Поиск по сайту

...Явление это* подлежит беспощадному карантину, быть может – уничтожению. Во всем есть, однако сторона еще более важная. Это – состояние общества. Наука, совершив круг, по черте которого частью разрешены, частью грубо рассечены, ради свободного движения умов, труднейшие вопросы нашего времени, вернула религию к ее первобытному состоянию – уделу простых душ; безверие стало столь плоским, общим, обиходным явлением, что утратило всякий оттенок мысли, ранее придававшей ему по крайней мере характер восстания; короче говоря, безверие – это жизнь.. Но, взвесив и разложив все, что было тому доступно, наука вновь подошла к силам, недоступным исследованию, ибо они – в корне, в своей сущности – Ничто, давшее Все. Предоставим простецам называть их «энергией» или любым другим словом, играющим роль резинового мяча, которым они пытаются пробить гранитную скалу… Глубоко важно то, что религия и наука сошлись вновь на том месте, с какого первоначально удалились в разные стороны; вернее, религия поджидала здесь науку, и они смотрят теперь друг другу в лицо. * Человек с даром летать - главный герой книги Друд

...Костер потух. В сером песке слабо дымились черные головни. Белая от кисеи испарений река медленно кружила стрежи, а за войском утренних облаков разгорался бледный огонь протирающего глаза солнца. Я вскочил, переминаясь с ноги на ногу и размахивая руками, чтобы согреться. Русский, полулежа, сказал: – Мы пропадем… – Это неизвестно, – возразил я. – Проклятый инстинкт жизни, – продолжал он, и я, внимательно посмотрев на него, видел лицо совершенно растерявшегося, близкого к исступлению человека. Он был даже не бледен, а иссиня-сер; широко раскрытые глаза нервно блестели. – Да, умереть… и нужно… а начинаешь страдать, и тело бунтует. Верите вы в бога? – неожиданно спросил он. – Да, бога я признаю. – Я – нет, – сказал русский. – Но мне, понимаете – мне нужно, чтобы был кто-нибудь выше, разумнее, сильнее и добрее меня. Я готов молиться… кому? Не знаю. Не о хлебе. Нет. О возвращении сил, о том, чтобы жизнь стала послушной… а вы? Я удивлялся его способности говорить сразу все, что придет в голову. Мне было неловко. Я ожидал чего-нибудь вроде вчерашнего – этого своеобразного душевного обнажения, к которому сам не склонен. Так и вышло. – Слушайте, – сказал русский, без улыбки, по-видимому, вполне проникнутый настроением, овладевшим им. – Нам будет, может быть, легче и веселее… Давайте молиться – без жестов, слов и поклонов. В крайнем случае – самовнушением… – Оставьте, – перебил я. – Вы, неверующий, – молитесь, можете разбить себе лоб. А я, верующий, не стану. Надо уважать бога. Нельзя лезть к нему с видом побитой собаки лишь тогда, когда вас приперло к стене. Это смахивает на племянника, вспоминающего о богатом дяде только потому, что племянничек подмахнул фальшивый вексель. Ему также, наверное, неприятно видеть свое создание отупевшим от страха. Отношения мои к этим вещам расходятся с вашими; потому, дорогой мой, собирайте руки и ноги и… попытаемся закусить. Он задумался; потом рассмеялся. Мы пошли рядом, и я заметил, что он искоса посматривает на меня, как бы стараясь понять нечто – так же, как, в свою очередь, я думал о складе его души – нелепой и женственной. ...

У него была всего одна молитва, только одна. Раньше он не молился совсем, даже тогда, когда жизнь вырывала из смятенной души крики бессилия и ярости. А теперь, сидя у открытого окна, вечером, когда город зажигает немые, бесчисленные огни, или на пароходной палубе, в час розового предрассветного тумана, или в купе вагона, скользя утомленным взглядом по бархату и позолоте отделки - он молился, молитвой заключая тревожный грохочущий день, полный тоски. Губы его шептали: "Не знаю, верю ли я в тебя. Не знаю, есть ли ты. Я ничего не знаю, ничего. Но помоги мне найти ее. Ее, только ее. Я не обременю тебя просьбами и слезами о счастье. Я не трону ее, если она счастлива, и не покажусь ей. Но взглянуть на нее, раз, только раз, - дозволь. Буду целовать грязь от ног ее. Всю бездну нежности моей и тоски разверну я перед глазами ее. Ты слышишь, господи? Отдай, верни мне ее, отдай!" А ночь безмолвствовала, и фиакры с огненными глазами проносились мимо в щелканье копыт, и в жутком ночном веселье плясала, пьянея, улица. И пароход бежал в розовом тумане к огненному светилу, золотившему горизонт. И мерно громыхал железной броней поезд, стуча рельсами. И не было ответа молитве его. Тогда он приходил в ярость и стучал ногами и плакал без рыданий, стиснув побледневшие губы. И снова, тоскуя, говорил с гневом и дрожью: - Ты не слышишь? Слышишь ли ты? Отдай мне ее, отдай! В молодости он топтал веру других и смеялся веселым, презрительным смехом над кумирами, бессильными, как создавшие их. А теперь творил в храме души своей божество, творил тщательно и ревниво, создавая кроткий, милосердный образ всемогущего существа. Из остатков детских воспоминаний, из минут умиления перед бесконечностью, рассыпанных в его жизни, из церковных крестов и напевов слагал он темный милосердный облик его и молился ему. ...

Я научилась просто, мудро жить, Смотреть на небо и молиться Богу, И долго перед вечером бродить, Чтоб утомить ненужную тревогу. Когда шуршат в овраге лопухи И никнет гроздь рябины желто-красной, Слагаю я веселые стихи О жизни тленной, тленной и прекрасной. Я возвращаюсь. Лижет мне ладонь Пушистый кот, мурлыкает умильней, И яркий загорается огонь На башенке озерной лесопильни. Лишь изредка прорезывает тишь Крик аиста, слетевшего на крышу. И если в дверь мою ты постучишь, Мне кажется, я даже не услышу.

Николай Степанович Гумилев Видение Лежал истомленный на ложе болезни (Что горше, что тягостней ложа болезни?), И вдруг загорелись усталые очи, Он видит, он слышит в священном восторге — Выходят из мрака, выходят из ночи Святой Пантелеймон и воин Георгий. Вот речь начинает святой Пантелеймон (Так сладко, когда говорит Пантелеймон) — «Бессонны твои покрасневшие вежды, Пылает и душит твое изголовье, Но я прикоснусь к тебе краем одежды И в жилы пролью золотое здоровье». — И другу вослед выступает Георгий (Как трубы победы, вещает Георгий) — «От битв отрекаясь, ты жаждал спасенья, Но сильного слезы пред Богом неправы, И Бог не слыхал твоего отреченья, Ты встанешь заутра, и встанешь для славы». — И скрылись, как два исчезающих света (Средь мрака ночного два яркие света), Растущего дня надвигается шорох, Вот солнце сверкнуло, и встал истомленный С надменной улыбкой, с весельем во взорах И с сердцем, открытым для жизни бездонной.

В день основания города Рима. Его можно любить или не любить, но без него нет истории человечества. Николай Гумилёв. Рим Волчица с пастью кровавой На белом, белом столбе, Тебе, увенчанной славой, По праву привет тебе. С тобой младенцы, два брата, К сосцам стремятся припасть. Они не люди, волчата, У них звериная масть. Не правда ль, ты их любила, Как маленьких, встарь, когда, Рыча от бранного пыла, Сжигали они города? Когда же в царство покоя Они умчались, как вздох, Ты, долго и страшно воя, Могилу рыла для трех. Волчица, твой город тот же У той же быстрой реки Что мрамор высоких лоджий, Колонн его завитки, И лик Мадонн вдохновенный, И храм святого Петра, Покуда здесь неизменно Зияет твоя нора, Покуда жесткие травы Растут из дряхлых камней И смотрит месяц кровавый Железных римских ночей?! И город цезарей дивных, Святых и великих пап, Он крепок следом призывных, Косматых звериных лап.

Паломник Ахмет-Оглы берет свою клюкуИ покидает город многолюдный. Вот он идет по рыхлому песку, Его движенья медленны и трудны. — Ахмет, Ахмет, тебе ли, старику, Пускаться в путь неведомый и чудный? Твое добро враги возьмут сполна, Тебе изменит глупая жена. — «Я этой ночью слышал зов Аллаха, Аллах сказал мне: — Встань, Ахмет-Оглы, Забудь про все, иди, не зная страха, Иди, провозглашая мне хвалы; Где рыжий вихрь вздымает горы праха, Где носятся хохлатые орлы, Где лошадь ржет над трупом бедуина, Туда иди: там Мекка, там Медина» — — Ахмет-Оглы, ты лжёшь! Один пророк Внимал Аллаху, бледный, вдохновенный, Послом от мира горя и тревог Он улетал к обители нетленной, Но он был юн, прекрасен и высок, И конь его был конь благословенный, А ты… мы не слыхали о после Плешивом, на задерганном осле. — Не слушает, упрям старик суровый, Идет, кряхтит, и злость в его смешке, На нем халат изодранный, а новый, Лиловый, шитый золотом, в мешке; Подмышкой посох кованый, дубовый, Удобный даже старческой руке, Чалма лежит как требуют шииты, И десять лир в сандалии зашиты. Вчера шакалы выли под горой,И чья-то тень текла неуловимо, Сегодня усмехались меж собойТри оборванца, проходивших мимо. Но ни шайтан, ни вор, ни зверь лесной Смиренного не тронут пилигрима, И в ночь его, должно быть от луны, Слетают удивительные сны. И каждый вечер кажется, что вскоре Окончится терновник и волчцы, Как в золотом Багдаде, как в Бассоре Поднимутся узорные дворцы, И Красное пылающее Море Пред ним свои расстелет багрецы, Волшебство синих и зеленых мелей… И так идет неделя за неделей. Он очень стар, Ахмет, а путь суров, Пронзительны полночные туманы, Он скоро упадет без сил и слов, Закутавшись, дрожа, в халат свой рваный, В одном из тех восточных городов, Где вечерами шепчутся платаны, Пока чернобородый муэдзин Поет стихи про гурию долин. Он упадет, но дух его бессонный Аллах недаром дивно окрылил, Его, как мальчик страстный и влюбленный, В свои объятья примет Азраил И поведет тропою, разрешенной Для демонов, пророков и светил. Все, что свершить возможно человеку, Он совершил — и он увидит Мекку.

Николай Гумилев «Вечное» Я в коридоре дней сомкнутых, Где даже небо тяжкий гнет, Смотрю в века, живу в минутах, Но жду Субботы из Суббот; Конца тревогам и удачам, Слепым блужданиям души... О день, когда я буду зрячим И странно знающим, спеши! Я душу обрету иную, Все, что дразнило, уловя. Благословлю я золотую Дорогу к солнцу от червя. И тот, кто шел со мною рядом В громах и кроткой тишине, — Кто был жесток к моим усладам И ясно милостив к вине; Учил молчать, учил бороться, Всей древней мудрости земли, — Положит посох, обернется И скажет просто: «мы пришли».

Память Только змеи сбрасывают кожи, Чтоб душа старела и росла. Мы, увы, со змеями не схожи, Мы меняем души, не тела. Память, ты рукою великанши Жизнь ведешь, как под уздцы коня, Ты расскажешь мне о тех, что раньше В этом теле жили до меня. Самый первый: некрасив и тонок, Полюбивший только сумрак рощ, Лист опавший, колдовской ребенок, Словом останавливавший дождь. Дерево да рыжая собака, Вот кого он взял себе в друзья, Память, Память, ты не сыщешь знака, Не уверишь мир, что то был я. И второй… Любил он ветер с юга, В каждом шуме слышал звоны лир, Говорил, что жизнь — его подруга, Коврик под его ногами — мир. Он совсем не нравится мне, это Он хотел стать богом и царем, Он повесил вывеску поэта Над дверьми в мой молчаливый дом. Я люблю избранника свободы, Мореплавателя и стрелка, Ах, ему так звонко пели воды И завидовали облака. Высока была его палатка, Мулы были резвы и сильны, Как вино, впивал он воздух сладкий Белому неведомой страны. Память, ты слабее год от году, Тот ли это, или кто другой Променял веселую свободу На священный долгожданный бой. Знал он муки голода и жажды, Сон тревожный, бесконечный путь, Но святой Георгий тронул дважды Пулею нетронутую грудь. Я — угрюмый и упрямый зодчий Храма, восстающего во мгле, Я возревновал о славе Отчей, Как на небесах, и на земле. Сердце будет пламенем палимо Вплоть до дня, когда взойдут, ясны, Стены нового Иерусалима На полях моей родной страны. И тогда повеет ветер странный — И прольется с неба страшный свет, Это Млечный Путь расцвел нежданно Садом ослепительных планет. Предо мной предстанет, мне неведом, Путник, скрыв лицо: но всё пойму, Видя льва, стремящегося следом, И орла, летящего к нему. Крикну я… Но разве кто поможет, — Чтоб моя душа не умерла? Только змеи сбрасывают кожи, Мы меняем души, не тела.

Ворота рая Не семью печатями алмазнымиВ Божий рай замкнулся вечный вход, Он не манит блеском и соблазнами, И его не ведает народ. Это дверь в стене, давно заброшенной, Камни, мох, и больше ничего, Возле — нищий, словно гость непрошенный, И ключи у пояса его. Мимо едут рыцари и латники, Трубный вой, бряцанье серебра, И никто не взглянет на привратника, Светлого апостола Петра. Все мечтают: «Там, у Гроба Божия, Двери рая вскроются для нас, На горе Фаворе, у подножия, Прозвенит обетованный час». Так проходит медленное чудище, Завывая, трубит звонкий рог, И апостол Петр в дырявом рубище, Словно нищий, бледен и убог.

Адриан Круковский. Религиозные мотивы в произведениях русских поэтов. Историко-литературный этюд От автора Воспитательное значение религиозной поэзии весьма важно, и судьбы ея в отечественной словесности заслуживают серьознаго и глубокаго изучения. Цель автора — дать очерк развития этой поэзии, сгруппировать взгляды представителей нашей литературы, обрабатывавших в своих произведениях религиозные темы. Июнь 1900 г. Религиозные мотивы в произведениях русских поэтов Задача поэзии не только быть верным отражением жизни, но также служить высоким идеям истины и добра. Только этим путем поэзия раскрывает настоящий смысл жизни, уясняет ея цель, облагораживает наши стремления, дает силу влечениям нашего сердца. Средства, которыми она располагает, весьма разнообразны: заветы истории, предания античнаго мира, высокия истины науки и философии, образы искусства, разнообразие природы и внутренняго мира человека служат лучшими светочами поэзии. С этой точки зрения давно оценено важное значение религиознаго элемента в произведениях художественнаго творчества. Религиозные истины, образы, лица и события вносят много существеннаго в содержание поэзии. Если искренность настроения, возвышенность тона, чистота чувства характеризует истинно художественное произведение, то эти элементы встречаются в большей полноте и в произведениях религиознаго характера. Религиозные сюжеты весьма важны для развития поэзии: они вносят в ея область черты лучшаго, идеальнаго мира. Если иметь в виду воспитательное значение поэзии, то религиозные сюжеты занимают в ней одно из видных мест. Не даром в минуты сомнения и душевнаго разлада Пушкин прибегал к возвышенным религиозным образам; не даром из под пера его вылились следующия вдохновенныя строфы: Я лил потоки слез нежданных, И ранам совести моей Твоих речей благоуханных Отраден чистый был елей. И ныне с высоты духовной Мне руку простираешь ты, И силой кроткой и любовной Смиряешь буйныя мечты. Твоим огнем душа палима, Отвергла мрак земных сует, И внемлет арфе серафима В священном ужасе поэт. Нельзя лучше выразить значения религиозной стороны поэзии. Последняя, очевидно, слишком глубоко проникает в душу поэта, затрогивает наиболее нежныя струны его творчества. Служа источником личнаго вдохновения, религиозные мотивы вместе с тем роднят поэта с миросозерцанием народа, в жизни котораго религия имеет наиболее важное значение. Русская поэзия с самаго начала своего существования ценила религиозный элемент. XVIII век дал образцы религиозной поэзии в произведениях Ломоносова и Державина. Ломоносов († 1765) известен своими «Утренним и вечерним размышлениями о Божием величестве» (1743) и подражаниями книге Иова. Державин (1743 — 1816), бывший «первым живым глаголом» поэзии русской написал величественную религиозную оду «Бог» (1784). По яркости образов, силе и возвышенности чувства, художественности языка эта ода одно из лучших произведений религиозной лирики XVIII века. Она переведена на многие языки, в том числе на латинский и японский. Мысль представить Верховное Существо во всем Его величии, как зиждительное начало вселенной, сделать высокия религиозныя истины доступными человеку руководила Державиным; в произведении обращает внимание сочетание религиозных и философских мыслей о Божестве, как начале всего сущаго. Ода «Бог», породившая многочисленныя подражания (Дмитриева, Мерзлякова, Карамзина и др.), прекрасно выразила важнейшия стороны поэзии Державина; певец «Фелицы» внес в это произведение свойственные ему блеск и парение, удачно справился с богатым и разнообразным содержанием, подчинил описательный элемент чистому лиризму, чего не заметно в произведениях Ломоносова. Все это дает право считать Державина основателем русской религиозной лирики; заслуги его в этом отношении раньше Белинскаго были оценены Пушкиным. Ломоносов в своих религиозных произведениях настолько же ниже Державина, насколько первая половина XVIII века, эпоха императрицы Елисаветы Петровны, ниже второй, ознаменованной широким развитием отечественной литературы. У Ломоносова художественное созерцание проявляется далеко не в надлежащей полноте; талантливый естествоиспытатель, он не был поэтом по призванию; в своих одах он отводит много места описаниям природы, величественным картинам, в которых он видит проявление Божества. Стройностью мыслей, способностью проникать в сущность изображаемаго Державин превосходит Ломоносова. В одах последняго есть известное одушевление, и чувство, но, как говорит Белинский, «характер этого одушевления и этого чувства обнаруживает в Ломоносове скорее оратора, чем поэта». Оба эти писателя определяют направление поэзии XVIII века. Они первые дали серьозную обработку мотивам религиознаго характера. Нужно заметить, что их интересовали наиболее общия явления религиозной жизни, преимущественно ея философская сторона. Несовершенство формы, отсутствие живой и разнообразной поэтической струи, слишком отвлеченный характер самой поэзии не давали возможности проявиться тем сторонам, который придают этой поэзии жизненность и силу. Господство ложноклассическаго направления, искавшаго в поэзии сюжетов высоких, удаленных от жизни, должно было ослаблять поэтическое творчество и склонять поэтов к изображению событий ветхозаветных, где возвышенная сторона религии является преобладающей. Самыя свойства религиозных сюжетов изображались постольку, поскольку они говорили уму, а не непосредственному, живому чувству. Поэт XVIII века не мог возвыситься до такого задушевнаго тона, который внушил одному из корифеев современной религиозной поэзии следующее прочувствованное стихотворение: Научи меня, Боже, любить Всем умом Тебя, всем помышленьем, Чтоб и душу Тебе посвятить И всю жизнь с каждым сердца биеньем. Научи Ты меня соблюдать Лишь Твою милосердую волю, Научи никогда не роптать На свою многотрудную долю. Всех, которых пришел искупить Ты своею Пречистою Кровью — Безкорыстной, глубокой любовью Научи меня, Боже, любить. Кроме однообразия сюжетов религиозная поэзия XVIII в. отличалась еще недостаточно выработанною формою. Обходя наиболее близкия к жизни стороны религиознаго чувства, не обрабатывая сюжетов, заимствованных из истории Новаго Завета, Евангелия, истории церкви, она суживала круг поэтическаго творчества, а последнее должно было невыгодно отражаться на языке и внешнем строе произведений. Отсутствие задушевности, пластичности образов, преобладание реторических украшений, стремление увеличивать объем произведений отличительные признаки поэзии этого периода. Известное в свое время стихотворение Мерзлякова (1778 — 1830) «Песнь Моисея на переход израильтян через Чермное море» поражает отсутствием глубокаго чувства, реторическою условностью изображения. Даже в тех произведениях, которыя пережили XVIII век, напр. в гимне Хераскова (1733 — 1807) «Коль славен наш Господь в Сионе», при поэтичности формы, замечается слабое слияние ея с содержанием, отчего самое произведение теряет много в своей художественности. * * * XIX веку, вместе с обновлением поэзии, предстояло внести новое содержание в произведения религиознаго характера, обогатить их идеями, образами, выработать для них, более высокую художественную форму. Новое романтическое направление дало перевес мотивам из более сродной духу христианства области — жизни души. В этом отношении важное значение имеет литературная деятельность Жуковскаго (1783 — 1852). Пленительною сладостью своих стихов он заставил звучать те неуловимыя струны души, которыя определили высокое воспитательное значение его произведений. Хотя он писал мало на религиозныя темы, но в своих произведениях проводил высокия мысли. В «Песне бедняка» (1816), представляющей перевод из немецкаго поэта Уланда, он указал на значение религии, как на открытый дли всех источник Божьей милости, который роднит людей, живущих «В блистательных чертогах богача И в сумрачной лачуге селянина». Другое стихотворение «Выбор креста» (1845), перевод из Шамиссо, отличается строгим религиозным характером. В основу его положена мысль о примирении с жизнью под знаменем веры и покорности Провидению. Глубокая религиозность Жуковскаго нашла прекрасное выражение в его переводах; он сумел придать им особую прелесть и внести в них струю чистаго религиознаго чувства, которая обнаруживается даже в произведениях, изображающих события дохристианской истории. Вера в Провидение для него есть лучший друг человека, надежный руководитель его в этой жизни, проводник в загробный мир. Она придает возвышенный характер нашим чаяниям, освещает печальную юдоль нашего земного существования. Вчитываясь в произведения Жуковскаго, можно видеть, насколько он выше Державина по пониманию задач поэзии. В этом отношении он был прямым предшественником Пушкина в изображении той стороны жизни, которая воскресает под пером поэта, рожденнаго «для вдохновенья, для звуков сладких и молитв». Белинский видит заслугу музы Жуковскаго в том, что «она дала русской поэзии душу и сердце, познакомив ее с таинствами страдания, утрат.... и стремления «в оный таинственный свет», которому нет имени, нет места, но в котором юная душа чувствует свою родную, заветную сторону». Кроме общаго тона поэзии Жуковскаго, важно отметить ея некоторыя стороны, которыя определяют значение этого писателя в истории отечественной религиозной поэзии. У него впервые определенно выразилась вера в загробную жизнь. Освещаемая этой верой, поэзия смотрит на деятельность человека в этом мире, как на стремление «к прекрасной, возвышенной цели». Стою и смотрю я с земли рубежа На сторону лучшия жизни; Сей сладкой надеждою мир озарен, Как небо сияньем Авроры. («Теон и Эсхин», 1813) На этой почве поэзия Жуковскаго проповедует примирение с жизнью. О, верь мне, прекрасна вселенна! Все небо нам дало, мой друг, с бытием: Все в жизни к великому средство! И горесть и радость — все к цели одной. Для Жуковскаго «Поэзия есть Бог в святых мечтах земли». В историческом прошлом родины Жуковский видит присутствие благой десницы Провидения. Святое чувство любви к родине «Пред коей выше — только крест Голгофский», сливается у него, по словам Майкова, с «служеньем Духу и Предвечной правде». Он первый ввел в русскую поэзии величественный историческия картины, освещавшия зарю христианства. В поэме «Агасвер» (1851 — 1852) встречается прекрасное изображение мученической кончины св. Игнатия, растерзаннаго львами в римском цирке. Этот вид религиозной поэзии привился в русской литературе и нашел талантливых выразителей в лице Майкова и К. Р. Несмотря на крупныя заслуги в области религиозной поэзии, муза Жуковскаго далеко не определила собой ея характера. Это сделали два другие поэта, более широко понимавшие задачи художественнаго творчества. Как ни была возвышенна и искренна лирика Жуковскаго, она сумела выразить лишь одну сторону религии; воплотить другие, более близкие моменты религиознаго самосознания она не могла. Ей недоставало гармонии во взгляде на мир, природу и человека, того равновесия творчества, которое дается лишь высшим поэтическим натурам. Пушкин (1799 — 1837), затмивший блеском своего гения симпатичную музу Жуковскаго, произвел и в религиозной поэзии такой же переворот, как и в других областях отечественнаго слова. Он нашел новые, более высокие мотивы, глубже проник в дух религиозной лирики, облек в высокую художественную форму простые образы древней поэзии. Взгляд его на религию был шире, чем у Жуковскаго. У Пушкина религиозныя верования не столько средство для врачевания духовных немощей и скорбей, не столько опора для души, отрешившейся от мира, сколько мощная сила, проникающая духовную деятельность человека. Освящая его помыслы и стремления, религия есть «хвалебный гимн Отцу миров». Подобно Данту и Гете, Пушкин видел в религии проявление не только высшей любви, но и высшаго разума, высшей правды. Обладая редкою способностью «извлекать поэзии из великих и малых событий жизни, останавливаясь с равною готовностью и перед радостной и перед печальной стороной нашего существования» 1), он мог выразить религиозныя чувства во всем их разнообразии, чистоте и величии. Произведения его религиозной лирики в одинаковой мере удовлетворяют и поэта, и мыслителя, и простого верующаго человека. Яркость образов, искренность чувства и художественность формы сливаются у него в чудное гармоническое целое Насколько возвышенно было религиозное сознание великаго поэта свидетельствуют его стансы (1830 г.), посвященные митроп. Филарету. Самое понятие о поэзии у Пушкина носило религиозный оттенок. В стихотворениях «Чернь» (1828 г.) и «Памятник» (1836 г.) он указывает на ея высокое назначение «призывать милость к падшим», «пробуждать добрыя чувства». Он смотрит на поэта, как на глашатая вечной правды. Устами смиреннаго летописца он внушает необходимость примирения с жизнью на почве простой, искренней веры. Да ведают потомки православных Земли родной минувшую судьбу, Своих царей великих поминают За их труды, за славу, за добро, А за грехи, за темныя деянья Спасителя смиренно умоляют. Пушкин первый подверг художественной обработке библейския темы. Библия была для него великой книгой, в которой он находил образцы высокой, чистой поэзии. Его небольшая религиозная ода «Пророк» (1826 г) может служить прототипом духовной лирики. Уменье строго выдержать дух древней поэзии, сделать ее близкой пониманию своих современников показывает мастерство Пушкина в обработке самых трудных сюжетов. Из отдельных элементов, отрывычных образов он сумел создать прекрасную религиозную картину. Поэт заглянул в тайники религиознаго чувства, слил его с художественным пониманием величественных явлений внешняго мира, и над всем этим поставил образ Предвечнаго. В бумагах Пушкина сохранилось начало поэмы «Юдифь». Оно относится к 1832 г., последнему периоду литературной деятельности поэта. Пушкина, очевидно, интересовали события исторической жизни, в которых обнаруживался религиозный дух старины. Крепок верой в Бога сил, Пред сатрапом горделивым Израиль выи не склонил... И над тесниной торжествуя, Как муж на страже, в тишине, Стоит белеясь, Ветилуя В недостижимой вышине. В поэзии Пушкина сливались самые разнородные элементы, разнообразные, еле уловимые оттбнки чувства. Не удивительно, что его стихотворения поражают задушевностью, являются недосягаемыми образцами поэзии. Таковы его небольшия произведения «Ангел» (1827 г.) и «Монастырь на Казбеке» (1829 г.) Торжество и величие святости, стремление «подняться к вольной вышине, в заоблачную келью, в соседство Бога», укрыться от суеты и праздности жизни раскрывает глубокую религиозную душу поэта. И в прозаическия строки своих описаний Пушкин умел вносить религиозный лиризм, сочетать отзывчивость верующаго сердца с суровым обличением проповедника. В его описании путешествия по Кавказу в 1829 г. находится следующее прекрасное место, доказывающее, как высоко ценил великий поэт подвиги и самоотвержение христианских миссионеров: «Мы окружены народами, пресмыкающимися в мраке детских заблуждений, и никто еще из нас не думал препоясаться и итти с миром и крестом к бедным братиям, лишенным доныне света истиннаго. Так ли исполняем мы долг христианства? Кто из нас, муж веры и смирения, уподобится святым старцам, скитающимся по пустыням Африки, Азии и Америки, в рубищах, часто без обуви, крова и пищи, но оживленным теплым усердием? Какая награда их ожидает? Обращение престарелаго рыбака или странствующего семейства диких или мальчика, а затем нужда, голод, мученическая смерть». Будучи горячим поборником просвещения, сделав своею поэзиею так много для распространения его среди разных слоев русскаго народа, Пушкин отводил религиозному началу видное место; он с такою же любовью изображал перваго смиреннаго подвижника на Кавказе, с какой обрисовал величественные образы древнерусских ревнителей веры и благочестия в лице Пимена и патриарха. Хотя поэма «Галуб», в которой Пушкин хотел изобразить Тазита, сеющаго слово вечной правды среди полудиких и кровожадных соплеменников, и не вполне закончена по развитию основной мысли, но тем не менее, по отзыву наиболее авторитетных ценителей Пушкина, представляет вполне художественное произведение. Внутренней мир Тазита обрисован немногими, но яркими чертами со свойственною Пушкину глубиною и пластичностью. Эта поэма относится тоже к последнему периоду литературной деятельности Пушкина. В связи с глубоким пониманием вселенской правды, заключающейся в христианстве, Пушкин оказал родной поэзии великую услугу, придав своей религиозной лирике национальный характер. Как ни высоки были поэтические образы и идеалы у предшествовавших поэтов, они страдали важным недостатком: в них замечалось отсутствие народности. Вследствие этого поэзия до Пушкина была лишена истинной художественности. Проникнув силою своего гения в «таинства русскаго духа и мира», по выражению Гнедича, Пушкин блистательно пополнил этот недостаток. Во всех его произведениях, в которых изображается русская жизнь в ея важнейшие моменты, верования народа находят себе широкое место. Поэт понимал, какое важное значение имела вера в истории русскаго парода. «Борис Годунов», представляющий эпопею древнерусской жизни, заключает высокия черты религиознаго самосознания. Множество лиц, от смиреннаго монаха летописца до царя и патриарха, служат выразителями религиозных идеалов древней Руси. Как трогательно оттеняет Пушкин при изображении личности Иоанна Грознаго эти прекрасные порывы «души тоскующей и бурной», какими высокими чертами изображен у него праведник Феодор, воздыхавший на престоле «о тяхом житии молчальника»! В «Полтаве», более других поэм напоминающей «Бориса Годунова» глубиной основной мысли и мастерским изображением прошедшаго, встречаются места, указывающая на важное значение веры в жизни человека. Достаточно вспомнить размышления Кочубея перед смертью или изображение казни невинных страдальцев. Эти места проникнуты глубоким чувством. У Пушкина прекрасно переданы религиозно-богослужебные мотивы. Видное место между этого рода произведениями в русской литературе занимает переложение великопостной молитвы Ефрема Сирина в стихотворении «Отцы пустынники и жены непорочны» (1836 г.) Несмотря на распространенность таких мотивов, никто лучше Пушкина не мог проникнуться их духом, никто не мог уловить присущей им простоты, так много говорящей верующему сердцу. И в этом отношении наш национальный поэт является неподражаемым мастером художественнаго слова. Заключая истинныя сокровища поэзии, творчество Пушкина выработало такую художественную форму, которая придала русской религиозной лирике пластичность, силу чувства и приблизила ее к наиболее высоким образцам мировой поэзии. Влияние Лермонтова (1814 — 1841) на развитие религиозной поэзии определяется свойствами его таланта. Если Жуковский внес в этот вид творчества элемент задушевности, то Лермонтов пошел еще далее. Могучий талант, избалованный жизнью, но не находивший в ней отрады, не встречавший отзыва высоким стремлениям, он рано охладел к жизни. Лермонтов всюду видел проявление идеала: и в природе, и в прошедшем родины, и в воспоминаниях детства, и в религии. Глубокая религиозность обнаруживается в ранних его произведениях. 17-тилетний поэт набрасывает чудное стихотворение «Ангел» (1831 г.), в котором изображает тоску по горним селениям, стремление чистой души к небесной отчизне, источнику «блаженства безгрешных духов». Позднее в «Ветке Палестины» (1837 г.) он воскрешает целый мир религиознаго чувства; в этом стихотворении он говорит о святости паломничества, о важности душевнаго умиротворения под знаменем веры. Все стихотворение обвеяно религиозными мыслями, трогательными воспоминаниями о Святой земле. В своем стихотворении 1839 г., озаглавленном «Молитва», поэт видит в молитве лучшее утешение; он высоко ценит «благодатную силу в созвучьи слов живых», чувствует «непонятную святую прелесть», которая дышит в этом голосе верующаго сердца. Призывание «теплой Заступницы мира холоднаго» пробуждает в душе поэта дорогия воспоминанья детства, переносит его в лучшия минуты религиознаго просветления, отрешает от гордых, себялюбивых домыслов. Высокая поэзия слышится в прочувствованных строфах этого небольшого произведения. Окружи счастьем счастья достойную, Дай ей сопутников, полных внимания, Молодость светлую, старость покойную, Сердцу незлобному мир упования. Срок ли приблизится часу прощальному В утро ли шумное, в ночь ли безгласную, Ты восприять пошли к ложу печальному Лучшаго ангела душу прекрасную. Лермонтова можно назвать певцом чистаго религиознаго чувства, певцом душевнаго обновления. Стихотворение «Пророк» (1841 г.) изображает поборника «любви и правды», проповедь котораго встречает лишь слепое озлобление. Кроткая душа глашатая истины находит примирение в своем высоком призвании. Контраст ничтожнаго человека и вечно юной природы, которая, «храня завет Предвечнаго», покорна Божьему избраннику, нарисован широкою художественною кистью. Здесь Лермонтов раскрывает одну из лучших сторон религиознаго подвижничества, служение ближним в духе истины и любви. Не только сила молитвы, уносящая душу в мир чистых младенческих чувств, но и добрый нравственный подвиг, осуществляемый также в поэзии, служит делу обновления мятежной души, жадно ищущей отрады в высоких думах и стремлениях. Для Лермонтова религия была лучшим выражением красоты и мощи человеческаго духа. Изверившись в страстях и желая видеть в жизни нечто большее чем, «пустую и глупую шутку» (стих. «И скучно и грустно»), он уходил или в даль чистых детских воспоминаний, или на лоно природы, великолепие и гармония которой давала ему возможность «в небесах видеть Бога и счастье постигнуть на земле», или в мире религиозных размышлений. На ряду с любовью к родине религиозный элемент составляет положительное начало в поэзии Лермонтова. Бурная, слишком кратковременная жизнь поэта не дала возможности развиться его таланту во всей полноте, но и в оставленных им произведениях всюду видно присутствие этого таланта. Дополняя Пушкина, внося новыя стороны в освещение явлений духа и жизни, Лермонтов с особенной любовью изображал моменты духовнаго подъема и просветления, которые придали его произведениям такую художественную силу. В прошедшем своей родины поэт ценит Не славу, купленную кровью, Не полный гордаго доверия покой, Не темной старины заветныя преданья, а нравственную крепость, чувство правды, глубокую религиозность. Его герои — купец Калашникову готовый сказать свою вину «только Богу единому», старый бородинский солдат, чувствующей важность великой годины 2), Измаил-бей, черкес, принявший христианство. В изображении Кавказа в поэме «Демон» встречается много величественных картин, навеянных первыми страницами Библии. Самая форма произведений Лермонтова носит следы религиозной лирики: она возвышенна, полна религиозных образов и сравнений. Никто из русских поэтов не прибегал так часто к уподоблениям и картинам из области религии, как Лермонтов. «Тихо было все на небе и на земле, как в сердце человека в минуту утренней молитвы» («Герой нашего времени».) «Ты (поэт) нужен был толпе, как чаша для пиров, «Как фимиам в часы молитвы». («Поэт».) «Курилися как алтари их выси в небе голубом». («Мцыри».) «Скорей обманет глас пророчий, «Скорей небес потухнут очи, «Чем в памяти сынов полночи «Изгладится оно («Бородино»). Вообще, глубина чувства, художественность изображения, гармоническое соединение нежнаго с возвышенным отличает религиозную поэзии Лермонтова. В этом смысле он является ближайшим преемником Пушкина. Оба эти поэта наложили отпечаток своего гения на развитие русской религиозной лирики и определили в значительной степени ея дальнейшую историю. * * * Из поэтов Пушкинской школы более видное место в истории религиозной лирики принадлежит Языкову (1803 — 1846). Не отличаясь широтой и разнообразием творчества, он не внес в нее новых сторон, но удачно справился с одним ея видом — переложением псалмов. Его подражания псалму XIV и СХХХП лучшия произведения в этом роде. Из других его стихотворений следует отметить «Землетрясение» и «Сампсон». В первом из них слышится дух Пушкинской поэзии; им особенно восхищался Гоголь. В произведениях Козлова (1779 — 1840) мало самостоятельнаго и оригинальнаго: его лирические мотивы навеяны преимущественно западноевропейскими писателями, которых он переводил. Лучшее из них «Сонет св. Терезы». В его поэмах «Чернец» (1824 г.) и «Княгиня Долгорукая» (1828 г.) встречаются прекрасныя поэтическия места; таковы описание монастыря в поэме «Чернец» (1824 г.) и беседа стараго священника с княгиней Долгорукой. Одновременно с Пушкиным и Лермонтовым писали некоторые поэты, стоявшие вне прямого влияния их школы; таковы Бенедиктов, кн. Вяземский и Ф. Глинка. В обработке ими религиозных мотивов заметно подражание писателям до-Пушкинскаго периода, а у Глинки даже поэтам XVIII столетия. Ближе к новой школе стоит Бенедиктов, напоминающий Языкова; в его стихотворениях встречаются попытки обработать, довольно разнообразныя темы («И ныне», «Верю», «Благовещение» и др.) Стих этого поэта, несмотря на некоторую вычурность, отличается звучностью и во многих местах проникнуть глубоким чувством. Больше оригинальности представляет Полежаев (1807 — 1838), рано умерший поэт, в котором Белинский видел задатки сильнаго таланта. Энергичным стихом, широким размахом кисти, любовью к изображению величественных картин природы он напоминает Лермонтова, с которым у него в жизни было много сходнаго. Из его религиозных стихотворений лучшия «Валтасар» и «Грешница». В первом изображено торжество Божьяго правосудия, второе представляет обработку известнаго евангельскаго повествования и отличается простотой и художественностью построения. Религиозныя произведения гр. Ростопчиной (1811 — 1858) являются наиболее задушевным голосом ея музы. Сущность своей поэзии она определяет так: Блажен, кто сердцем жить умеет и желает, Кто живо чувствует, в ком благодать сильна, Кто песнь, мольбу, восторг и слезы понимает, Кому к прекрасному святая страсть дана! Стихотворения гр. Ростопчиной, посвященныя религиозным вопросам, носят отпечаток высоких и благородных чувств. Жизнь верующаго сердца, то возносящагося к Богу, то ищущаго утешения от утрат и скорбей в глубокой вере, раскрывается в них довольно полно. Молитва, уединение, религиозныя думы составляют основу ея поэзии. По тону своих произведений Ростопчина напоминает Жуковскаго, который восхищался ея лирическими стихотворениями; но у нея замечается недостаток гармонии, отзывчивости и нежности чувства, отличающаго поэзию Жуковскаго. У нея много лиризма, нередко довольно высокаго, но содержание произведений несколько однообразно. Лучшия стихотворения Ростопчиной «Благодарю тебя», «Хранитель крест», «Молитва Ангелу-хранителю», «Возглас» и «Господь зовет». Первое из них весьма ярко выражает настроение поэзии Ростопчиной. Благодарю Тебя, Святое Провиденье! Еще в глазах моих есть слезы умиленья, Еще не оскудел во мне небесный жар, И сохранила я твой первый, лучший дар — Годов младенческих чувствительность живую И дум восторженность. Еще я существую Всей юностью души, всей сердца полнотой, Их свет не истребил своею суетой — Разобольщение в цвету их не убило, Их даже опытность сама не охладила, Еще попрежиему читая плачу я, Еще попрежнему есть свежая струя И сострадания во мне и умиленья. Благодарю Тебя, Святое Провиденье! Благодарю!.. Оне прекрасны и полны, Минуты редкия подобной тишины. Оне земную пыль с души моей смывают, Оне земную тварь до неба возвышают. В стихотворении «Возглас» указывается на два высоких завета, данных Спасителем, уметь страдать и прощать. По содержанию оно напоминает некоторыя религиозныя думы Кольцова. Ростопчина высоко ценит дар молитвы. Молитвы дар — чудесный дар, безценный, Замена всех непрочных благ земных, Блажен, кому дано душою умиленной Изведать таинство святых отрад твоих! Кроме лирических стихотворений, Ростопчина написала две религиозныя оратории «Нежившая душа» (1835 г.) и «Отжившая душа» (1855 г.) В диалогической форме здесь раскрываются мысли о назначении человека, таинствах страдания и суете жизни. Заключается оратория следующими словами: Жизнь на земле скоротечна, Горе вам путникам там, — Только у нас, в жизни вечной, Мир и покой дастся вам. Современник Ростопчиной Хомяков (1804 — 1860) в своих стихотворениях выразил другую сторону религиозной поэзии. Не личное чувство, не углубление в тайники своей души, а торжество нравственных идеалов, необходимость духовнаго возрождения составляют основу его взглядов. Религия есть источник добрых подвигов, безкорыстнаго служения ближним. В одном из своих лучших стихотворений он говорит о Боге: Не с теми Он, кто звуки слова Лепечет рабским языком, И, мертвенный сосуд живого, Душою мертв и спит умом. Но с теми Бог, в ком Божья сила, Животворящая струя. Живую душу пробудила Во всех изгибах бытия. В стихотворении «По прочтении псалма» (1857) поэт выражает следующую мысль: Мне нужно сердце чище злата, И воля крепкая в труде, Мне нужен брат, любящий брата, Нужна мне правда на суде! Высоко ценя «дух свободы, святость мысленных даров», поэзия Хомякова проникнута горячею любовью к ближним; для нея «слово — братья всех слов земных дороже и святей». Местами поэт возвышается до замечательной нежности чувства, напр. в трогательном стихотворении «К детям» (1838 г.) Вера в спасительную силу молитвы не чужда музе Хомякова, как не чуждо ей понимание всей святости и силы смирения. Образ Давида (1844 г.) является для него символом торжества Божьей правды, а гордый Навуходоносор (1849 г.) примером караемой Богом гордыни. Эти религиозныя мысли нашли выражение и в других стихотворениях Хомякова, затрогивающих историческия темы; таковы: «Киев», «России» (1840 г.), «Орел», «Остров» и др. Высота религиознаго созерцания выражена в стихотворении «Звезды» (1853 г.) В час полночнаго молчанья, Отогнав обманы снов, Ты вглядись душой в писанья Галилейских рыбаков, — И в объеме книги тесной Развернется пред тобой Безконечный свод небесный С лучезарною красой. Узришь — звезды мыслей водят Тайный хор свой вкруг земли, Вновь вглядись — другия всходят, Вновь вглядись — и там, вдали, Звезды мыслей, тьмы за тьмами Всходят, всходят без числа, И зажжется их огнями Сердца дремлющая мгла. К лучшим стихотворениям Хомякова, кроме указанных выше, относятся следующия: «Мы род избранный» (1851 г.), «Как часто во мне пробуждалась» (1854 г.) и «Труженик» (1858 г.) Из поэтов, приближающихся по воззрениям к Хомякову, следует упомянуть о Тютчеве (1803 — 1873) и Ив. Аксакове (1823 — 1887). Религиозная поэзия не составляла видной стороны их литературной деятельности, но они оставили несколько стихотворений, запечатленных глубоким религиозным чувством. Замечательно описание всенощной в деревне в поэме Аксакова «Бродяга». ПРИМЕЧАНИЯ 1) Соч. А. В. Дружинина, т. VII, 63 стр. 2) В варианте стихотворения «Бородино» Лермонтов оттеняет святость борьбы за отечество; изображаются ряды воинов, которые перед боем «шептали молитвы родины своей»; героизм русских разсматривается, как нравственный подвиг; «громче Рымника, Полтавы гремит Бородино». Продолжение: Религиозные мотивы в произведениях русских поэтов Адр. Круковский. Религиозные мотивы в произведениях русских поэтов. Историко-литературный этюд. Дозволено цензурою. Вильна 9 июня 1900 г. Поневеж: Типография Н. Д. Фейгензона, 1900. С. 1 – 19. http://www.russianresources.lt/archive/Krukowskij/Krukowskij_6.html

Марина Цветаева «Бог» 1 Лицо без обличия. Строгость. - Прелесть. Все ризы делившие В тебе спелись. Листвою опавшею, Щебнем рыхлым. Все криком кричавшие В тебе стихли. Победа над ржавчиной - Кровью - сталью. Все навзничь лежавшие В тебе встали. 2 Нищих и горлиц Сирый распев. То не твои ли Ризы простерлись В беге дерев? Рощ, перелесков. Книги и храмы Людям отдав - взвился. Тайной охраной Хвойные мчат леса: - Скроем! - Не выдадим! Следом гусиным Землю на сон крестил. Даже осиной Мчал - и ее простил: Даже за сына! Нищие пели: - Темен, ох, темен лес! Нищие пели: - Сброшен последний крест! Бог из церквей воскрес! 3 О, его не привяжете К вашим знакам и тяжестям! Он в малейшую скважинку, Как стройнейший гимнаст... Разводными мостами и Перелетными стаями, Телеграфными сваями Бог - уходит от нас. О, его не приучите К пребыванью и к участи! В чувств оседлой распутице Он - седой ледоход. О, его не догоните! В домовитом поддоннике Бог - ручною бегонией На окне не цветет! Все под кровлею сводчатой Ждали зова и зодчего. И поэты и летчики - Все отчаивались. Ибо бег он - и движется. Ибо звездная книжища Вся: от Аз и до Ижицы, - След плаща его лишь! Дата написания: 1922 год

СЛОВО В оный день, когда над миром новым Бог склонял лицо свое, тогда Солнце останавливали словом, Словом разрушали города. И орел не взмахивал крылами, Звезды жались в ужасе к луне, Если, точно розовое пламя, Слово проплывало в вышине. А для низкой жизни были числа, Как домашний, подъяремный скот, Потому что все оттенки смысла Умное число передает. Патриарх седой, себе под руку Покоривший и добро и зло, Не решаясь обратиться к звуку, Тростью на песке чертил число. Но забыли мы, что осиянно Только слово средь земных тревог, И в Евангелии от Иоанна Сказано, что Слово это - Бог. Мы ему поставили пределом Скудные пределы естества. И, как пчелы в улье опустелом, Дурно пахнут мертвые слова. 1921 Строфы века. Антология русской поэзии.Сост. Е.Евтушенко. Минск, Москва: Полифакт, 1995.