные ценности, ну и, может быть, что-то еще в зависимости от региональной и конфессиональной специфики. Если проводить параллель с компьютерными технологиями, то такая теология в истории богословской рефлексии примерно соответствует ручным счетам. Чтобы, условно говоря, проделать путь от ручных счетов до последних моделей макбуков, нужно пройти достаточно долгую интеллектуальную и духовную эволюцию. Не кажется ли вам, что верующие в последнее время невероятно активизировались на почве защиты традиционных ценностей и борьбы с геями, а могли бы заниматься спасением собственной души? Боюсь, это нервическое. Кипучая активность призвана скрыть одно обстоятельство: христианская традиция скукожилась на крохотном пятачке семейно-интимной сферы. То есть мы так заняты разными спектаклями, концертами и парадами, что нам просто некогда обращать внимание на по-настоящему важные вещи. Нужно очень стараться, чтобы не замечать тот ядовитый антихристианский бульон из лжи и ненависти, приправленный самым настоящим культом личности, который уже давно разлит по всем сосудам общества. Социальная этика — это слепое пятно русского православия. Естественно, оно вполне себе рукотворное. А как обстоят дела с плеядой «новых атеистов», вроде того же Ричарда Докинза? Есть ли от их сотрясания воздуха хоть какая-то ощутимая польза? Новые атеисты — это структурный аналог религиозных фундаменталистов. Это антирелигиозные фундаменталисты. Вообще, фундаментализм можно понимать и вне религиозного контекста. Он возникает как ответная реакция со стороны сообщества, чье спокойное, комфортное, размеренное существование было поколеблено радикальными социальными трансформациями. В основе фундаментализма стремление вернуть утраченную стабильность, восстановить поехавшую систему координат, с этим связана бескомпромиссность, любовь к простым решениям, поиск твердых, непоколебимых оснований и т. д. Но сегодня сама современность трансформируется таким образом, что внезапно религии и представляющие их сообщества выходят на первый план (по целому ряду причин). В этой связи говорят о постсекулярной современности. Неверующие чувствуют, как почва уходит у них из-под ног. Отсюда радикальность новых атеистов, безапелляционность их позиции, сочетающаяся с невежеством и удивительной глухотой по отношению ко всему, что связано со сферой «культуры». Одна «теория мемов» Ричарда Докинза чего стоит! Согласно этой теории, христианство — это просто полумеханическое нагромождение разрозненных бессмысленных идей, своеобразная колония мемов, паразитирующая на сознании ее носителя. Если незамутненными глазами прочитать книги того же Докинза, Кристофера Хитченса, Сэма Харриса, если послушать выступления Александра Невзорова, то нельзя не обратить внимания на крайнюю поверхностность аргументов, когда речь заходит о чуть более фундаментальных вещах, чем очередной церковный скандал. Обилие штампов и стереотипов, связанных с религиозными войнами, Средневековьем, охотой на ведьм. Представление о религии как об ущербном способе познания мира, как о некоей недонауке (характерное высказывание Невзорова: «Человек или знает теорию эволюции, или является верующим») — все это несерьезно даже по меркам научных представлений о религии начала XX века. Работы Докинза о религии — это аналог «новой хронологии» Фоменко и Носовского: видный представитель естественных наук пробует себя в гуманитарном пространстве, при этом высокомерно игнорируя уже имеющиеся в этом пространстве наработки. Надо сказать, что с медийной точки зрения оба проекта чрезвычайно успешны. Кстати, посмотрите ради интереса фильм «Неверующие» про Докинза и его коллегу Лоуренса Краусса — это же история странствующих проповедников, обращающих заблудшие души в свою веру! Впрочем, антирелигиозный фундаментализм полезен хотя бы тем, что он схлестывается с религиозным фундаментализмом, уменьшая тем самым вред, который наносится последним. У послевоенных философов существует пресловутая этическая проблема «нацизма Хайдеггера», которую пытался решить ряд авторитетных персонажей от Лиотара до Бодрийя­ра, и она до сих пор, что называется, «горяча». Существует ли в такой академической среде, как религиоведение, подобная проблема? Конечно. Самый известный религиовед XX века — румын Мирча Элиаде. Лет десять назад вышла книга о нем с характерным названием «Забытый фашизм». Но есть более серьезная проблема, масштабы которой философии и не снились, — нацизм Бога или Бог после нацизма. Ведь Бог был в Освенциме, он все видел — так почему же Он не вмешался? И как можно после этого верить в благого всемогущего Бога? Эти простые вопросы трансформировали теологию второй половины XX века. Много авторитетных людей сломали себе голову, размышляя над этим. Из таких размышлений возник, в частности, образ совсем другого Бога — слабого, обессиленного, опустошившего себя в мир и отныне присутствующего в нем в роли бессильного сострадающего свидетеля. После фактически ГУЛАГа, устроенного коммунистами на территории древней святыни? Монахов расстреливали прямо в монастырских стенах. Зная это, очень странно смотреть на огромную каменную плиту, установленную в соловецком лесу веке эдак в XIX. На этом камне высечен трогательно-поучительный рассказ о том, как на святой остров проникли рыбаки со своими женщинами. Они смеялись и предавались разврату. Тогда по молитве монахов явился ангел и прогнал рыбаков. На этом лубочная история заканчивается, но мы-то знаем продолжение: потом на остров высадились большевики, монахов убили, а монастырь превратили в концлагерь. И где, интересно, был ангел в тот момент? Чем он был занят? Вероятно, прогонял женщин с Афона. Как вы считаете, Церковь уже ассимилировалась в современной интернет-культуре? Нет. И для общественного спокойствия это благо. Представляете, какое количество сайтов оскорбляет религиозные чувства? А сколько людей в интернете сильно неправы? Интернет как революционное средство коммуникации оказывается чрезвычайно опасен. Это как машина времени, которая сводит воедино людей из разных культур, разных эпох, буквально с разных этажей эволюционного развития. Не готовы еще условные хипстеры и условные бородачи к соприкосновению друг с другом. Вот здесь не соглашусь: такие персоналии, как Дмитрий Смирнов или Андрей Кураев, давно стали культовыми мем-иконами среди условных хипстеров (можно уже стильные футболки с ними выпускать по 20 долларов и прочий православный мерч), а меж тем ни один тролльнутый утырок не вспомнит хотя бы одного религиоведа или социолога. Почему так? Элементы православия заметно украсили постмодернистский пейзаж. Маршалл Маклюэн отчеканил замечательный тезис: medium is the message, то есть средство передачи сообщения и есть само сообщение. Интернет подчиняет любое попавшее в него содержание своей логике. И Кураев, и Димитрий Смирнов, попав в мировую паутину, превращаются в виртуальных персонажей, а их слова и жесты — в мемы и демотиваторы. Интернет перемалывает любые интеллектуальные или образовательные иерархии, перестраивая их под свои приоритеты: мемы ранжируются по степени ржачности, а персонажи — по степени эпичности. В логике интернет-культуры это две равнозначные и одинаково «доставляющие» мем-иконы, изображения которых можно хоть помещать на футболки, хоть вытатуировать на ягодицах. Религиоведы и социологи не хотят быть вытатуированными на чьей-то заднице, поэтому и не светятся. Хотел бы затронуть немного заезженную, но важную тему: педофилия американских католиков — это проблема чисто христианско-рефлексивная? Снимите розовые очки-велосипед и прочитайте священные тексты мировых религий, изу­чите историю великих пророков и святых. Вы найдете там массу интересного — от полигамии до того, для чего я даже слова подобрать не могу. Сколько лет было Айше, когда она обрела мужа? По некоторым источникам — девять. А дальше невежественный человек рассуждает так: если великие отмеченные Богом люди делали так, то почему нам нельзя? Многие сомнительные ближневосточные традиции, регламентирующие взаимоотношения полов, сохранились до наших дней и по этой причине тоже. Был такой Дэвид Кореш из Америки, лидер злополучной «Ветви Давидовой», трагически уничтоженной в 1993 году. Он открыто заявлял, что берет пример с библейских царей (само его имя Дэвид — от царя Давида, а Кореш — от персидского царя Кира, или Куруша) и по этой причине имел много жен, в том числе и самого юного возраста. Тексты, написанные много сотен и даже тысяч лет назад, — не самые лучшие пособия по нравственному воспитанию. Особенно если их понимать буквально, не включая голову. Недавно Стивен Фрай выдал неполиткорректную проповедь о злобном маньяке и кровожадном отморозке Боге, наблюдающем за страдающими африканскими детишками. Помогите необразованным религиозным фундаменталистам, которые тоже имеются среди читателей «Метрополя», рационально ответить на столь суровые обвинения. Не переживайте за религиозных фундаменталистов: они найдут что ответить. Не сказал ли апостол Павел в Послании к Римлянам: «А ты кто, человек, что споришь с Богом? Изделие скажет ли сделавшему его: „зачем ты меня так сделал?“ Не властен ли горшечник над глиною, чтобы из той же смеси сделать один сосуд для почетного употребления, а другой для низкого?» (Рим. 9: 20–21). Просто африканские дети в этой логике — это горшки для низкого употребления. Вообще, Бог фундаменталистов величествен и солиден. Он ездит на небесном лимузине, подставляет под поцелуи свои толстые пальцы, украшенные драгоценными камнями, и не забывает периодически насылать на людей всевозможные кары. И плевал он на нас с нашими неполиткорректными проповедями. В беседе с Иовом, пытавшимся призвать Его к ответу, Бог метко заметил: «Такая ли у тебя мышца, как у Бога?» (Иов 40: 4). За такого Бога не жалко и голову отрезать. И почему вообще Бог должен вам нравиться? Кто кого будет судить, в конце концов? Сделали из Бога что-то типа Деда Мороза, а потом удивляетесь: а чего это он подарки не приносит? Скажите спасибо, что еще ножичком не полоснул.

http://modernlib.net/books/de_balzak_onore/obednya_bezbozhnika/read/ Оноре де Бальзак Обедня безбожника Огюсту Борже посвящает его друг, Де Бальзак. Доктор Бьяншон, обогативший науку ценной физиологической теорией и еще в молодости ставший знаменитостью Парижского медицинского факультета — центра просвещения, почитаемого европейскими медиками, — до того как сделаться терапевтом, долгое время был хирургом. В свои студенческие годы он работал под руководством прославленного Деплена, одного из величайших французских хирургов, блеснувшего в науке, как метеор. Даже враги Деплена признавали, что он унес с собой в могилу свой метод, который невозможно было передать кому-либо другому. Как у всех гениальных людей, у него не оказалось наследников: он все принес и все унес с собой. Слава хирургов напоминает славу актеров: они существуют, лишь пока живут, а после смерти талант их трудно оценить. Актеры и хирурги, а также, впрочем, великие певцы и музыканты-виртуозы, удесятеряющие своим исполнением силу музыки, все они герои одного мгновения. Судьба Деплена служит доказательством того, как много общего в участи этих мимолетных гениев. Его имя, еще вчера столь знаменитое, нынче почти забытое, не выйдет за пределы медицинского мира. Но, впрочем, разве не требуются чрезвычайные обстоятельства, чтобы имя ученого перешло из области науки в общую историю человечества? Обладал ли Деплен той универсальностью знаний, которая делает человека выразителем или фигурой своего века? У Деплена было изумительное чутье: он постигал больного и его болезнь путем не то природной, не то приобретенной интуиции, позволявшей ему установить индивидуальные особенности данного случая и точно определить тот час и минуту, когда следовало производить операцию, учтя при этом атмосферические условия и особенности темперамента больного. Чтобы иметь возможность идти таким образом в ногу с природой, не изучил ли Деплен непрестанное усвоение тех элементов, которые человек извлекает из воздуха и земли и перерабатывает на свой особый лад? Пользовался ли он той мощной силой дедукции и аналогии, которой был обязан своим гением Кювье? Как бы там ни было, этот человек стал поверенным всех тайн плоти, он читал в ее прошлом и в ее будущем, опираясь на настоящее. Но воплотил ли он в своем лице всю науку, как Гиппократ, Гален, Аристотель? Создал ли он школу, открыл ли ей пути к новым мирам? Нет. Правда, нужно признать, что этот неусыпный наблюдатель химии человеческого организма проник в древнюю науку магов: он схватывал жизненные начала еще в их становлении, видел истоки жизни, видел ту жизнь, которая не стала еще жизнью и которая подготовительной своей работой обусловливает существование организма. Но, к сожалению, все в Деплене носило личный характер: эгоизм был при жизни причиной его одиночества, и этот же эгоизм убил его посмертную славу. Над его могилой не высится статуя, которая громко вещает грядущим поколениям тайны, раскрытые самоотверженными исканиями гения. Но, быть может, талант Деплена соответствовал его убеждениям, а потому и был смертен. Для Деплена земная атмосфера была полостью, зарождающей в себе жизнь, земля была подобна яйцу в скорлупе, и вот он, не будучи в состоянии ответить на вопрос, что было вначале: яйцо или курица, отрицал и петуха и яйцо. Он не верил ни в сотворение первобытного животного мира, ни в бессмертие человеческой души. Деплен не сомневался, он отрицал. То был откровенный, чистейшей воды атеизм, который присущ многим ученым: это прекраснейшие люди, но они до мозга костей атеисты — атеисты, исповедующие атеизм с такой же убежденностью, с какой религиозно настроенные люди его отвергают. У Деплена и не могло сложиться иных убеждений: ведь он с молодых лет привык рассекать скальпелем человека — венец всего живого — до его рождения, при жизни и после смерти, привык копаться во всех его органах и нигде не находил эту единую душу, столь необходимую для всех религиозных учений. Обнаружив в организме три центра — мозговой, нервный и дыхательно-кровеносный, — из которых первые два способны так замечательно заменять друг друга, Деплен в конце своей жизни даже пришел к убеждению, что слух и зрение не являются абсолютно необходимыми для того, чтобы слышать и видеть: их явно может заменить солнечное сплетение. Найдя таким образом в человеке две души, Деплен увидел в этом подтверждение своих атеистических взглядов, хотя вопрос о боге этим фактом отнюдь не задевался. Говорят, что знаменитый хирург умер, не раскаявшись в своих заблуждениях, как, к сожалению, умирают многие гениальные люди, да помилует бог их души. Этот крупный человек был во многом мелочен — так говорили о Деплене враги, желавшие омрачить его славу. Но в том, что они считали его мелочностью, правильнее видеть противоречия чисто внешнего порядка. Завистники и тупицы никогда не могут понять тех побуждений, по которым действуют выдающиеся умы; поэтому, как только они подметят несколько таких поверхностных противоречий, они тотчас хватаются за них, составляют на их основании обвинительный акт и добиваются немедленного осуждения обвиняемого. Пусть в дальнейшем успешное достижение цели оправдывает тактику, подвергшуюся стольким нападкам, и обнаруживает соответствие между средствами и целью, но авангардные стычки с клеветой не проходят бесследно. Так в наши дни осуждали Наполеона за то, что он простирал крылья своего орла над Англией: только 1822 год уяснил нам 1804 год и булонские десантные суда. Слава и познания Деплена были неуязвимы; поэтому его враги избрали своей мишенью всякие странности его нрава, его характер. Между тем Деплену просто была присуща та черта, которую англичане зовут эксцентричностью. То он одевался с великолепием трагика Кребильона, то обнаруживал странное равнодушие к вопросам костюма, то ездил в коляске, то ходил пешком. То резкий, то добрый, казавшийся жадным и скупым и, однако же, способный предоставить свое состояние в распоряжение своих изгнанных повелителей, которые удостоили его чести принять на несколько дней его поддержку, — он больше чем кто бы то ни было вызывал самые противоречивые суждения. Правда, чтобы добиться некоей черной орденской ленточки, гоняться за которой ему бы, как врачу, не пристало, он оказался способен выронить при дворе молитвенник из кармана, — но будьте уверены, что втайне он над всем в жизни насмехался. Деплен имел возможность наблюдать людей и с показной стороны и без прикрас, он видел их такими, какими они являются в действительности, в самых торжественных и в самых обыденных жизненных обстоятельствах, — и он глубоко презирал людей. У великого человека качества его души нередко находятся в соответствии друг с другом. Если у кого-нибудь из этих колоссов больше таланта, чем ума, он все-таки умнее того, о ком говорят просто: «Это умный человек». Гениальность предполагает внутреннее зрение. Зрение это может быть ограничено кругозором отдельной специальности; но кто видит цветок — видит и солнце. Однажды, услышав из уст спасенного им дипломата вопрос: «Как здоровье императора?», Деплен заметил: «Царедворец ожил, — оживет и человек». Тот, кто способен бросить такое замечание, не только хирург, не только врач, — но еще и большая умница. Вот поэтому наблюдатель, привыкший терпеливо и прилежно всматриваться во все человеческое, извинит его самомнение и поверит, как верил в это он сам, что из великого хирурга мог бы выйти не менее великий министр. Из целого ряда загадок, усматриваемых современниками в жизни Деплена, мы выбрали одну из самых интересных: в конце нашего рассказа будет дана ее разгадка, и эта разгадка очистит память Деплена от некоторых нелепых обвинений. Орас Бьяншон был одним из любимых учеников Деплена. Прежде чем поступить ассистентом-практикантом в клинику Отель-Дье, Орас Бьяншон, будучи студентом-медиком, проживал в Латинском квартале, в нищенском пансионе, известном под названием «Дом Воке». Бедный молодой человек испытывал там муки жестокой нужды, но, как из горнила, мощные таланты должны выходить из нее чистыми и неуязвимыми, подобно алмазам, которые могут выдержать любой удар, не разбившись. Закаляясь на огне своих яростно пылающих страстей, они проникаются неподкупной честностью и, замкнув свои обманутые вожделения в пределы непрестанного труда, заранее приучаются к той борьбе, которая составляет удел гениев. Орас был человек прямой, не способный ни на какие компромиссы в вопросах чести, — человек не фразы, а действия, готовый заложить для друга свой единственный плащ, пожертвовать для него своим временем и сном. Словом, это был один из тех друзей, которые не задумываются над тем, много ли они получат в обмен за то, что дают сами, так как бывают уверены, что и сами они, в свою очередь, получат больше, чем дадут. Большинство друзей Ораса испытывало к нему то глубокое внутреннее уважение, какое внушает к себе добродетель, чуждая всякой позы; некоторые же из них боялись его осуждения. Но Орас проявлял свои достоинства без малейшей педантичности. В нем не было никакой склонности к пуританизму или к проповедничеству: давая совет, он охотно пересыпал его крепкими словечками и при случае любил выпить и закусить на славу. Веселый собутыльник, столь же мало чопорный, как и любой кирасир, прямой и откровенный, не как моряк — ибо теперешние моряки — хитрые дипломаты, — а как славный молодой человек, которому нечего скрывать в своей жизни, он шел вперед с высоко поднятой головой и смеющимися глазами. Чтобы выразить все одним словом, скажем, что он был Пиладом многих Орестов: ведь в наши дни наиболее реальным воплощением античных фурий являются кредиторы. Орас переносил свою бедность с той легкостью духа, которая является, быть может, одним из основных элементов мужества; и как все те, у кого нет ничего, почти никогда не брал у других взаймы. Воздержанный, как верблюд, проворный, как олень, он отличался твердостью убеждений и строгостью. Когда знаменитый хирург понял те достоинства и недостатки, которые в их совокупности делают вдвойне драгоценным доктора Ораса Бьяншона для его друзей, тогда началась счастливая пора т в жизни Ораса. Если главный врач клиники берет молодого человека под свое покровительство, карьера этого молодого человека может считаться обеспеченной. Деплен обычно брал с собой Бьяншона в качестве ассистента при своих врачебных визитах в богатые дома; некоторое вознаграждение обычно перепадало при этом и ассистенту, не считая того, что во время этих визитов ему, провинциалу, постепенно раскрывались тайны парижской жизни. Деплен прибегал к услугам Бьяншона в качестве ассистента и тогда, когда принимал больных у себя на дому, иногда он поручал ему сопровождать какого-нибудь богатого больного на минеральные воды — словом, он подготовлял Бьяншону клиентуру. В результате у хирурга-тирана появился через некоторое время Сеид. Эти два человека, из которых один, находившийся на вершине почестей и знания, пользовался огромным богатством и огромной славой, другой, не богатый и не знаменитый, мерцал незаметной звездочкой на парижском небосклоне, стали близки друг другу. Великий Деплен ничего не скрывал от своего ассистента. Бьяншону было известно, села ли такая-то женщина на стул рядом с его учителем или на тот пресловутый диван, который стоял в кабинете Деплена и на котором он спал; Бьяншон был посвящен в тайны этого темперамента, соединившего в себе пылкость льва и силу быка, темперамента, который постепенно раздвинул, расширил сверх меры грудь великого человека и послужил причиной его смерти (Деплен умер от расширения сердца). Ассистент изучил все странности этой безмерно занятой жизни, все расчеты скаредной скупости, все надежды политика, скрытого в этом человеке науки, и он предвидел то разочарование, которое принесет Деплену единственное чувство, доступное его сердцу: ибо все-таки это было сердце не из бронзы, а только снаружи похожее на бронзовое. Однажды Бьяншон рассказал Деплену, что один бедный водонос, живший в квартале Сен-Жак, тяжко заболел от переутомления и нужды: всю долгую зиму 1821 года этот бедный овериец питался одной картошкой. Деплен бросил всех своих больных. Чуть не загнав свою лошадь, он примчался с Бьяншоном к бедняку, которого и перевезли под личным присмотром Деплена в больницу, открытую знаменитым Дюбуа в предместье Сен-Дени. Деплен вылечил овернца, а когда тот выздоровел, дал ему денег на покупку лошади и бочки. Этот овернец отличился впоследствии одним своеобразным поступком. Кто-то из его друзей заболел. Овернец тотчас же привел его к Деплену, говоря своему благодетелю: — Я не потерпел бы, чтобы он пошел к кому-нибудь другому. Как ни был груб Деплен, но тут он пожал овернцу руку и сказал ему: — Приводи их всех ко мне. Он поместил уроженца Канталя в клинику Отель-Дье и проявил в отношении его величайшую заботливость. Бьяншон уже неоднократно замечал пристрастие своего принципала к овернцам-водоносам; но так как для Деплена его работа в клинике Отель-Дье служила предметом своеобразной гордости, ассистент не усмотрел в его поведении ничего необычного. Однажды, проходя часов в девять утра по площади св. Сульпиция, Бьяншон увидел своего учителя: Деплен входил в ту церковь, от которой получила свое имя и площадь. Деплен, всегда пользовавшийся кабриолетом, на этот раз, однако, пришел пешком и украдкой вошел в церковь через боковые двери с улицы Пти-Лион, будто входил в какой-то подозрительный дом. Ассистент, знавший убеждения своего учителя и к тому же сам кабанист, диавольски (именно в таком начертании, по-видимому, означающем у Рабле высшую степень дьявольщины) упорный, почувствовал понятное любопытство; стараясь остаться незамеченным, он проник в церковь и увидел картину, немало его удивившую: великий Деплен, этот атеист, так безжалостно издевавшийся над ангелами, которые недоступны ланцету, не знают ни фистулы, ни гастритов, — этот неустрашимый насмешник смиренно стоял на коленях… и где же? В часовне богоматери! Он отстоял там обедню, пожертвовал на церковь, на бедных — и все это с той же серьезностью, как при какой-нибудь операции. «Уж верно, он зашел в церковь не затем, чтобы кое-что выяснить в вопросе о родах богоматери, — подумал изумленный Бьяншон. — Если б я увидел его поддерживающим одну из кистей балдахина на празднике Тела господня, это было бы только смешно. Но застать его в церкви в этот час, одного, без свидетелей — это поистине наводит на размышления!» Не желая, чтобы кто-нибудь мог подумать, будто он подсматривает за главным хирургом клиники Отель-Дье, Бьяншон удалился. Случайно Деплен в тот же день пригласил его отобедать с ним в ресторане. За десертом Бьяншон искусно навел разговор на обедню, назвав ее лицемерной комедией. — Комедия, которая стоила христианскому миру больше крови, чем все войны Наполеона и все пиявки Бруссе, — сказал Деплен. — Обедня — папское изобретение, не старше шестого века; в основе его лежат слова: «Сие есть тело мое». Какие потоки крови пришлось пролить, чтобы установить праздник Тела господня, которым папский престол хотел ознаменовать свою победу, в споре о реальном пресуществлении даров, над еретиками, которые триста лет вносили смуту в церковь. Папское нововведение привело к войнам с графом Тулузским и альбигойцами: вальденсы и альбигойцы не хотели признавать его. Тут Деплен дал волю своему остроумию атеиста, и из уст его полился поток вольтерьянских острот; выражаясь точнее, это было скверное подражание «Цитатору». «Что за чудеса? — думал Бьяншон. — Куда же девался мой утренний богомолец?» Он ничего не сказал Деплену и усомнился в том, действительно ли видел его в церкви св. Сульпиция. Деплен не стал бы лгать Бьяншону: они слишком хорошо знали друг друга и уже не раз обменивались мыслями по другим, не менее важным вопросам, не раз обсуждали различные системы, трактующие de reruni natura[1], зондировали или рассекали их ножами и скальпелем неверия. Прошло три месяца. Бьяншон не возвращался более к этому эпизоду, хотя он и запечатлелся в его памяти. В том же году однажды один из врачей клиники Отель-Дье в присутствии Бьяншона взял Деплена за руку, как бы желая задать ему вопрос. — Зачем вы заходили в церковь святого Сульпиция, уважаемый учитель? — спросил он. — Я шел к больному священнику — у него гнойное воспаление коленной чашки, — ответил Деплен. — Герцогиня Ангулемская оказала мне честь, обратясь ко мне с просьбой, чтобы я взял на себя его лечение. Атака была отбита. Врач удовлетворился полученным объяснением, но Бьяншона оно не убедило. «Вот как! Он ходит в церковь осматривать больные колени! — сказал себе ассистент. — Он был у обедни». Бьяншон решил выследить Деплена; он припомнил, в какой именно день и час входил Деплен в церковь св. Сульпиция, решил через год быть в это же время у церкви, чтобы проверить, явится ли он снова. Если бы Деплен действительно явился, такая периодичность посещений церкви могла бы послужить основанием для научного исследования данного случая, ибо прямого противоречия между мыслью и действием у такого человека существовать не могло. На следующий год, в тот же день и час, Бьяншон, который уже не был ассистентом Деплена, увидел, как кабриолет хирурга остановился на углу улицы Турнон и улицы Пти-Лион, как его друг вышел из кабриолета и, с иезуитской осторожностью пробираясь вдоль стен домов, направился к церкви, вошел в нее и снова отстоял обедню перед алтарем богоматери. Это был Деплен, собственной персоной! Главный хирург, в душе атеист, игрой случая — богомолец. Положение осложнялось. Упорство знаменитого ученого путало все карты. По уходе Деплена Бьяншон подошел к ризничему, прибиравшему церковную утварь, и спросил у него, был ли только что ушедший господин постоянным посетителем церкви. — Вот уже двадцать лет, как я здесь служу, — ответил ризничий, — и все время господин Деплен приходит четыре раза в год к этой обедне; она и служится по его заказу. «Обедня, заказанная Депленом! — подумал, уходя, Бьяншон. — Это, на свой лад, стоит тайны непорочного зачатия, а ведь одной этой тайны довольно, чтобы сделать любого врача неверующим». Время шло. Хоть доктор Бьяншон и был другом Деплена, ему никак не удавалось найти удобный случай заговорить с ним об этой особенности его жизни. Обычно они встречались во врачебной или светской обстановке; но в ней невозможны те откровенные беседы наедине, когда друзья, грея ноги у камина и откинувшись головой на спинку кресла, поверяют друг другу свои тайны. Наконец через семь лет, после революции 1830 года, когда толпа громила архиепископскую резиденцию, когда под влиянием агитации республиканцев она уничтожала золоченые кресты, сверкавшие подобно молниям над необозримым океаном домов, когда улицей владели Неверие и Мятеж, — Бьяншон вновь подглядел, как Деплен входит в церковь св. Сульпиция. Он последовал за ним и стал с ним рядом. Друг его не выразил ни малейшего удивления, не подал ему никакого знака. Они вместе отстояли заказанную Депленом обедню. — Не откроете ли вы мне причину вашего благочестивого маскарада, друг мой? — спросил Бьяншон у Деплена, когда они вышли из церкви. — Я трижды заставал вас здесь у обедни — вас! Вы должны раскрыть мне эту тайну, объяснить мне это явное противоречие между вашими убеждениями и вашим поведением. Вы не верите в бога — и ходите к обедне! Дорогой учитель, будьте любезны ответить. — Я похож на многих благочестивцев, которые внешне кажутся глубоко религиозными людьми, а на самом деле столь же атеистичны, как вы и я. И Деплен разразился потоком острот, издеваясь над некоторыми политическими деятелями, наиболее известный из которых представляет собой новейшее издание мольеровского Тартюфа. — Я спрашиваю вас не об этом, — сказал Бьяншон. — Я хочу знать, зачем вы пришли сюда и зачем заказали эту обедню. — Ладно, милый Друг, — сказал Деплен. — Я на краю могилы и могу рассказать вам теперь, как я начинал свою жизнь. Бьяншон и великий человек находились в эту минуту на улице Четырех ветров — чуть ли не самой отвратительной парижской улице. Деплен указал Бьяншону на седьмой этаж одного из тех домов, похожих на обелиск, в которые попадаешь по длинному переходу, ведущему от калитки до винтовой лестницы; она обычно скупо освещается глухими оконцами, которые действительно глухи… к проклятьям спотыкающихся жильцов. Этот дом был зеленоватого цвета; в первом его этаже жил торговец мебелью; в остальных этажах, казалось, ютились все разновидности нужды. Подняв энергичным движением руку, Деплен сказал Бьяншону: — Я прожил два года там, наверху. — Знаю. Там жил и д'Артез. Я бывал там почти ежедневно в своей ранней молодости. Мы прозвали эту мансарду «банка, где настаиваются гении». Что же дальше? — Прослушанная нами обедня связана с некоторыми событиями из моей жизни. Они относятся к тому времени, когда я проживал в той мансарде, в которой, по вашим словам, жил д'Артез, — вон там, где стоит горшок с цветами, а над ними развешано белье. Я начинал мою парижскую жизнь в таких трудных условиях, дорогой Бьяншон, что могу претендовать на пальму первенства в смысле тяжести тех страданий, которые заставил меня вынести Париж. Я испытал все: голод, жажду, отсутствие денег, отсутствие платья, обуви, белья — словом, самую жестокую нужду. В этой «банке для настойки гениев» я дышал на свои пальцы, окоченевшие от холода, и мне хотелось бы снова заглянуть туда вместе с вами. Выдалась одна такая зима, когда я работал и видел поднимающийся над моей головой пар, различал собственное дыхание, вроде того пара, который валит в морозные дни от лошадей. Не знаю, в чем находишь себе опору для борьбы с такой жизнью. Я был один, без чьей-либо поддержки, не имел ни одного су на покупку книг и на оплату моего медицинского образования. Друзей у меня не было из-за моего вспыльчивого, подозрительного, беспокойного характера. Никто не хотел понять, что моя раздражительность объясняется жизненными трудностями и непомерной работой: ведь я находился на самом дне социальной жизни, а хотел выбиться на ее поверхность. Тем не менее — могу вам это сказать, так как мне нег нужды притворяться перед вами, — я сохранил в своей душе те добрые чувства и ту отзывчивость, которые всегда будут отличать сильных людей, умеющих взобраться на любую вершину, хотя бы до этого им и пришлось проблуждать немалое время, увязая в болотах нужды. Мне нечего было ждать ни от своих родных, ни от родного города сверх того скудного пособия, которое я получал. Достаточно вам сказать, что в ту пору я покупал себе на завтрак у булочника на улице Пти-Лион черствый хлебец (он был дешевле свежих) и размачивал его в молоке: таким образом, утренний завтрак обходился мне всего в два су. Обедал я через день в одном пансионе, где обед стоил шестнадцать су. Таким образом, я тратил всего десять су в день. Вы понимаете не хуже меня, много ли я мог уделять внимания платью и обуви. Не знаю, сравнимо ли огорчение, которое впоследствии случалось нам испытывать при виде предательских поступков того или другого коллеги, сравнимо ли это огорчение с тем горем, которое мы с вами испытывали, когда замечали лукавую усмешку разорвавшегося башмака или когда слышали треск сюртука, лопнувшего под мышкой. Я пил только воду и питал высокое уважение к парижским кафе. Кафе Цоппи казалось мне чем-то вроде земли обетованной, доступной лишь Лукуллам Латинского квартала. «Ужели когда-нибудь и я смогу выпить там чашку кофе со сливками и сыграть партию в домино?» — думал я. То неистовство, которое вызывала во мне нужда, я переносил на свою работу. Я старался приобрести как можно больше твердых знаний, чтобы возможно больше повысить свою ценность и заслужить таким образом место, которое хотел завоевать. Я потреблял больше бутылок масла, чем ломтей хлеба: лампа, светившая мне в часы упорной ночной работы, обходилась дороже, чем пропитание. Это был поединок — долгий, ожесточенный, безотрадный. Ни в ком я не возбуждал сочувствия. Ведь чтобы иметь друзей, нужно поддерживать знакомство с молодыми людьми, нужно иметь несколько су, на которые ты мог бы пображничать, нужно ходить с ними туда, куда ходят студенты. У меня же не было ничего! А никто в Париже не представляет себе, что значит ничего. Когда приходилось рассказывать другим, в какой нужде я живу, я чувствовал, что нервная судорога сжимает мне горло, что к нему подкатывается тот комок, о котором говорят нам наши больные. Мне случалось потом встречать людей, родившихся в богатой семье, никогда ни в чем не нуждавшихся, не знавших этой задачи на тройное правило; молодой человек так относится к преступлению, как пятифранковая монета относится к иксу. Эти богатые болваны говорили мне: «А зачем вы влезли в долги? А зачем обременяли себя тяжкими обязательствами?» Они напоминают мне ту принцессу, которая, услышав, что народ умирает с голода, спросила, почему не покупает он сдобных булочек. Хотел бы я посмотреть на кого-нибудь из этих богачей, которые жалуются, что я беру с них слишком дорого за операцию, — хотел бы посмотреть на него, окажись он один-одинешенек в Париже, без единого гроша, без друзей, без кредита и располагая лишь головой да руками, чтобы заработать себе на хлеб! Что бы он делал? Куда бы пошел искать себе пропитание? Вам случалось видеть меня озлобленным и безжалостным, Бьяншон: я мстил за свои юношеские страдания той бесчувственности, тому эгоизму, которые на каждом шагу встречаются мне в высшем обществе; я вспоминал о том, сколько преград на моем пути к славе пытались создать ненависть, зависть, клевета. В Париже, когда некоторые люди видят, что вы вот-вот готовы сесть в седло, иной начинает тащить вас за полу, а тот отстегивает подпругу, чтобы вы упали и разбили себе голову; третий сбивает подковы с ног вашей лошади, четвертый крадет у вас хлыст; самый честный — тот, кто приближается к вам с пистолетом в руке, чтобы выстрелить в вас в упор. У вас есть талант, мое дитя, и вы скоро узнаете, какую страшную, непрестанную борьбу ведет посредственность с теми, кто ее превосходит. Проиграете ли вы вечером двадцать пять луидоров — на следующий день вас обвинят в том, что вы игрок, и лучшие ваши друзья будут рассказывать, что вы проиграли двадцать пять тысяч франков. Заболит ли у вас голова, скажут, что вы начинаете сходить с ума. Вырвалось ли у вас какое-нибудь резкое слово — и вот уже вы человек, с которым никто не может ужиться. Если в борьбе с этой армией пигмеев проявите и силу и решительность, ваши лучшие друзья завопят, что вы не терпите никого рядом с собою, что вы хотите господствовать, повелевать. Словом, ваши достоинства обратятся в недостатки, в пороки, и ваши благодеяния станут преступлениями. Удалось ли вам спасти кого-нибудь — скажут, что вы его убили; хотя больной вернулся к нормальной жизни — скажут, что это искусственно вызванное вами временное улучшение, за которое ему придется расплатиться в будущем: если он не умер сейчас, он умрет потом. Споткнетесь — скажут: «Упал». Изобретете что-нибудь и попробуете отстоять свои права — прослывете человеком крайне несговорчивым да еще и расчетливым хитрецом, который не дает выдвинуться молодым силам. Таким образом, друг мой, если я не верю в бога, я еще менее верю в человека. Ведь вы знаете, что во мне живет Деплен, совершенно непохожий на того Деплена, о котором говорят столько дурного. Но не будем копаться в такой грязи. Итак, я жил в этом доме, работал, готовясь к первому экзамену, и сидел без гроша. Знаете, я дошел до той крайности, когда человек решает: «Пойду в солдаты!» У меня оставалась одна надежда: я должен был получить из того города, откуда был родом, чемодан с бельем — подарок старых провинциальных теток, которые, не имея понятия о парижской жизни, уверенные в том, что на тридцать франков в месяц их племянник питается рябчиками, заботятся о его рубашках. Чемодан прибыл в мое отсутствие — я был в университете; оказалось, что за провоз его следует уплатить сорок франков. Привратник — немец-сапожник, ютившийся в каморке под лестницей, уплатил эти сорок франков и оставил чемодан у себя. Долго бродил я по улице Фоссе-Сен-Жермен-де-Пре и по улице Медицинского факультета, ломая себе голову над тем, как бы мне выручить мой чемодан, не уплатив предварительно сорока франков, — понятно, я уплатил бы их, продав белье. Моя несообразительность показала мне, что единственное мое призвание — хирургия. Друг мой, души с тонкой организацией, сильные, когда им приходится действовать в более высокой сфере, лишены той способности к житейским интригам, той находчивости, той оборотливости, которые свойственны более мелким людям; случай — вот добрый гений этих душ; они не ищут — они находят. Я вернулся домой поздно вечером; в это же время вернулся и мой сосед — водонос родом из Сен-Флура, по имени Буржа Мы были знакомы с ним настолько, насколько могут считаться знакомыми два жильца, комнаты которых расположены рядом: каждый из них слышит, как его сосед спит, кашляет, одевается, — и в конце концов они привыкают друг к другу Сосед сообщил, что хозяин дома выселяет меня за то, что я трижды просрочил платеж за комнату; завтра мне предстояло убраться вон Оказалось, что хозяин выселяет еще и моего соседа, из-за его ремесла Я провел самую мучительную ночь в своей жизни «Где достать носильщика, чтобы вынести мой скудный домашний скарб, мои книги? Из каких денег заплатить носильщику и привратнику? Куда идти?» Обливаясь слезами, я все снова и снова задавал себе эти неразрешимые вопросы, как безумцы твердят одни и те же пришедшие им в голову слова. Наконец я уснул. У нужды есть союзник: божественный сон, полный радужных сновидений На следующее утро, когда я закусывал размоченным в молоке хлебцем, в комнату мою вошел Буржа — Господин студент, — сказал он мне с сильным овернским акцентом, — я бедный человек, подкидыш, вырос в Сен-Флурском приюте, не знал ни отца, ни матери при моих достатках жениться мне нельзя У вас тоже не больно много родных, да и добром вы не богаты. Вот что я вам скажу: у меня стоит внизу ручная тележка, я взял ее напрокат по два су за час; все наши пожитки на ней уместятся. Хотите, поищем себе жилье вместе, коли уж нас отсюда выгнали Да ведь и здесь не рай земной — Знаю, мой добрый Буржа, — сказал я, — но вот в чем затруднение: у меня внизу чемодан, в котором лежит на сто экю белья; я мог бы уплатить из этих денег и за комнату и свой долг привратнику, но в кармане у меня нет и пяти франков — Ладно! У меня найдется несколько монеток, — ответил Буржа, весело показывая мне старый, засаленный кожаный кошелек. — Оставьте ваше белье себе Буржа заплатил за мою комнату, за свою и отдал привратнику его сорок франков Затем он взвалил нашу мебель и чемодан с моим бельем на тележку и покатил ее по улицам, останавливаясь у тех домов, где были вывешены объявления о сдаче комнат внаем. Я входил в каждый такой дом и осматривал сдаваемое помещение. Наступил полдень, а мы все еще скитались по Латинскому кварталу в тщетных поисках жилья. Цена — вот в чем было препятствие. Буржа предложил мне перекусить в винной лавочке; тележку мы оставили у двери К вечеру, на улице Роган, у Коммерческого проезда, я нашел на самом верху одного дома, под крышей, две комнаты, отделенные друг от друга площадкой лестницы. Мы сняли их; пришлось на брата по шестидесяти франков квартирной платы в год. Теперь у меня и у моего скромного друга было пристанище. Обедали мы вместе. Буржа зарабатывал до пятидесяти су в день. У него было около ста экю. Он рассчитывал вскоре осуществить свою заветную мечту: купить себе бочку и лошадь. С лукаво-проницательным добродушием, воспоминание о котором доныне трогает мое сердце, он выведал все мои секреты и, узнав, в каком положении я нахожусь, отказался на время от мечты всей своей жизни. Буржа двадцать два года носил воду — и он принес в жертву свои сто экю ради моего будущего. Тут Деплен с силой сжал руку Бьяншона. — Он дал мне те деньги, которые мне были необходимы, чтобы подготовиться к экзаменам! Друг мой, этот человек понял, что у меня есть назначение в жизни, что нужды моего ума важнее его нужд. Он заботился обо мне, он называл меня «сынок», он давал мне взаймы деньги на покупку книг, а иногда он приходил тихонько посмотреть, как я работаю; наконец он с материнской заботливостью дал мне возможность заменить здоровой и обильной пищей ту скудную и недоброкачественную пищу, на которую я был обречен. Буржа было лет сорок; у него было лицо средневекового горожанина, выпуклый лоб, — художник мог бы писать с него Ликурга. Бедняга не знал, на кого ему излить запас нежности, накопившейся в его сердце. Единственным существом в жизни, которое было к нему привязано, являлся его пудель, незадолго до того умерший, и Буржа беспрестанно говорил со мной о своем пуделе, спрашивал у меня, как я думаю, не согласится ли церковь служить по нему заупокойные обедни. Этот пудель, по его словам, был настоящий христианин: в течение двенадцати лет он ходил с Буржа в церковь, ни разу не залаял, слушал орган тишком-молчком и сидел рядом со своим хозяином с таким видом, будто и сам молился вместе с ним. Этот человек понял мое одиночество, мои страдания, — и он сосредоточил на мне всю силу привязанности, на которую был способен. Он стал для меня самой заботливой матерью, самым бережно-деликатным благодетелем; словом, это был идеал добродетели — человек, находящий удовлетворение в том добром деле, которое он творит. Когда я встречался с Буржа на улице, он бросал мне понимающий взгляд, исполненный непостижимого благородства; он старался идти с таким видом, будто идет без всякой ноши; казалось, он был счастлив тем, что видит меня здоровым и хорошо одетым Это была самоотверженность простолюдина, любовь гризетки, перенесенная в более высокую сферу. Буржа выполнял мои поручения, будил меня ночью в назначенный час, чистил мою лампу, натирал площадку нашей лестницы; он был мне хорошим отцом и не менее хорошим слугой и мог поспорить чистоплотностью с английской горничной. Все наше хозяйство лежало на нем. Подобно Филопемену, он пилил дрова. Он умел делать все очень просто, но всегда с достоинством, сознавая, казалось, что его работа облагорожена той целью, которую он себе поставил. Когда я поступил в клинику Отель-Дье ассистентом-практикантом, мне пришлось расстаться с Буржа, так как я должен был жить при клинике. Он впал было в глубокое уныние, но потом утешился мыслью, что скопит мне денег на те расходы, которых потребует от меня работа над диссертацией, и просил меня навещать его в свободные дни. Буржа гордился мною, он любил меня ради меня и ради себя. Если бы вы разыскали мою диссертацию, вы увидели бы, что она посвящена ему. В последний год моей работы в больнице в качестве ассистента-практиканта я располагал уж достаточными средствами, чтобы уплатить свой долг достойному овернцу, купив ему лошадь с бочкой. Он страшно рассердился, узнав, что я истратил на него свои деньги, но все же пришел в восторг, ведь это было осуществлением его заветного желания. Он смеялся и выговаривал мне; смотрел на свою бочку, на свою лошадь и, утирая слезы, говорил: «Нехорошо! Ах, что за бочка! Не надо вам было этого делать… Ну и крепкая же лошадь — прямо овернская!» Я не видел ничего более трогательного, чем эта сцена. Несмотря на мои протесты, Буржа пожелал непременно купить мне тот отделанный серебром футляр с набором хирургических инструментов, который вы видели у меня в кабинете, — нет вещи более драгоценной для меня. Он был опьянен моими первыми успехами, но у него никогда не вырвалось ни единого слова, ни единого жеста, говорившего: «Это я вывел его в люди». А ведь не будь его, нужда прикончила бы меня. Бедняга пожертвовал своей жизнью ради меня; оказалось, что он ел один хлеб, натирая его чесноком, — зато покупал мне кофе, необходимый для моих ночных занятий. Он заболел. Вы сами понимаете, что я проводил ночи у его изголовья. В первый раз мне удалось его отстоять. Но через два года болезнь возобновилась, и, невзирая на самый тщательный уход, на все средства, какие только знает медицина, Буржа скончался. Ни за одним королем не ухаживали так, как ухаживали за ним. Да, Бьяншон, я делал неслыханные усилия, чтобы вырвать эту жизнь у смерти. Мне хотелось, чтоб он получил возможность взглянуть на дело рук своих; хотелось выполнить все его желания, хотелось выразить до конца то — уже не повторившееся в моей жизни — чувство благодарности, которое наполняло мое сердце, хотелось затушить тот огонь, который жжет меня доныне! Буржа, мой второй отец, умер у меня на руках, — продолжал, помолчав, Деплен, заметно взволнованный, — он оставил завещание, по которому все его имущество переходило ко мне; это завещание написали ему в конторе по составлению бумаг, и помечено оно было тем самым годом, когда мы поселились вместе на улице Роган. Этот человек был образцом простосердечной веры. Он любил богоматерь так же, как любил бы свою жену. Хотя он и был страстно верующим католиком, он ни разу не сказал мне ни слова о моем неверии. Когда болезнь его приняла опасный оборот, он просил меня ничего не пожалеть, чтобы обеспечить ему помощь церкви. Я заказал для него на каждый день обедню за здравие. Часто, по ночам, он говорил мне, что боится судьбы, ожидающей его за гробом: ему казалось, что жизнь его была недостаточно праведной. Бедняга! Он трудился с утра до ночи. Если есть рай, кто мог быть достойнее его, чем этот человек? Он принял последнее напутствие церкви, как святой (ведь он и был святым); его смерть была достойна его жизни. Только один человек шел за его гробом: это был я. Похоронив своего единственного благодетеля, я задумался над тем, как смогу я отплатить ему за все, что он сделал для меня. Семьи, друзей, жены, детей у него не было. Но он был верующим, у него были религиозные убеждения — имел ли я право оспаривать их? Он робко заговорил со мной однажды о заупокойных обеднях; он не хотел навязывать мне такого обязательства, думая, что это значило бы требовать платы за свою помощь. При первой возможности я внес в церковь св. Сульпиция нужную сумму и заказал четыре заупокойных обедни в год. Единственное, что я могу сделать для Буржа, — это удовлетворить его благочестивое пожелание. Поэтому четыре раза в год, весной, летом, осенью и зимой, я прихожу в положенный день в церковь и говорю с искренностью скептика: «Господи, если есть у тебя обитель, где пребывают после смерти люди праведные, — вспомни о добром Буржа, и если нужно ему вынести какие-либо мучения, переложи эти мучения на меня, чтоб он мог скорее достигнуть того, что называют раем». Вот, мой милый, все, что может разрешить себе человек моего образа мыслей. Бог, вероятно, славный малый — он не обидится, черт возьми! Клянусь, я отдал бы все свое состояние, чтобы вера Буржа вместилась в моем мозгу. Бьяншон, лечивший Деплена во время его последней болезни, не решается теперь утверждать, что знаменитый хирург умер атеистом. И разве не отрадно думать верующим, что, быть может, смиренный овернец открыл ему врата неба, как некогда он открыл ему врата того земного храма, на фронтоне которого начертаны слова: «Великим людям — благодарное отечество». Париж, январь 1836 г . Примечания 1 О природе вещей (лат.).

https://www.degruyter.com/view/product/59440 De Gruyter Book Archive - OA Title Bercken, William van den Ideology and Atheism in the Soviet Union Transl. by Wake, H. Th. Series:Religion and Society 28 OPEN ACCESS

Эклектика веры Я читаю веды до обеда, После в уши мне упанишада, Мне на ужин нежная Ригведа, Как глоток амриты и услада, В выходные шопинг с Трипитакой, А по будням суры из Корана, Я «торчу» от Торы и Танакой В Осаке – саке, а с ним катана. Я хлопками ками призываю И листаю палочкой Нихонги, А другой Завет перебираю, В иерихонских трубах слышу бонги. Гонги Ганга мне, как Тор и Один, Велесовой книгой благонравен. Я в своей религии свободен, Как и в атеизме православен.

Кьеркегор говорит: – Бога нет! Это очень обидело Бога. – Ну, пошло, надоело, привет! Это как это так – меня нет? Докажи! Но, пожалуйста, строго. Кьеркегор говорит: – Посмотрю, Для начала задачку подкину. Ты верни-ка мне Ольсен Регину, Молодую невесту мою. А вокруг все народы стоят, Возле Господа и Кьеркегора, И следят за течением спора, Затаивши дыханье следят. Напрягает все силы Господь, Тьму проблем на ходу разрешает И без времени падшую плоть Поднимает со дна, воскрешает. Рукоплещут насельники кущ, Нет у свиты небесной вопросов: – Видишь, наш Господин всемогущ! Значит, Бог он, ты видишь, философ. Смотрят люди с деревьев и с гор, С перекрёстка и с крыши вокзала... – Но ещё, – говорит Кьеркегор, – Нам Регина своё не сказала. Тут Регина, восстав среди дня, Потянулась, в томленье ли, в неге ль: – Если вы воскресили меня, Где же муж мой, где добрый мой Шлегель? – Так-так-так, ты меня обманул, – Кьеркегор констатирует сухо. – Ты не Бог. Это всё показуха. Воскресив, ты её не вернул! Бог опять поднапрягся в тиши. Он на лбу собирает морщины И у женщины той из души Изымает он облик мужчины. – Где была я, мой друг, до сих пор? Как жила без тебя – неизвестно. Кьеркегор, это ты, Кьеркегор? – Говорит Кьеркегору невеста. И притихли народы вокруг. Человечество пот отирает. Овладел им ужасный испуг: Неужели мудрец проиграет? Кьеркегор говорит: – Болтовня. Это снова не хлеб, а мякина. Если любит Регина меня – То какая же это Регина? И вздохнули народы. В свой срок Их война или труд призывает. И печально задумался Бог: «Да, пожалуй, меня не бывает». Александр Аронов https://vk.com/feed

МОЛОДЕЖЬ, ЖИЗНЕННЫЙ УСПЕХ, РЕЛИГИЯ (ПО МАТЕРИАЛАМ СОЦИОЛОГИЧЕСКОГО ИССЛЕДОВАНИЯ) Клинецкая Н. В. В статье рассматривается вопрос о влиянии религиозности студентов вузов Санкт-Петербурга на представления ими жизненного успеха. В религиях понятие жизненного успеха имеет смысл, отличающийся от представлений о жизненном успехе в западном обществе. Опрос, проведенный в 2013 году кафедрой социологии молодежи и молодежной политики СПбГУ в вузах Санкт-Петербурга, показал, что представления верующей молодежи о жизненном успехе отличаются от представлений атеистов. В понятие жизненного успеха верующими студентами включаются духовные элементы. soc2.pdf

«Бог должен стать кем-то вроде Санта-Клауса»: Дэниел Деннет о том, как признаться себе в атеизме Профессор философии и директор Центра когнитивных исследований Университета Тафта Дэниел Деннет всю жизнь занимается изучением философии сознания. В своей лекции, посвященной тому, как распознать в себе атеиста, он попытался научить людей отличать Бога от концепции бога, объяснил, что общего у христиан и аборигенов внутреннего Борнео, а также призвал людей в церкви чаще смеяться. «Теории и практики» публикуют перевод этого вдохновляющего монолога. Дэннет является членом общественного движения Brights. Его сторонники продвигают мировоззрение, свободного от мистицизма и элементов сверхъестественного. Среди известных участников также Ричард Докинз, Стивен Пинкер и Шелдон ли Глэшоу. В каждом из нас живет атеист Сегодня я буду говорить о том, как понять, что вы атеист. В моей роли исследователя сознания, подсознания и мозга одним из моих любимых феноменов является синдром Антона, являющийся разновидностью анозогнозии — ситуации, когда у пациента есть серьезная проблема, которую он не осознает. Есть различные проявления анозогнозии, но наиболее известным является синдром Антона, также известный как «отрицание слепоты». Люди, страдающие им, потеряли зрение совсем недавно, они видели всю жизнь и могли потерять зрение в результате инсульта. Но они этого не осознают. Они слепы, но они не знают, что они слепы. Они отрицают факт слепоты, просто замечая, что испытывают какие-то трудности со зрением, но они не считают это слепотой. Я никогда не сталкивался с этим заболеванием лично, оно очень редкое, и, как правило, длится несколько дней, максимум недель. Всех своих знакомых из этой сферы я попросил позвать меня, если вдруг у них будет пациент с таким синдромом. Я готов сорваться и лететь на первом же самолете, потому что мне очень хочется увидеть это лично. У меня есть кое-какие догадки о том, что происходит с больным в этот момент и о том, как с ним взаимодействовать. Трудно поверить, что такое вообще возможно. Многие мои студенты, когда слышат об этом синдроме первый раз, просто не могут поверить, что это возможно — ослепнуть и не осознавать это. Но это возможно. И люди, страдающие от этого, не являются глупыми или безумными, они просто являются жертвами особого расстройства мозга. Расскажу немного о теме, которая касается куда большего числа людей — отрицание атеизма. Я думаю, мы все знакомы с людьми, отрицающими, что они атеисты. И мы не уверены, что они понимают, кто они на самом деле. Недавно мы вместе с коллегой Линдой Ласколой делали исследование о священниках, являющихся тайными атеистами, то есть неверующими. Для первого исследования мы проинтервьюировали 5 священников. Когда мы разговаривали с ними, то подметили, что некоторые из наших респондентов, даже несмотря на свое согласие участвовать в этом исследовании, не хотели называть себя атеистами. Недавно мы поместили объявление в газету The National Catolic Reporter, и я бы хотел обратить внимание на один небольшой пассаж в тексте. В нем говорится: «Ищем тех, кто испытывает расхождение между тем, что они думают о Боге и вере, и тем, что они должны думать по ожиданиям прихожан». Мы не могли употребить в тексте слово «атеисты», иначе бы объявление не взяли, но есть большое число пасторов, считающих, что то, во что верят они, не совпадает с тем, что об их вере думают прихожане. И это причиняет им реальные страдания. И все же священнику очень трудно признаться себе, что он атеист. Есть разные причины. В Америке слово «атеист» отсылает к ужасным вещам. Это также вызывает когнитивный диссонанс, ведь все же священники — служители Бога. Но наверное, самой главной причиной является так называемое «падение Конкорда» — то есть необратимые издержки. Отказаться от того, что ты делал всю свою жизнь и во что вложил так много сил, крайне сложно. Понятное дело, что мы, атеисты, подобных чувств не испытываем. Мы испытываем трудности с тем, чтобы признаться себе, что мы атеисты. Сегодня я обращаюсь к двум аудиториям. К тем, кто уже сидит здесь и является атеистом, и тем, кто затем прочитает расшифровку моего выступления в интернете. Я уверен, среди последних будет парочка христиан. Как вы знаете, мы, атеисты, народ счастливый. Мы также глубоко моральны, но при этом не испытываем искусственное чувство вины. Иногда мы испытываем чувство вины за какие-то свои ошибки, но мы не считаем их грехом. Есть такой американский комедиант Джефф Фоксворти, его основная тема — шутки о южанах. Он говорит так: «Да вы, наверное, южанин, раз вы были женаты уже три раза, но у вас все та же теща». Вы можете найти много его шуток в интернете, они действительно забавные. Что мне в нем нравится, так это то, что все его шутки о южанах по-своему нежные, поэтому я не думаю, что южане против его шуток. Поэтому сейчас я последую пути Джеффа Фоксворти и скажу: «Вы, наверное, атеист, раз мыслите достаточно критически для того, чтобы заинтересоваться нами!». До того как вы судорожно перейдете на другой сайт, я кое-что проясню. Вы можете быть атеистом, если вы боитесь услышать нечто, что поможет вам узнать себя лучше. Хотя это, наверное, касается каждого. Приступим к деталям. Божественное или сверхъестественное Ричард Докинз в рождественском выпуске журнала New Statesmen пишет о прекрасном исследовании, которое он недавно закончил. В 2001 году около 70 процентов британцев сказали, что они являются христианами. В 2011-м исследование Докинза показало, что количество граждан Великобритании, называющих себя христианами, снизилось с 72 процентов до 54. Это очень серьезный разрыв. Что интересно, эти 54 процента идентифицированы как христиане с помощью научной методологии, они чувствуют себя христианами. Однако, почти половина из них за год ни разу не посетила церковную службу, 16% не сделали этого ни разу за последние 10 лет, и оставшиеся 12% не делали этого ни разу за свою жизнь. Что еще более важно, меньше половины из этих 54 процентов, а точнее только 44% из тех, кто считает себя христианами, утверждают, что верят в то, что Иисус Христос является сыном Бога. Я уверен, что многие из тех, кто сказал, что верит в это, наверняка в этот момент в голове прокручивали мысли о том, что он верит в это в метафорическом, переносном смысле. Они точно не буквально думают, что Иисус был сыном Бога, ведь как можно в такое поверить. Интересно, что остальные 56 процентов назвавших себя христианами даже метафорически не верят, а просто отвечают, что не верят в это. Поэтому я хочу спросить вас, там, сидящих у экрана: «Вы действительно верите, что Иисус — сын Бога? Если нет, вы, должно быть, атеист!». Еще немного уточняющих вопросов. Вы действительно верите, что Бог в буквальном смысле слышит молитвы и вмешивается в жизни людей? Если нет, то вы, должно быть, атеист. Вы верите, что Бог на нашей стороне: во время войны или во время игры в футбол? Если нет, вы, должно быть, атеист. Вы верите, что Бог создал всех живых существ? Если нет, то вы, должно быть, атеист. Я знаю, что некоторые из вас понимают, что они не верят во все эти «сын Бога», «создал все живое», но продолжают верить в нечто божественное. Да, не в личного бога, и не в Бога-творца, но все равно в нечто божественное, в некую сверхъестественную силу. Позвольте, расскажу вам еще одну историю. Меня часто приглашают на радио. И вот, однажды я давал интервью одной христианской радиостанции. И вот, ведущий разговаривает со мной, и уже практически выйдя из себя, спрашивает: — Подождите-ка минутку, вы что, хотите мне сказать, что не верите, что есть некая сила, управляющая всей Вселенной, защищающая наши жизни и жизни других существ? На что я ответил ему: — О нет, я верю, верю! Я действительно верю и я называю эту силу гравитацией. Делает ли это меня верующим? Я так не думаю. Еще часто можно услышать от людей, что Бог — это такая концепция. Концепция в умах людей, которая достигает их души и вдохновляет их. Если вы верите в подобное, то вы —… точно атеист! Бог не является концепцией. Концепция бога — это концепция. Кружка кофе не является концепцией, а вот концепция кружки кофе — это концепция. Это же элементарная философия. У меня есть термин для обозначения подобных рассуждений, термин «глубокость». Я его позаимствовал из семьи своего друга, который любил за ужином высказывать пространные речи, он профессор в MIT. Однажды, после очередного длинного мудрейшего высказывания, его маленькая дочь сказала: «Вау, папа сказал глубокость!». Он рассказал мне об этом случае, и я подумал, что этот термин очень удачный. Что же такое глубина? Это с виду глубокие и неоднозначные размышления. Они всегда имеют два прочтения. С одной стороны, они до очевидности ложны, но если бы они были истинны, то были бы чрезвычайно важны. С другой стороны, если смотреть второе значение этих высказываний, то мы видим, что они истинны, но тривиальны. Поэтому, когда вы их слышите, вы либо думаете, что это похоже на правду, и в этом случае это правда, но тривиальная, либо же вы думаете о том, что говорящий уж очень загнул. Это и есть «глубокость». Как понять, что вы атеист? У меня есть один отличный пример глубокости, который я использую, чтобы объяснить этот термин своим студентам. Готовы? Так вот: «Любовь — это всего лишь слово». Вау, ух. Чем бы ни была любовь, но она точно не является просто словом. Вы не найдете любовь в словаре. А теперь используйте кавычки. «Любовь» — это всего лишь слово. Тогда, это становится правдой, но это тривиальная правда. Можно так же сказать: «Чизбургер» — это всего лишь слово. И это будет верно. Это и есть «глубокость». Идея о том, что Бог является концепцией — еще одна великая глубокость. Я верю, что концепция Бога существует. И я при этом атеист. На самом деле, я верю, что существуют тысячи концепций Бога. Это что, делает меня политеистом? Нет. Но давайте пойдем еще дальше. Я даже соглашусь, что концепция Бога помогает некоторым людям жить лучше. Это возможно, это случается. Я лишь считаю, что есть более эффективные пути сделать жизнь людей лучше. Итак, как понять, что вы атеист? Как отличить подлинную веру от воображаемой? Это не так легко. Наука работает над этой проблемой — уже есть целая дисциплина, занимающаяся изучением веры. Ученые мучаются, сталкиваясь с ужасными фактами. Они сталкиваются со случаями, когда им сложно верить в результаты собственного анализа этого случая, а бывает, они переживают, что в результаты их исследований не поверят коллеги. Ничего подобного вы не встретите в религии. Кроме случая матери Терезы. После ее смерти католическая церковь дала согласие на публикацию ее писем и дневников. Стало известно, что она, по сути, многие годы была атеистом. Она страдала от того, что Бог совсем с ней не говорит. Я скажу вам свое собственное подозрение. Если вы посмотрите на мир духовенства и увидите там священников, которые прикладывают двойные усилия, чтобы помочь бедным, вылечить больных, к деланию хороших дел, они, наверняка, скрытые атеисты. А те, кто играет в гольф — верующие. Атеизм Отсутствие веры в существование любого из богов. Часто понимается также как отрицание существования сверхъестественного вообще — богов, духов, других нематериальных существ и сил, загробной жизни. Итсизм Вера людей, которые, с одной стороны, считают, что есть что-то или кто-то «Высшее, между Небесами и Землей», но, с другой стороны, не принимают и не поддерживают установленную систему верований, доктрин, догм какой бы то ни было отдельно взятой религии. Апатеизм Черта мировоззрения, которая проявляется в апатии по отношению к религиозной вере. Апатеисты рассматривают вопрос о существовании божества как не имеющий для их жизни никакого значения. А что насчет Папы Римского, может ли он быть атеистом? Процитирую Энди Руни, американского комментатора и журналиста: «Именно Папа Римский по традиции каждую Пасху молится за мир. Но его молитвы никак не удерживают мир от постоянных войн. Что должен думать Папа Римский о том, что его мольба каждый раз отклоняется? Подумайте об этом. Я уверен, Папа Римский об этом думал. А он человек умный. Я полагаю, Папа Римский — атеист. Он человек искушенный, сложный, бюрократ и предан церковной корпорации, и я не знаю, атеист он или нет. Никто не знает. Я даже сомневаюсь, что он сам может ответить на этот вопрос. Так всегда с религиозными убеждениями. Мы не знаем, во что верит Рик Санторум, этого также не знают и его дети. Нет, конечно, они говорят, что знают, но… В религиозных кругах это называется «исповедовать веру», иначе «проповедовать». Католик должен проповедовать. Кардинал Ратцингер еще до того, как стал Папой Римским, написал очень интересный текст о требовании к католикам проповедовать, то есть говорить об этом, даже если не веришь. И только хотя бы по этой причине мы не можем принимать высказывания Папы Римского как свидетельства его веры. Это напоминает нам маленького ребенка, который, будучи в гостях, благодарит хозяйку и говорит ей о том, что все было невероятно вкусно и ему очень понравилось. Мама или отец отправили его сказать это!». Как философ я не могу не обратить внимание на то, что здесь есть теоретическая проблема. У одного из моих личных героев, философа Уилларда Куайна, есть книга «Слово и объект», в которой поднимается проблема радикального перевода. Когда вы оказываетесь в каком-то далеком месте и рядом нет ни одного билингва, кто мог бы помочь понять местный язык, и есть местные, говорящие на языке, которого вы даже отдаленно не знаете, вам нужно как-то понять друг друга и составить словарь. Это возможно, но очень сложно, интересно и поднимает многие технические проблемы. Куайн говорит, что в такой ситуации необходимо использовать принцип доверия, как он его назвал: «Максима перевода заключается в том, что утверждения, которые могут на первый взгляд показаться ложными, на самом деле могут указывать на скрытые языковые различия». Он приводит пример: один из островитян говорит о пеликанах как о своих полубратьях. Могут ли они действительно думать о пеликанах как о своих братьях, пусть даже наполовину, или же мы неправильно перевели какой-то термин? Мы полагаем, что мы неправильно что-то перевели. И начинаем задавать уточняющие вопросы. И тут наша учтивая любознательность становится оскорбительно-вызывающей, превращаясь из проблемы перевода в дипломатическую проблему. Местный тебе отвечает, что он действительно имел ввиду именно это. Вы дипломатично говорите: «Хорошо, я понял, вы имели ввиду именно это». А про себя думаете, что он идиот. Видимое согласие на самом деле неискренне. Это случается каждый раз, когда люди говорят о религии. Аборигены внутреннего Борнео Когда вы пытаетесь все же понять, что он имеет ввиду, у вас есть варианты: человек либо действительно идиот, либо он врет, либо же он на самом деле так думает, верит в то, что говорит. Когда мы пытаемся понять, во что же человек на самом деле верит, наши затруднения усугубляются благодаря тому, что Куайн назвал «сетью верований». Вы можете понять, что значат слова «гора», «стол», «кошка», потому что вы можете видеть вещи, которые они обозначают. Как только вы отсылаете к теоретическим абстрактным объектам, все становится сложнее. Например, антрополог спрашивает у местного: «Вы думаете, эту воду можно пить?». Тот ответит ему лишь «конечно», потому что ему не нужно доказательств. То же самое он ответит на вопрос о том, безопасен ли мост, по которому он идет. Но когда это касается религиозных убеждений, то тут появляется огромное число возможностей для альтернативных путей. Для антропологов это представляет серьезную практическую проблему. Антрополог Родни Нидэм очень трогательно описывает это в своей книге «Верования, язык и опыт»: «Я понял, что я не могу с уверенностью описать отношение к богу аборигенов внутреннего Борнео: было ли это верованием или чем-то другим? На самом деле, как я хмуро могу заключить, я просто не знал, какой психический тип отношений был у них с неким персонажем, в которого, по моему предположению, они верили». И к такому заключению Родни Нидэм пришел после многих лет изучения этого народа. Он пропустил очень важный момент: он относился к самому себе как к аутсайдеру и не обратил внимания, что местные дети испытывали те же проблемы, которые испытывал он сам. И на самом деле, если вы воспитывались в рамках какой-то религиозной традиции, вы также сталкивались с этой проблемой, когда старшие рассказывали вам про Творца, и вы не могли понять, верят ли они сами в то, что говорят. Затем вы могли столкнуться с тем, что понять, верят ли они, очень сложно. И это верно по отношению к религиозным убеждениям вообще. Когда речь идет о религии, то если мы попытаемся ее каталогизировать, то мы столкнемся с зарослями в болоте, полном тумана. И это прекрасная защита, лучше любой крепости. Когда вы начинаете в этом разбираться, то понимаете, что проще бросить это безнадежное занятие. Но кто придумал это таким образом? Ответ — никто. Это сделала культурная эволюция. Вещи, которые слишком легко объяснить или интерпретировать, не могут существовать в этом мире. И религиозные убеждения также адаптировались к этим условиям, чтобы быть непостижимыми. Зачем же вообще напрягаться, если это так сложно? Но это именно то, что им нужно, чтобы вы даже не попытались. Это приводит к политике не спрашивай — не получишь ответ. Сегодня мы просто не спрашиваем людей об их религии. Я хочу предложить противоположный принцип: не спрашивай — говори. В своей книге Breaking the Spell я выступаю за обязательное религиозное образование, которое бы преподавалось как сравнительное религиоведение, где рассказывалось бы о разных религиозных традициях. Я считаю, это ключевой шаг, который мы должны сделать, чтобы мир был более толерантен. В школах Квебека учебный план с 2008 года включает в себя обязательное изучение всех тех религий, которые исповедуют жители: сюда включается католицизм, иудаизм и другие. Спустя какое-то время родители стали выступать против того, чтобы их дети изучали факты о разных религиях, в том числе о своей. Дело дошло до Верховного суда, и они проиграли. В Квебеке нет права, позволяющего оставить своего ребенка невежественным в вопросах религии. Это, пожалуй, одно из немногих мест, где идея ограждения ребенка от знакомства с разными религиями считается нарушением его прав, а потому запрещена государством. Но не все так гладко в Канаде. В провинции Альберта принят новый акт об образовании, в котором в том числе говорится о том, что при преподавании на дому или в школах для верующих запрещено учить детей тому, что гомосексуализм является грехом. Вы можете подумать, что это хорошо, но на мой взгляд, это плохо. В выступлении представителя департамента образования говорится: «Что они будут делать со своими убеждениями в других местах, остается личным делом семьи. Но одной из фундаментальных основ нашего общества является уважение к различиям. И мы отдаем распоряжение учить этому». Невозможно приказать людям уважать различия. Что правительству Альберты следовало сделать, так это позволить родителям учить их детей этой чепухе, но обязать их также учить своих детей тому, что не все родители учат своих детей этой чепухе. Поэтому я думаю, что говорение работает. Сегодня мы живем в эпоху, очень новую для религии. В новом тысячелетии религиям не нужно беспокоиться о своей пастве, требующей много информации о других религиях или о собственной. В нашем мире очень легко сохранять свою неосведомленность. Однако, новая степень прозрачности и доступности информации, принесенная технологиями (мобильным телефонами, персональными компьютерами, интернетом), является первым столкновением религии с по-настоящему новой познавательной средой. И каждой религии придется с этим считаться. Найдется всего парочка фанатиков, которые захотят и смогут полностью оградить своих детей от технологий. Бог как Санта-Клаус Скажу еще пару слов о том, почему я считаю, не стоит людей спрашивать, а лучше говорить. Вопросы вызывают в людях вражду к вам без веских на то причин. Хотя бывают и серьезные причины, чтобы не хотеть отвечать на некоторые вопросы: «Я не хочу, чтобы узнала бабушка», «Я не хочу врать» или «Я не хочу думать об этом» или даже «Я не хочу искать себе оправданий о том, почему я не хочу об этом думать». Поэтому я считаю, лучше оставить людей в покое, а не сталкиваться с ними, тем более что такое вопрошание почти никогда не работает. Давайте я проиллюстрирую это. Вы знали, что белые медведи не бегают по Флориде? Вы знали, что реактивное топливо горькое на вкус? Вы знали, что в США мобильников больше, чем «кадиллаков»? Ничто из этого для вас не секрет, хотя вам об этом никто никогда не говорил и вы об этом нигде не читали. Вы просто знаете, что это правда. Многое из того, что мы знаем, мы знаем именно потому, что оно является частью общедоступных знаний, которые знает любой человек, окруженный потоком информации современного мира. Когда вы ненавязчиво говорите факты своим детям, вы даете им оружие против пропаганды. Так поступает хороший учитель, который вскользь может упомянуть какой-то факт, не акцентируя на нем внимания. Вот несколько фактов об эволюции. Когда я имею ввиду, что мы должны двигаться вперед, я считаю, мы должны двигаться к некоему реалистичному видению, для начала двигаться в сторону мифа о Санта-Клаусе. Я бы не хотел, чтобы этот миф исчез, чтобы исчезла эта традиция. Кому-то этот миф может показаться плохим, но мне он кажется безобидным. В особенности, если сравнивать его с мифами о Бугимене или Дьяволе, которые я считаю по-настоящему вредными и жестокими. К их искоренению мы должны приложить все усилия. Миф о Санта-Клаусе в нашей культуре уже полупрозрачен, полностью понятен. Вроде бы все знают, что другие знают, что все это просто веселая игра. Разве не будет замечательно, если мы сможем сделать таким же прозрачным миф о Боге? Мы так же сможем говорить «Благослави тебя Бог», «Бог в помощь» и подобные высказывания, так же, как мы говорим про Санта-Клауса, и никто не будет воспринимать это всерьез. И это второй ключевой шаг, который мы должны сделать, потому что юмор является прекрасным средством разрушения табу. И мне кажется важным тот факт, что Бог постоянно фигурирует в комиксах и карикатурах, и никто об этом не беспокоится и не кричит о кощунстве. Мы шутим о Боге и всех святых, и никто не обижается, все готовы смеяться над этим и это никого не оскорбляет. Вы видите в церкви зал, полный счастливых людей, смеющихся и радостных? Я сомневаюсь! А Артем Темиров Источник: https://theoryandpractice.ru/posts/5356-bog-dolzhen-stat-kem-to-vrode-santa-klausa-deniel-dennet-o-tom-kak-priznatsya-sebe-v-ateizme

Атеистов обвинили в аморальности даже сами атеисты Предубеждение по отношению к атеистам продемонстрировали жители 13 стран вне зависимости от количества верующих граждан. Наталья Пелезнева Существует несколько определений атеизма. Его понимают и как отказ от веры в единого бога или многих богов, и как отрицание сверхъестественного. Согласно исследованию, проведенному в 2005 году создателями Британской энциклопедии, атеистами назвали себя 2,3% людей (в опросе не участвовали приверженцы буддизма и других нетеистических религий). По данным опроса Pew Research Center, также проведенного в 2005 году, 53% американцев относятся к атеистам отрицательно. Предубеждение по отношению к атеистам существует по всему миру — это доказало новое исследование международной группы ученых. Они провели опрос в 13 странах с различным количеством атеистов в обществе. В исследовании участвовали и граждане относительно «светских» стран (Нидерландов, Новой Зеландии), и представители стран, где большинство составляют верующие (Объединенные Арабские Эмираты, Индия). Всего ученые опросили 3256 человек. Участникам предложили модификацию теста, созданного в 1980-х годах психологами Амосом Тверски и Даниэлем Канеманом. Чтобы проиллюстрировать, как возникают когнитивные искажения, Тверски и Канеман составили описание тридцатилетней незамужней женщины по имени Линда, остроумной и интересующейся вопросами дискриминации и социальной справедливости. Затем участников эксперимента спрашивали, кем с большей вероятностью окажется Линда — кассиром банка или одновременно кассиром банка и активной феминисткой? Большинство опрошенных выбирали второй вариант, хотя банковских кассиров в США куда больше, чем феминисток. Это когнитивное искажение назвали ошибкой конъюнкции. В новом исследовании ученые составили описание в высшей степени аморального человека. В детстве этот безымянный персонаж мучил животных, а повзрослев, стал серийным убийцей. Он похитил пятерых бездомных и жестоко убил, а останки похоронил в подвале своего дома. Участникам предлагалось указать, кем с большей вероятностью окажется маньяк — просто преподавателем или преподавателем с выраженной позицией относительно религии (последовательным верующим или атеистом). Большинство опрошенных «записали» учителя-маньяка в атеисты. Наименее предубежденными по отношению к неверующим оказались жители Финляндии, наиболее предвзятыми — граждане Индии. Во всех странах опрошенные чаще подозревали в вымышленных преступлениях атеиста, чем верующего. Сильное предубеждение высказали жители многих сравнительно «светских» стран — Австралии, Великобритании, Нидерландов. Даже участники опроса, определявшие себя как атеистов, были склонны обвинять именно персонажа-атеиста. Данные опроса по странам, Nature Human Behaviour По словам ученых, результаты опроса показывают, что общество по-прежнему связывает понятие морали в основном с религией. Это представление не зависит от менталитета или социальной структуры определенной страны. Исследование опубликовано в журнале Nature Human Behaviour. Источник: https://naked-science.ru/article/psy/ateistov-obvinili-v-amoralnosti-dazhe

Вовсе не научный атеизм Советское религиоведение одинаково несостоятельно – что по Фуко, что по Веберу Станислав Минин «Наука о религии», «Научный атеизм», «Религиоведение»: Актуальные проблемы научного изучения религии в России XX – начала XXI в. / Сост., предисл., общ. ред. К.М. Антонова.– М.: Изд-во ПСТГУ, 2014.– 263 с. Лет пять или шесть назад в Рунете между молодыми российскими религиоведами бушевал спор – как это водится в Сети, с резкими нотами, обидами и переходами на личности. Одни заявляли, что религиоведение должно стать ликбезом для широкой публики, и делали ставку на публичные лекции и создание сайтов. Другие, напротив, полагали, что дело религиоведа – защита диссертаций, публикация научных статей и монографий, преподавательская деятельность в вузах. Поспорили, поругались, а затем каждый занялся своим делом, причем вполне успешно. Сейчас некоторые ученые из второй группы опубликовали статьи в новом сборнике, посвященном научному атеизму и науке о религии в России XX–XXI веков. Основным объектом исследования для авторов (Константина Антонова, Павла Костылева, Ксении Колкуновой, Романа Сафронова, Татьяны Фолиевой) является советская наука о религии. Это совершенно оправданно. Важно понять, были ли те советские практики собственно наукой, то есть производством знания, которым можно пользоваться сейчас, которым можно было бы делиться и с зарубежными коллегами? Или же речь шла исключительно об академическом обслуживании государственной идеологии? И кто в связи с этим современные религиоведы? Они наследуют тем советским ученым? Или же они их преодолевают, отбрасывают? Попытки авторов взять высоту весьма показательны. Их методологический инструментарий довольно широк. Но вот берутся дискурс-анализ Мишеля Фуко и теория научно-исследовательских программ Имре Лакатоша. Все это прикладывается к советскому материалу. И выясняется, что в 20-е годы XX века основополагающее для научного дискурса понятие «религия» изменило свое значение, превратилось в «иллюзорную форму отражения действительности, играющую реакционную роль в истории». Выясняется, что марксистско-ленинское направление не является в строгом смысле слова научно-исследовательской программой. Все это в книге выведено убедительно. Но очень сложно удержаться от саркастичного: «Надо же, кто бы мог подумать!» Выводы ведь вполне очевидные. Просто это очевидность, проговоренная научным языком. Дальше – больше. К советскому дискурсу о религии практически не применимы нормы научного этоса по Максу Веберу и Роберту Мертону. Этический императив Карла-Отто Апеля в науке о религии времен СССР тоже «не ночевал». Как подобраться к анализу наследия советского сообщества религиоведов, пользуясь теорией интеллектуальных сетей Рэндала Коллинза, тоже не вполне ясно. Слишком плотные сети, слишком нестабильная система авторитетов, да и вообще нет конкуренции кружков, групп интеллектуалов, которые для Коллинза являются признаком нормально функционирующей науки. Другими словами, получается как у Стругацких в «Гадких лебедях»: что по Гегелю, что по Зурзмансору – одна и та же субстанция. Все это – не упрек авторам. Какие тут могут быть упреки? Честные ученые выполнили свою работу, собрали множество небезынтересного материала. Более того, в их книге о научном атеизме и религиоведении полностью отсутствует обличительный пафос: мол, смотрите, какой у нас царил ужас многие десятилетия и какие мы после всего этого молодцы! Напротив, сделана попытка проследить вековую трансформацию ученого сообщества, найти, если получится, черты преемственности. Но поскольку все сделано вполне добросовестно, то книга фиксирует очевидное. Никакой нормальной науки о религии в СССР не было. Элементы знания выживали и передавались благодаря отдельным ученым или механизмам, в меньшей степени пораженным идеологией. Для нормального исследования ученому требуется интеллектуальная свобода, и нынешнее поколение религиоведов, к счастью, не живущее при коммунизме, обладает ею в куда большей степени, нежели поколение их предшественников. Более того, оно может сказать об этом, пользуясь не публицистическим, а научным языком.

Уотсон П. Эпоха пустоты. Как люди начали жить без Бога, чем заменили религию и что из всего этого вышло Питер Уотсон (Peter Watson, 1943) — британский историк, журналист. Получил образование в университетах Дарема, Лондона и Рима. Уотсон был заместителем редактора New Society и четыре года был членом исследовательской бригады Insight в британской газете The Sunday Times. Он был нью-йоркским корреспондентом The Times и писал для The Observer, Punch, The Spectator и The New York Times. Его журналистская работа включает подробные исследования аукционных домов и международного рынка украденных древностей. В результате этих исследований появились на свет книги и телевизионные документальные фильмы. В период с 1997 по 2007 год Уотсон был научным сотрудником Института археологических исследований Макдональда (McDonald Institute for Archaeological Research) в Кембридже. Написал несколько книг, в том числе «Немецкий гений», опубликованный Simon & Schuster в 2010 году. Романы «Gifts of War» и «The Clouds Beneath the Sun» написал под псевдонимом Mackenzie Ford. Книги Уотсона изданы более чем на 20 языках. Эпоха пустоты. Как люди начали жить без Бога, чем заменили религию и что из всего этого вышло Один из самых выдающихся английских интеллектуалов написал книгу об одном из важнейших интеллектуальных движений современности. Питер Уотсон впервые собрал воедино труды самых разных одаренных людей, которые радостно приняли атеизм, провозглашенную смерть Бога, и начали искать другие пути жизни, открыли или прославили иные подходы к смыслу нашего существования. Многие мрачные пророки XX века выразили ужас картины холодного и незащищенного мира, в котором нет Бога. Безжизненная пустыня, бессмысленная пустота, абсурдное существование, вечное одиночество. Можно ли попытаться жить в таком мире с уверенностью в себе, с изобретательностью, надеждой, умом и энтузиазмом? Источник: http://www.koob.ru/watson_p/epokha_pustoty Уотсон П. Эпоха пустоты. Как люди начали жить без Бога, чем заменили религию и что из всего этого вышло.doc

Владимир Познер: церковь как угроза Яков Кротов Телеведущий Владимир Познер Почему интеллигентные люди воспринимают церковь как угрозу культуре? Яков Кротов: Программа посвящена роли Русской православной церкви в истории России. Наш гость – журналист, телеведущий Владимир Познер. Начнем с краткого видеовыступления об истории РПЦ и ее значении в истории России с точки зрения уверенного в себе православия. Говорит Виктор Аксючиц, бывший депутат Государственной думы, автор многих книг по истории русского православия. Виктор Аксючиц: Русский народ сформировался при крещении в православие восточнославянских племен. Через сто лет после принятия православия Русь была мощным государством, страна была покрыта храмами. Естественно, правящее сословие было грамотным, а монашество и священство было высококультурным сословием. В крестьянской среде отец учил читать сына по Псалтыри. Так складывалась русская православная цивилизация. И в это время думающим сословием было ученое монашество, духовенство. Многие, впоследствии ставшие святыми, были духовниками князей и в этом смысле принимали участие в государственном строительстве. Все это было сломано большевиком на троне – Петром. Прежде всего, он отменил монашество и подчинил Русскую Православную церковь Священному Синоду и чиновнику Священного Синода, который, когда назначался, нередко вообще впервые знакомился с проблематикой православия. Петр заменил правящее умственное сословие в России на петровское западноориентированное дворянство. Интеллигенция, уже в собственном смысле слова, транслировала не лучшие достижения Европы. Все радикальные идеологии в России приобрели самый радикальный характер, начиная с терроризма, цареубийства, ниспровержения власти. Сто лет такой подготовки и были основной причиной катастрофы начала ХХ века, истории, когда государственное тело было расчленено, а народная душа оставалась единой. Крестьянство и христианство – материальный и духовный хребет нации – был, по существу, переломлен в коммунистическом эксперименте и при Ленине, и при Сталине. Сталин вынужден был раскрепостить РПЦ только после начала Великой Отечественной войны, когда большевики поняли, что вместе с уничтожением того тела, на котором они паразитируют, будут уничтожены и они. Поэтому они решили выпустить из подполья индивидуальное, национальное и религиозное самосознание народа. Именно с войны в России началось духовное, церковное, религиозное, православное возрождение. Сейчас возвращается к национальным религиозным истокам думающее, образованное сословие, а вслед за ним – и сословие власти. Я вижу и положительную тенденцию, которая дает основания для упования на возрождение России, – это, прежде всего, религиозное возрождение. Виктор Аксючиц Владимир Познер: Я даже не знаю, что сказать… Яков Кротов: Но вы хоть с чем-то согласны? Владимир Познер: Пожалуй, не особенно. Православное сословие не кажется мне особенно грамотным. Я сталкивался с множеством абсолютно неграмотных священников, мало читавших, мало знающих. Вообще говоря, мое отношение к Церкви (не только к Русской православной церкви, но к Церкви как организации) скорее отрицательное. Это все-таки организация, всегда стремящаяся к власти, сталкивающаяся в этой борьбе с монархом: чаще всего она проигрывает, но тем не менее и сегодня стремится к власти разными путями. Я нахожу здесь очень мало духовного. Христианство для меня, человека, довольно много читавшего по этому поводу, имеет массу привлекательных черт, так же как марксизм, только его исполнители – ЦК КПСС, например, или Церковь – это совсем другое дело. Я не религиозный человек, но безусловно и безоговорочно отдаю должное христианству как мысли, как течению. А что касается роли самой Церкви, то я совсем не согласен с господином бывшим депутатом и я не думаю, что возрождение России… Прежде всего, я вообще не думаю, что Россия должна возрождаться. Она есть! Каждая страна в то или иное время проходит через очень сложные периоды, и конечно, России досталось, как мало какой еще стране, но я никак не думаю, что Русская православная церковь есть тот самый орган, благодаря стараниям которого страна расцветет. Яков Кротов: В том, что мы сказали, я вижу как минимум одну точку соприкосновения с позицией официальной Церкви, которая не есть позиция всего православия. Вы говорите о том, что Россия много вынесла, и я думаю, что здесь вы совпадаете с Аксючицем. Я слышал такие слова от многих западных католиков и протестантов, которые еще в 70-е годы, приезжая в Россию, говорили: Россия на Голгофе, столько гонений, столько крови… И это всегда вызывало внутреннее сопротивление, потому что изнутри мы понимали, что нет единой России. Есть Россия распинавшая… На Голгофе было много солдат и всего трое распятых. И на одного репрессированного священника приходилось десять тех, кто репрессировал. Можно ли говорить о стране в целом, что она многое вынесла? Не перевешивает ли то зло, которое Россия причинила миру, то зло, которое претерпело русское православие? Владимир Познер: Это интересный вопрос. Я ведь совершенно не в религиозном смысле говорил о том, что Россия как страна очень много вынесла. Я говорил о монголо-татарском иге: все-таки это 300 лет, и в этом смысле с Россией можно сравнить только Испанию с ее маврами и в какой-то степени Болгарию под турками. Но все-таки это, на мой взгляд, сыграло серьезную роль в формировании национального характера. Один умный человек говорил: если поскрести русского, обнаружишь татарина. Я думаю, очень многое в так называемом русском характере на самом деле зародилось и было подтверждено в течение этих 300 лет. Второе. Россия, на мой взгляд, единственная страна, по крайней мере, в Европе, которая превратила собственный народ в рабов и держала их в таком качестве в течение длительного времени. Я имею в виду, конечно, крепостное право. Яков Кротов: Если говорить о новом времени, то единственная. Владимир Познер: Разумеется! Не импортировала, как, например, США и другие страны, а именно своих взяла и превратила... Яков Кротов: И именно в эпоху, когда Западная Европа отказывалась от феодального порядка. Владимир Познер: И, наконец, третье – это, конечно, весь советский период, который лишь усилил это рабство, но под другими лозунгами, и нанес, на мой взгляд, колоссальный ущерб народу в целом. Вот что я имею в виду, говоря, что эта страна очень много вынесла. Какие страдания она принесла другим?.. Безусловно, принесла, главным образом, во время советского периода, но не только. Она была агрессивной страной. Яков Кротов: А почему "была"? Владимир Познер: Я имею в виду царскую Россию, которой больше нет: в отношении завоеваний, и в отношении Польши, и в отношении много чего еще. И нельзя сказать, что это была страна, которая принесла миру какую-либо благодать. Безусловно, она принесла великих поэтов, писателей, художников, композиторов, великое искусство, великую культуру, но с политической точки зрения она принесла мало чего хорошего. Яков Кротов: Как историк я хочу вступиться за татар. Сама концепция татаро-монгольского ига очень поздняя, и она абсолютно не соответствует реальности. Коли на то пошло, это было монгольское иго. Кроме того, несколько напрягает само мышление – то, что вы сейчас говорите, можно найти у Чааадаева, Розанова, Ключевского. В XIX веке многие так мыслили – я думаю, из-за цензуры. Поскольку нельзя было в лоб сказать, что виновато самодержавие, говорили: виновато ордынское иго, виновата Византия! Но Византия и орда были всего лишь фикциями, псевдонимами для российского самодержавия. Ведь иначе, в соответствии с вашим описанием, выходит, что сама страна опять не виновата, она жертва: "вот Византия наградила нас одним деспотизмом, орда – другим, а мы – белые и пушистые". Владимир Познер: Я не сказал ничего похожего. Я сказал, что эта страна прошла через очень тяжелые времена. Я же не говорил о том, кто виноват. В значительной степени виноваты сами. Так часто бывает. У меня есть внук, которому сейчас уже 22 года, он родился в Германии, такой немецкий мальчик, хоть его и зовут Коля. Он учился в немецкой школе, и я его спросил: "А что тебе говорят по поводу Гитлера и того времени?" И он ответил: "Нам говорят, что виноваты не только Гитлер и нацистская партия, но и немецкий народ, который их поддержал". И даже без особой любви к немцам я все-таки снимаю шляпу: говорить в школе, что виноват народ, – это требует и смелости, и совестливости. Русский народ сам виноват очень во многом. Он виноват в Сталине, он виноват в ГУЛАГе, потому что он поддержал все это с совершеннейшим восторгом! Что касается монголов – ну, они были, а я совершенно не настаиваю на татарах. Яков Кротов: То, что говорил Виктор Аксючиц, это привычный дискурс, и, с точки зрения историка, он не совсем правильный. Ведь кого крестил князь Владимир? Он крестил Древнюю Украину, тем не менее Украина и Белоруссия – это страны, очень отличные от России, и как минимум более демократичные; невзирая на то, что они прошли через коммунистический период, разница национального характера очевидна. Владимир Познер: Не согласен! Что касается Белоруссии, их правитель… Но они, опять-таки, его поддерживают. Я там бывал, выступал, он меня знает, и я уже неоднократно о нем говорил, и последний раз, когда я там был, меня никто не трогал. Что касается Украины, давайте согласимся, что если говорить о давнем времени, то не было даже такого слова – "Украина", ее не существовало, это была Русь. Украина возникла намного позже, а первое название было – "Новороссия", это еще Екатерина II их так называла. Более ли они демократичны?.. Яков Кротов: Менее воинственны – можно так сказать. Владимир Познер: Может быть. Но давайте вспомним (и тут, конечно, меня точно больше не пустят), что почти все вертухаи в лагерях были как раз украинцы – это установленный факт. Я знал очень многих, кто сидел в сталинское время. Можно сказать, что это были лагеря уничтожения. Вообще, людей использовали, был рабский труд, и если они подыхали, то подыхали. Я не могу сказать ничего хорошего и о 70-х годах, но, возможно, все же это было менее троглодитское время. Яков Кротов: А все-таки то, как вы с самого начала обрисовали роль Церкви… У меня ощущение, что это, скорее, приложимо к Франции. Это речь характерного французского антиклерикалиста, ведь именно во Франции… Старшая дочь Католической церкви, галликанизм, игра в перетягивание каната с Римом – это характерный лейтмотив всей истории, начиная с Филиппа Красивого. Но в России не было клерикализма. В России было то, что один публицист еще в 90-е очень удачно назвал православизацией: это когда Церковь, как говорили в XIX веке – департамент духовного ведомства. То есть не священники пытаются влиять на светскую власть, а светская власть, начиная с того же князя Владимира и, уж конечно, Ивана Грозного, просто использует духовенство как своих политруков. При советской власти это было доведено до состояния запасного парашюта, спрессовали православие и положили на полку, а в 1988 году Яковлев опять достал православие и развернул. Но это не клерикализм, а, наверное, лучше сказать – цезаропапизм. Владимир Познер: Наверное, вы правы, хотя в истории России были моменты столкновения высшей светской власти с высшей церковной властью. Такой момент был при Иване Грозном. Яков Кротов: Но ни один митрополит… Владимир Познер: Один был убит. Яков Кротов: Убиты были несколько, но ни один не закончил свои дни на престоле, кроме митрополита Макария. Но миф о том, что они угрожали государству, выдуман государством! Владимир Познер: А я и не говорю, что они угрожали, я только считаю, что у Церкви есть стремление к власти. Попытки сказать, что "наше, божественное представление, наши законы выше светских законов, и если наш закон говорит что-то, что противоречит светскому закону, то наш закон важнее", – это точно так. Церковь выступает как организация, у которой есть некая связь с Всевышним, и поэтому она более точно понимает истину, чем светская власть, и может проповедовать. Яков Кротов: А вот это уже речь, скорее, американского антиклерикала. В Америке сильна Римо-Католическая церковь, то есть ирландская, итальянская и латиноамериканская эмиграция: "считаю своим долгом (и это записано в Катехизисе) свидетельствовать перед государством, голосовать против финансирования абортов" и так далее. Сейчас это приобрело очень острый характер, с нынешним президентом – особенно. Во Франции все-таки, я думаю, после расстрелов католических демонстраций в 1903 году, после такого вот нарастания свободы совести уже на новом каком-то уровне этой проблемы нет. Владимир Познер: Конечно, сейчас нет. Яков Кротов: Вот в Испании еще десять лет назад какой-то из примасов заявил, что, мол, смертная казнь – это хорошо, и его тут же погнали, потому что это антиконституционно. Владимир Познер: Я убежден, что Христос был категорически против смертной казни. Владимир Познер Яков Кротов: Ну, как жертва смертной казни… (смеется) Владимир Познер: И не только поэтому. Просто христианский взгляд – это необыкновенно человечный взгляд. Другое дело, что у Достоевского в "Братьях Карамазовых", когда Инквизитор снова встречает Иисуса Христа и чуть не приговаривает его к распятию, он говорит: "Больше не появляйся", то есть – не надо, мы эти твои мысли уже проходили, и ты нам только мешаешь. Яков Кротов: Но ведь в тех же "Братьях Карамазовых" два православия – православие старческое и православие-ферапонтовщина. Как говорил Бердяев, православие спасения и православие творчества, православие, которое заряжается с казенной части, и православие, которое вообще не заряжается. Когда я оцениваю коммунизм или социализм как таковой, у меня есть два способа – оценивать его по практике или по теории. Владимир Познер: А где вы видите на практике реальный социализм? Я не встречал. Яков Кротов: Это вопрос метода. Можно оценивать по самому слабому звену, то есть, если хоть один социалист кого-то убил – все, социализм ёк, а можно оценивать как зерно, по потенции. Я думаю, честнее все-таки последнее. И точно так же с христианством. Посмотрите, вот ХХ век, Русская православная церковь. Сейчас любят приводить как козырь тех, кто были репрессированы в России: "вот мы страдали". А репрессировали всех, в Бутово на каждого расстрелянного священника приходится десять расстрелянных атеистов, иудеев, мусульман и так далее. Но в русской эмиграции из полутора миллионов, доехавших до Франции, 95% были черносотенцы, большевики по духу, но вот среди этих 5% была, например, мать Мария Скобцова, умершая в Равенсбрюке вместе с еще тремя ныне причисленными к лику святых. Московский патриархат не причислил этих погибших к лику святых. Владимир Познер: Нет, исключая царя Николая II. Яков Кротов: Вы предпочитаете брать по минимуму – есть опасность или нет, но, может быть, все-таки имеет смысл посмотреть, есть ли перспективы? Если была мать Мария, если был Фондаминский, если были православные, которые жертвовали собой ради спасения людей… Владимир Познер: Послушайте, такие люди были всегда, и они не обязательно были религиозными. Я могу вам назвать несколько фамилий людей, которые жертвовали собой, шли в газовую камеру вместо кого-то и так далее. Называйте их святыми, если вам угодно, но в данном случае для меня не имеет значения их принадлежность или не принадлежность к какой-то вере. Для меня важно, что это такие люди, что вы скажете – Господь Бог, а я скажу – судьба сделала такого человека. И это для меня единственный повод для оптимизма: да, все-таки такие люди есть, и это обещание того, что человечество имеет будущее. Во всем остальном радоваться особенно нечему. Яков Кротов: Вот давеча обругали митрополита Иллариона: он порадовался, что иеговисты выгнаны с религиозного рынка, но на самом деле эта метафора восходит еще к святому Фоме. Она есть у Дмитрия Ростовского, он очень красиво говорил в этом барочном стиле: "Что такое церковь? Ты приезжаешь на рынок, и тут вот с базара книжечка Аквината, тут книжечка Кемпийского мудреца – выбирай, все перед тобой". И вы выбираете и говорите: "Мне не интересно, выросло это на груше или на яблоне, мне интересны плоды". Но, может быть, стоит задуматься о том, откуда пришел сок в эти фрукты? Владимир Познер: Возможно, эти представления как раз имеют отношение к христианскому началу. Все-таки представления о грехе, о самопожертвовании родились в Писаниях, и для части человечества они стали бесспорными. Яков Кротов: Я бы сказал, что это идет не совсем от Писания, а от личностей, которые описаны в Писаниях. Владимир Познер: Но тут у меня вопрос: а были эти личности или нет? Мы никогда этого не докажем, это опять из области – был Бог, не было Бога и так далее. Яков Кротов: Что значит – был Бог? Он есть! Владимир Познер: Я не занимаю позицию очень симпатичного мне Остапа Бендера в споре с ксендзом, не в этом дело. Но эти представления люди получили из Писаний, и они чрезвычайно важны, они есть основа нашей цивилизации (есть другие цивилизации, где это просто отсутствует). И тут у меня нет никакого возражения. Но когда в тех же концлагерях та или иная женщина вставала на место той, у которой были дети, и шла в газовую камеру, это не потому, что она была верующая, а потому, что вот эти представления в ней были главными. А папа с мамой ей это передали или тетя с дядей, или еще кто… Яков Кротов: Ну, если речь идет о матери Марии Скобцовой, то это не папа и не мама, а это ее личный опыт, она из эсерки стала православной. Владимир Познер: Совершенно верно, это конкретный случай. Но я могу привести множество таких вещей. Например, у моего папы был друг, который жил с ним во Франции, когда они были молодыми людьми, а потом, в 1936 году он вернулся в Советский Союз (нашел "хороший" год для возвращения). В 1937-м он был арестован, получил 25 лет лагерей как английский шпион, хотя он вернулся из Франции, и папа совершенно потерял его след. Но он не умер, он был реабилитирован, и в 1954 году папа совершенно случайно опять с ним встретился, и он стал жить в нашей квартире, потому что папа с мамой уехали работать за границу, а он как бы следил за мной. Звали его Иосиф Давыдович Гордон. И однажды он мне сказал: "Не дай вам Бог утром встать, пойти в ванную комнату, и чтобы, увидев ваше лицо в зеркале, вам захотелось бы плюнуть". Вот эти представления, если разобраться, это все оттуда же – в смысле совести, в смысле того, кто ты есть и как ты себя судишь. А кто будет тебя судить, кроме тебя самого? Ты же прекрасно все понимаешь, и не важно, верующий ты или не верующий. Эти представления для меня являются основой нашего существования. Яков Кротов: Основа – понятие широкое. Мне вспоминаются самиздатские годы: было двое маленьких детей, я подрабатывал, печатал, был таким приходским самиздатчиком, хватало на пол-Москвы – тогдашней, православной. Я жадный человек, и я закладывал в свою электрическую "Оптиму" десять экземпляров на рисовой бумаге. Вот когда я слышу, что основа европейской цивилизации – ценности: не убий, не укради, будь совестлив, – я сразу вспоминаю этот десятый экземпляр. Я продавал его за треть цены, и его было почти невозможно читать, но люди читали: очень хотелось. Владимир Познер: И вы себя осуждаете? Яков Кротов: Я публично каюсь: не надо было десять экземпляров, надо было восемь – восьмой читался хорошо. Владимир Познер: Но вы не святой. Яков Кротов: Но когда я слышу об общечеловеческих ценностях, я вспоминаю эти девятый и десятый экземпляры, ведь и у Гитлера была совесть, но она была уже как десятый экземпляр. Без первоисточника это мелеет! В конце XIX века существовал антиклерикализм моих любимых авторов: Франс ("Остров пингвинов" сейчас можно издавать с портретом патриарха), "Лурд", Войнич, в конце концов… Такой изящный, легкий… "Колокольня – это клистир, поставленный небу" – это, по-моему, из "Острова пингвинов". Но когда ты потом читаешь про Виши, про Францию антиклерикалов… Ведь "Резистанс" – это была крошеная группа (будущий владыка Антоний Блум был там хирургом). В том же концлагере, где сидел мой отец, я познакомился с героем французского сопротивления, татарином, которому дали четвертак. Он вскоре после этого вышел. У него было три сына – Марсель, Лиль и Лион, он их называл по тем городам, где бывал. Но когда он вышел, французы их всех все-таки вытащили во Францию, они уехали. И тогда я спрашиваю себя: значит, этот антиклерикализм, изящный, легкий французский ум, отточенность формулировок – и это не спасло? Владимир Познер: Нет, не спасло. Яков Кротов: Потому что не было первоисточника. Владимир Познер: Я как человек, который считает себя французом, говорю, что это постыдные страницы в истории Франции, и Франция никогда не смоет с себя этого пятна. И не надо смывать, надо помнить, что это было, и это чрезвычайно важно будущих поколений. Когда немцы вошли в Париж, я был шестилетним мальчиком и стоял с мамой на Елисейских полях, где была гигантская толпа. Немцы шли парадным шагом, и я видел, как люди плакали. А потом мы шли по Елисейским полям с двумя здоровыми красивыми эсесовцами, которые меня вот так раскачивали, а мама шла рядом и щебетала (но я же не знал, что она работает). А потом мне немецкий солдат в школе подарил мешочек со стеклянными шариками, я их принес домой и гонял по ковру, а мама пришла и спросила: "Откуда у тебя шарики?" Я сказал: "Мне дал немецкий солдат". И моя мама, изящная, нежная французская женщина, обожавшая меня, в первый и последний раз дала мне пощечину и сказала: "Ты не смеешь принимать ничего от немцев!" Я видел документальные фильмы: в Париже выступал Петен, сообщая о сдаче, и огромная толпа аплодировала. А потом эта же толпа с таким же восторгом аплодировала де Голлю. О чем тут говорить?.. Яков Кротов: Тогда что выставлять счет русскому православию? Владимир Познер: Никаких счетов! У меня нет счетов, я просто говорю, что Католическая ли церковь, Русская православная ли церковь – к Церкви как к организации я отношусь отрицательно. Яков Кротов: А Церковь как организм, в котором есть гнилые зубы, отросшие неопрятные когти?.. Владимир Познер: Как организм для чего? Яков Кротов: Если уж совсем по Евангелию, то для того, чтобы служить людям. Владимир Познер: Это замечательная идея, но этого не происходит. Яков Кротов: А мать Мария? Владимир Познер: Это отдельно взятый человек, а не Церковь. А Церковь, по моему убеждению, служит не людям, а своим интересам, отхватывает то, что может… Все эти истории с Исаакием – это так стыдно, так неловко… Яков Кротов: Вы говорите это человеку, который служит в своей комнате на 16 квадратных метрах. Я – священник Харьковско-Полтавской епархии Украинской церкви. Владимир Познер: С чем я вас и поздравляю! И тогда вы не можете защищать это. Яков Кротов: Я защищаю, потому что тогда я возвращаюсь к вопросу – зерно или актуализация? Это как взгляд на девушку. Когда я полюбил свою будущую жену, я ее видел. Я понимаю, что моя мама, мой отец, мой дед видели в моей будущей жене совсем другое, чем я, но они молчали. Они были очень европейские люди, они согласились с тем, что в 19 лет парень женится, будучи первокурсником. И теперь, когда я гляжу на жен своих детей, я молчу. Я их полюбил с течением времени. И то же самое – Церковь. Тот же библейский образ – невеста. Верующий видит в другом человеке или в Церкви то, что со стороны незаметно. Со стороны заметно, что она ярко накрашена, прихрамывает, вульгарно смеется, но в ней есть то, что я полюбил – в Церкви. Владимир Познер: И на здоровье! Я никому не говорю: этого ни в коем случае нельзя! Яков Кротов: Но вы говорите, что это опасно Владимир Познер: Да, я говорю о том, что Церковь начинает навязывать свою точку зрения на историю, которая должна быть в учебниках, проникает туда, куда ей не надо проникать, потому что у нас все-таки светское общество, а не государственная религия. Яков Кротов: Во Франции – да! Владимир Познер: Ну, конечно. И этой невесте две тысячи лет, и за две тысячи лет можно было бы как-то уже превратить зерно в целый урожай. А мы все еще ищем зерно. Не долго ли? Яков Кротов: Здесь во мне борются два человека, один – сторонник свободы: не надо ждать плодов, а надо смотреть на евангельскую идею – идею свободы, самопожертвования. Но я все-таки еще историк, и вот ваш очерк о Лурде, куда вы ездили, заканчивается абсолютно на камертоне того же Франса, только вы уложились не в роман, а в три страницы, но тональность та же, тональность не скепсиса, а цинизма. Как сказал бы вам Оскар Уайльд, вы видите правду, но не видите истину, вы видите цену, но не видите ценности, вы опять судите по нижней части дроби, не видя верхней. Владимир Познер: Если кто-нибудь показал бы эту верхнюю часть, я бы с удовольствием! То, что я там увидел, просто отвратило меня! Это грубый обман людей. Они полагают, что если они купят эти статуэтки, это им поможет, но это вранье и внушение абсолютно фальшивых надежд. Хуже этого нет! Это обман! Это бурная торговля, зарабатывающая очень большие деньги. Зачем это? Уберите все это к чертовой матери! Это, опять-таки, не по Христу! Человек пришел в церковь поставить свечку – я это уважаю. Нет, он должен ее купить. А при чем тут купить, почему купить? Вот там церковь делает это бесплатно. Яков Кротов: Но когда я прихожу в собор Парижской Богоматери, я все равно плачу один евро. Владимир Познер: Вот есть такое понятие – "общественное радио", "общественное телевидение", они существуют за счет добровольных пожертвований тех, кто слушает или смотрит, и ничего не продают. Я могу включить это телевидение и ничего не заплатить. Я вообще не понимаю, при чем тут деньга? Яков Кротов: Есть огромное количество православных священников, которые служат бесплатно. Владимир Познер: А что они кушают? Яков Кротов: Они зарабатывают. Кто ведет программу на Радио Свобода (смеется)… Владимир Познер: Но их теперь очень мало. Нельзя торговать Богом, нельзя торговать религией! Когда ты видишь десять тысяч изображений девы Марии, это неправильно! Меня, не религиозного человека, это обижает. Я не могу смеяться над этим, мне обидно, и я делаюсь злым. Яков Кротов: А десять тысяч экземпляров антиклеририкального романа "Лурд" вас не обижают? Владимир Познер: Человек написал книгу, ее покупают, и это нормально. Яков Кротов: Человек освятил воду и продает… Владимир Познер: Десять тысяч экземпляров делают на заводе, и Церковь на этом зарабатывает. К сожалению, великие картины художников нельзя тиражировать так, чтобы все они были оригиналами. Книге-то все равно… Яков Кротов: Ну, великую картину не растиражируешь, будет репродукция… Десятый экземпляр – об этом и речь! Вы – человек утонченный французской, европейской культуры. Те люди, которые едут в Лурд, по тем или иным обстоятельствам, это люди, у которых жизнь сократилась до соматики. Для них сейчас осязание важнее, чем слух. Владимир Познер: Согласен. Яков Кротов: Когда человек плачет, я не буду говорить проповедь, а подойду и поглажу. Владимир Познер: И как быть с этими людьми? Если бы я имел ответы на все вопросы, я бы, наверное, был не журналистом, а кем-то еще. Я могу только сказать, что есть вещи, которые меня сильно задевают, я считаю, что они непорядочные, нечестные, это не по-человечески. Когда я вижу этих людей, я ничего не чувствую, кроме гигантского сочувствия. И как быть? А продавцы пользуются беспомощностью этих людей. Яков Кротов: В Иерусалиме у вас было такое же ощущение? Владимир Познер: Нет. Иерусалим – не Лурд, это все-таки нечто другое. Но когда я стоял у Стены плача, я ничего не почувствовал, кроме "ух, как интересно". Яков Кротов: А что можно почувствовать? Стена – памятник от царя Ирода… Владимир Познер: Но вы же видите, как там молятся – от всей души… Яков Кротов: Но молятся рядом со стеной, а не стене. Владимир Познер: Нет, у стены и записки оставляют… Кстати, Михаил Жванецкий сказал мне, что он тоже оставил записку, а я его спросил, что он там написал? Он ответил: "Я оставил свой телефон". (Смеются) Я ничего не оставил. Я же очень долго, 34 года был невыездным, поскольку отказывался сотрудничать с определенными органами. Но, начав ездить, благодаря Горбачеву, я оказался в Риме. Это было в августе, стояла африканская жара, под 40 градусов, город был пустой. Все уехали, даже туристов не было. Полная тишина, пение цикад, развалины Древнего Рима… Я вдруг почувствовал: вот я откуда! Прямо мороз по коже! Вот это мое – Европа. Когда я был в Иерусалиме, такого чувства не было. Я бы не удивился, папа все-таки еврей, хотя ему и не нравилось его еврейство, и он считал себя русским интеллигентом. Но нисколько нет какой-то сопричастности… Яков Кротов: Однако это первичный личный опыт, причем мистический. Владимир Познер: Да, согласен. А вы знаете, мистика – это вещь, которую я признаю. Есть совершенно необъяснимые вещи. Яков Кротов: Но вы не хотите из мистики делать политику. Владимир Познер: Нет! Яков Кротов: Так вы недалеки, как сказал бы Господь Иисус Христос, от царства Божия, потому что царство Божие небесное. Владимир Познер: Возможно. Яков Кротов: Так вы работаете на православие и на католичество, и на протестантизм. Владимир Познер: Я думаю, что нет. Вообще, если бы мы могли встретиться с Ним… Я понимаю, что тут гордыня вознеслась черт-те куда, но я бы с удовольствием! Яков Кротов: Как сказал Спаситель: "Стучите, и вам откроют". Вопрос в том, что перед каждым человеком дверь индивидуальной толщины. Источник: https://www.svoboda.org/amp/28509220.html

Психологи «повысили» популярность атеизма Американские ученые показали, что распространенность атеизма может значительно превосходить известные показатели. Денис Стригун Одним из ключевых факторов в рамках научного подхода к изучению религии выступает оценка распространенности атеизма — концепции, предполагающей сомнение в существовании или полное отрицание богов. Как правило, выводы об этом основаны на результатах опросов. Однако из-за социального давления, связанного с внутренней политикой ряда стран, в том числе в России, многие респонденты могут скрывать или искажать религиозную позицию. Так, в США, согласно телефонным интервью, к атеистам относятся только три процента населения и лишь 11 процентовготовы признаться в отрицании сверхъестественного. Авторы новой работы попытались уточнить этот показатель. Чтобы повысить достоверность измерений, ученые использовали технику непарных чисел (unmatched count technique, UCT), которая ранее успешно применялась для оценки оппозиционных настроений, размера сообщества ЛГБТ и девиантного поведения в популяции. Она заключается в следующем. Генеральную совокупность делят на контрольную и экспериментальную и просят всех участников подтвердить ряд нейтральных утверждений, например «Я умею водить мотоцикл». В случае экспериментальной группы к ним добавляется целевой пункт, в частности «Я курю крэк» или «Я не верю в бога». Затем респонденты указывают общее число правдивых ответов, не уточняя, какой именно является честным. Распространенность атеизма среди разных категорий граждан согласно UCT (слева) и самоотчетам (справа) / ©Will M. Gervais et al., Social Psychological and Personality Science, 2017 Всего путем UCT психологи из Университета Кентукки опросили 4000 человек, информация о которых содержалась в базах маркетинговой компании YouGov. Выборка была разделена на две или три группы: без целевого пункта, с пунктом «Я верю (не верю) в бога», а также (для второй совокупности) с пунктом «Я не верю, что 2+2 меньше 13». Поскольку авторов интересовала степень правдивости результатов, при обработке данных они применили байесовский вывод — он позволяет выявить свойства генеральной совокупности в широком вероятностном диапазоне. Чтобы нормализовать распределение, они провели статистический анализ более традиционным способом — посредством оценки опросников Гэллапа. Эмпирическая доля атеистов, согласно итогам, значительно превзошла прошлые показатели и, в зависимости от формулировки целевого пункта, составила 20–32 процента. По мнению ученых, «сокращение» атеистов во второй выборке может быть связано с нежеланием некоторых участников активно отрицать концепцию сверхъестественного («Я не верю в бога»). Сравнение с другими параметрами привело авторов к выводу, что чаще сомнение в существовании бога выражают люди с более высоким уровнем образования и сторонники демократической партии. Наиболее противоречивые мнения были характерны для бэби-бумеров, женщин и политически нейтральных граждан, а стабильные — для мужчин и миллениалов. Подробности работы представлены в журнале Social Psychological and Personality Science. Источник: https://naked-science.ru/article/psy/psihologi-povysili-populyarnost

Современный атеизм как мировоззрение или агностицизм с атеистическим оттенком можно смело охарактеризовать как прямой продукт всей предшествующей иудео-христианской цивилизации. В некоторых моментах, прежде всего философско-этических, он может представлять собой даже высшую стадию развития этой цивилизации. Подчеркиваю - в некоторых, но далеко не во всех. Но тогда в каких?... Прежде всего, атеизм или агностицизм возражает против того образа Бога, который веками господствовал в народной среде, не просвещенной словом Евангелия. Этот образ был во многом нарисован под влиянием многочисленных суеверий или собственных психологических проекций на Бога. Еще Н.А. Бердяев остро подметил, что «Люди и целые группы людей, целые народы приспособляли христианство, как и все религии, к своему уровню и напечатлели на образ Бога свои пожелания, и наложили на этот образ свою ограниченность. Это и давало прекрасный повод для отрицания самого существования Бога" (Экзистенциальная диалектика божественного и человеческого). Он же в другой своей работе пишет: "Негодование христиан против атеистов, против воинствующих безбожников часто бывает дурным. Их извращенное понятие о Боге, их безбожная жизнь вызывали это безбожие. Богу приписывали самые дурные свойства - самодовольство, самодурство, жестокость, любовь к низкопоклонству. Христианам не подобает быть самодовольными и презирать тех, кого мучит вопрос о Боге. Совсем не подобает им презирать, например, Ницше. Безбожники могут быть лучше тех, которые говорят: "Господи, Господи"" (Истина и Откровение). Пафос борьбы за справедливость и попытки преобразования этого мира у многих светских людей, включая атеистов и агностиков - вполне христианский по сути, если он не провозглашает революционное насилие. Такие люди могут быть бессознательными орудиями Божьего промысла в нашем мире. Задавая неудобные вопросы, они могут способствовать дальнейшему развитию или даже очищению христианского богословия от ненужных наслоений. Атеисты правы в том, что Бога как "объекта", подобного всем остальным, в принципе не существует. Он есть как совершенно иноприродная и трансцендентная нам личность (и одновременно внутренне присущая человеку), и Его нет как объекта или предмета, который можно фиксировать и описывать, подобно всем остальным. Но христианская мысль в своих глубоких проявлениях всегда утверждала то же самое, в апофатическом богословии. "Итак, мы утверждаем, что Причина всего, будучи выше всего, и несущностна, и нежизненна, не бессловесна, не лишена ума и не есть тело; не имеет ни образа, ни вида, ни качества, или количества, или величины; на каком-то месте не пребывает , невидима, чувственного осязания не имеет; не воспринимает и воспринимаемой не является; Ей не свойственны беспорядок, смута и беспокойство, возбуждаемые страстями материи; Она не бессильна как неподверженная чувственным болезням, не имеет недостатка в свете; ни изменения, ни тления, ни разделения, ни лишения, ни излияния не претерпевает; и ничего другого из чувственного Она не представляет Собой и не имеет... Далее восходя, говорим, что Она не душа, не ум; ни воображения, или мнения, или слова, или разумения Она не имеет ; и Она не есть ни слово, ни мысль; Она и словом не выразима и не уразумеваема; Она и не число, и не порядок, не величина и не малость, не равенство и не неравенство, не подобие и не отличие; и Она не стоит, не движется, не пребывает в покое, не имеет силы и не является ни силой, ни светом; Она не живет и не жизнь; Она не есть ни сущность, ни век, ни время; Ей не свойственно умственное восприятие; Она не знание, не истина, не царство, не премудрость; Она не единое и не единство , не божественность или благость; Она не есть дух в известном нам смысле, не сыновство, не отцовство , ни что-либо другое из доступного нашему или чьему-нибудь из сущего восприятию; Она не что-то из не-сущего и не что-то из сущего; ни сущее не знает Ее такой, какова Она есть , ни Она не знает сущего таким, каково оно есть; Ей не свойственны ни слово, ни имя, ни знание; Она не тьма и не свет, не заблуждение и не истина; к Ней совершенно не применимы ни утверждение, ни отрицание; и когда мы прилагаем к Ней или отнимаем от Нее что-то из того, что за Ее пределами, мы и не прилагаем, и не отнимаем, поскольку выше всякого утверждения совершенная и единая Причина всего, и выше всякого отрицания превосходство Ее, как совершенно для всего запредельной" (Дионисий псевдо-Ареопагит, О мистическом богословии). С другой стороны, всякое библейское откровение, запечатленное в словах, - своего рода "умаление" Бога, совлечение от Его таинственной недоступности и снисхождение к людям в их временную историю. Ибо на одном апофатическом богословии невозможно пребывать всё время никому. Но любое такое умаление и снисхождение (включая личные внутренние озарения каждого верующего) неизбежно может быть связано с различными интерпретациями, противоречащими друг другу. В частности, понятие о промысле Бога, Его хранении и заботе в этом мире неизбежно будет неоднозначным и противоречивым. Поскольку на самом деле никто из нас до конца не знает, как Бог с нашим миром взаимодействует, и почему одни получают просимое по своим желаниям довольно быстро, а другие не получают. Почему в мире много страданий, прямо не связанных с человеческим злом и грехом, и многое другое. Как, например, в очередной раз задал вопрос атеист Владимир Познер: "Ведь у святого Марка сказано, что ни один волос не упадет с твоей головы без Его ведома. Значит, Ты отвечаешь за все и все Тебе известно. Как Ты мог допустить такое, что произошло? Как может быть такое, что цунами уносят жизнь 200 тысяч человек, только что родившихся детей? Как? Это Ты? Это Ты сделал? Как же Тебе не стыдно?" Вопрос этот извечный, сродни взываниям библейского Иова. Но сам по себе такой пафос по-своему примечателен и удивителен! Как справедливо заметил отвечавший Познеру о. Андрей Кордочкин, "Почему массовую гибель людей – ГУЛАГ, Холокост – вообще можно считать трагедией? Ведь ни религиозный, ни не-религиозный человек не видят трагедии, к примеру, в уничтожении насекомых – пусть и вредных. Кроме того, немногие, кроме сентиментальных веганов, сострадают забитому скоту или выловленной рыбе. То, чего я никогда не мог понять – в перспективе атеиста, что вообще делает человеческое страдание или смерть трагичной, если между человеком и животным/рыбой/насекомым нет принципиальной разницы? Перешла органическая химия в неорганическую, и что дальше? А если эта разница есть – то в чем она? Почему человек вообще представляет собой какую-то ценность?" В конечном счете мы упираемся в тайны жизни и смерти, которая недоступна не только атеистам, но и самим верующим. В тайну самой жажды жизни каждым из нас, вопреки всеобщему опыту довлеющей над нами смерти, её обыденности. Религиозное осмысление этой тайны лишь приоткрывает немного завесу над ней, но не может дать исчерпывающее её объяснение. Религиозное представление о промысле Бога в этом мире также весьма фрагментарно и отрывочно. Слова про то, что "волос с вашей головы не упадет без воли Отца Небесного" были сказаны Иисусом не кому-нибудь, а ученикам, которые были предупреждены об их будущей трудной участи, которая будет подобна тому, что суждено будет претерпеть их Учителю. Не меньше, но и не больше. С другой стороны, если в этом мире господствуют случайности, как с атеистической точки зрения вообще можно переживать о том, что кто-то вокруг нас погиб безвременно и нелепо? А для верующего, если для него есть продолжение жизни за рамками этой земной, так уж ли уместно горевать о том, что кто-то не дожил до преклонного возраста, а умер или погиб в юности или детстве? Однако, такие доводы мало кого удовлетворят и среди верующих, и неверующих. Что свидетельствует лишь об одном: человеческий дух не удовлетворяется полностью самим фактом собственной смерти и ее неизбежностью. Сознание людей ориентировано на то, что человечество будет продолжать жить дальше, если не в отдельно взятых каждый раз его представителях, то в целом. Без этого невозможна ни творческая активность людей, ни социальная, никакая вообще. Мы так устроены! Случайно ли это? Отнюдь нет. С христианской точки зрения смерть - все же еще "последний враг" (1 Кор. 15: 26), который подлежит истреблению. И даже среди неверующих то и дело возникают рассуждения о будущей возможности научными методами достичь большего долголетия или даже победить или отсрочить биологическую смерть. Возможно и до биологического оживления людей и их воскресения когда-нибудь дойдут, по имеющейся генетической информации. Но разве само по себе это не удивительно и не несет религиозный оттенок?... МЕТКИ: размышления http://pretre-philippe.livejournal.com/557597.html

Социология религиозных учений История религиозных учений с точки зрения структурной социологии. Архаические культы и возникновение монотеизма.Деизм и атеизм. Где Бог в постмодерне. Связи религия и политика. Конец диурна и постистория. Источник: http://dugin.tv/content/sociologiya-religioznyh-ucheniy

РУССКАЯ ВЕРА Религиозность и религия, русское язычество, русское православие, русский атеизм, русские секты и эсхатология. Источник: http://dugin.tv/content/russkaya-vera

Геннадий Горелик “Другому как понять тебя?“, или Основы научного паратеизма Что такое «паратеизм»? Два нобелевских лауреата: атеист и теист Паратеизм сегодня, вчера и позавчера Два академика: атеист и теист «…другому как понять тебя?» К столетию Виталия Лазаревича Гинзбурга, с любовью к его живой душе атеиста Виталий Лазаревич Гинзбург, физик-теоретик, нобелевский лауреат, ушел из жизни семь лет назад. Но из моей жизни никуда он не уходил. И не только потому, что за тридцать лет нашего знакомства мне довелось много беседовать с ним на разные острые темы науки и жизни, а недавно подготовить к публикации его "Письма к любимой" из самого драматично-плодотворного семилетия его биографии – 1946-1953. В.Л. сейчас для меня олицетворяет вопрос, не отпускающий с середины 1990-х, когда я занялся исследованием жизни Андрея Сахарова: КАК ПОНЯТЬ ТО, ЧТО СРЕДИ ЛУЧШИХ И УМНЕЙШИХ ЛЮДЕЙ ИМЕЮТСЯ И ТЕИСТЫ И АТЕИСТЫ? С этим вопросом связан второй: Почему редко кто из хороших умных людей принимает этот вопрос всерьез? В.Л. принимал, и потому-то наиболее широкую известность он получил не своими научными достижениями, а выступая на темы религии. Некоторые в его “неуемных и неумных” высказываниях видели миссионерский зуд – желание всех обратить в свою веру, то бишь в неверие. Я же видел прежде всего защиту свободы совести, что он и сам говорил. Однако сейчас, больше всего вижу страсть исследователя решить казалось бы чисто интеллектуальную проблему – “живо трепещущую”, но не поддающуюся: Как могут разумные образованные люди (включая физиков!), верить в бога??!! ЧТО ТАКОЕ «ПАРАТЕИЗМ»? Поскольку речь идет о физиках-теоретиках, уточним основные понятия. Из текстов Гинзбурга видно, как трудно атеисту пользоваться обычными словарными определениями, где “несуществующему” богу приписываются разные свойства, и, соответственно, возникают теизм, деизм, пантеизм и прочие разные -измы. Чёрт ногу сломит (хоть и он не существует). В.Л., например, цитировал определение:“Теизм – религиозное мировоззрение, исходящее из понимания Бога как абсолютной личности, пребывающей вне мира, свободно создавшей его и действующей в нем”и дал свое само-определение: “Атеист полностью отрицает существование Бога, чего-то сверхъестественного, чего-то помимо природы, считает мир существующим независимо от сознания и первичным по отношению к этому сознанию”. Но если нет ничего сверх-естественного, вне-природного, то на нет и суда нет, как нет и реальных оснований для суждений о личности Бога, о его местопребывании и деятельности. Поэтому атеист Гинзбург в пантеизме и деизме видел лишь “стыдливый атеизм”, а об Эйнштейне писал, что тот “был атеистом и пользовался религиозной терминологией лишь в условном смысле”. При этом цитировал письмо Эйнштейна 1951 года своему другу-атеисту (М. Соловину): “Вполне могу понять Ваше нежелание применять слово “религия”, когда имеется в виду некий эмоциональный или психологический настрой, наиболее очевидный у Спинозы. Но я не нашел лучшего выражения, чем “религиозная”, для уверенности в рациональной природе реальности, насколько она доступна человеческому разуму. Там, где отсутствует это чувство, наука вырождается в бескрылый эмпиризм. Какого черта мне беспокоиться, наживут ли попы на этом капитал? От этого все равно нет лекарства”. Эйнштейн знал на собственном опыте, что такое религиозное чувство. В детстве он был им охвачен, к изумлению своих просвещенных и “совсем нерелигиозных”, по его собственным словам, родителей. К религиозному совершеннолетию (в иудаизме – 13 лет), ему стало тесно в рамках традиционной религии и на смену пришло “прямо-таки фанатическое свободомыслие”. Однако он прекрасно помнил “религиозный рай юности” и сохранил любовно-уважительное отношение к текстам Библии. Он не раз объяснял свое религиозное чувство, иронизируя о “профессиональных атеистах, гордых тем, что не только избавили этот мир от богов, но и ’разоблачили все чудеса’”. Познаваемость мира он называл “вечной тайной”, “чудом, которое лишь усиливается при расширении наших знаний”. Но если Эйнштейн, с его несомненным литературным даром, не нашел более точного слова, чем “религиозное”, чтобы выразить свое мировосприятие, не значит ли это, что иного слова попросту нет? Этот вопрос подсказывает простое, общее и легко проверяемое отличие (оно же и определение) теиста и атеиста: Если человеку для выражения самых глубоких своих представлений о смысле жизни, о своем восприятии мира и других людей, необходимо понятие Бога (или богов, духов и т.п.), он – теист (или политеист), в ином случае – атеист. Конечно, самые глубокие свои представления о жизни люди раскрывают не каждому, а некоторые и не заглядывает в себя настолько глубоко, чтобы такие представления как-то выразить. Указанное простое определением, однако, по меньшей мере может помочь в этом. ДВА НОБЕЛЕВСКИХ ЛАУРЕАТА: АТЕИСТ И ТЕИСТ Рядом с Виталием Гинзбургом начинал свой путь в науке Андрей Сахаров. По решению правительства, их оторвали от теоретической физики для работы над изобретением термоядерной бомбы под руководством их общего учителя – И.Е.Тамма (первого в России физика-теоретика, получившего Нобелевскую премию). Сахаров назвал Гинзбурга одним “из самых талантливых и любимых учеников Игоря Евгеньевича [Тамма]”. А Гинзбург говорил, что Сахаров “был сделан из материала, из которого делаются великие физики”, “обладал редчайшим научным талантом и оригинальностью” и что “такая гигантская и многогранная фигура неизбежно в чем-то таинственна и для обыкновенных людей загадочна”. Частью этой загадки для Гинзбурга было отношение Сахарова к атеизму. Они оба стали народными депутатами в результате первых (и последних) почти-свободных выборов в СССР в 1989 году, и на встречах с избирателями Сахаров, отвечая на вопросы, вполне определено говорил, что он не атеист. В книге “Воспоминаний” Сахаров рассказал о своей религиозной эволюции. Приобщенный к православию мамой и бабушкой, он “лет в 13”, подобно Эйнштейну, осознал, что вырос из прежней картины мира, “перестал молиться и в церкви бывал очень редко, уже как неверующий”. Сразу после этих слов Сахаров лаконично изложил свое зрелое кредо: “Я не верю ни в какие догматы, мне не нравятся официальные Церкви (особенно те, которые сильно сращены с государством или отличаются, главным образом, обрядовостью или фанатизмом и нетерпимостью). В то же время я не могу представить себе Вселенную и человеческую жизнь без какого-то осмысляющего их начала, без источника духовной “теплоты”, лежащего вне материи и ее законов. Вероятно, такое чувство можно назвать религиозным”. Гинзбург же уверенно писал, что наука “совершенно несовместима с теизмом”. Когда в беседах с вдовой Сахарова, Еленой Боннэр, я первый раз заговорил о религии, она, решительно заявив: "Я – полная атеистка!”, добавила, что и “Андрей не верил в бога". Тогда я процитировал приведенное его кредо. И, поразмыслив, она неожиданно сказала: "Какая я дура была! Я же печатала эти его слова! И не растрясла его, -- что он, собственно, имел в виду?…” Впоследствии Елена Георгиевна помогла мне вникнуть в религиозное чувство Сахарова, дав страницы из его дневника, где он пытался выразить свою позицию, используя уже слово “Бог”. И предоставила аудиозапись выступления Сахарова перед французскими физиками в сентябре 1989 года. Это выступление он озаглавил “Наука и свобода“, говорил “без бумажек” (не было даже никаких тезисов) и сделал прогноз, озадачивший многих: “Эйнштейн, и это не случайно, стал как бы воплощением духа и новой физики, и нового от ношения физики к обществу. У Эйнштейна в его высказываниях, в его письмах очень часто встречается такая параллель: Бог – природа. Это отражение его мышления и мышления очень многих людей науки. В период Возрождения, в 18-м, в 19-м веках казалось, что религиозное мышление и научное мышление противопоставляются друг другу, как бы взаимно друг друга исключают. Это противопоставление было исторически оправданным, оно отражало определенный период развития общества. Но я думаю, что оно все-таки имеет какое-то глубокое синтетическое разрешение на следующем этапе развития человеческого сознания. Мое глубокое ощущение (даже не убеждение – слово “убеждение” тут, наверно, неправильно) – существования в природе какого-то внутреннего смысла, в природе в целом. Я говорю тут о вещах интимных, глубоких, но когда речь идет о подведении итогов и о том, что ты хочешь передать людям, то говорить об этом тоже необходимо. И это ощущение, может быть, больше всего питается той картиной мира, которая открылась перед людьми в 20-м веке” [звуковой фрагмент]. Не буду поправлять Андрея Дмитриевича в том, насколько часто у Эйнштейна встречается параллель “Бог – природа” и насколько универсальным было противопоставление науки и религии в 16-19 веках. Сахаров жил в стране, где такое противопоставление было самым обычным делом. Тем необычнее его предвидение и тем яснее глубокая связь его религиозного чувства с научным мышлением. В одной из последних его статей Гинзбурга читаем: “Я многих спрашивал: “Верите ли Вы в Бога?”. Ответы такие: 1) “не верю, я атеист”; 2) “не знаю, есть ли Бог или его нет, я агностик”; 3) “да, верю. Я исповедую, скажем, христианскую религию или, конкретно, православие”; 4) “не религиозен, и все известные мне религии считаю несостоятельными, но “что-то есть”. Вот это “что-то есть” ДОРОГОГО СТОИТ. В самом деле, атеизм, опирающийся на науку, на научное мировоззрение, да и другие аргументы, упомянутые выше, по моему убеждению, достаточны для того, чтобы решительно отбросить религию. Но все это еще не отвечает на мучающих многих вопросы “о смысле жизни”, о происхождении жизни и о ее неизбежном конце, о происхождении человеческого сознания и так называемой духовной жизни человека. … Я не испытываю, К СОЖАЛЕНИЮ, “космического [религиозного] чувства” [Эйнштейна], и мне чужды пантеистические представления Спинозы. Аргументы, уже упомянутые в статье “У религии – судьба астрологии” [“Новая газета” 23.08. 2007] и выше, достаточны для отрицания религии и убежденности в торжестве атеизма. Замечание же о возможности веры в существование КАКОГО-ТО Бога в результате неудовлетворенности отсутствием ясности в отношении происхождения жизни и сознания (мышления), ничего здесь не меняет. При этом я пишу о “вере в существование Бога”, имея в виду, конечно, не Бога существующих религий. Не уверен, что такая терминология удачна, но, надеюсь, это не приведет к недоразумениям.” Заглавными буквами я выделил слова, которые можно было бы трактовать “примирительно”, но на мой вопрос, считает ли он, что религия останется лет через сто-двести, В.Л. ответил без колебаний: “Только в музеях”. Религией он обычно именовал традиционные церковно-догматические системы, отличая их все от неопределенной веры, следов которой у себя тоже не находил. Итак, перед нами два выдающихся физика почти одного поколения и одной и той же научной школы, теист и атеист, глубоко верующий и глубоко неверующий. “Глубоко” здесь означает, что каждый из них продумал заданный себе вопрос и ответил на него с полной ясностью, не взирая на внешние обстоятельства – преобладающие общественные настроения – советско-атеистические в одном случае и антисоветско-теистические в другом. Один осознал, что не может даже “представить себе Вселенную и человеческую жизнь”, не используя понятий о сверх-природном, а другой осознал, что не видит ничего “помимо природы”. Различие в том, что Сахаров задавал себе вопрос по внутренним причинам, а Гинзбурга задуматься побудили резко изменившиеся настроения в обществе. Он рассказал об этом в первой своей статье на темы религии, написанной совместно с близким другом Е.Л.Фейнбергом (“Об атеизме, материализме и религии”, Литературная газета, 3.6.1998): “В "Литгазете" от 8 апреля с. г. опубликована беседа православного богослова А.Кураева с обозревателем ЛГ О. Морозом. Тема беседы — "Человек и Бог: вчера, сегодня, завтра" — в условиях сегодняшней России весьма актуальна, и мы приветствуем открытый и откровенный обмен мнениями по этому кругу вопросов. Тем не менее, мы вряд ли взялись бы за перо, если бы А.Кураев не выступил с таким утверждением: "Сегодня атеист — крайне редко встречающееся существо, занесенное в Красную книгу. Лично я уже давно с настоящими атеистами не встречался". Между тем мы — убежденные атеисты, такими были все наши учителя (упомянем здесь лишь И.Е.Тамма), такими мы были при советской власти и остались сегодня. Вполне вероятно, что в православном богословском институте, где преподает А.Кураев, он с атеистами не сталкивается. Но в институтах Российской Академии наук, на естественных факультетах университетов, в различных НИИ ситуация совсем иная. К сожалению, мы не располагаем данными социологических опросов (а они нужны, хотя в отношении атеизма и религии это дело очень деликатное), но все, что мы знаем, свидетельствует о прочности материалистических и атеистических воззрений и в сегодняшнем российском обществе. Кстати сказать, оказаться в Красной книге отнюдь не стыдно, об ее исчезающих обитателях принято заботиться. Поэтому, помещенные волею А.Кураева в эту книгу, мы отнюдь не обиделись, а лишь поразились той чудовищной аберрации, которая, по-видимому, присуща некоторым представителям религиозных и близких к ним кругов. Речь, по сути дела, идет о важном социальном явлении, и на нем необходимо остановиться. Мы имеем в виду вспышку религиозности и чаще псевдорелигиозности как реакцию на наше недавнее советское прошлое. Преступный коммунистический (большевистский, ленинско-сталинский) режим преследовал религию. …” Впоследствии дьякон Кураев познакомился с В.Гинзбургом, дарил ему свои книги, они соучаствовали в дискуссиях, во время одной из которых Кураев сказал: “Виталий Лазаревич, мне очень радостно было видеть ваше ясное лицо, ясные глаза, ум. Я хотел бы, чтобы на самом деле таких людей было бы больше, как вы. Лучше для меня, православного человека, мне легче жить рядом с умным атеистом, нежели в обществе полуобразованных суеверов-оккультистов, почитающих Анастасию под кедрами или чистящих свои кармы, чакры с помощью диагностики кармы. Так что с атеистами научными церковь всегда была в союзе против суеверий”. На смерть В.Л.Гинзбурга откликнулся Кураев так: “Вчера скончался выдающийся русский ученый, лауреат Нобелевской премии Виталий Лазаревич Гинзбург. Хороший и честный человек. Мне очень горько, что его уже нет на земле. Я виноват перед ним и за него пред Богом, в которого Виталий Лазаревич не верил. Наши редкие и короткие личные встречи убедили меня в том, что Виталий Лазаревич может слушать и понимать собеседника. Когда в последние годы жизни в его круг интересов вошли религиозные вопросы, рядом с ним оказались хищники, которые свою ненависть к Церкви попробовали передать великому ученому. Я убежден, что она для него была все же совсем неорганична. И я полагал, что если бы мы сошлись поближе, если бы у нас мог быть долгий разговор без телекамер, на что-то он смог бы посмотреть иначе. Потому что столь ясный и великий ум не мог бы остаться заложником школьно-безбожных штампов сталинской поры, если бы в его кругозор включили другую информацию”. Тут, думаю, дьякон Кураев глубоко неправ, и школьно-безбожные штампы сталинизма тут не при чем. Мои долгие – без телекамер – разговоры с В.Л. убедили меня, что его атеизм никто не сумел бы пошатнуть. Такое же впечатление осталось у меня от общения еще с несколькими незурядными людьми, физиками и нефизиками – атеистами, широко мыслящими и глубоко нравственными. Мой лично-профессиональный опыт историка-экспериментатора подкрепляется фактом истории культуры: во все времена – испокон веков до наших дней – среди лучших образованных умов были и теисты и атеисты. Соответственно, теизм и атеизм сосуществуют как способы мировосприятия, равноправные в том, что свободно выбираются, а точнее, осознаются мыслящим человеком. Признание этого факта в качестве устойчивой характеристики человеческого общества, назовем ПАРАТЕИЗМОМ, имея в виду смысл греческой приставки “пара-”, означающей “рядом”, а также допуская простое русское объяснение: паратеизм – это признание парности теизма и атеизма. При этом не имеет значения религиозное самоопределение самого паратеиста. Вводя это понятие, я опираюсь на Андрея Сахарова, который считал “религиозную веру чисто внутренним, интимным и свободным делом каждого, так же как и атеизм”, и знал, что “люди находят моральные и душевные силы и в религии, а также и не будучи верующими”. В его близком окружении преобладали атеисты: отец, открывший ему мир науки, И.Е.Тамм, руководивший первыми самостоятельными шагами в науке, жена, большинство друзей и коллег. Среди правозащитников рядом с Сахаровым были и теисты и атеисты. Показательный пример – переписка 1974-75 годов между двумя правозащитниками – православным священником Сергеем Желудковым (1909-84) и находящимся тогда в лагере Кронидом Любарским (1934-96) – физиком и безоговорочным атеистом. Из писем ясна глубокая взаимная симпатия, моральное единство во всех земных делах и… невозможность взаимопонимания в вопросах “неземных”. Чтобы не искать причину в наследии советского госатеизма, приведу несколько примеров из несоветской и досоветской истории. ПАРАТЕИЗМ СЕГОДНЯ, ВЧЕРА И ПОЗАВЧЕРА Американский физик и нобелевский лауреат Стивен Вайнберг в своей книге о физике ранней Вселенной заявил в философско-лирическом отступлении: “Людям очень трудно удержаться от веры в то, что мы имеем какое-то особое отношение к вселенной, что человеческая жизнь – это не просто некий смехотворный результат цепочки случайностей, начавшейся в первые три минуты существования вселенной, а что наше существование было каким-то образом предопределено с самого начала. Случилось так, что я пишу это в самолете на высоте 10 км над Вайомингом, по дороге из Сан-Франциско домой в Бостон. Земля подо мной выглядит очень уютной — пушистые облачка здесь и там, снег, ставший розовым на закате, дороги, протянувшиеся от одного города к другому. Очень трудно осознать, что все это – лишь крошечная частичка подавляюще враждебной вселенной. Еще труднее осознать, что эта вселенная произошла из неописуемо странного начального состояния и что в будущем ее ожидает смерть от бесконечного холода или невыносимого жара. Чем более постижимой кажется Вселенная, тем бессмысленней она выглядит”. Возможно, именно это заявление побудило Сахарова вдуматься в собственные представления и выразить их. Дело в том, что процитированная фраза содержится в книге, опубликованной в США в 1977 году, а в русском переводе в 1981-м, во второй год ссылки Сахарова. Для русского издания его редактор Я. Зельдович написал (и “пробил”) специальное дополнение, посвященное одной из самых ярких работ Сахарова по космологии, сделанной еще в 1967 году, но не оцененной тогда ни Зельдовичем, ни Вайнбергом. Поэтому у Сахарова были причины внимательно читать эту книгу. Прекрасно понимая все научные соображения, которые подразумевал американский физик, он, тем не менее, ощущал и смысл своей личной судьбы и смысл истории Вселенной. Шагнем на полвека в прошлое. В 1927 году, во время Сольвеевского конгресса, в котором участвовали самые выдающиеся физики того времени, по воспоминаниям одного из них, кто-то задал вопрос: “Эйнштейн продолжает говорить о Боге, что это значит? Очень трудно представить, что такой ученый, как он, столь сильно привязан к религиозной традиции”. Свои философско-психологические объяснения предложили В.Гейзенберг и В.Паули, выслушав которых, в разговор включился 25-летний Поль Дирак: “Я не понимаю, почему мы здесь говорим о религии. Если мы честны – а это долг ученых – мы должны признать, что религия – это куча ложных утверждений, не имеющих никакого основания в реальности. Сама идея Бога – продукт человеческого воображения. Можно понять, почему перво­бытные люди, гораздо более зависимые, чем мы, от могущественных сил природ­ы, трепеща от страха, обожествляли эти силы”…. И продолжил вполне в духе того “научного атеизма”, который преподавали в советских университетах и в котором религию называли “опиумом для народа”. В том же 1927 году Жорж Леметр (которого Дирак знал с времен их аспирантуры в Кембридже) открыл астрономический факт расширения Вселенной и предложил его физическое понимание на основе теории гравитации Эйнштейна. Согласно этому пониманию расширение началось с взрывообразного начала. Леметр, прежде чем стать астрофизиком, принял сан католического священника, и впоследствии легко сочетал обе свои профессии. Дирак вспоминал, что “как-то раз беседовал с Леметром о космологической эволюции и о чувстве, вызываемом грандиозностью картины, которую он нам дал. И сказал ему, что, вероятно, космология – та ветвь науки, которая находится ближе всего к религии. Однако Леметр не согласился и, подумав, сказал, что ближе всего к религии находится психология”. В конце 1950-х годов Леметр, выступая на конференции по астрофизике (в своей непременной сутане), счел нужным уточнить, что теория Большого Взрыва “находится вне всяких метафизических или религиозных вопросов. Материалисту она оставляет свободу отрицать всякое сверхъестественное существо. Верующему она не дает возможности ближе познакомиться с Богом. Она созвучна словам Исайи, говорившего о “скрытом Боге”, скрытом даже в начале творения…. Для силы разума нет естественного предела. Вселенная не составляет исключения, – она не выходит за пределы способности понимания”. Два года спустя Леметр стал президентом Папской академии наук. Шагнем в 19-й век, когда Максвелл (величайший физик, если смотреть с “народно-хозяйственной” точки зрения) написал в письме другу: “Христианство – то есть религия Библии – это единственная форма веры, открывающая все для исследования. Только здесь все свободно. …Можешь обыскать всю Библию и не найдешь текст, который остановит тебя в твоих исследованиях”. После смерти Максвелла среди его бумаг нашли текст молитвы, который начинался так: “Боже Всемогущий, создавший человека по образу Твоему и сделавший его душой живой, чтобы мог он стремиться к Тебе и властвовать над Твоими творениями, научи нас исследовать дела рук Твоих, чтобы мы могли осваивать землю нам на пользу и укреплять наш разум на службу Тебе…”. А продолжатель работ Максвелла и его почитатель, Л. Больцман, выразивший свой восторг словами Гете: «Не Бог ли эти знаки начертал?», был тем не менее атеистом. В 17 веке у Ньютона, посвятившего Библии больше страниц чем физике, был коллега и почитатель астроном Э. Хэли (Галлей), который не скрывал своего атеизма. Один из первых биографов Ньютона (и физик) так описал их отношения: “Ньютон слишком глубоко знал Библию и слишком впитал ее дух, чтобы строго осуждать других, имеющих взгляды, отличные от его собственных. Он придерживался великих принципов религиозной терпимости и питал отвращение к преследованиям, даже в самой умеренной форме. … Когда др. Хэли говорил неуважительно о религии, Ньютон останавливал его, говоря лишь: “Я изучил эти вещи, а Вы – нет”. Если шагнуть еще на пару тысячелетий в прошлое, в Древнюю Грецию, где физика родилась, то обнаружим, что среди тогдашних физиков/натурфилософов преобладали атеисты, начиная с самого первого – Фалеса. Самые известные – Демокрит и Эпикур. И, наконец, древнейшее, вероятно, свидетельство о существовании атеизма дает Библия. Два псалма начинаются фразой: “Сказал безумец [глупец] в сердце своем: Нет Бога” . Негативная оценка тут связана, конечно, с верой псалмопевца, но тем весомее свидетельство столь давнего и совершенно ненаучного атеизма. Такие доводы история дает в пользу паратеистическогой точки зрения на человека и на разнообразие точек зрения. Добавляет доводы и философия науки. Друг В.Л.Гинзбурга, академик Евгений Львович Фейнберг (1912-2005) самое важное свое открытие, на мой взгляд, сделал не в физике, а в философии науки. Он обнаружил неустранимую роль совершенно субъективной интуиции в самой основе жизнедеятельности физики – в принятии решения о достаточности опытной проверки данного теоретического утверждения. Никаким объективным образом нельзя обосновать, когда некую теорию можно считать экспериментально проверенной. Сколько бы экспериментов ни проводить при различных значениях параметров, всегда останутся еще не проверенные значения. Тем не менее, и отдельный физик и научное сообщество в целом в какой-то момент приходят к выводу: "Все! Закон проверен. Можно идти дальше". Это не логический вывод. Это – интуитивное суждение. Оно не дает стопроцентной гарантии, но без него физики до сих пор проверяли бы закон Архимеда -- для все новых жидкостей и новых тел, погруженных в жидкость. Этот парадоксально простой вывод о том, что физика не сводится к логике и экспериментам, произвел сильнейшее впечатление на Гинзбурга. Мне довелось быть свидетелем, как он, “используя служебное положение в личных целях”, рассказал об этом выводе на большом семинаре, которым руководил. Семинар назывался “Общемосковским”, хотя фактически был “Общесоюзным”, и проходил в большом зале ФИАНа. Собиралось обычно несколько сот человек. В начале семинара Гинзбург обычно рассказывал о научных новостях по страницам главных мировых журналов по физике. Аудитория была физико-математическая и настроена по-деловому. Но в тот день руководитель семинара рассказал о неопубликованных “гуманитарных” соображениях Фейнберга. Из этих соображений выросла книга Фейнберга “Интуиция и логика в искусстве и науке”. А одним из плодов его размышлений стал вывод о том, что суждение человека о бытии или небытии Бога – тоже интуитивное, логически недоказуемое, и, значит, оба взгляда – теизм и атеизм – имеют право на жизнь. Наконец, несколько лет назад появилось экспериментальное исследование гарвардских психологов, которое, на мой взгляд, дает психологическое обоснование паратеизма. Исследователи искали и не нашли связи между склонностью к религиозному взгляду на мир и социально-культурными характеристиками человека – образованием, интеллектом, доходом, (не)религиозностью семейного окружения, политическими предпочтениями и т.д. Нашли, однако, связь с типом мышления человека. Люди используют в своем мышлении два способа – интуитивный и аналитический, а различаются тем, какой из способов преобладает, что можно определить с помощью специального теста. В итоге оказалось, что интуитивный тип мышления способствует вере в Бога, аналитический – препятствует. А поскольку тип мышления формируется в раннем детстве или еще раньше, то и (не)способность человека к религиозному мировосприятию осознается им как нечто данное. Помимо преобладания одного из способов мышления, важны, разумеется, и силы каждого способа мышления и сила характера. Добавив к этому реально живущие в культуре религиозные представления, получим реальное паратеистическое многообразие. Установленная психологами предрасположенность “интуитов” к религии помогает, в частности, отвечать на обсуждавшийся ранее вопрос Нидэма. Проясняется тот исторический факт, что практически все физики, которым удалось изобрести новые фундаментальные понятия, были теистами. Такого рода изобретения невозможны без опоры на интуицию. При этом аналитики-атеисты – такие, как Лаплас, Больцман, Дирак, Ландау – имели достаточный простор для творчества, чтобы строить теории на основе фундаментальных понятий, изобретенных “интуитами”-теистами. ДВА АКАДЕМИКА: АТЕИСТ И ТЕИСТ Даже если считать паратеизм – сосуществование теистов и атеистов в самой просвещенной части общества – обоснованным научно, исторически и философски, никуда не денется проблема взаимо(не)понимания между ними. Эта проблема обнаруживается в самых разных обсуждениях, даже если они начинаются с вопросов, далеких от религии. И доводы легко переходят от академической вежливости к ехидным подковыркам и к возмущенной обороне, не отличимой от нападения. Все, похоже, согласны на минимальный такт, состоящий в том, что каждый имеет право на своих тараканов в голове и может некоторое время потерпеть, пока инакомыслящий гонит свою пургу. Терпение, однако, быстро кончается, потому что… уж больно трудно терпеть. И это не отсутствие хвалено-разруганной толерантности. Даже мощные интеллектуалы высшей моральной пробы нередко с глубоким недоумением воспринимают противоположную духовную ориентацию. Приведу пример двух таких интеллектуалов – двух академиков – Е.Л.Фейнберга и С.С.Аверинцева. Среди рукописей Фейнберга сохранились две попытки изложить свое кредо атеиста. Первую он начал так: “Уже много последних десятилетий я пытаюсь понять почему, зачем и как люди верят [в Бога]”. Объяснив различие этих вопросов, он выразил и свое отношение к религии: “Будучи естественным, органическим и полным атеистом (я избегаю слова “убежденным”, потому что меня никто не убеждал, и самого себя мне не нужно было убеждать), я сам считаю теизм любой формы излишним, нелепым, унижающим (человека). В то же время это не значит, что я не уважаю религиозного человека только потому, что он религиозен. И его вера, и мои написанные жесткие три характеристики являются подлинными интуитивными суждениями, правоту которых невозможно ни убедительно доказать, ни убедительно опровергнуть. О них можно размышлять, в результате чего можно изменить свое “интуитивное суждение” на противоположное, или наоборот укрепиться в нем. Я уважал и уважаю многих очень хороших религиозных людей, как определенные личности, считаюсь с их религиозными воззрениями, но мое уважение относится к тем сторонам их личности, которые отнюдь не обязательно связаны с их религиозностью (хотя часто и подкрепляется ею). Ближе всего мне слова Чехова: «Я с удивлением посматриваю на всякого интеллигентного религиозного человека».” Точная фраза Чехова: “…я давно растерял свою веру и только с недоумением поглядываю на всякого интеллигентного верующего” (из письма С. П. Дягилеву, 12.07.1903)], но и “удивление” и “недоумение” слишком слабые слова, если физик поставил перед собой такую неслабую задачу: “Сначала я попытаюсь пояснить и даже обосновать (доказать здесь, конечно, ничего нельзя) свое мнение о том, что религиозность излишня, нелепа и унижает достоинство человека. Для того чтобы мотивировать утверждение о ненужности религии для современного образованного человека нужно показать, что основные функции религии могут (и даже должны) быть выполнены (и фактически выполняются) другими средствами, в других сферах жизни человека”. На этом первый вариант Credo обрывается. Быть может, задача оказалась слишком трудной или же Е.Л. понял, что, вопреки позитивному заглавию, означающему “Во что я верю”, речь пошла о том, во что он не верит сам и не советует верить другим. А, скорее, подействовали обе причины совместно и побудили отложить замысел. Второй вариант Credo уже почти целиком позитивный, и суть его состоит в том, что нам, людям, выпало участвовать в уникальном явлении Вселенной -- чуде жизни, развившейся до появления сознания и цивилизации. Наш долг -- сберечь это чудо. А сделать это люди могут лишь совместными усилиями в духе любви к жизни и любви к ближнему. Отсюда следуют принципы общественного устройства и морали. В трехстраничном тексте атеиста пять раз встречается слово “чудо”. И первое чудо – возникновение жизни – означает “невероятное событие”. Фейнберг не обосновывает это редкое, хоть и не уникальное среди атеистов, представление о происхождении жизни на Земле (невероятность возникновения жизни на Земле утверждал также знаменитый биолог, нобелевский лауреат и атеист Ф.Крик). Не обсуждая здесь сам этот интригующий вопрос, замечу лишь, что представление физика Фейнберга о происхождении жизни было основано на его (интуитивной!) оценке доводов “оптимистов”, считающих возникновение жизни вполне вероятным событием (одним из таких оптимистов был его первый аспирант, работавший в соседней комнате теоротдела ФИАНа -- Д.С. Чернавский). “Чудо жизни” стало для Фейнберга основой, на которой он укрепил свои гуманитарные представления -- вполне традиционные для библейской цивилизации, начиная с заповеди любить ближнего. Он и сам это понимал, как следует из последнего краткого раздела, состоящего всего из одной фразы: ”Все сказанное о назначении человека, вероятно, примет и религиозно верующий человек. Только слово “чудо”, употребленное выше, он примет в прямом смысле, как сотворение жизни Богом, высшим духом и т.п. Я не понимаю, зачем это нужно”. Рукопись кончается точкой. Быть может, стоило заменить ее на вопросительный знак с многоточием, показав, что это лишь конец наброска, а не размышлений? Вопрос “зачем это нужно” порожден сильным недоумением. Атеисту, пожалуй, представить себе религиозную картину мира еще труднее, чем верующему -- удаление Бога из мировосприятия. Попытка смоделировать в себе иную интуицию обычно оборачивается карикатурой, которая лишь “подтверждает ее неправильность”. Если же интуиция действительно свободна в своем религиозно-атеистическом самоопределении, то эта свобода должна воплощаться в реальной жизни. И воплощалась. С субъективной ясностью, не меньшей, чем у физика Фейнберга, выразил свое теистическое мировоззрение филолог Аверинцев. Если первый лишь высказал намерение (и лишь для себя) обосновать преимущество атеистического мировоззрения, то второй публично заявил, что для него “не убедительно никакое мировоззрение, кроме [религиозной] веры”. И обосновал это. По мнению Аверинцева, выражение “целостное мировоззрение” — избыточно, как масло масляное: какое же это мировоззрение, если оно не целостно? А главный кандидат в конкуренты, “научное мировоззрение” – внутренне противоречивое словосочетание, поскольку нет одной общей Науки, а есть лишь отдельные научные дисциплины, каждая из которых изучает свою отдельную проекцию Большого мира. На такой малой опоре невозможно основать мировоззрение – общее воззрение на мир, можно лишь затемнить свое зрение “идеологическими фантомами, паразитирующими на реальности науки”. В начале 21 века академик Аверинцев признал древность своего мировоззрения: “Любая точка зрения в сравнении с традиционным вероучением, как оно выражено в Символе Веры, в центральных догматических определениях Вселенских Соборов и в творчестве таких Отцов Церкви, как, скажем, Григорий Богослов, Максим Исповедник или Августин, представляется мне непозволительным и прямо-таки невыносимым упрощением, которого не должна принимать совесть моего ума. Как странно думать, что в христианской вере умники усматривали и усматривают что-то простенькое, “веру угольщиков”, как сказано у Гейне, утешающую этих самых угольщиков, но стесняющую мысль образованного человека! Чувствуем ли мы нашу мысль стесненной, например, знаменитым догматом IV Вселенского Собора, согласно которому соединение Божественной и человеческой природ в Богочеловечестве Христа “неслиянно, непревращенно, неразделимо и неразлучимо”? Я лично ощущаю не стеснение, а скорее уж испуг от простора... ” Трудно не верить Сергею Аверинцеву, зная, с какой отважной честностью он жил. Но еще труднее историку науки забыть, что идея «неслиянной нераздельности» не умещалась в голове верующего Ньютона. Великий физик стал филологом, расследуя происхождение двух фраз в Новом завете, подкрепляющих вроде бы догмат Троицы. Опираясь на древние рукописи, он пришел к (ныне общепринятому) выводу, что это – позднейшие вставки. И отверг догмат Троицы, признавая в Иисусе лишь человеческую природу. Это и другие догматические разногласия среди христиан могли лишь усилить недоумение Фейнберга, с которым он смотрел на религиозных интеллигентов. В науке действует, скорее, догмат уважения к еретикам-новаторам, которые не раз меняли научную картину мира, развивая – расширяя и углубляя – ее. Академик Фейнберг, вероятно, еще больше удивился бы словам академика Аверинцева: “все мы, разумеется, видели людей, почему-то считающих себя неверующими, у которых мы можем с пользой поучиться любви”. Значит, хороший человек просто не может не верить в Бога?! Но в какого именно, спросил бы, физик Фейнберг, «почему-то считавший себя неверующим»?! Непреодолимая пропасть между образованными и думающими людьми, принадлежащими одной цивилизации? Как раз с точки зрения истории цивилизаций, ситуация не столь отчаянна. Оба академика верили в неотъемлемое право человека на свободу и в жизненную важность любви к ближнему. Для одного это были священные истины, открытые Библейскими пророками в далеком прошлом. Для другого – самоочевидные истины, необходимые для надежного познания мира и для самосохранения чуда человечества. Но для обоих – важнейшие принципы практической жизни. Оба теоретические обоснования выросли из культурных традиций одной цивилизации, которую обычно называют Западной, или “иудео-христианской”, хотя точнее было бы сказать “иудео-эллинско-христианской”, а проще и еще точнее – “Библейской”. И атеизм Фейнберга и теизм Аверинцева корнями уходят в историю этой цивилизации, в которой им удивительным образом не тесно. В той же самой цивилизации и с теми же принципами жили верующий Андрей Сахаров и неверующая Лидия Чуковская, верующая пианистка Мария Юдина и неверующий композитор Дмитрий Шостакович… Все эти свободные люди понимали глубинную связь личной свободы и любви к ближнему. Ведь только считая ближнего равноправным и достойным любви, можно уважать его право на свободу и рассчитывать на уважение своей свободы. Эта связь стала в Новое время залогом мощного расцвета научной и общественно-политической мысли в Библейской цивилизации, обеспечив общественные условия для небывалого развития техники и для формирования системы свободовластия. Однако, при всем моральном родстве свободомыслящих разно-верующих людей и при всей важности права на свободный выбор, противостояние религиозного и атеистического мировоззрений – реальный факт и реальный фактор общественной жизни. А само их сосуществование – проблема для каждого из мировоззрений. Как человеку верующему понять, почему Творец неустанно рождает атеистов, и как понять атеисту, почему безбожная природа неустанно рождает верующих среди людей высшего интеллектуального уровня? «…ДРУГОМУ КАК ПОНЯТЬ ТЕБЯ?» На этот вопрос лирик Тютчев дал четкий ответ, трижды повторив: «…молчи!». Совет помалкивать о задушевном вполне благоразумен, но если, как считал Сахаров, человечеству предстоит осмысленно соединить научное мышление с религиозным чувством, молчанием не обойтись. Первым делом следует признать паратеизм – реальное сосуществование атеизма и теизма, не обзывая их пережитками социализма или капитализма. Сахаров это ясно осознавал. В свое – советское – время он защищал права религиозных людей, но предвидел совсем иную защиту в иных обстоятельствах: ”Если бы я жил в клерикальном государстве, я, наверное, выступал бы в защиту атеизма и преследуемых иноверцев и еретиков!” Паратеизм, на мой взгляд, фактически признавал физик-атеист Гинзбург, поскольку прикладывал большие усилия, пытаясь понять верующих, и совершенно искренне завидовал им, понимая, что им легче жить и легче умирать. Он, думаю, легко согласился бы, что это логически непоследовательно. Как-то раз он мне сказал: «Странная вещь. Поскольку я атеист, мне, казалось бы, должно быть всё равно, что будет после моей смерти. Но мне почему-то не всё равно!» Еще более вопиющую непоследовательность В.Л. проявил назавтра после сообщения о присуждении ему Нобелевской премии. В теоротделе ФИАНа он, держа пластмассовый стаканчик с шампанским, объяснял журналисту, что теоретик, в отличие от экспериментатора, может держать в поле зрения всю физику. И, не отрекаясь от своего атеизма, сотворил молитву: «Благодарю тебя, Господи, за то, что сделал меня физиком-теоретиком!» Впоследствии эту сценку продолжил один весело верующий биофизик: «… Тут, откуда-то свыше раздался негромкий голос: ‘Вот и дождался благодарности. Это ничего, Витя, что ты в меня не веришь. Зато я в тебя верю.’» C другой стороны, с совсем другой стороны, реальность паратеизма содержательно обсуждали три замечательных православных священника: Сергей Желудков, с изумлением и восхищением глядевший на праведных правозащитников-атеистов, Георгий Чистяков, видевший святой дух и в книгах тех русских писателей, которые сами отлучали себя от церкви, и Иоанн Привалов, считающий, что «есть тайна веры и тайна неверия». Ничего подобного я не нашел у академика Аверинцева. Более того, по его мнению, высказанному в 1993 году, «Атеизм старого закала, искавший для себя научных или псевдонаучных обоснований, давно уже не страшен. Он близок к смерти; будущее готово нанести ему последний удар». Такое «оскорбление чувств неверующих» можно, вероятно объяснить тем, что по складу характера и по образу жизни, Аверинцев общался лишь с теми, чьё мировосприятие было ему близко. Он, однако, внимательно разглядывал – с точки зрения своего христианства – другое противостояние, с которым люди имеют дело повседневно и преодолевают более или менее успешно. Говоря о семье, как важнейшем испытании любви к ближнему, Аверинцев сочувственно цитировал Честертона: “По мужским стандартам любая женщина — сумасшедшая, по женским стандартам любой мужчина — чудовище, мужчина и женщина психологически несовместимы — и слава Богу!”… Так почему бы не воздать славу Богу и за то, что он создает теистов и атеистов, казалось бы, несовместимых, но нередко необходимых друг другу? Дважды «несовместимы» были, например, родители Андрея Сахарова, который так описал свое первое духовное решение: «Мой папа, по-видимому, не был верующим, но я не помню, чтобы он говорил об этом. Лет в 13 я решил, что я неверующий – под воздействием общей атмосферы жизни и не без папиного воздействия, хотя и неявного. Я перестал молиться и в церкви бывал очень редко, уже как неверующий. Мама очень огорчалась, но не настаивала, я не помню никаких разговоров на эту тему». Отсюда ясно, что разно-верующие родители Андрея Сахарова одинаково верили в право сына на свободу. И, значит, унаследовать такую веру ему было от кого. Понятие свободы, свободы выбора, отделяет мир физических явлений от мира человеческих чувств, мыслей и действий. В физической теории нет места для понятия свободы. Но главный сюжет истории науки – процесс познания мира, сам познающий человек и его свобода. Не может ли эта история пригодиться за пределами естествознания – в искусстве жизни? Аверинцев так не считал, хоть и допускал, что это «по отсутствию [у него] опыта ученого-естественника». Ему было достаточно древних текстов. А вот митрополит Антоний Сурожский, получивший биологическое и медицинское образование и работавший врачом, в древних писаниях святого Иринея Лионского с радостью почерпнул, что «Бог предоставил нам два пути к полноте знания: один – всецелое приобщение к Богу, другой – все более глубокое и более полное приобщение к тварному миру». В своих «Последних беседах» 87-летний Антоний проявил такую отвагу вопрошания в поиске истины и такую открытость к инаковерующим, что я это принял как благословение, питаясь «той картиной мира, которая открылась перед людьми в 20-м веке” предложить ответы на несовместимые, казалось бы, вопросы: «Почему Творец неустанно создает атеистов даже среди умных и образованных людей?» и «Почему безбожная Природа неустанно создает верующих даже среди умных и образованных людей?» Первый вопрос, разумеется, может возникнуть лишь у человека верующего, а второй – у атеиста. Прежде всего, физическая картина мира, открывшаяся в 20-м веке, учит кой-чему о несовместимых понятиях. В 20-м веке объектами исследования физиков стали явления, выходящие далеко за пределы обыденного опыта, потребовались новые понятия. Например, поведение электрона в одних экспериментах было похоже на поведение камешка (чего-то очень маленького-штучного), а в других – на поведение волн на воде (чего-то неопределенно большого-непрерывного). Две о-очень большие разницы, которые, однако, физикам удалось объять их, выработав новые понятия, новый математический язык описания природы и вдобавок новый философский принцип – Принцип дополнительности. Простая суть этого успеха науки 20 века состоит в том, что физики осознали зависимость наблюдаемого явления от средств наблюдения, т.е. от того, какие приборы используются для наблюдения. Невооруженный глаз – это тоже некий наблюдательный прибор, но в физике микромира он мало что способен разглядеть. Историк науки, умудренный этим достижением физики, за двумя “несовместимыми” картинами мира – теистической и атеистической – видит два разных «наблюдательно-мыслительных прибора», или два типа человеков. И тогда несовместимость их взглядов теряет некий абсолютно-объективный характер и становится субъективной. Как же историк науки может помочь субъектам, думающим о заданных выше вопросах? Верующему субъекту историк напомнил бы, что вера – это дар Божий, и посоветовал бы принять всерьез ироничную самозащиту атеиста: «Ну что я могу поделать, если Бог создал меня атеистом?!» Думая о праведных атеистах, подобных тем, которые фигурируют в данной статье, теисту естественно предположить, что их неверие – это порученье Божье, тем более трудное, что они не знают, чье оно. А цель поручения – укреплять общую веру в неотъемлемое право человека на свободу и помогать верующим оценить полученный ими дар. Научному атеисту историк предложил бы вдуматься в тот факт, что глубоко и свободно верующими были все основатели современной физики и все великие изобретатели новых фундаментальных понятий. Их взлеты изобретательного воображения обеспечивались необычно мощной интуицией, которая способствует и религиозному изобретательству. Побочный отрицательный эффект, можно сказать. Но положительный эффект, вероятно, перевешивает, раз естественный отбор сохранил соответствующие гены. Против естественного отбора не попрешь, и поэтому ничего не остается, как принимать изобретателей такими, как они есть. Оговорюсь , что два указанных рецепта не исчерпывают все типы теизма и атеизма, и адресованы лишь типам библейского теиста и научного атеиста, наиболее характерным для той цивилизации, в которой родилась и развилась современная наука. С большим интересом я бы узнал, как небиблейские теисты, а также ненаучные и анти-научные атеисты смотрят на современное состояние человечества и на роль науки в его жизнедеятельности. А теперь пришло время поблагодарить терпеливых читателей, поздравить их с окончанием длинных размышлений и с наступающими праздниками, пожелав всем заинтересованным радостного Рождества, веселой Хануки и успешного Нового года! Источник: https://snob.ru/profile/30651/blog/118412

В гостях у нас – советский философ, религиовед, доктор философских наук, профессор Зульфия Абдулхаковна Тажуризина. – Сегодня в СМИ и в литературе можно услышать много обвинений в адрес советской власти, которая якобы боролась с религией взрывами храмов, убийствами священников и запретами веры в бога. Зульфия Абдулхаковна, Вы, как очевидец событий этой эпохи, можете подтвердить или опровергнуть это? – Была ли я очевидцем эпохи, когда советская власть якобы боролась с религией взрывами храмов, убийствами священников и запретами веры в бога? Несколько лет тому назад мне кто-то сообщил, что в ЖЖ есть такие сведения: «Говорят, что Тажуризина сжигала книги в монастырских библиотеках». Я тогда нашла это место, жаль, что не обратила внимание на сайт. Итак, «была ли очевидцем»… Если вы имеете в виду 20-30-е годы, которым наши оппоненты обычно приписывают сказанное выше, то я очевидцем не могла быть. События жизни вокруг я помню, наверное, лет с семи, когда наша семья переехала в г. Стерлитамак, а я поступила в 1-ый класс. Это был 1939 год. Здесь же закончила школу и уехала учиться в Москву. С тех пор и до сего времени я не была очевидцем ни взрывов, ни убийств, ни запретов веры в бога. Но в центре Стерлитамака был прекрасный городской парк, говорили, что в нем до революции стояла церковь. Не знаю, взорвали её или просто разобрали. На ее месте был летний театр. Мы знали, что нынешняя стерлитамакская церковь находится в большом обычном доме на одной из улиц недалеко от парка. Не припомню, чтобы кто-то из нас испытывал неприязнь к посетителям этого дома, нам это просто было неинтересно. Город тогда был небольшой, почти все друг друга знали, общались и с обаятельной веселой дочкой священника, класса на 2-3 моложе нас. В начальной школе (во время войны) среди учеников нашего класса были верующие – медсестры, а может, это были врачи – устраивали осмотры, – мы все раздевались до пояса. Я помню, что у нескольких учеников были крестики на шее, но это воспринималось как обычное явление. Никакой специальной атеистической работы в школе не велось. Никто из учителей или просто из взрослых не глумился над верующими, не смеялся над верой. Атеизм воспитывался всей светской, научной, системой образования. В 5-ом или 6-ом классе заболевшую учительницу литературы однажды заменил пожилой учитель физики и астрономии. Он рассказывал о Вселенной, о белых карликах, красных гигантах, планетах, – до астрономии в 10 классе еще было далеко, но уже это было ненавязчивым уроком материализма и атеизма. Но о христианстве мы, видимо, кое-что всё же знали – по урокам истории и литературы. Католицизм, наверное, излагался критически. А как излагалось православие – не помню, но, думаю, что в соответствии с «Антирелигиозным учебником» (ОГИЗ-1940-ГАИЗ): «Переход к христианству, несомненно, был прогрессивным явлением для того времени», и далее: способствовало отмиранию пережитков родового строя, «крещение помогло усилить государственную организацию», «принятие христианства способствовало сближению славянских народов с народами более высокой культуры», развитию архитектуры, литературы, изобразительного искусства. А в дальнейшем оно стало опорой самодержавия, на службе капитализма и т.д. «Жил-был поп, толоконный лоб…» – и это знали, «Войну и мир» читали. «По небу полуночи ангел летел, и тихую песню он пел…», – и это нечто романтическое я переписывала в специальную тетрадь, предназначенную для полюбившихся стихов. Недалеко от нашего дома находилась детская библиотека. Естественно, Библии и религиозных книг там не было. Но благодаря ей мы знакомились с мировой гуманистической культурой. Именно здесь я брала такие книги, как «Гаргантюа и Пантагрюэль» Ф. Рабле, «Овод» Войнич, «Сага о Форсайтах» Голсуорси, «Герои и мученики науки» Гурева, сочинения Джека Лондона, Гейне, Гёте, Шекспира, и, конечно, русских и советских писателей и поэтов. И это была библиотека в захолустном тогда городе, где самыми высокими были два или три четырехэтажных дома, – гордо именовавшиеся «домáми Башнефти»! Помню, стою утром на крыльце, ко мне подходит мальчик-шестиклассник из соседнего дома (я – в четвертом в это время, значит, 1943 год). Разговор о том, кто что читал. И вот я слышу: «А ты три мышки Тёра» читала?» – «Не-ет. А что это за мышки?» – «Три мушкетёра», дурочка», смеётся он и рассказывает о мушкетёрах. А нужны ли советским детям мушкетеры? Нас воспитывали замечательные советские писатели – А. Гайдар, Н. Островский, В. Маяковский, В Катаев, и многие другие. В условиях войны и послевоенного времени мушкетеры с их верностью долгу, отвагой, бесстрашием, чувством достоинства и чести, тоже не были лишними – и они тоже накладывают печать на наши души. А Джордано Бруно? В четвертом классе мы вступаем в пионеры, хором даем клятву быть верными делу Ленина-Сталина, и если понадобится, отдать жизнь за нашу социалистическую Родину (к сожалению, дословно текста клятвы не помню). Потребность в религии в этой атмосфере, испытывали, вероятно, немногие. Во время войны приходили письма религиозного характера, в которых содержалось требование переписать их в нескольких экземплярах и отправить по адресам знакомых; удивляясь наглости и глупости их авторов, мы их выбрасывали. Родители были, кстати, неверующими. Отец наш погиб на фронте, нас у матери – учительницы начальных классов – было трое, я старшая. Во время войны и после нее мама ни Аллаху, и вообще никакому богу не молилась (стала о нем вспоминать уже в 60-е годы, одобряя при этом мою атеистическую деятельность). Пытаюсь вспомнить, были ли среди учащихся старших классов (уже после войны) верующие, – нет, не помню. Возможно, были, но тема веры в бога в общении между учениками вообще не возникала. Я увлекалась астрономией, поехала в Москву, оказалась в геодезическом институте, но поняла, что теодолиты, нивелиры, начертательная геометрия – не для меня, и в 1950 году поступила на философский факультет МГУ. Все 6 лет я жила в общежитии, в разных комнатах, с разными девочками. Сейчас мне кажется странным, что вопроса о вере в бога никто не касался, разве что, если речь шла о необходимости изучения диалектического материализма и борьбы с религиозной и идеалистической философией. Об этом вы можете судить уже читая роман Володи Бараева «Альма Матер». – Как известно, сейчас руководство многих компартий бывших союзных республик не только не ведёт борьбу с распространением религиозного сознания, но и открыто поддерживает церковь. На Ваш взгляд, почему отдельные руководители некоторых компартий демонстрируют приверженность религиозным ценностям, и есть ли у современных коммунистов в этом потребность? – Вопрос не простой. Прежде всего, надо иметь в виду ситуацию в постсоветских странах: шел процесс возвращения к порядкам дореволюционного периода, при котором господствовали антагонистические отношения, менялся социальный строй; и этому соответствовало возрождение религиозной психологии и идеологии. А последнее началось еще чуть ли не за два десятилетия до падения советской власти. Часть интеллигенции поддалась новым веяниям, усматривая в возрождении традиционной преобладающей религии «возвращение к истокам», подлинный патриотизм. Все ли члены компартий, в том числе руководители, могли устоять перед набирающей силу тенденцией религиозного возрождения? В психологическом плане это проявление конформизма, которое присуще обывательскому сознанию: расширяющийся поток захватывает все новых людей, и члены партии здесь – не исключение. При этом, возможно, кто-то из постсоветских коммунистов и впрямь начинает себя ощущать верующим, может даже принять крещение, демонстративно выражать благоговение перед религиозными реликвиями, например, перед «поясом богородицы», публично – перед патриархом. О том, насколько всё это искренне, могут сказать только сами эти товарищи. Возможно, здесь учитывается увеличение числа верующих в обществе, отсюда стремление не упустить их из-под влияния компартии, так сказать, «приобщить» себя к народу, который представляется товарищам уже чуть ли не как целиком религиозный. И еще один момент (возможно, я не права в своем суждении): сказывается подсознательная (может быть, и сознательная) зависимость от идеологии, предлагаемой существующей властью, которая связывает патриотизм как национальную идею с религией. Но самое главное, на мой взгляд, – это неважное знание (или сознательное игнорирование) коммунистического учения, то есть, марксизма-ленинизма, в основе мировоззрения которого – материализм, причем диалектический, а также атеизм как сторона этого мировоззрения. Я не буду сейчас повторять то, что достаточно ясно отразила в статье «Религия и революционная идеология» (см. с.20-23). – А можно ли вообще совмещать религиозное мировоззрение с коммунистическими взглядами? Но я еще не все сказала по заданному вопросу. Допустим, что партия негласно приняла установку на «сближение» с «верующим» народом посредством демонстрации своей приверженности вере. Но что получается практически? Увы, эта ниша уже занята «специалистом», профессионалом – патриархом Православной церкви, безмерным количеством богословов, священников, монахов, которые ведь тоже профессионалы. В отношении влияния на верующих авторитет профессионала несоизмерим с авторитетом дилетанта. Напротив, дилетанты в данном случае выглядят весьма невыгодно, как жалкие подражатели, а это подрывает восприятие коммунистов в качестве некоей самостоятельной силы, способной своими средствами помочь народу. Кроме того, конфессий в стране достаточно много, но ориентация руководителя на наиболее распространенную, господствующую религию раскалывает единство партии, в которой ведь есть и последователи иных религий, не говоря уже о неверующих. Компартии – это организации трудящихся, выражающие интересы всех трудящихся, верующих или неверующих. Религия их не объединит. Безусловно, коммунисты с уважением относятся и к верующим трудящимся, – ведь они едины в основном: в стремлении сделать земную жизнь счастливой. Духовной основой для объединения трудящихся является идея социальной справедливости, свободного совместного труда на благо общества. Для воплощения в жизнь этой идеи необходимо знание реальной жизни, политики, науки, истории борьбы народных масс за освобождение от угнетения, как социального, так и духовного. Последнее требует распространения компартией научных знаний о религии и ее месте в обществе. – В последнее время на Западе происходят очевидные процессы секуляризации, массового отхода, отмежевания людей от религии. Чем они обусловлены на Ваш взгляд? И почему на постсоветском пространстве, которое еще недавно было наиболее атеистическим, активно возрождается религия? – Если брать религиозную ситуацию в мире в целом, то вопрос не так прост, как представляется. Ислам, например, туго поддается процессу секуляризации. Кроме того, в последние десятилетия появилась теория постсекулярного мира, в котором происходит возрождение религий. Это, действительно, имеет место, но не везде, а там, где сильнее всего проявляются социальные антагонизмы, экономические кризисы, войны, природные катаклизмы. Но, с другой стороны, в благополучных в социальном отношении странах религия отступает – в Дании, Голландии, Швеции, Норвегии, Германии, Франции, Англии, Италии, до недавнего времени – в Бразилии (правда, там сейчас кризис, еще неизвестно, как дело повернется). А в постсоветских республиках, где устанавливается дикий капитализм, религия не сдается, как и в РФ. Далее, значительную роль в современном отходе населения западных стран от религии играет многовековая традиция борьбы с религией. Эта традиция накапливалась, оседала в сознании и подсознании людей, и, будучи подкрепленной нынешним материальным благополучием, относительной социальной защитой и возможностью реализовать свои способности, содействовала распространению светской культуры взамен религии. – Сегодня для общества очень важным рупором являются средства массовой информации, которые в своём большинстве почему-то замалчивают тему атеизма, а если и касаются её, то выдают атеизм только в негативном ключе. Как пробиться сквозь стену цензуры и донести свои идеи свободомыслящим людям? – Вот «как пробиться сквозь стену цензуры» и донести свободомыслие, – не знаю даже. Это важная проблема. Надо нам как-то разработать методы атеистической пропаганды. Один из методов – популяризация научных знаний, в том числе о религии, пропаганда вообще светской культуры, её преимуществ в каждом конкретном случае, идет ли речь о морали, искусстве, мировоззрении; очень важно раскрывать историю свободомыслия на примере ее ярких представителей. Тон должен быть не издевательский в отношении верующих и религии, а спокойный, изложение – носить объективный характер. Между прочим, есть чему поучиться на канале «Спас». Там бывают передачи вполне приемлемые для неверующего человека: история искусства, жизнь не обязательно верующих знаменитых людей, передачи на моральные темы, в которых не утрируется идея сверхъестественного. Доброжелательный тон, отсутствие развязности, современной «попсы», сопровождение передач классической музыкой. Кстати, однажды мне удалось послушать диалог между аспиранткой кафедры культурологии МГУ и В. Чаплином, когда он еще не попал в опалу. Речь шла о классической и современной философии, о различных направлениях последней. Оба прекрасно разбирались в истории философии, в деталях различных философских учений – от Канта до постмодернистов. Такой тип передачи поднимает культурный уровень канала и поневоле вызывает уважение к нему. Разумеется, «Спас» – канал религиозный, и специфически религиозное здесь преобладает, да и тенденциозности хватает, особенно при ярых обличениях «богоборчества», советской власти (между прочим, власти народа) – здесь уровень культуры заметно снижается. Нам же всем вместе надо подумать, как быть. – Зульфия Абдулхаковна, а как Вы можете оценить деятельность современных атеистических организаций? – К сожалению, я не очень осведомлена об атеистических организациях в РФ. Кроме Вашей украинской (значит, родственной) организации, почти никакой другой не знаю, – просто нет времени отслеживать атеистические сайты, а жизнь уже заканчивается. Но мои аспирантки скоро (в марте и в мае) будут защищать диссертации «Организации свободомыслящих в современной Германии» и «Новый атеизм» как феномен современного западного свободомыслия». Могу прислать вам их авторефераты. – Что бы Вы могли пожелать молодым атеистам Украины и других стран? – Молодым атеистам желаю быть отважными защитниками научного мировоззрения, достоинства человека, его права на счастливую жизнь на Земле. Ваша организация вполне соответствует моим представлениям о современной боевой, бескомпромиссной, творчески одаренной атеистической молодежи. Успехов вам в вашей благородной деятельности! Беседовал Максим Светляченко http://opium.at.ua/news/z_a_tazhurizina_ateizm_vospityvalsja_vsej_svetskoj_nauchnoj_sistemoj_obrazovanija/2016-03-07-506 _______________________________

Американские атеисты заявили о своей вере в Бога Логотип организации American Atheists Изображение: Wikimedia Commons Социологи представили новые данные об американских атеистах, число которых резко выросло за последние годы. В частности, ученые обнаружили, что 8 процентов атеистов США верят в Бога. Об этом сообщается на сайтеИсследовательского центра Пью. Социолог Майкл Липка (Michael Lipka) обобщил данные «Исследования религиозного ландшафта США», проведенного в 2014 году, и представил их в статье «Семь фактов об атеистах». За последние несколько лет количество американцев, называющих себя атеистами, выросло вдвое — хотя они все равно составляют всего 3,1 процента от населения страны. Такой рост может быть связан с более терпимой обстановкой в стране, которая позволяет открыто заявлять о своих религиозных взглядах. Большинство атеистов — это молодые мужчины: к сильному полу принадлежат около 68 процентов опрошенных атеистов, а средний возраст их составил 34 года. Кроме того, атеисты чаще бывают белыми и имеют высшее образование. По своим политическим взглядам они близки демократам: поддерживают однополые браки, легализацию абортов и государственную помощь малоимущим. К удивлению ученых, 8 процентов атеистов заявили о том, что верят в Бога. Это означает, что атеизм для американцев означает самые различные верования и позиции: например, атеистами могут называть себя агностики (люди, не считающие возможным определиться в существовании Бога). При этом Липка также отмечает, что многие люди, отнесшие себя к представителям той или иной религии, заявили о неверии в Бога. Наконец, лишь 35 процентов атеистов публично заявляют о своих религиозных воззрениях. Наука является основным моральным руководством для 32 процентов опрошенных, практический опыт и здравый смысл — для 44 процентов. Лишь 1 процент атеистов черпает представление о добре и зле из религиозных источников. Источник: https://lenta.ru/news/2015/11/07/atheists/

«Портал-Credo.Ru»: В Ставрополе идет судебный процесс над атеистом, который заявил, что «Бога нет», и был за это обвинен в оскорблении чувств верующих. Как бы Вы могли прокомментировать эту ситуацию? Екатерина Элбакян: Первое, на что хотелось обратить внимание, это то, что слова «Бога нет» совершенно не означают, что человек – атеист, потому что есть религии, в которых теистический личный Бог отсутствует. Практически все восточные религии таковы: это и буддизм, особенно в его южной форме, и конфуцианство, и даосизм и так далее. И второе, на что следует обратить внимание, что Виктор Краснов позиционирует себя не как атеист, а как агностик. Агностик — это человек, который не обладает знанием о том, есть Бог или нет Бога. Он предполагает, что Его нет, но не настаивает на этом, этого не утверждает. Насколько я понимаю, эта фраза, за которую его судят, была сказана в определенном контексте. В силу каких-то неведомых причин, о которых можно только догадываться, ее вырвали из этого контекста, представив Краснова в виде монстра, который оскорбляет чьи-то чувства. На самом деле, это высказывание, на мой взгляд, ничьих чувств оскорбить не может, потому что это его частное мнение, это его мировоззренческий выбор. И человек у нас, по-моему, имеет право верить в Бога, не верить в Бога, верить в богов, а не в Бога, верить в какие-то гадания, астрологические прогнозы, которые есть в каждом журнале. Строго говоря, эти астрологические прогнозы ведь тоже должны оскорблять чувства православных верующих. Должны их оскорблять и какие-то другие издания, которые имеются у нас в стране и продаются в каждом киоске. Также хотелось бы отметить, что эта 148-я статья, внесенная в Уголовный кодекс, довольно странная была изначально и казалась странной, потому что понять и формализовать оскорбление религиозных чувств нельзя — это настолько внутренне состояние человека, его чувства, его ощущения. И оскорбление этих чувств или наоборот им потакание — это сугубо эфемерное действо. Человек, живущий рядом с храмом, может сказать, что колокольный звон оскорбляет его чувства, мешает ему жить, раздражает его. И что теперь? Он неверующий человек — его это раздражает. Но так сложилось, что у него под окнами построили храм, или он там всегда был. И теперь этот человек может сказать, что уберите отсюда храм, уберите этих верующих, которые туда идут, они меня раздражают. Но это же глупая ситуация. Чувства — это внутренний мир человека. И формализовать их настолько, чтобы можно было судить человека из-за чувств, — мне кажется, что это глупость. Тем более, что процесс совершенно надуманный про прошествии какого-то времени. Он явно не юридический, а политический. Для чего он делается тоже можно понять — чтобы был прецедент какой-то в этой сфере. Но мне видится так: если господствующая Церковь пытается укрепить свою позицию при помощи государства, то она попадает в ситуацию своей полной несвободы. Сначала травили религиозные меньшинства, новые религиозные движения, а теперь уже начинают неверующих людей или агностиков — уже перешли на частных лиц. Но в итоге Церковь Московской патриархии сама окажется в ситуации, когда она будет полностью несвободна, будет полностью зависеть от государства. То есть если религиозной свободы не будет в стране, то ее не будет ни для кого. Не только для подавленных религиозных меньшинств или неверующих людей, но, в первую очередь, для самой господствующей Церкви, потому что она будет в полной зависимости от государства. Мне кажется, что наша история уже имела такой прецедент. И все-таки исторический опыт должен чему-то учить и показывать, что это, в первую очередь невыгодно самой же господствующей Церкви. - Да, получается, что опыт советских гонений и той обязательно-государственной церковности, которая ему предшествовала, ничему не учит – РПЦ МП нарывается на новое общественное раздражение и отторжение? - Я об этом и говорю, что опыт исторический, жизненный, к сожалению, ничему не учит. Опять наступаем на те же грабли. В советские годы не приветствовалось утверждение, что «Бог есть» — на разных этапах по-разному не приветствовалось. Затем мы это осудили и сказали, что так нельзя, у людей должен быть мировоззренческий выбор. Совершенно справедливо, полностью с этим согласна. Но если у людей должен быть мировоззренческий выбор, то это значит, что человек может выбирать или не выбирать религиозное мировоззрение в качестве своего мировоззрения. И зачем ему запрещать делать этот выбор, тем более что, согласно Конституции, у нас в стране обеспечивается не только свобода вероисповедания, то есть выбор любой религии, в том числе и религии, в которой нет Бога, но и свобода совести, которая предполагает не только выбор религии, но и выбор отрицания религии, то есть безрелигиозное мировоззрение, включая атеистическое. - А какую роль в определении чувств верующих играет экспертиза, на которую в подобных случаях ссылаются суды? - К сожалению, безграмотная экспертиза уже стала общим местом. Ее заказывает суд людям – неспециалистам либо специалистам, но эти экспертизы носят заказной характер, то есть заранее эксперта ставят перед необходимостью сделать определенные выводы. И эксперт, конечно, изощряется как может в своей аргументации, чтобы сделать эти выводы. Ну что тут можно сказать? Понятное дело, что процесс политический, поэтому и экспертиза соответствующая. Беседовал Владимир Ойвин, «Портал-Credo.Ru»

Около половины атеистов США ассоциируют христианство с экстремизмом Число атеистов, ассоциирующих христианскую религию с экстремизмом, существенно возросло после прошлогодних терактов в Сан-Бернардино и Париже. Оно сегодня составляет 45 процентов от общего числа неверующих людей, большинство из которых, однако, не знают, что означает слово «экстремизм». Об этом, как сообщает РИА «Новости», говорится в исследовании американского социологического центра Barna Group. «Понимание того, что христианство является чем-то радикальным, прочно укоренилось среди неверующих. 45 процентов атеистов, агностиков и не относящих себя ни к какой религии американцев согласны с утверждением «христианин — это экстремист». Лишь 14 процентов категорически с этим не согласны. Остальные 41 процент частично не согласны и немного склоняются в сторону негативного восприятия религии», — сообщается в опубликованном на сайте центра исследовании. При этом, согласно выводам ученых, американцы плохо себе представляют, чем на самом деле является экстремизм. Более 80% опрошенных считают экстремизмом появление в религиозных одеждах в публичных местах, громкую молитву на улице, предписываемые догматами ограничения в еде, а также высокую политическую активность верующих людей. Исследователи считают такие результаты «неутешительными», так как подобные установки могут порождать конфликты в обществе. Рост негативного отношения к религии, по их словам, стал более интенсивным после терактов в Сан-Бернардино и Париже. Источник: http://rusprav.tv/okolo-poloviny-ateistov-ssha-associiruyut-xristianstvo-s-ekstremizmom-69613/

Доклад доктора философских наук, руководителя сектора философии религии Института философии Российской академии наук - В. К. Шохина. Cектор философии религии Института философии РАН, 30.05.2015 ч. 1: ч. 2:

Стихи: Городницкий А.М. В старинном соборе играет орган Среди суеты Лиссабона. Тяжёлое солнце, садясь в океан, Горит за оградой собора. Романского стиля скупые черты, Тепло уходящего лета. О чём, чужеземец, задумался ты В потоке вечернего света? О чём загрустила недолгая плоть Под каменной этой стеною, — О сыне, которого не дал Господь? О жизни, что вся за спиною? Скопление чаек кружит, как пурга, Над берега пёстрою лентой. В пустынном соборе играет орган На самом краю континента, Где нищий, в лиловой таящийся мгле, Согнулся у входа убого. Не вечно присутствие нас на Земле, Но вечно присутствие Бога. Звенит под ногами коричневый лист, Зелёеный и юный вчера лишь. Я так сожалею, что я атеист, — Уже ничего не исправишь. 1986

Число атеистов в мире растет, но значит ли это, что религия становится пережитком прошлого? Может ли развитие науки, образование или социальная стабильность уменьшить нашу потребность верить в сверхъестественное, и вообще, что дает человечеству обращение к высшим силам? Научный журналист Рэйчел Ньюэр исследовала вопрос в статье на сайте BBC Future, а T&P перевели основные тезисы. © Michael Burk Все больше людей — миллионы по всему свету — верят в то, что наше существование определенно заканчивается вместе со смертью, и нет ни Бога, ни божественного провидения, ни загробной жизни. Эта позиция, хоть и довольно безрадостная, похоже, набирает обороты. В некоторых странах открыто признаваемый атеизм никогда не был столь популярен, как сейчас. «Сейчас в мире точно больше атеистов, чем когда бы то ни было, как в абсолютных числах, так и в процентном соотношении с верующими» — говорит Фил Цукерман, профессор социологии и светских наук в Питцерском колледже (Калифорния). Согласно международному исследованию, проведенному компанией Gallup (в нем участвовали более 50000 людей из 57 стран), в период между 2005 и 2011 годами число индивидов, считавших себя верующими, упало с 77 до 68%, а число атеистов выросло до 13%. Несмотря на то, что атеисты по-прежнему остаются в меньшинстве, не предвещают ли эти цифры будущую смену позиций?Если допустить, что этот тренд продолжит развиваться и в дальнейшем, могут ли религии однажды вообще исчезнуть?Предугадать будущее невозможно, но анализ того, что мы уже знаем о религии — включая то, как и почему она развивалась и почему некоторые люди выбирают верить в Бога, а другие отказываются от этого — позволяет представить, как наши отношения с божественным могут изжить себя десятилетия или века спустя. Ученые все еще пытаются разобраться в комплексных факторах, склоняющих индивида или целую нацию к атеизму, но уже сейчас можно выявить несколько общих черт. Частично религия привлекательна потому, что она дает людям чувство безопасности в мире, полном неопределенности. Так что нет ничего удивительного в том, что наиболее «атеистические» страны обеспечивают своим гражданам относительно высокий уровень экономической, политической и экзистенциальной стабильности. «В безопасном обществе возникает меньше потребности в религии» — говорит Цукерман. Капиталистический строй, доступ к высоким технологиям и образованию также кореллируют со спадом религиозности в некоторых обществах, добавляет ученый. Япония, Великобритания, Канада, Южная Корея, Нидерланды, Чехия, Эстония, Германия, Франция и Уругвай — страны, в которых еще столетие назад религия имела большое значение и которые сейчас демонстрируют одни из самых низких показателей религиозности в мире. Эти государства могут похвастаться сильными системами образования и социальной безопасности и низким уровнем неравенства. Здесь люди меньше напуганы перспективами возможных бедствий. При этом спад религиозности затрагивает даже самые «верующие» страны, такие как Бразилия, Ямайка и Ирландия. Впрочем, интересно, что США, являясь одним из самых богатых государств в мире, по-прежнему демонстрирует высокий уровень религиозности (хотя и там доля атеистов потихоньку растет — между 2007 и 2012 она увеличилась с 1,6% до 2,4%) Как бы то ни было, спад еще не означает исчезновение, напоминает Ара Норензарян, социальный психолог из Университета Британской Колумбии в Ванкувере. Экзистенциальная безопасность гораздо более хрупка, чем кажется. В один момент все может измениться: пьяный водитель может сбить одного из ваших близких, торнадо может разрушить город, доктор может обнаружить у вас неизлечимое заболевание. Изменения климата и нехватка природных ресурсов в будущем приведут к новым страданиям и трудностям — а это может подстегнуть религиозность. «Люди хотят избежать страдания, но если нет такой возможности, они хотят найти смысл, — говорит Норензарян. — По какой-то причине религия придает смысл страданию — гораздо лучше, чем любой светский идеал или убеждение». Этот феномен постоянно проявляется в госпиталях и зонах бедствий во всем мире. В 2011 году, например, город Крайстчерч в Новой Зеландии — государстве с малорелигиозным населением — подвергся землетрясению. Среди людей, переживших это событие, был заметен резкий всплеск веры в высшие силы — хотя интересы других регионов страны остались вполне светскими. И несмотря на отдельные исключения — например, в Японии в период Второй Мировой уровень религиозности стремительно упал — в большинстве случаев в зоне бедствия мы будем наблюдать модель Крайстчерча. Но даже если бы все мировые проблемы чудесным образом разрешились и мы жили бы мирной жизнью в полном равенстве, религия, возможно, все равно бы никуда не исчезла. Потому что потребность в Боге заложена в нашей нейропсихологии — благодаря капризам эволюции. Чтобы понять, как это устроено, нужно обратиться к теории двойного процесса. Она гласит, что человек имеет дело с двумя базовыми типами мышления: «Системой 1» и «Системой 2». «Система 2» эволюционировала относительно недавно. Это голос в нашей голове, рассказчик, который, кажется, никогда не замолкает — и который позволяет нам планировать и мыслить логически. С другой стороны, «Система 1» работает интуитивно, инстинктивно и на автомате — это механизм выживания. «Система 1» позволяет нам говорить на родном языке не думая над тем, как строить фразы и дает детям способность узнавать родителей и различать живые и неживые объекты. Она заставляет нас искать в мире определенные шаблоны, чтобы лучше его понимать и находить смысл в явлениях, которые кажутся случайными — таких, как природные бедствия или смерть близких. Поэтому некоторые ученые считают, что именно «Система 1» способствует эволюции и выживанию религий. Например, она позволяет нам инстинктивно распознавать присутствие живых существ — миллионы лет назад это помогало нашим предкам спасаться от скрытых угроз, вроде хищников затаившихся в засаде. Но она также заставляет нас порой ощущать чье-то незримое присутствие, будь то благосклонное божество, присматривающее за нами, или дух неупокоенного предка, или монстр, подстерегающий в темноте. Также «Система 1» побуждает нас к дуалистическому восприятию мира — нам сложно воспринимать тело и сознание как единое целое. Это ощущение развивается довольно рано: маленькие дети, вне зависимости от их культурного бэкграунда, склонны верить в бессмертие собственной души. Поэтому многие ученые полагают, что религия развивалась как неизбежный «побочный продукт» наших когнитивных процессов. И если наука требует от нас постоянной сознательной борьбы с ошибками собственного мышления и принятия того, что истина непостоянна и меняется в соответствии с новыми данными и открытиями, религия — это то, чему не нужно учиться, потому что это заложено в нас природой. Даже неверующие переживают своего рода религиозный опыт — только по-другому. Антрополог Райан Хорнбек нашел подтверждения того, что компьютерная игра World of Warcraft имеет определенное духовное значение для некоторых игроков — например, в Китае. Она дает возможность развивать определенные моральные качества, которым уделяется мало внимания в жизни современного общества. Так что если духовный голод не утоляется религией, люди порой находят очень неожиданные способы удовлетворить свои внутренние потребности. Поэтому даже если основные современные религии когда-нибудь исчезнут, на смену им придут новые. http://religjourn.ru/stat-i/post-168/ Источник: theoryandpractice.ru