Search the Community

Анна Ахматова Молитва Дай мне горькие годы недуга, Задыханья, бессонницу, жар, Отыми и ребенка, и друга, И таинственный песенный дар — Так молюсь за Твоей литургией После стольких томительных дней, Чтобы туча над темной Россией Стала облаком в славе лучей. Источник: https://poemata.ru/poets/ahmatova-anna/molitva/

... Детское живет в человеке до седых волос - Энниок удержал Гнора взглядом и загородил дверь. - Вы, - самолюбиво сказал он, - вы, гибкая человеческая сталь, должны помнить, что у вас был достойный противник. - Верно, - сухо ответил Гнор, - пощечина и пожатие руки - этим я выразил бы всего вас. В силу известной причины я не делаю первого. Возьмите второе. Они протянули руки, стиснув друг другу пальцы; это было странное, злое и задумчивое пожатие сильных врагов. Последний взгляд их оборвала закрытая Гнором дверь; Энниок опустил голову. - Я остаюсь с таким чувством, - прошептал он, - как будто был шумный, головокружительный, грозной красоты бал; он длился долго, и все устали. Гости разъехались, хозяин остался один; одна за другой гаснут свечи, грядет мрак. Он подошел к столу, отыскал, расшвыряв карты, револьвер и почесал дулом висок. Прикосновение холодной стали к пылающей коже было почти приятным. Потом стал припоминать жизнь и удивился: все казалось в ней старообразным и глупым. - Я мог бы обмануть его, - сказал Энниок, - но не привык бегать и прятаться. А это было бы неизбежно. К чему? Я взял от жизни все, что хотел, кроме одного. И на этом "одном" сломал шею. Нет, все вышло как-то совсем кстати и импозантно. - Глупая смерть, - продолжал Энниок, вертя барабан револьвера. - Скучно умирать так от выстрела. Я могу изобрести что-нибудь. Что - не знаю; надо пройтись. Он быстро оделся, вышел и стал бродить по улицам. В туземных кварталах горели масляные фонари из красной и голубой бумаги; воняло горелым маслом, отбросами, жирной пылью. Липкий мрак наполнял переулки; стучали одинокие ручные тележки; фантастические контуры храмов теплились редкими огоньками. Мостовая, усеянная шелухой фруктов, соломой и клочками газет, окружала подножья уличных фонарей светлыми дисками; сновали прохожие; высокие, закутанные до переносья женщины шли медленной поступью; черные глаза их, подернутые влажным блеском, звали к истасканным циновкам, куче голых ребят и грязному петуху семьи, поглаживающему бороду за стаканом апельсиновой воды. Энниок шел, привыкая к мысли о близкой смерти. За углом раздался меланхолический стон туземного барабана, пронзительный вой рожков, адская музыка сопровождала ночную религиозную процессию. Тотчас же из-за старого дома высыпала густая толпа; впереди, кривляясь и размахивая палками, сновали юродивые; туча мальчишек брела сбоку; на высоких резных палках качались маленькие фонари, изображения святых, скорченные темные идолы, напоминавшие свирепых младенцев в материнской утробе; полуосвещенное море голов теснилось вокруг них, вопя и рыдая; блестела тусклая позолота дерева; металлические хоругви, задевая друг друга, звенели и дребезжали. Энниок остановился и усмехнулся: дерзкая мысль пришла ему в голову. Решив умереть шумно, он быстро отыскал глазами наиболее почтенного, увешанного погремушками старика. У старика было строгое, взволнованное и молитвенное лицо; Энниок рассмеялся; тяжкие перебои сердца на мгновение стеснили дыхание; затем, чувствуя, что рушится связь с жизнью и темная жуть кружит голову, он бросился в середину толпы. Процессия остановилась; смуглые плечи толкали Энниока со всех сторон; смешанное горячее дыхание, запах пота и воска ошеломили его, он зашатался, но не упал, поднял руки и, потрясая вырванным у старика идолом, крикнул изо всей силы: - Плясунчики, голые обезьяны! Плюньте на своих деревяшек! Вы очень забавны, но надоели! Свирепый рев возбудил его; в исступлении, уже не сознавая, что делает, он швырнул идола в первое, искаженное злобой, коричневое лицо; глиняный бог, встретив мостовую, разлетелся кусками. В то же время режущий удар по лицу свалил Энниока; взрыв ярости пронесся над ним; тело затрепетало и вытянулось. Принимая последние, добивающие удары фанатиков, Энниок, охватив руками голову, залитую кровью, услышал явственный, идущий как бы издалека голос; голос этот повторил его собственные недавние слова: - Бал кончился, разъехались гости, хозяин остается один. И мрак одевает залы. ...

РАССКАЗ А.П.ЧЕХОВА "БЕЛОЛОБЫЙ": безобидный щенок как шанс на спасение и мир во всем мире Живые души делятся на хищников и травоядных. Самый страшный хищник — разумный человек с винтовками и капканами. Кланы волков живут во вражде с кланами людей. Люди отнимают у волков территорию и стреляют их для развлечения. Голодные волки воруют у людей мелкий скот. В чеховском рассказе «Белолобый» мы видим обычного дворового щенка, который ещё не понимает межвидовой вражды. Сам того не ведая, белолобый сначала спасает ягненка. Это происходит тогда, когда волчица-мать в суете по ошибке вместо ягнёнка хватает щенка. В другом случае белолобый спасает волчицу. Он принимает на себя вину за сломанную крышу и наказывается хозяином за это. Глупый, казалось бы, щенок радуется всем и каждому. Он радуется человеку, которому призван служить. Он радуется овцам, они для него — тепло и уют. Он радуется волчице и ее детям. Оказавшись в буквальном смысле во вражьем логове, Белолобый приглашает волчат играть. Они играючи небольно кусают его. Даже тогда, когда волчица собирается съесть его, щенок веселится, думая, что она играет с ним. Конечно, скоро белолобый вырастет. Во вражде волков и людей он, как и положено собаке, примет сторону человека. Но пока он маленький, в нём можно увидеть повод для примирения. Дети природы рождаются не для того, чтобы воевать друг с другом. Каждая враждующая сторона напугана голодом и смертью. В этом страхе она заботится только о собственном благополучии, а о благополучии врага не думает. Он же враг. Давайте признаем, что у человека нашлось бы немного молока для волчат. Давайте признаем, что у волка нашлись бы силы для помощи человеку, как и у собаки. Виды могли бы сосуществовать мирно. Однако многовековая привычка делать им этого не даёт. Если же взглянуть на ситуацию глазами маленького щенка, волчонка или даже маленького ребенка, можно увидеть, что генетически никакой вражды нет. Волчата радостно виляют хвостами при виде белолобого. Он тоже рад видеть волчицу и ее детей. Когда человечество достигнет высокого уровня духовного развития, внутривидовая и межвидовая вражда прекратится. А начнётся примирение вот с такого глупого и трогательного белолобого щенка или наивного ребенка, который любит весь мир. Для которого с возрастом окружающие не разделятся на своих и чужих. #чехов #рассказбелолобый https://zen.yandex.ru/media/kuznetsov_dryagin/rasskaz-apchehova-belolobyi-bezobidnyi-scenok-kak-shans-na-spasenie-i-mir-vo-vsem-mire-5b5232589b6e4000a9e47260

Борис Зайцев Рафаэль Мирен сон и безмятежен даруй ми... Молитва I Радуга вознеслась. Капли еще падали, расплавленным серебром. Под рыже-золотистой тучей, набухавшей, клубившейся, было сине-стальное, и Сабинские горы нежно, призрачно белели на темном фоне. Смутные тени бродили по Кампанье; выхваченный солнцем, ярко светлел кое-где акведук, руина замка. А вблизи все налилось закатным, золотисто-зеленеющим сиянием. В нем блестела мокрая трава. Пар вставал над болотцами. Переждав дождь в придорожной остерии, Рафаэль медленно ехал верхом на тонконогом рыжем жеребце с мягко-лоснящейся шерстью. Сегодня, в одиночестве, выезжал он на ардеатинскую дорогу; там осматривал найденный саркофаг и две статуи; а теперь огородами, виноградниками пробирался к городским воротам. До захода солнца надеялся еще поглядеть часть аврелиановой стены, где, как слышал, среди кладки попадались замурованные антики. Уже близки были стены с грузными башнями ворот. Таинственные камыши ручья Альмоне, изливавшегося близ стены, шелестели, погружаясь в сон. Вода зачмокала под копытами варварийца -- он закусил удила, осадил задом и заиграл сухими, огненными ножками. Рафаэль натянул поводья; и когда конь снова мирно зашагал, вынул из-под плаща сверток, запечатанный восковой печатью с оттиском летящего Меркурия. Эти стихи занес ему утром арапчонок моны Лаураны, поэтессы, племянницы кардинала -- всему Риму известной странностями. Она переводила Пиндара, одевалась в черные плащи -- наполовину по-мужски, -- бродила иногда в Кампанье, вслух декламируя. Ее считали как бы вещей. Рафаэль начал: Ты в нежности приемлешь образ Бога, Ты в радости взойдешь в его дворцы, Тебе светлей горит звезда чертога, Тебе дарованы любви венцы. Но помни, смертный... "Что сказал бы об этом Бембо! -- подумал он с улыбкой. -- Недаром он считает Лаурану безумной, и... посредственной поэтессой, несмотря на всю ее любовь к древности!" Но, дочитав, вздохнул и осторожно спрятал сверток. "Облик Сивиллы, грозящей предсказаниями. Но что предсказывать? Мне, идущему одним путем, всю жизнь -- одним путем!" И, совсем ослабив поводья, лишь иногда придерживая коня, чтобы лучше разглядеть камни, ехал он вдоль стены. Кое-где кусок мрамора попадался в ней -- теплой, драгоценной заплатой: торс, ствол колонны. Недалеко от ворот С. Себастиано, за кустом, выросшим в трещинах, рассмотрел он нежное мраморное тело ребенка, охваченное каменным объятьем. Он остановился, слез. Держа коня в поводу, подошел, долго вглядывался, погладил. Под рукой мрамор казался тающим -- светлой божественной природы. Точно вечная жизнь, благоуханная и трепетная, в нем заключена. Но зачем он здесь? Видимо, это варварская починка стены Аврелиана, когда хватали первое, попавшееся под руку, чтобы заштопать кладку. Долго не мог Рафаэль оторваться. Но сова всполохнулась и беззвучно вылетела из расселины. Затрубил военный рожок. Давно угасла радуга, и розовый закат протянул по небу свои шелка. Вершины гор в нем алели. А вблизи уже сгущался сумрак; кой-где туман засинел -- над сырыми местами. Пора было возвращаться. И, старательно запомнив место, Рафаэль юношески вспрыгнул в седло. Через несколько минут въезжал уже в ворота Сан Себастиано. За ним был день, полный исканья, чувств, творенья. Нет, что бы ни писала Лаурана, ни одного мгновения, ни вздоха и ни взгляда глаз уж не отдашь. Копейщики, при въезде, окликнули его, и преградили дорогу. Но он не вез ничего недозволенного. Да и капитан его узнал, раскланялся. -- Поторапливайтесь, маэстро; уже темнеет. В переулках Рима одному небезопасно. Рафаэль улыбнулся и поблагодарил. О, сколько раз ездил он и ходил ночным темным Римом, наедине с судьбой, любовью, нежностью. Никогда и никто его не тронул. Так и теперь, доверчиво ехал он, среди пустынных садов, в направлении к древним Порта-Капена. Стрелами темнели кипарисы за невысокой стеной, мелкой листвой шелестели вечнозеленые дубы; кое-где золотистые лимоны свешивались -- пахло влагой, лимонами, пригретой за день, благоухающей сейчас землей. Недалеко от базилики Нерея и Ахиллея, справа от стены, обделанная в античной маске, бежала струйка воды. Ее принимала мраморная цистерна. Варвариец потянулся к воде. Рафаэль отпустил поводья, дал напиться. Было тихо. На небе с красными космами облаков, вырезывалась страшная громада Терм Кара-каллы. Прямо вдали высился Септизониум. Где-то звонили мягко, одиноко. Высоко, под облаками, как далекие вестники, протянули со слабым клекотом журавли. Вода слабо журчала. -- Ну, друг, вперед! -- И, тронув коня, рысью поехал Рафаэль к туманному Палатину. Он обогнул его, выехал к церкви Сайта Мария ин Космедин. В узеньких улочках перед Тибром зажигались огоньки. В остериях жарили баранину на вертелах. Девичий смех слышался в закоулках. Башмачки стукали по камням. Высунувшись из окон, яростно ругались через улицу соседки. Рафаэль перебрался через Тибр, древним мостом у острова, и конь медленно, пофыркивая, пошел в гору среди бесчисленных закоулков Трастевере. В одном из них, где воткнутый в железную скобу факел то склонял красноватое пламя, заливаемое дымом, то горел ровно, золотисто, -- Рафаэль слез и постучал у двери. Сверху отворилось окно; женская голова выглянула, и свежий грудной голос крикнул: "А, это вы, мессере! Я сейчас!" И в черном переулке, под звездами, уже вышедшими на небе, юная трастеверинка чрез минуту отворяла ворота, вводила лошадь, обвевала пришедшего смуглотой кос, нежностью, румянцем. По кривой, скрипучей лестнице вновь они поднялись. На одном из поворотов, в темноте, наткнулись на старую бочку из-под вина, засмеялись, он толкнул ее, она присела на край бочки. В небольшое окошечко виден был темно-багровый угасающий закат да лицо Рафаэля, бледное, томно-напряженное, с блестящими глазами. -- Милый, сколько ждала тебя! -- И она обняла, полузакрыв глаза. Через минуту вздохнула, шепнула: -- Ну, идем, идем. -- Встала и повела еще выше, в скромную комнатку с окном на Тибр, с огромною кроватью и Мадонною над ней. Сияя черными своими древними глазами, она сказала, указывая на Мадонну: -- Ты великий художник. Если ты меня любишь, то напиши Мадонну для меня, а не только для кардиналов и князей. Рафаэль ответил, что и ее он напишет -- в облике Мадонны. Она зарделась и засмеялась. "Я простая цветочница!" Но ее профиль с выточенными лбом, тонким носом, узлом черных кос был достоин классической камеи. Начало зеленеть за Тибром, и Венера, светлая утренняя слеза, засеребрилась над Сант-Анджело, когда вниз по скрипучим ступеням спускался Рафаэль. Бледность, ласка были на его лице. Конь дожидался. На дворе собака на него залаяла -- Рафаэль свистнул, лай прекратился: никогда животные не обижали его. Пес подошел и покорно, с вежливостью лизнул руку, как покорно, холодеющими устами начертала поцелуй трастеверинка. По пустынному Риму, Яникулом, к Борго Нуово нес неторопливый конь хозяина на рассвете. Рим небезопасен ночью. Бывает, темные люди ждут у перекрестков. Дозоры ходят. Тибр кофейно-мутен, льется, льется -- печаля, радуя... Покойный конь четко ступает. Невозбранно возвращается Рафаэль. II Все легли вовремя в огромном, холодноватом дворце на Борго Нуово. Бледно отблескивали венецианские зеркала с резными амурами; кариатиды сгибали шеи под тяжестью потолка; ткани умолкли, угас переливающийся хрусталь в люстрах. Лишь золотистый паркет слабо иногда потрескивал. Но наверху, в небольшой комнате, куда вела витая лесенка, горела еще скромная лампа; у стола, заваленного рисунками, картинами, над тетрадью в красном сафьяновом переплете сидел Дезидерио, земляк и ученик Рафаэля. Он слегка горбился; из расстегнутого белого вортника выходила тонкая, полудевичья шея и несла голову некрупную, темноволосую, с нежными задумчивыми глазами. Но уж волненья, Рим, работа -- прогоняли с лица простодушный румянец. Ученик был худее и бледнее, чем бы следовало. Нетвердым почерком Дезидерио писал: "Он не взял меня нынче на раскопки. Я не знаю почему. Впрочем, что ему я -- робкий, ничем не замечательный? А хотелось бы с ним быть всегда! Давно полночь минула, его нет. И так каждый вечер. Дни его горят. Ему мало дней. Мало работ, заказов, наблюдений, мало славы и восторга кардиналов, св. Отца. И ночей не щадит он. Редко возвратится ранее рассвета -- но всегда юный и всегда очаровательный... Впрочем, иной раз как бы тень, раздумье и мечтательность проходят в нем -- он тогда удаляется от всех..." Отложив перо на минуту, Дезидерио продолжал: "Наши ученики, от Пинно, первого, до меня, последнего, боготворят его. Иначе и не может быть. Необычайная прелесть в нем. Вчера Ансельмо сказал: если бы Учитель сошел в Ал, за Эвридикой, то достаточно было бы его взгляда, чтобы свирепый Плутон отпустил возлюбленную. Да, взгляд его чарует. Женщины не могут устоять пред ним. Незачем ему играть на лютне, как Орфею, чтобы они за ним следовали. Поклоняясь красоте божественной, он слаб и к земной. И его влекут как дамы римские, как бесстыдные куртизанки, так и цветочницы и простые трастеверинки. О Боже мой, если бы я обладал гением его... Неужели и я тратил бы ночи на безумства? Впрочем, умолкну: не мне судить или даже понимать Учителя. Он прекрасен. Все, что он делает, безупречно. И быть может, сама жизнь его -- каждый его миг -- есть хвала, высший фимиам Творцу, наделившему его великими дарами". В окне обозначилось зеленеющее небо -- тонкий рассвет. Лаяли вдали собаки. Петухи запели. Дезидерио потушил лампу, спрятал тетрадь и собирался уже лечь на бедную свою полумонашескую постель, когда внизу, по мостовой, раздалось цоканье подков -- знакомый, острый звук. Он вздрогнул. В легком волненье спустился вниз в залу, полную еще опалового сумрака. Лишь в подвесках люстр да в плавном стекле окон начинало бледно струиться и светлеть. Слышно было, как внизу хлопнула дверь, задвинули засов. По лестнице спокойные шаги -- и через минуту перед ним Рафаэль. -- Ты еще не спишь? -- Я ожидаю вас, Учитель. Рафаэль улыбнулся -- томной, несколько усталой улыбкой. -- Можно подумать, что ты за мной следишь, или ревнуешь. Дезидерио смутился. -- Мне не хотелось спать... К тому же... может быть, вам понадобится что-нибудь... Все уж легли. Рафаэль посмотрел на него внимательней. -- Ты слишком много учишься. Стал худеть. Смотри, как бы я не отправил тебя назад, в Фоссомброне. -- Этого не может быть, Учитель, -- тихо дрогнув, ответил Дезидерио. -- Вы не сделали бы мне дурного... Рафаэль покачал головой. -- Вот как! Вот как! Дезидерио прошел за ним в спальню, подал умыться, помогал раздеться. На прощанье Рафаэль поцеловал его в лоб, и провел рукой по нежной, тепло белеющей шее. -- Иди спать, затворник, -- ласково сказал он. -- Если бы все мои ученики были как ты, то мастерская моя обратилась бы в монастырь. Дезидерио покраснел, слегка задохнулся. Затем поцеловал руку мастера и вышел. Вновь -- не хотелось идти наверх, вновь он знал, что теперь уж не заснет. И, взяв стул, тихонько, чтобы не разбудить, поставил его у полураскрытой двери, сел. Временами поглядывал в комнату, где Рафаэль, глубоко вздохнув, быстро заснул на низком своем ложе, под парчово-золотистым одеялом. Он лежал на спине, соединив на груди руки, и большой, бледный лоб его, в черных кудрях, ясно выделялся на восточном ковре. Синеватые тени легли под глазами. Он был так недвижен, тих в зачинавшемся зеленовато-золотистом утре, что Дезидерио стало даже жутко -- точно в легкой ладье отчаливал Учитель к островам блаженных. Но это не была смерть, лишь сон, ее прообраз, вводящий душу в свои, ему лишь ведомые владения. Так просидел юноша довольно долго, и когда ушел, солнце подымалось уже за Монте Кавалло. Рафаэль же спал крепко. Он проснулся гораздо позже. Легкие облачка плыли по небу; голубой апрельский предполудень одевал Рим светом и благоуханием. Темно-зеленая ветвь с золотистыми апельсинами, перевитая лентою с надписью шелком soave [нежно -- ит.)] -- утренний привет поклонницы -- лежала на ночном столике художника. На серебряном подносике -- записка от Апостолического секретаря; св. Отец ровно в полдень, после выстрела из пушки желал его видеть. "Мы, милостью Божьей Лев X, -- думал Рафаэль, одеваясь, -- во всем намерены походить на бурно-пламенного нашего предшественника. Значит, опять будут торопить, подгонять..." Он отдернул занавес окна и выглянул: как всегда, скромный ослик, навьюченный поклажей, постукивал копытцами по мостовой; шагал капуцин, босой, с веревкой у пояса; абруццанки в деревянных корсетах, коротких бархатных юбках направлялись к Сан Пиетро -- из далеких гор, с благоговением, молитвой, ясною душой. Курица где-то кудахтала. Набегала тень облачка, голубоватою волной, вновь светлело, и веселей швырял камешком в голубя уличный мальчик. О, уйти бы в Кампанью, одному лежать на спине, слушая жаворонков, дыша, следя за тихим бегом облачков! Неохотно собирался Рафаэль к св. Отцу: все коленопреклонения, длинные и медовые речи кардиналов -- даже самых изящных и обольстительных, -- все это благообразный, медлительный сон, который, правда, нужно же проделывать... а может быть, не так уж и необходимо? Но не пойти он не мог. И как во многие утра, через полчаса входил, со всеми церемониями, во внутренние покои властелина Церкви. Голубоватый, дымно-весенний свет наполнял комнату. В окно виден был угол строящегося собора, кусок серебряного, в блеске, Тибра, и далекие пинии холма Яникула. У самого окна, за небольшим малахитовым столиком, грузно облокотясь на него, сидел Папа. Держа в руке, выхоленной и пухлой, лупу, рассматривал он небольшую книжку. Художник привычно поцеловал эту руку. Папа кивнул ему приветливо. -- А? -- Он слегка задыхался от толщины и перевел на него водянистый взгляд бесцветных глаз. -- Что ты на это скажешь? Грамматика древнееврейского языка. Смешные люди не только умели писать своими завитушками удивительные псалмы, рассказывать о Ное, Моисее и прочих почтенных старцах, но теперь даже издали правила своего языка... Подумать только! Правила языка, на котором все читается справа налево... а, как это тебе нравится? -- Значит, они достаточно трудолюбивы, Ваше Святейшество. Папа захохотал и кружевным платочком ослепительной белизны отер влажный лоб. -- Да, трудолюбие, трудолюбие, вещь почтенная. Ну и слава Господу, никто в наших владениях не грешит особенно против этой добродетели. Но ведь издано удивительно, а? -- Он опять постучал лупой по пергаменту. -- Да, дела просвещения и благословенной красоты радуют, весьма радуют на склоне лет. Я люблю все это -- и не стану скрывать: Тацит, изданный впервые в мой понтификат, это, любезнейший Рафаэль, много интересней, чем нелепые схизмы, распространяющиеся на свете. И ты трудишься, да, похвально. А что же разбойник подрядчик? Бембо говорил вчера, что опять он обманул тебя, и уж апрель, а травертин все не прибывает. Папа вдруг рассердился: -- Да ведь я... знаешь, что я с ним за это сделаю? Рафаэль вздохнул и покорно, тихо и покойно стал рассказывать о затруднениях с травертином. Папа слушал внимательно. Иногда вставлял слово -- оно должно было показать, что и он все знает и понимает не хуже строителя. Рафаэль почтительно делал вид, что это именно так. Папа заметно успокаивался. -- Как всегда, блаженный Санцио, ты умиротворяешь и погружаешь в какое-то сладостное оцепенение. Когда слушаешь тебя, то смолкают тревоги, будто великий музыкант играет на виоле. Итак, ты находишь, что задержка эта временная, и на ближайших днях все будет наверстано. Dominus det tibi fortitu-dinem [Да пошлет тебе Господь силу -- лат.]. -- Он перекрестил его. -- Над тобою звезда побед. Верю твоим безоблачным речам. Ну живи, работай, не увлекайся чрезмерно прелестницами -- ты еще будешь мне нужен чрезвычайно. И не одному мне, -- прибавил он, засмеявшись, -- искусству, человечеству. Папа иногда любил, сказав самую обычную вещь, вдруг обрадоваться и сделать вид, будто вышло превосходно, и он сам поражен тонкостью языка своего. Рафаэль это знал, почтительно поклонился. -- Вы оказываете мне великую честь, Ваше Святейшество. Честь, мною не заслуженную. Папа милостиво кивнул и взялся за лупу. Выходя, в следующей комнате, Рафаэль чуть не столкнулся с кардиналом Джулио Медичи. Быстро, неслышными шагами пробирался тот к Папе; заметив художника, мгновенно изменил свое лицо -- с холодной озабоченности на привет, любезность. Длинный и тонкий его нос над полными губами, казалось, остро вынюхивал. Что-то влажное было в его лице, неприятно лоснящееся и медоточивое. После нескольких слов приветствия он схватил Рафаэля под руку, слегка отвел, чтобы не было слышно второму секретарю, следовавшему за ним, и вполголоса произнес: -- Милейший наш Агостино, изящнейший амфитрион и поклонник возвышенного, приветствует завтра закат солнца на своей вилле. Вам приглашение послано. И надеюсь, Рафаэль, вы не откажетесь? Джулио блеснул на него большими, темными и тоже влажными глазами, торопливо пожал руку. -- Наверно, мы встретим с вами там восход солнца, как во времена былые с прекрасной Империей... -- Он слегка хихикнул. -- А теперь спешу, спешу к святому нашему вождю, отцу и столпу христианской Церкви. Он любезно кивнул, и быстро надел на лицо свое -- прежнее, холодно-значительное выражение дипломата. Рафаэль же, не торопясь, шел далее. Как и вчера, как завтра, посылало солнце голубовато-золотистые ковры свои на землю, одевая комнаты сиянием светлым, трепетным. В этом был благостный привет благословенным местам. Рафаэль чувствовал на себе негу света -- как бы ослабевал, растворяясь в ней. Ему хотелось широко дышать, пить этот свет, как легкий и обожествленный нектар. И незаметно, не спускаясь вниз, к постройкам и подрядчикам, оказался он в комнате delta segnatura [милой сердцу, волшебной, благословенной -- ит.], где со стен взглянули на него видения юности, фрески Парнаса, Диспута, Афинской школы. В каком сне пригрезились они ему? Вот вновь -- сонмы святых, философов, поэтов, дивная в легкости своей архитектура, небесный синклит, рощица Аполлона, и среди светлого хора отвлеченностей -- отголоски знакомых, некогда милых лиц. Граф Кастильоне, с длинной бородой, Браманте, герцог Монтефельтро, и сама Империя, имя которой всуе упомянул Джулио, -- в облике Сафо перебирает струны лиры, как перебирала их некогда на виа Джулиа. Никого не было в комнате. Ласкалось солнце, да цветные золотисто-радужные пылинки плавали безостановочно. "Этого уже не будет", -- вдруг подумалось ему, и безотчетная стрела пронзила сердце. Как эти вечно уплывающие токи золотого света, уплыла юность, Империя, светлые вдохновения, как уплыла уже вчерашняя трастеверинка, как улетает каждый вздох его и миг. "В далекий путь, -- пела со стены лира Сафо. -- В далекий путь, где тени светлы и прозрачны рощи". В этот день стены возводимого Собора не увидели своего строителя: приступ мечтаний и таинственной тоски овладел им, и из Ватикана, неизвестно зачем, он побрел к Сайта Мария делла Паче. Там глядел на Сивилл, выведенных его же кистью в капелле Киджи, на летящих ангелов со свитками, и в глазах Сивиллы Фригийской, задумчивой и дивной Империи, читал то же, что слышал в лире Сафо. Мгла, сияние золота, лампад... "Почему ушла от нас внезапно Империя? Что за судьба ее?" -- думал он, возвращаясь берегом Тибра. И понять этого нельзя было, как необъяснимо и рождение подобной красоты. В одиночестве сидел он под платаном, недалеко от вод. Мутные, кофейно-желтые, катились они мимо. Женщина полоскала белье. Ребенок бегал. Сант-Анджело вздымался, со своими башнями, зубцами. К нему лепились домики с лоджиями на косых подпорах. Носились ласточки. Солнце склонялось. Беспредельно голубело небо; безбрежно ветерок набегал. Бесконечно Тибр шумел. Трудно было узнать, правда все это или милый сон, дивный мираж? III На другой день с утра зашел Рафаэль к себе в мастерскую, где Пинно и Ансельмо трудились, заканчивая "Преображение", оглядел все, кое-что поправил, но не мог долго задерживаться, направился в Ватикан. Тут ходил по лесам, подмосткам, наблюдал за кладкой, покойно, твердо говорил с подрядчиком -- хитрым бородатым генуэзцем, постоянно переходившим на непонятный свой жаргон дженовезе: наконец сел опять на коня и, в сопутствии учеников, слуг, отправился к Кампо-Ваччино на раскопки. А оттуда должен был заехать к Биббиене посмотреть коллекцию монет, только что купленных; потом распорядиться насчет мраморного младенца в стене Аврелиана, работать дома, ответить заальпийскому художнику -- вообще вести тот беспрерывный, рабоче-творческий день, что и была -- жизнь его. Нынче чувствовал он себя особенно бодрым, остролегким и молодым. Казалось, мало ему света, римского апрельского солнца, мало улыбок на лицах, цветов и девушек. И ласково, с неотвратимой нежностью взглянул он, у театра Марчелла, на двух быстроногих, тоненьких горожанок, сверкнувших на него огромными глазами. Они вспыхнули и засмеялись под его взором, -- к нему полетела красная роза. Он поймал, улыбнулся, кивнул и прикрепил ее к себе на грудь. Варвариец же, испугавшись, рванул и галопом вынес к древнему мутному Тибру, видевшему Ромула, любви царей и императоров. И, лишь проезжая Кампо-ди-Фиори, вздохнул блаженный Рафаэль, даже закрыл бы взор рукой: посредине, довольно высоко на столбах, громоздилась неуклюжая клетка; три человека в колпаках сидели в ней -- это были воры, обокравшие церковь. Завтра повезут их через Рим в шутовских митрах с дьявольскими изображениями к Латеррану; там четвертуют и сожгут. А пока несколько алебардщиков караулят их, народ толпится, слышен говор -- в двадцати же шагах мирно торгуют на лотках ленточками, амулетами, жарят на жаровнях рыбок, уличные писцы пишут письма... Нет, мимо, мимо! Ни издевательств, и ни краж, ни казней не желает проезжающий художник -- это мелко, горестно, не нужно. Со спокойным, светлым интересом погрузится он у Биббиены в мир статеров, дариков, дидрахм. Может быть, вспоминая "Парнас", прочтут они отрывок божественного Платона, перл типографии Мануция; послушают сонет Кастилионе, выпьют по бокалу сицилианского, отдадут честь куропаткам и фазанам. Голубой день будет над ними безмятежен. Но сегодняшнего вечера пропустить нельзя. И к семи Рафаэль уже дома, -- робкий Дезидерио лишь немного видел его -- Учитель снова переоделся, он не может запаздывать, огорчать друга своего, Агостино Киджи, встречающего закат на притибрской вилле. Все же к закату Рафаэль не поспел. Солнце уже скрылось; гигантский оранжевый веер сиял за Ватиканом, в нем четко чернели пинии по холмам, и глубоким, насыщенным блеском были полны улицы Рима, когда Рафаэль всходил по лестнице. Слуги в богатых ливреях низко кланялись. Благоухали цветы в корзинах. На верхней ступеньке последние лобзанья солнца залили его пурпуром, кинули алые пятна на простенок, потолок. Легко, в нежно-шуршащем шелке шел Рафаэль, он ощущал аромат роскоши, изящества, милых женщин, -- и вступил в залу, где в синеющем полумраке зажигались уже золотые канделябры. Ровное мелодичное журчание голосов -- многие уже собрались -- неслось оттуда. И эту залу, и виллу знал Рафаэль -- сам он и ученики его трудились тут, накладывая на стены своими фресками светлый покров радости. Летали голуби Венеры, нежная Психея восходила на Олимп -- совершать брак с Амуром; небожители в облаках принимали ее, правили свадебный пир, цветы сыпались, разливались благоухания, и бессмертная пляска увеселяла сердца бессмертных. А могучая природа одаряла их цветами, и плодами, бабочками, птицами -- все жило и шелестело в дивных фризах. -- Наконец-то, Рафаэль, и вы. Наконец! -- говорил хозяин, Агостино Киджи, -- высокий, тонконосый, с гривой волос бородатый человек, беря его под руку. -- Мы уж подумали, что вы обманете. Рафаэль мягко поклонился. -- Этого, кажется, со мною еще не было. Гости шумно и весело его приветствовали. -- Бероальдо собирался уже читать новые сонеты, -- ласково проговорила мона Порция, у которой художник почтительно поцеловал руку. -- Но поджидали вас. Рафаэль поклонился и сказал, что, если бы эти сонеты были прочтены дважды, вряд ли остался бы кто-нибудь недоволен. -- Но пойдемте сюда, друг мой, -- продолжал Агостино, увлекая его к лоджии, -- пока не завладела нами какая-нибудь из Психей, сделайте честь вину, для вас сохраненному! И Агостино, слегка раздувая тонкие ноздри, вывел его в просторную лоджию, всю разубранную цветами, с видом на Тибр и Рим. Небольшие столики были расставлены у балюстрады. За ними сидели, пили, смеялись. У одного, с большим букетом чайных роз, они сели. Агостино налил из хрустального, граненого графина по бокалу вина. -- Все то же вино, -- Рафаэль улыбнулся, -- что и боги пили на свадьбе Психеи. Только в венецианском бокале. И, держа его за тоненькую ножку, прежде чем выпить, вдохнул он нежный аромат. -- Да, любезнейший Рафаэль, не будь я христианином и банкиром его Святейшества, я хотел бы, чтобы после смерти жизнь моя шла в том же олимпийском мире, что вы так чудесно воскресили на стенах наших. Рафаэль протянул опорожненный бокал. -- Еще вина, дорогой Агостино. -- Охотно, да, ваше здоровье! За ваше чародейное искусство. Они чокнулись. -- Да, продолжаю, я желал бы жить вечно в воздухе Олимпа. Смерть... ах, не хотел бы я ее, и ни сейчас, и ни когда-либо. Он слегка вытянул вперед и сжал руки. Глаза его блеснули -- почти дико, страстно. -- Если говорить серьезно... это, понятно, будет... рано или поздно. Но -- дальше, дальше! Вы еще во цвете лет, Рафаэль, а у меня уже седины. Правда, судьбы своей никто не знает... Ах, я хочу еще жить, хочу, художник! -- почти вскрикнул он. -- О, какие во мне силы! Я хочу бороться, повелевать, ласкать... творить, я хочу, чтобы вокруг меня были люди, как вы, я хочу напитать всю жизнь красотой, и быть вечно в огне, в огне... Он оперся локтями на колени, сжал голову. -- Вы поймете меня. Вы поймете -- ведь не только же торгаш я, и не только рудники, конторы, банки меня занимают... Хотя, -- прибавил он, и глаза его заблестело вновь, -- и это... о, и это увлекает, и богатство, и могущество. Рафаэль вздохнул. -- Я люблю жизнь не меньше вашего. И как раз сегодня кажется она мне особенно прелестной... Но... за все последнее время, с какой-то новой, необыкновенной ясностью я чувствую, насколько все мгновенно, как призрачно, Агостино... Я не удивился бы ничему такому, что ранее казалось странным... и далеким. Агостино улыбнулся. -- Вы цветете! И вы знаете, что ничто горькое вас не заденет. -- Нет, -- ответил Рафаэль покойно и как бы задумчиво, -- мы ведь ничего не знаем -- я лишь повторяю ваши слова. А скажите, будет у вас нынче Лаурана? -- Будет... полоумная женщина. Почему вы спрашиваете? -- Она прислала мне стихи. Я хотел бы поговорить с нею. В это время в залу, уже ярко сиявшую в сумерках, плавными и неслышными своими шагами вошел кардинал Джулио. Длинный его нос, как всегда, что-то вынюхивал. Смесь сладости и мрака была на лице. Агостино поднялся. -- Простите меня, Рафаэль. Надо встретить эту лису. Рафаэль остался. Он медленно отпивал душистое вино и смотрел за балюстраду, где кипарисы, лавры, апельсиновые деревья сходили к Тибру аллейками и в беспорядке, фонтан журчал, и среди олеандровых боскетов стояли каменные скамейки; в нише направо белела статуя. Закат угас. За Тибром простирался Рим -- уже тонущая в весенних дымных сумерках громада садов, дворцов, развалин, храмов. Налево Сант-Анджело вздымался -- зубчатыми башнями; прямо виднелся купол Сайта Мария Ротонда, а направо, над Форумом и Велабром, синел уже туман, прорезываемый черными кипарисами. В городе огоньки зажигались, но на горизонте, призрачно выделяясь на фиолетово-сиреневом небе, переходившем в нежно-оранжевое, розовели Сабинские горы: волнистой, прерывистой линией от Монте Соракто до Монте Дженнаро. Смутный гул доносился из города -- но уже смягченный, утишенный -- вечер наступал. Звезда бледно замерцала над Авентином. Рафаэль долго, внимательно любовался видом давно знакомым и всегда новым, потом перевел взор назад, к освещенной зале. Видно было, как Агостино любезно и почтительно беседовал с кардиналом, как приветливо кивала вновь прибывающим мона Порция, как слуги пробегали с подносами, прохаживались гости. Можно было подумать, что по одну сторону дремлет вечность Рима, пустыня Кампаньи, гор, а по другую, светлый и легкий, вьется непрерывный карнавал. На минуту все стихло в зале. Раздались звуки лютни, и небольшой, но мелодический голос запел: О, сколь прекрасна жизнь скоропреходящая, Радугой счастья нас увеселяющая, Светло улетающая к волнам Летейским! Лютня аккомпанировала мягко и нежно. Нежно-серебряное было и в пении, и в полузаглушенных, но прозрачных звуках инструмента. Когда певица закончила, раздались аплодисменты. Агостино вновь вышел в лоджию, подошел к столику Рафаэля, налил себе вина. Лицо его было взволнованно, несколько побледнело. -- Рафаэль, помните вы божественную Империю? Как она пела! Рафаэль медленно и утвердительно кивнул. -- Помните, что тогда мы были с вами соперниками? -- Рафаэль вновь наклонил голову. -- Что почти уже восемь лет, как оставила она нас? -- Я все помню. Она ушла в день Успения Богородицы, 15 августа 1512 года. Была гроза, страшный ливень. Все оплакивали ее смерть. -- И не находите ли вы, что смерть эта в расцвете красоты, молодости не была вполне обычной? -- Она ушла так же внезапно, и почти сверхъестественно, как и явилась в жизнь, будучи совершенной красотой. Агостино опять тяжело подпер руками голову. -- Я думаю так же. И, выпив бокал, бросил его вниз. Со слабым звоном распался дивный венецианский хрусталь. -- Бездна забвения! Но вы, художник, светлой своей кистью увековечили Империю. Он встал и взял его под руку. -- Идем, однако. Дамы удивляются, почему нет с ними всегдашнего, как сказала нынче Бианка, благоуханного Рафаэля. -- Мона Бианка, -- ответил Рафаэль, -- синими своими глазами сама напоминает фиалку из окрестностей Пармы. И, допив вино, покорно направился он за хозяином, и покорно уселся с мадонною Бианкой, синеокой Психеей, в полукружии дам и кавалеров, собиравшихся в большой гостиной слушать Бембо. Исполняя выпавший ему фант, длиннобородый, лысый Бембо кратко, ясно и изящно произнес небольшую речь, в прославление Психеи, вечно прекрасной, женственной души мира, дарующей ласку и очарование. По его словам, потому бессмертные приняли ее в свой сонм, что в ином отношении она выше даже Афродиты -- ибо Афродита полдень, свет и свершение, Психея же лишь легкое дуновение, внутренний, как бы эфирный дух любви. Речь имела успех. Все зааплодировали. -- Чудно, чудно, -- говорили дамы. -- Да, недаром мессер Бембо первый наш поэт, и первый латинист Апостолической курии! Рафаэль поцеловал ручку моны Бианки. -- Синие очи Психеи говорят об эфире небесном, который изливает она на бедных смертных. Бианка улыбнулась и погрозила пальцем. В это время шумная и легкая ватага масок ворвалась из боковых дверей -- завеяли голубые, черные шелковые плащи, расшитые золотыми звездами; таинственно засияли глаза из-под бархатных полумасочек. Зазвучали скрипки. Вихрем понеслись призраки по зале, плавно и мерно колыхаясь, в странном танце своем, вокруг высокой женщины с голубком в руке, в центре. -- Ну, а знаете ли вы, знаток всего, Рафаэль, -- спросила Бианка, слегка хлопнув его по руке веером, -- что это значит? Рафаэль вновь поцеловал ей руку, около локтя, -- молочно-бледную, с тонким голубыми прожилками. -- Я знаю лишь одно -- что синеющий эфир исходит не только из очей Психеи, но и из божественных ее рук. -- Поэт, поэт. -- Она смеялась. -- Так знайте, что это хоры звезд, планет и комет, поклоняющихся Венере, сестре своей. Когда, через несколько времени, Рафаэль встал, чтобы налить себе вина, одна комета пролетела рядом с ним, слегка задев его плащом. В миндалевидную прорезь маски глядели слегка косящие туманные, как бы безумные глаза. -- Но помни, смертный... -- прошептал знакомый голос. -- Но помни, смертный... Он подхватил ее под руку и повел к балюстраде, к столику, где стояло еще его вино. -- Что бы ни пророчила ты мне, Лаурана, -- он налил, -- принимаю! Пью! Комета схватила его за плечи, нагнулась -- длинно заглянула в глаза. -- Ты не можешь быть иным, Рафаэль! Ты -- Рафаэль! Тем же золотистым вином чокнулись они, но теперь, выпив, он бросил бокал. И с таким же мелодичным, слабым стоном тот разбился. Лаурана же, вся в черном, с рассыпающимся хвостом своим, унеслась в залу, где танец продолжался. Голубая ночь стояла над садами, когда Рафаэль под руку с синеокой Бианкой спускался к Тибру, среди кипарисов, лавров, апельсиновых деревьев. На каменной скамье, недалеко от античного саркофага, над которым склонялось лимонное деревцо, они сели. Вдали светились окна виллы; слышалась музыка; пары неслись в танцах. Бал продолжался. И уже слуги в одной из боковых гостиных готовили алтарь Венеры, где богине предстояло жертвоприношение -- молоком, голубками, мадригалами. Бембо и Бероальдо -- сонетами, Лаурана -- сафическим строфами. Целуя руки смеявшейся Бианке, Рафаэль говорил: -- Видите ли это лимонное деревцо? Древний миф повествует, что в него обратила Афродита мертвого Адониса. Оплакивая его гибель, она вдруг вскрикнула: "Я хочу, чтобы, как некогда лавр говорил о любви Дафны, так дерево обессмертило бы нашу любовь". И она изливает амброзию на волосы Адониса, омывает тело его водою Идалии, шепчет неведомые слова и покрывает страстными поцелуями. И тогда волосы его твердеют, вытягиваются корнями, тело -- гладким стволом; юношеский пушок обращается в листья, белизна становится цветами, руки простираются ветвями. И влюбленный по-прежнему, он осыпает любовницу свою белыми лепестками. Мона Бианка зааплодировала. -- Браво! Браво! Откуда такие познания в мифологии? -- Но я ведь, на своем веку, писал не одних мадонн, и не одним мадоннам поклонялся. -- Вот я всегда и говорила, что Рафаэль все знает, -- тихо и с улыбкой отвечала Бианка. -- Все ему близко! Рафаэль же целовал ее нежно и длительно, находя важные предлоги и для рук, и для молочной шеи с нитью тускло-золотеющего жемчуга, и для губ, и для синих знаменитых глаз мадонны Бианки. IV "Сегодня воскресенье, -- писал три дня спустя Дезидерио в своей тетрадке, -- и утром я слушал мессу в Сайта Мария делла Паче. Пусть смеются надо мной другие ученики, называя меня девственницей из Фоссомброне и святой Дезидерией; все равно, даже в этом Риме, шумном и блестящем городе (светлые виноградники, поля и синеющие горы нашей страны все-таки лучше), -- даже и здесь я не могу забыть наставлений матушки, говорившей, отправляя меня сюда: помни, Дезидерио, всегда помни о Господе нашем Иисусе; не ложись спать, не прочитав молитвы, соблюдай посты и ходи в церковь. И св. Дева даст тебе силы устоять в омуте, называемом Римом, и сподобит овладеть искусством. Да, матушка, я так и живу. Здесь считают это отсталым. Здесь царят роскошь и мирская суета, истинно верующих же мало. Но ко всему этому блеску, великолепию не лежит моя душа. Каким был в Фоссомброне, таков я и здесь. Я живу скромно и незаметно, молюсь, не пропускаю месс; сердце мое легко; я издали гляжу на жизнь, катящуюся пестрым, блестящим карнавалом; лишь иногда грусть одевает меня своим покровом. Что же до искусства, то я успеваю мало -- не без печали сознаюсь в этом. И хотя Учитель, как справедливо называют его, божественный Рафаэль, и снисходителен ко мне, все же я чувствую, что силы мои слабы, кисть неверна, рисунок бледен и невыразителен. Я не могу сравняться даже со средними учениками вроде Ансельмо. Но сама жизнь около Учителя... О, всегда буду я благодарить Небо, давшее мне ближе узнать этого человека! Отстояв мессу, я заходил в капеллу Киджи, где несколько лет назад Учитель написал четырех Сивилл. Глядя на одну из них, Фригийскую, -- опершись рукой и телом на полукружие свода, она задумчиво читает скрижаль, несомую ангелом, -- я вспомнил Учителя. Ранее я слыхал, будто в Сивилле этой он изобразил свою возлюбленную, некую красавицу и куртизанку Империю, умершую восемь лет назад. Но уже таково обаяние его кисти: грешницу эту он возвел к высшей глубине и задумчивости -- и не знаю почему, мне мгновенно представилось, что на этой скрижали она читает судьбу самого Учителя, и уже знает ее. Это меня взволновало. И, возвращаясь домой, я все время думал о нем. Вот что, между прочим, занимает меня: живя здесь довольно долго, зная все творения художника, видя его самого ежедневно, я не могу с уверенностью сказать, истинный он христианин или нет? О, конечно, в Господа Иисуса он верит, и св. Деву прославлял неоднократно; но нельзя не видеть, что и красоте земной, чувственной предан он чрезвычайно. Не говоря о живых женщинах, он как будто влюбляется и в мраморных богинь, вечно занят древностями, восторгается монетами, греческими торсами, целые утра проводит на раскопках на Кампо Ваччино, откуда, по-моему, и вывез эту лихорадку, правда, не сильную, которая держит его в постели уже второй день. Мне трудно обнять все это, свести к одному. Для христианина он слишком язычник, для язычника же -- слишком полон того света, какой дается христианину..." Он задумался и отложил перо. Потом захлопнул тетрадь, спрятал ее, вышел из комнаты. Было три часа дня. Дезидерио спустился вниз, в спальню Рафаэля. Слабым движением руки ставил Рафаэль серебряный колокольчик с ручкой в виде Амура на столик у изголовья. Желтые шелковые занавеси на окнах были спущены; в комнате стоял золотистый полумрак. Пахло розами -- большой красно-белый букет лежал на комоде, -- духами. Воздух несколько спертый. Увидев вошедшего, Рафаэль улыбнулся. -- Ты всегда где-то здесь, Дизи. Мне кажется, стоит подумать о тебе, и ты явишься. -- Я ведь и на самом деле недалеко... А сейчас только что спустился. Рафаэль ласково глядел на него темными, бессветными глазами. Лоб его был влажен, пряди черных волос разметались по подушке. Ворот рубашки расстегнут -- точеная, длинная шея, как у "Давида" Микель-Анджело, выходила из нее. -- Милый, подыми занавес, отвори окно. Здесь немного душно. В комнате сразу стало светлее. Ветерок набежал слабой волной, зашелестел листьями роз. -- Как вы себя чувствуете, Учитель? Рафаэль вздохнул. -- Теперь легче. Лучше дышать. Голова болит, и какие-то все кошмары... Или это я засыпаю, во сне вижу? Подойди, дай руку. Дезидерио сел рядом с постелью. Рафаэль взял его за руку, погладил. -- Ну, это теперь не сон, а правда. Рука моего славного Дизи, юного скромника из Фоссомброне. Ансельмо мне недавно сказал, что ты в монахи собираешься. Правда? -- Если вы, Учитель, не прогоните меня, я останусь при вас. -- Зачем же я тебя стану гнать? Нет... это ты... напрасно говоришь. Ну, а если бы меня не стало... Например, я бы умер? Дезидерио быстро поднял голову. -- Не надо говорить так, Учитель. -- Почему не надо? Разве я не могу умереть? -- Это было бы слишком ужасно и несправедливо. -- Все равно... ну, скажи, что бы ты... сделал? Дезидерио помолчал. -- Мне трудно даже думать, Учитель. Несколько времени Рафаэль лежал с закрытыми глазами; потом приоткрыл, слабо повел ими. -- Если, правда, станешь монахом... это пойдет к тебе... помолись. И за меня помолись, Дизи, не забывай меня. Дезидерио встрепенулся. -- Учитель, вы так странно говорите... Вы меня пугаете. Вам хуже? -- Вот хорошо, что ты окно открыл. Что это, музыка играет? Где-то вдалеке... -- Нет, музыки не слышно... -- Ну, может быть. А быть может, ты не слышишь. Но -- хорошо! Как удивительно пахнет этот ветер. Помнишь, Дизи, Монте-Катрия, у нас, на родине? В апреле горный ветерок пахнет там... фиалками. Он опять повернул голову, закрыл глаза, но руку Дезидерио продолжал держать. Дыхание стало ровней, он как бы вдруг задремал. Слабый сон, похожий на забытье, овладел им. Дезидерио сидел недвижимо, не выпуская руки. Тонкий, нежный профиль Учителя рисовался перед ним; и ему вспомнилось, что совершенно так же, бледным и ушедшим лежал он в то утро, на рассвете, когда Дезидерио его караулил. Но теперь было тяжелей. Смутные, неожиданные слова Учителя взволновали его. Рафаэль вздохнул, перевернулся на другую сторону и вынул руку из руки ученика. Тот встал, тихонько подошел к окну. Небо стало облачнее, подул ветер -- Дезидерио решил закрыть окно. Высунувшись на улицу, на мгновение замедлился: окруженный толпою слуг, телохранителей, дворян, на богато разубранном муле ехал кардинал Джулио. Он плавно покачивался на седле, слегка вытягивая вперед голову с длинным тонким носом. По временам направо и налево раздавал благословения -- знамением креста. Двое красивых юношей вели его мула под уздцы. Впереди особые люди расталкивали народ, глазевший с величайшим любопытством. У дверей дворца Рафаэля мул остановился; один из дворян подал бархатную скамеечку, на которую кардинал сошел. Любопытные теснее нахлынули -- каждому хотелось взглянуть поближе. Алебардщики опять их отогнали. Двери распахнулись. Привратник кланялся низко. Джулио обернулся, в последний раз благословил толпившихся, и стал подыматься по лестнице. Через несколько минут он сидел уже в комнате Рафаэля у самой постели, поводил длинным своим носом и однообразно-сладостно журчал. Дезидерио робко жался в уголку. -- Вам нужен покой, любезнейший Рафаэль, огонь творчества и непрестанных работ утомляет вас, и за теперешнюю вашу болезнь все мы, обременявшие вас заказами, несем ответственность. -- Я счастлив трудиться, Ваше Преосвященство, -- тихо сказал Рафаэль и полузакрыл глаза. -- А эта лихорадка, надеюсь, недолго задержит меня... здесь. Джулио рассыпался в соболезнованиях и уверениях, что болезнь эта пустая. Но передал, что сам св. Отец справлялся о его здоровье, что вообще все в Ватикане любят и заботятся о нем, в восторге от его работ. Рафаэль слушал молча, глядя вверх, иногда закрывая слабеющие глаза. Кардинал стал рассказывать о домашних придворных делах -- как Кастильоне убеждает св. Отца вернуть Урбино прежнему герцогу, как запутывается внешняя политика св. Престола "дерзкими мальчишками Карлом и Франциском", да еще бессмысленные нападки на курию этого Мартинуса Лютеруса, полоумного немецкого монаха, которого, конечно, вовремя надо было сделать архиепископом с хорошими доходами, и тогда он не выдумал бы всей этой пустой истории с индульгенциями. Индульгенции! Странное дело! Конечно, если сидеть в варварской Германии на грубом хлебе, то можно обходиться грошами -- но тогда не угодно ли уж учреждать какой-нибудь новый орден Sancta povertade [Святой нищеты -- лат.] вроде этого... болезненного и полуеретического Франциска Ассизского. Удивляться же, что Апостолическая курия прибегает к разным источникам доходов, -- просто неумно, это детское незнание жизни. -- Италия! Империя! -- слабо произнес вдруг Рафаэль. Джулио на мгновение остановился. -- Что хотите вы сказать этим, друг мой? Рафаэль не ответил. В голове его путалось, и плавные слова Джулио звучали как далекий дождь, шум которого слышен, но невнятен. "Пускай дождь проходит, не хочу дождя..." -- медленно плыло в голове. Он вздохнул. -- В Урбино мало бывает дождей. Правда, Дизи? Кардинал взглянул на него пристальней и подумал, что болезнь серьезна. Он встал и, заявив, что не желает более утомлять, благословил. Затем поднялся к выходу. Его глаза приняли обычное, холодно-водянистое выражение; и ничего благословляющего в них не было. -- Дизи, -- произнес Рафаэль вполголоса, когда тот ушел, -- он мне надоел. Через минуту прибавил: -- Все они ничего не понимают. Ничего. В главном, Дизи. В этот день знатных посетителей больше не было. А незнатным говорили, что художник слаб, и разговоры ему вредны. Так распорядился медик Паны, Джакомо да Б решил, лечащий его. Видимо, был он прав: Рафаэль очень ослабел. Вечером, однако, уснул хорошо. В полночь вдруг хлынул теплый, весенний ливень. Ровный, мягко-глуховатый шум сначала удивил его, он проснулся: "Что это?" И когда ему объяснили, опять замолк. Быть может, самый гул успокаивал. Он опять заснул. И хотя дышал тяжко, все же сон подкрепил его и ободрил. Утром Джакомо нашел, что жар меньше и сердце лучше. Правда, весь день чувствовал он себя легче. Говорил, хотя и тихо; пробовал даже читать. Ему приятно было, что отовсюду спрашивали о его здоровье, присылали букеты цветов. От Бембо получил он античную вазу -- подвиги Энея изображались на ней. Кардинал Биббиена подарил маленького белого попугая, который говорил: "Милый Ра-фа-эль! Милый Ра-фа-эль!" Художника он повеселил. Перед вечером высокий, львиноволосый Агостино Киджи навестил его. Рафаэль улыбнулся, как будто рад был его видеть. Агостино тряхнул своей гривой. -- Ну? Лучше. То-то вот и есть, дорогой наш Рафаэль. Значит, вы напрасно испугали меня. -- Мне приятно, что моя судьба вас заботит. Он глядел огромными, очень покойными своими глазами в окно, где вечерний, зеркально-золотистый свет втекал легкими струями. Небо было прозрачно, нежно. Оно наполнилось пред-закаточным очарованием дня погожего, весеннего, омытого вечерним дождем. Медленно и слабо звонили в церкви. -- Вся жизнь, -- сказал Рафаэль, -- как вон то облачко, золотая ладья, скользящая в закате. Приходит, уходит. -- Ах вы, художники, поэты, всегда иначе принимаете невзгоды, нежели мы. -- Агостино засмеялся. -- В вас нет борьбы. Если бы я был болен, я торопил бы своего врача, и мне досадно было бы промедление, отрывающее меня от дел. Рафаэль приподнялся, оперся на локоть. Взгляд его оживился. -- Да, я знаю это чувство, знаю... И послушайте, Агостино, я ли не брал, не глотал весь этот свет и великолепие... О, разве не отпил я из золотой чаши жизни? Агостино в это время взял в руки сверток, развернул его и посмотрел. Потом улыбнулся. -- Стихи. Разумеется, от поклонницы. -- Это сонет Луараны. Он давно уж лежит здесь. -- Вот видите, как о вас сказано: Ты в нежности приемлешь образ Бога, Ты в радости взойдешь в Его дворцы... Прочитав еще две строки, Агостино остановился. -- Отчего же вы не продолжаете? -- Ну, там какие-то сумбурные прорицания, совсем во вкусе этой вашей Лаураны. -- "Но помни, смертный..." -- произнес Рафаэль. -- Все равно, дорогой Агостино, я ведь знаю сонет... Он замолчал. Агостино попытался изменить разговор, отвлечь его, но Рафаэль остался задумчивым. Вскоре он вновь устал, ослабел и слегка даже застонал. Ему трудно было дышать. Когда ушел посетитель, он позвал к себе Дезидерио. -- Дизи, завтра я хочу исповедоваться и причаститься. Дезидерио сначала молча на него посмотрел, поцеловал ему руку, вышел. У себя в комнате сел к столу и подпер руками голову. "Учитель умирает!" -- пронеслось в его душе. Он зарыдал. V В среду Рафаэль исповедовался. Был он уже очень слаб, дышал неровно, с хрипом, но еще мог заняться делами земли: раздал имущество свое ученикам, завещал деньги на перекрытие дарохранительницы в Сайта Мария Ротонда, где и желал быть погребенным. А затем медленно, но неотвратимо стал погружаться в полусон, преддверие сна вечного. Как и жил, умирал он покойно. Грудь его как бы устала дышать; глаза -- устали смотреть, и с замирающим дыханием все прежнее, что знали в имени Рафаэль, переходило в край воспоминаний. Последний вздох его, еле слышимый, слабо-таинственный, раздался в пятницу на Страстной неделе, как в пятницу же на Страстной тридцать семь лет назад пришел он в мир. В этот день произошло несчастье с лоджиями в Ватикане. Тело же Рафаэля было перенесено в залу, где в головах его поставили "Преображение". Все, приходившие проститься, видели это творение, последнюю работу мастерской Рафаэля. Днем дождь шумел, а к вечеру все успокоилось, небо прояснело. Закат нежно-алый, и шелковеющий, вливался в залу и окроплял бледный и высокий лоб с темными кудрями, огромные глаза, уже умолкшие, губы, столько лобзавшие; руки, торжественно сложенные на груди, -- столько творившие и ласкавшие столько! Спаситель возносился над ним на горе Фавор. Ученики, не в силах вынести света Фаворского, закрывали лица руками. А внизу одержимый мальчик корчился в руках мужчины, и женщина на коленях -- вновь отзвук Империи -- указывала на него пальцем. Друзья, поэты, дипломаты, кардиналы, сам св. Отец -- все перебывали у него. Среди них робко терялся юноша Дезидерио. Он молчал, плакал тайно, у себя в комнате, да по ночам спускался, и подолгу, при свете погребальных свеч, всматривался в Учителя. А ночи непрерывно текли, сменяясь днями, и опять ночами, и вот уж бедный прах Рафаэля с царственной пышностью похоронен, как желал усопший, в Сайта Мария Ротонда. Любящие плачут, тоскуют женщины, равнодушные равнодушны. Ученики делят ризы, а дни летят все далее и далее, и такие же чудесно-голубые утра над Римом, так же воздух сияет и золотеет пред закатом, так же улыбаются трастеверинки, так же уплывает все в синеющий туман былого; и в храмах, галереях, Ватиканских станцах -- ясные и мелодичные, ритмом и гармонией овеянные -- процветают образы Рафаэля. Но дворец его на Борго Нуово пуст. Многие ученики уж разошлись. Собирается на родину и Дезидерио, хоть и тяжко ему оставить в Риме могилу Учителя. Но уж он уговорился с купцами, возвращающимися через Умбрию в Урбино, и они его подвезут. Накануне отъезда, сидя один в полупустой комнате, перед вечером, Дезидерио писал: "Мы завтра едем. Марко Антонио Бистиччи показал мне мула, на которого я сяду. Я рассматривал седло, уздечку, гладил по спине покорное животное, которому надлежит нести меня на родину, и разные мысли шевелились в голове моей. Я не думал, что так буду возвращаться! О, каких надежд был я полон, отправляясь сюда! Мне казалось, что близость Учителя, его советы, указания откроют мне двери великого искусства, к которому стремилась моя душа. Вышло иначе. Талант не раскрывается во мне или, может быть, вовсе его не было? Во всяком случае будущее мое очень, очень скромно: вряд ли оно выйдет за пределы родного Фоссомброне, где с усердием и полным прилежанием стану я применять то, чему все же научился у незабвенного Учителя. Его нет уже! Слезы застилают мне глаза, и горло сжимается, когда вспомню, что никогда уже, никогда не увидать мне его стройного, совсем юношеского еще облика, этих темных кудрей, в которых странно было бы видеть седину. Да, он ушел молодым, как молодостью была проникнута его жизнь, его искусство. Отчего покинул он нас так рано? Одни говорят, что причиной тому переутомление; другие, что он злоупотреблял любовью; что сам Рим, древний, ветхий Рим, который он беспокоил раскопками, отомстил ему, послав ему смертельную лихорадку. За эти дни горя, за эти ночи, проведенные у его гроба, я много передумал. Мне кажется, причина иная. Сравнивая его с другими людьми -- здесь, в Риме, я довольно насмотрелся, -- я всегда думал, что Учитель -- особенное существо. Весь он будто бы создан из более нежной и тонкой ткани, нежели мы. Он -- изящнее, легче, хрупче всех нас. В этом грубом -- все-таки -- мире он прошел светлой кометой и надолго загоститься тут не мог. Я видел, как он причащался, я был с ним до самой его кончины. И я счастлив, что умер он христианином; теперь нет для меня сомнения, что его светлая душа будет принята в сонм бессмертных. Он искренне раскаялся в своих грехах, но и грехи его -- не из числа страшных, смертных. Однако начинает смеркаться. Вот новый месяц, бледный, тонкий, появляется на лиловеющем небе. Весенняя дымка одевает Рим. Несколько огоньков зажглось. Пора! Прощай, Учитель! Прощай, Рим!" Он отложил перо и сидел задумавшись. Потом прибавил: "Незадолго перед смертью Учитель сказал мне, что если я пойду в монахи -- то чтобы за него молился. Я молюсь и так. А в монастырь... может быть, и пойду". Притыкино, 1919 Комментарии Альманах "Литературная мысль". Пг.: Мысль, 1922, No I. Печ. по изд: Зайцев Б. Тихие зори. Мюнхен. Т-во зарубежных писателей, 1961. Новелла повествует о великом итальянском живописце и архитекторе эпохи Возрождения Рафаэле Санти (1483--1520). В эпиграфе -- слова из 3-й "Молитвы на сон грядущий" (см.: Молитвослов с акафистами. 3-е изд. Пг., 1915. С. 23). В мемуарном очерке "Борис Зайцев" Ю. К. Терапиано отметил: "Главное в "Рафаэле" -- это религиозная основа любой жизни, которая присутствует и в жизни Рафаэля, несмотря на то, что сам художник мог быть безразличен к религии. Но он зато умел хорошо видеть метафизическую природу искусства, а его смирение перед нею -- признак настоящего гения" (цит. по: Терапиано Ю. Литературная жизнь русского Парижа за полвека (1924--1974). Париж; Нью-Йорк, 1987. С. 286). ...выезжал он на ардеатинскую дорогу. -- Ардеатинская дорога в окрестностях Рима ведет к древнейшим подземным кладбищам римской христианской общины -- катакомбам Домициллы, женщинам из императорского рода Флавиев. ...поглядеть часть аврелиановой стены... -- Стена Аврелиана, римского императора (214--275) -- мощное оборонительное бетонно-кирпичное сооружение протяженностью около 19 километров, с неприступными зубчатыми башнями; возведено в III в. для защиты от участившихся набегов варваров. "Что сказал бы об этом Бембо" -- Пьетро Бембо (1470--1547) -- итальянский писатель и историк; с 1539 г. -- епископ. Облик Сивиллы, грозящей предсказаниями. -- В греческой мифологии сивиллы (сибиллы) -- пророчицы, предрекающие чаще всего беды. ...страшная громада Терм Каракаллы. -- Среди тысячи древних римских бань Термы Каракаллы (212--216) -- самые грандиозные: их площадь около 12 гектаров. Этот шедевр архитектурного строительства состоял из огромных залов для отдыха, зданий для библиотек, спортплощадок, парков, лавок со съестным; Термы могли одновременно принять более полутора тысяч человек. ...вдали высился Септизониум. -- Древнеримский Септизоний -- одно из самых великолепных зданий античности; построил его император Септимий Север (146--211). ...к туманному Палатину. -- Рим расположен на семи холмах, один из которых -- Палатин, где некогда Ромул построил свою хижину, положившую начало Вечному городу. Впоследствии на Палатине выстроили свои дворцы императоры Рима. ...Дезидерио, земляк и ученик Рафаэля. -- Дезидерио -- персонаж вымышленный; лишь отдельными чертами напоминает он земляка и ученика Рафаэля -- Джулио Романе (наст. фам. Пип пи; 1492--1546). ...если бы Учитель сошел в Ад, за Эвридикой... -- Мифическая Эвридика -- жена фракийского певца Орфея, умершая от укуса змеи. Орфей спустился за нею в ад, где покоренный его пением бог подземного царства Аид позволил ему взять на землю Эвридику, но с условием, что он не взглянет на нее, пока не выйдет из царства теней. Орфей запрет нарушил и навсегда лишился Эвридики. ...направлялись к Сан-Пиетро... -- Самая большая церковь в мире Базилика ди Сан-Пьетро ин Ватикане (собор. Св. Петра) строилась и перестраивалась со времен императора Константина Великого (ок. 285--337) До своей смерти в 1514 г. руководил строительством базилики Донато Браманте; затем его сменил Рафаэль. В росписи собора активно участвовал и Микеланджело. ...Тацит, изданный впервые в мой понтификат... -- Дошедшие до наших дней труды великого римского историка Тацита (ок. 58-ок. 117) "Анналы", "История" и др впервые полностью были изданы во времена Рафаэля, в период правления (понтификат) папы Льва X (1475--1521) ...чем нелепые схизмы... -- Схизма -- раскол (греч.). Римская католическая церковь пережила в 1318--1417 гг. великий раскол, когда у власти одновременно находились несколько пап. Милейший наш Агостино, изящнейший амфитрион... -- Агостино Кнджи (Великолепный; 1468--1520) -- банкир и меценат, покровительствовавший Рафаэлю. Амфитрион -- мифический царь Фив, славившийся гостеприимством и ставший героем многих произведений мировой литературы от Плавта (ум. ок. 184 г. до н. э) до Мольера (1622--1673), Жироду (1882--1944) и Камю (1913--1960) ...как во времена былые с прекрасной Империей. -- Империя -- прекрасная куртизанка, возлюбленная Агостино, запечатленная Рафаэлем на фресках и алтарных образах. ...в комнате della segnatura, где со стен взглянули на него видения юности, фрески Парнаса, Диспута, Афинской школы. -- О величайших творениях Рафаэля в Ватикане -- его цикле станц Делла Сеньятура (росписей парадного зала дворца) Зайцев, раскрывая их глубокий философский смысл, рассказывает в книге "Италия": "Из них главнейшая, давняя соперница Сикстинской, -- станца della segnatura: это комната в папских покоях, где раньше помешалась личная библиотека Юлия II... Рафаэль в этой светлой, тихой комнате, выложенной мозаикой, отделанной роскошными панелями, написал три фрески -- "Афинскую школу", "Парнас" и "Disputa". Хотя "Disputa" значит как будто "спор", "диспут", но ее правильнее назвать "Триумф церкви". Никакой борьбы, напряжения нет. В небесах восседает Бог Отец, Христос, Мария Дева и Иоанн Креститель среди Учеников и Евангелистов. Снизу же Собор пап, епископов, учителей церкви, размышляя о догматах и обсуждая их, устремляется душою ввысь к их Истоку. В "Парнасе" Аполлон, на холме, под лаврами издаст смычком божественные звуки, поэты же и поэтессы окружают его, слушают, и нежный отблеск зари золотит их. И наконец в "Афинской школе" в фантастическом, легко-гигантском храме Ап<остолы> Петр и Павел как бы объявляют истину Собору мудрецов языческих. Здесь также нету речи о борьбе, о споре. Все покойно, ясно, дух великой гармонии все проникает: и величественно шествующих Апостолов, и дальнюю, божественную перспективу храма, и мудрецов, размышляющих на переднем плане. Во всех трех фресках Бог открыто, или скрыто наполняет все собою -- будет ли то Бог Отец "Disputa", или языческий Аполлон, или само Веяние Господа, как в "Афинской школе". Это Бог света и мира. Ему некого и не за что карать, не на кого гневаться, ибо и так все Ему послушно; все полно к Нему благоговения и радости, Он проходит в легком Ветерке мудрости, поэзии и музыки. Все Он уравновешивает, всему дает стройность и прозрачность. Мир Ему мил, Он и не думает о дьявольском. Кажется, Рафаэлю был чужд дантовский Ад, средневековые ужасы, химеры готики Его корни -- христианство и античность, особенно античность, платонизм; но и любовь к земной прелести, просветленная христианством" (Зайцев Б. Собр. соч. Кн. 7. Италия. Берлин; Пб.; М: Изд-во З. И. Гржебина, 1923. С. 113--114). Граф Кастильоне, с длинной бородой, Браманте, герцог Монте-фельтро.. -- Бальдассарре Кастильоне (1478--1529) -- итальянский поэт-гуманист; автор знаменитого трактата в диалогах "Придворный", ставшего кодексом идеального царедворца. В 1516 г. Рафаэль создал портрет писателя. Браманте (наст, имя Паскуччо д'Антонио; 1444--1514) -- живописец, главный архитектор в Ватикане; в содружестве с Рафаэлем осуществлял свой план постройки базилики Св. Петра. Гвидобальдо Монте фельтро Урбинский (1472--1508) -- знаменитый итальянский меценат, герой книги Кастильоне "Придворный". ...заканчивая "Преображение"... -- Свою последнюю работу "Преображение" для алтаря собора в Нарбонне Рафаэль завершить не успел, это сделали в 1522 г. Джулио Романо с другими учениками Рафаэля. Бероальдо Филиппе (1472--1518) -- итальянский поэт, ведавший ватиканской библиотекой. ...как у "Давида" Микель-Анджело. -- Гениальная скульптура Микеланджело "Давид" была им создана в 1501--1504 гг. ..."дерзкими мальчишками Карлом и Франциском"... -- Имеются в виду император Священной Римской империи Карл V (1500--1558) и французский король Франциск I (1494--1547), беспрестанно ведшие Итальянские войны (за право владеть Италией). ...нападки на курию этого Мартинуса Лютеруса... -- Мартин Лютер (1483--1546) -- деятель Реформации в Германии, выступивший в 1517 г. с 95 тезисами против индульгенций и тем самым посягнувший на основополагающие догматы католицизма; основатель лютеранства, крупнейшего протестантского движения. ...подвиги Энея... -- В греческо-римской мифологии Эней -- сын Афродиты; о его жизни и подвигах рассказывается в "Илиаде" Гомера (здесь он самый отважный воин Трои вместе с Гектором), ему посвящены живописные полотна Рубенса, Тинторетто, Пуссена. Кардинал Биббиена (наст, имя Бернардо Довицци; 1470--1520) -- кардинал, поэт и драматург. ----------------------------------------------------------------------------------- Источник текста: Борис Зайцев. Собрание сочинений в пяти томах. Том 2. Улица святого Николая. Повести. Рассказы. -- 1999. -- 540 с.

...Явление это* подлежит беспощадному карантину, быть может – уничтожению. Во всем есть, однако сторона еще более важная. Это – состояние общества. Наука, совершив круг, по черте которого частью разрешены, частью грубо рассечены, ради свободного движения умов, труднейшие вопросы нашего времени, вернула религию к ее первобытному состоянию – уделу простых душ; безверие стало столь плоским, общим, обиходным явлением, что утратило всякий оттенок мысли, ранее придававшей ему по крайней мере характер восстания; короче говоря, безверие – это жизнь.. Но, взвесив и разложив все, что было тому доступно, наука вновь подошла к силам, недоступным исследованию, ибо они – в корне, в своей сущности – Ничто, давшее Все. Предоставим простецам называть их «энергией» или любым другим словом, играющим роль резинового мяча, которым они пытаются пробить гранитную скалу… Глубоко важно то, что религия и наука сошлись вновь на том месте, с какого первоначально удалились в разные стороны; вернее, религия поджидала здесь науку, и они смотрят теперь друг другу в лицо. * Человек с даром летать - главный герой книги Друд

...Костер потух. В сером песке слабо дымились черные головни. Белая от кисеи испарений река медленно кружила стрежи, а за войском утренних облаков разгорался бледный огонь протирающего глаза солнца. Я вскочил, переминаясь с ноги на ногу и размахивая руками, чтобы согреться. Русский, полулежа, сказал: – Мы пропадем… – Это неизвестно, – возразил я. – Проклятый инстинкт жизни, – продолжал он, и я, внимательно посмотрев на него, видел лицо совершенно растерявшегося, близкого к исступлению человека. Он был даже не бледен, а иссиня-сер; широко раскрытые глаза нервно блестели. – Да, умереть… и нужно… а начинаешь страдать, и тело бунтует. Верите вы в бога? – неожиданно спросил он. – Да, бога я признаю. – Я – нет, – сказал русский. – Но мне, понимаете – мне нужно, чтобы был кто-нибудь выше, разумнее, сильнее и добрее меня. Я готов молиться… кому? Не знаю. Не о хлебе. Нет. О возвращении сил, о том, чтобы жизнь стала послушной… а вы? Я удивлялся его способности говорить сразу все, что придет в голову. Мне было неловко. Я ожидал чего-нибудь вроде вчерашнего – этого своеобразного душевного обнажения, к которому сам не склонен. Так и вышло. – Слушайте, – сказал русский, без улыбки, по-видимому, вполне проникнутый настроением, овладевшим им. – Нам будет, может быть, легче и веселее… Давайте молиться – без жестов, слов и поклонов. В крайнем случае – самовнушением… – Оставьте, – перебил я. – Вы, неверующий, – молитесь, можете разбить себе лоб. А я, верующий, не стану. Надо уважать бога. Нельзя лезть к нему с видом побитой собаки лишь тогда, когда вас приперло к стене. Это смахивает на племянника, вспоминающего о богатом дяде только потому, что племянничек подмахнул фальшивый вексель. Ему также, наверное, неприятно видеть свое создание отупевшим от страха. Отношения мои к этим вещам расходятся с вашими; потому, дорогой мой, собирайте руки и ноги и… попытаемся закусить. Он задумался; потом рассмеялся. Мы пошли рядом, и я заметил, что он искоса посматривает на меня, как бы стараясь понять нечто – так же, как, в свою очередь, я думал о складе его души – нелепой и женственной. ...

У него была всего одна молитва, только одна. Раньше он не молился совсем, даже тогда, когда жизнь вырывала из смятенной души крики бессилия и ярости. А теперь, сидя у открытого окна, вечером, когда город зажигает немые, бесчисленные огни, или на пароходной палубе, в час розового предрассветного тумана, или в купе вагона, скользя утомленным взглядом по бархату и позолоте отделки - он молился, молитвой заключая тревожный грохочущий день, полный тоски. Губы его шептали: "Не знаю, верю ли я в тебя. Не знаю, есть ли ты. Я ничего не знаю, ничего. Но помоги мне найти ее. Ее, только ее. Я не обременю тебя просьбами и слезами о счастье. Я не трону ее, если она счастлива, и не покажусь ей. Но взглянуть на нее, раз, только раз, - дозволь. Буду целовать грязь от ног ее. Всю бездну нежности моей и тоски разверну я перед глазами ее. Ты слышишь, господи? Отдай, верни мне ее, отдай!" А ночь безмолвствовала, и фиакры с огненными глазами проносились мимо в щелканье копыт, и в жутком ночном веселье плясала, пьянея, улица. И пароход бежал в розовом тумане к огненному светилу, золотившему горизонт. И мерно громыхал железной броней поезд, стуча рельсами. И не было ответа молитве его. Тогда он приходил в ярость и стучал ногами и плакал без рыданий, стиснув побледневшие губы. И снова, тоскуя, говорил с гневом и дрожью: - Ты не слышишь? Слышишь ли ты? Отдай мне ее, отдай! В молодости он топтал веру других и смеялся веселым, презрительным смехом над кумирами, бессильными, как создавшие их. А теперь творил в храме души своей божество, творил тщательно и ревниво, создавая кроткий, милосердный образ всемогущего существа. Из остатков детских воспоминаний, из минут умиления перед бесконечностью, рассыпанных в его жизни, из церковных крестов и напевов слагал он темный милосердный облик его и молился ему. ...

Я научилась просто, мудро жить, Смотреть на небо и молиться Богу, И долго перед вечером бродить, Чтоб утомить ненужную тревогу. Когда шуршат в овраге лопухи И никнет гроздь рябины желто-красной, Слагаю я веселые стихи О жизни тленной, тленной и прекрасной. Я возвращаюсь. Лижет мне ладонь Пушистый кот, мурлыкает умильней, И яркий загорается огонь На башенке озерной лесопильни. Лишь изредка прорезывает тишь Крик аиста, слетевшего на крышу. И если в дверь мою ты постучишь, Мне кажется, я даже не услышу.

Николай Степанович Гумилев Видение Лежал истомленный на ложе болезни (Что горше, что тягостней ложа болезни?), И вдруг загорелись усталые очи, Он видит, он слышит в священном восторге — Выходят из мрака, выходят из ночи Святой Пантелеймон и воин Георгий. Вот речь начинает святой Пантелеймон (Так сладко, когда говорит Пантелеймон) — «Бессонны твои покрасневшие вежды, Пылает и душит твое изголовье, Но я прикоснусь к тебе краем одежды И в жилы пролью золотое здоровье». — И другу вослед выступает Георгий (Как трубы победы, вещает Георгий) — «От битв отрекаясь, ты жаждал спасенья, Но сильного слезы пред Богом неправы, И Бог не слыхал твоего отреченья, Ты встанешь заутра, и встанешь для славы». — И скрылись, как два исчезающих света (Средь мрака ночного два яркие света), Растущего дня надвигается шорох, Вот солнце сверкнуло, и встал истомленный С надменной улыбкой, с весельем во взорах И с сердцем, открытым для жизни бездонной.

В день основания города Рима. Его можно любить или не любить, но без него нет истории человечества. Николай Гумилёв. Рим Волчица с пастью кровавой На белом, белом столбе, Тебе, увенчанной славой, По праву привет тебе. С тобой младенцы, два брата, К сосцам стремятся припасть. Они не люди, волчата, У них звериная масть. Не правда ль, ты их любила, Как маленьких, встарь, когда, Рыча от бранного пыла, Сжигали они города? Когда же в царство покоя Они умчались, как вздох, Ты, долго и страшно воя, Могилу рыла для трех. Волчица, твой город тот же У той же быстрой реки Что мрамор высоких лоджий, Колонн его завитки, И лик Мадонн вдохновенный, И храм святого Петра, Покуда здесь неизменно Зияет твоя нора, Покуда жесткие травы Растут из дряхлых камней И смотрит месяц кровавый Железных римских ночей?! И город цезарей дивных, Святых и великих пап, Он крепок следом призывных, Косматых звериных лап.

Паломник Ахмет-Оглы берет свою клюкуИ покидает город многолюдный. Вот он идет по рыхлому песку, Его движенья медленны и трудны. — Ахмет, Ахмет, тебе ли, старику, Пускаться в путь неведомый и чудный? Твое добро враги возьмут сполна, Тебе изменит глупая жена. — «Я этой ночью слышал зов Аллаха, Аллах сказал мне: — Встань, Ахмет-Оглы, Забудь про все, иди, не зная страха, Иди, провозглашая мне хвалы; Где рыжий вихрь вздымает горы праха, Где носятся хохлатые орлы, Где лошадь ржет над трупом бедуина, Туда иди: там Мекка, там Медина» — — Ахмет-Оглы, ты лжёшь! Один пророк Внимал Аллаху, бледный, вдохновенный, Послом от мира горя и тревог Он улетал к обители нетленной, Но он был юн, прекрасен и высок, И конь его был конь благословенный, А ты… мы не слыхали о после Плешивом, на задерганном осле. — Не слушает, упрям старик суровый, Идет, кряхтит, и злость в его смешке, На нем халат изодранный, а новый, Лиловый, шитый золотом, в мешке; Подмышкой посох кованый, дубовый, Удобный даже старческой руке, Чалма лежит как требуют шииты, И десять лир в сандалии зашиты. Вчера шакалы выли под горой,И чья-то тень текла неуловимо, Сегодня усмехались меж собойТри оборванца, проходивших мимо. Но ни шайтан, ни вор, ни зверь лесной Смиренного не тронут пилигрима, И в ночь его, должно быть от луны, Слетают удивительные сны. И каждый вечер кажется, что вскоре Окончится терновник и волчцы, Как в золотом Багдаде, как в Бассоре Поднимутся узорные дворцы, И Красное пылающее Море Пред ним свои расстелет багрецы, Волшебство синих и зеленых мелей… И так идет неделя за неделей. Он очень стар, Ахмет, а путь суров, Пронзительны полночные туманы, Он скоро упадет без сил и слов, Закутавшись, дрожа, в халат свой рваный, В одном из тех восточных городов, Где вечерами шепчутся платаны, Пока чернобородый муэдзин Поет стихи про гурию долин. Он упадет, но дух его бессонный Аллах недаром дивно окрылил, Его, как мальчик страстный и влюбленный, В свои объятья примет Азраил И поведет тропою, разрешенной Для демонов, пророков и светил. Все, что свершить возможно человеку, Он совершил — и он увидит Мекку.

Николай Гумилев «Вечное» Я в коридоре дней сомкнутых, Где даже небо тяжкий гнет, Смотрю в века, живу в минутах, Но жду Субботы из Суббот; Конца тревогам и удачам, Слепым блужданиям души... О день, когда я буду зрячим И странно знающим, спеши! Я душу обрету иную, Все, что дразнило, уловя. Благословлю я золотую Дорогу к солнцу от червя. И тот, кто шел со мною рядом В громах и кроткой тишине, — Кто был жесток к моим усладам И ясно милостив к вине; Учил молчать, учил бороться, Всей древней мудрости земли, — Положит посох, обернется И скажет просто: «мы пришли».

Память Только змеи сбрасывают кожи, Чтоб душа старела и росла. Мы, увы, со змеями не схожи, Мы меняем души, не тела. Память, ты рукою великанши Жизнь ведешь, как под уздцы коня, Ты расскажешь мне о тех, что раньше В этом теле жили до меня. Самый первый: некрасив и тонок, Полюбивший только сумрак рощ, Лист опавший, колдовской ребенок, Словом останавливавший дождь. Дерево да рыжая собака, Вот кого он взял себе в друзья, Память, Память, ты не сыщешь знака, Не уверишь мир, что то был я. И второй… Любил он ветер с юга, В каждом шуме слышал звоны лир, Говорил, что жизнь — его подруга, Коврик под его ногами — мир. Он совсем не нравится мне, это Он хотел стать богом и царем, Он повесил вывеску поэта Над дверьми в мой молчаливый дом. Я люблю избранника свободы, Мореплавателя и стрелка, Ах, ему так звонко пели воды И завидовали облака. Высока была его палатка, Мулы были резвы и сильны, Как вино, впивал он воздух сладкий Белому неведомой страны. Память, ты слабее год от году, Тот ли это, или кто другой Променял веселую свободу На священный долгожданный бой. Знал он муки голода и жажды, Сон тревожный, бесконечный путь, Но святой Георгий тронул дважды Пулею нетронутую грудь. Я — угрюмый и упрямый зодчий Храма, восстающего во мгле, Я возревновал о славе Отчей, Как на небесах, и на земле. Сердце будет пламенем палимо Вплоть до дня, когда взойдут, ясны, Стены нового Иерусалима На полях моей родной страны. И тогда повеет ветер странный — И прольется с неба страшный свет, Это Млечный Путь расцвел нежданно Садом ослепительных планет. Предо мной предстанет, мне неведом, Путник, скрыв лицо: но всё пойму, Видя льва, стремящегося следом, И орла, летящего к нему. Крикну я… Но разве кто поможет, — Чтоб моя душа не умерла? Только змеи сбрасывают кожи, Мы меняем души, не тела.

Ворота рая Не семью печатями алмазнымиВ Божий рай замкнулся вечный вход, Он не манит блеском и соблазнами, И его не ведает народ. Это дверь в стене, давно заброшенной, Камни, мох, и больше ничего, Возле — нищий, словно гость непрошенный, И ключи у пояса его. Мимо едут рыцари и латники, Трубный вой, бряцанье серебра, И никто не взглянет на привратника, Светлого апостола Петра. Все мечтают: «Там, у Гроба Божия, Двери рая вскроются для нас, На горе Фаворе, у подножия, Прозвенит обетованный час». Так проходит медленное чудище, Завывая, трубит звонкий рог, И апостол Петр в дырявом рубище, Словно нищий, бледен и убог.

Адриан Круковский. Религиозные мотивы в произведениях русских поэтов. Историко-литературный этюд От автора Воспитательное значение религиозной поэзии весьма важно, и судьбы ея в отечественной словесности заслуживают серьознаго и глубокаго изучения. Цель автора — дать очерк развития этой поэзии, сгруппировать взгляды представителей нашей литературы, обрабатывавших в своих произведениях религиозные темы. Июнь 1900 г. Религиозные мотивы в произведениях русских поэтов Задача поэзии не только быть верным отражением жизни, но также служить высоким идеям истины и добра. Только этим путем поэзия раскрывает настоящий смысл жизни, уясняет ея цель, облагораживает наши стремления, дает силу влечениям нашего сердца. Средства, которыми она располагает, весьма разнообразны: заветы истории, предания античнаго мира, высокия истины науки и философии, образы искусства, разнообразие природы и внутренняго мира человека служат лучшими светочами поэзии. С этой точки зрения давно оценено важное значение религиознаго элемента в произведениях художественнаго творчества. Религиозные истины, образы, лица и события вносят много существеннаго в содержание поэзии. Если искренность настроения, возвышенность тона, чистота чувства характеризует истинно художественное произведение, то эти элементы встречаются в большей полноте и в произведениях религиознаго характера. Религиозные сюжеты весьма важны для развития поэзии: они вносят в ея область черты лучшаго, идеальнаго мира. Если иметь в виду воспитательное значение поэзии, то религиозные сюжеты занимают в ней одно из видных мест. Не даром в минуты сомнения и душевнаго разлада Пушкин прибегал к возвышенным религиозным образам; не даром из под пера его вылились следующия вдохновенныя строфы: Я лил потоки слез нежданных, И ранам совести моей Твоих речей благоуханных Отраден чистый был елей. И ныне с высоты духовной Мне руку простираешь ты, И силой кроткой и любовной Смиряешь буйныя мечты. Твоим огнем душа палима, Отвергла мрак земных сует, И внемлет арфе серафима В священном ужасе поэт. Нельзя лучше выразить значения религиозной стороны поэзии. Последняя, очевидно, слишком глубоко проникает в душу поэта, затрогивает наиболее нежныя струны его творчества. Служа источником личнаго вдохновения, религиозные мотивы вместе с тем роднят поэта с миросозерцанием народа, в жизни котораго религия имеет наиболее важное значение. Русская поэзия с самаго начала своего существования ценила религиозный элемент. XVIII век дал образцы религиозной поэзии в произведениях Ломоносова и Державина. Ломоносов († 1765) известен своими «Утренним и вечерним размышлениями о Божием величестве» (1743) и подражаниями книге Иова. Державин (1743 — 1816), бывший «первым живым глаголом» поэзии русской написал величественную религиозную оду «Бог» (1784). По яркости образов, силе и возвышенности чувства, художественности языка эта ода одно из лучших произведений религиозной лирики XVIII века. Она переведена на многие языки, в том числе на латинский и японский. Мысль представить Верховное Существо во всем Его величии, как зиждительное начало вселенной, сделать высокия религиозныя истины доступными человеку руководила Державиным; в произведении обращает внимание сочетание религиозных и философских мыслей о Божестве, как начале всего сущаго. Ода «Бог», породившая многочисленныя подражания (Дмитриева, Мерзлякова, Карамзина и др.), прекрасно выразила важнейшия стороны поэзии Державина; певец «Фелицы» внес в это произведение свойственные ему блеск и парение, удачно справился с богатым и разнообразным содержанием, подчинил описательный элемент чистому лиризму, чего не заметно в произведениях Ломоносова. Все это дает право считать Державина основателем русской религиозной лирики; заслуги его в этом отношении раньше Белинскаго были оценены Пушкиным. Ломоносов в своих религиозных произведениях настолько же ниже Державина, насколько первая половина XVIII века, эпоха императрицы Елисаветы Петровны, ниже второй, ознаменованной широким развитием отечественной литературы. У Ломоносова художественное созерцание проявляется далеко не в надлежащей полноте; талантливый естествоиспытатель, он не был поэтом по призванию; в своих одах он отводит много места описаниям природы, величественным картинам, в которых он видит проявление Божества. Стройностью мыслей, способностью проникать в сущность изображаемаго Державин превосходит Ломоносова. В одах последняго есть известное одушевление, и чувство, но, как говорит Белинский, «характер этого одушевления и этого чувства обнаруживает в Ломоносове скорее оратора, чем поэта». Оба эти писателя определяют направление поэзии XVIII века. Они первые дали серьозную обработку мотивам религиознаго характера. Нужно заметить, что их интересовали наиболее общия явления религиозной жизни, преимущественно ея философская сторона. Несовершенство формы, отсутствие живой и разнообразной поэтической струи, слишком отвлеченный характер самой поэзии не давали возможности проявиться тем сторонам, который придают этой поэзии жизненность и силу. Господство ложноклассическаго направления, искавшаго в поэзии сюжетов высоких, удаленных от жизни, должно было ослаблять поэтическое творчество и склонять поэтов к изображению событий ветхозаветных, где возвышенная сторона религии является преобладающей. Самыя свойства религиозных сюжетов изображались постольку, поскольку они говорили уму, а не непосредственному, живому чувству. Поэт XVIII века не мог возвыситься до такого задушевнаго тона, который внушил одному из корифеев современной религиозной поэзии следующее прочувствованное стихотворение: Научи меня, Боже, любить Всем умом Тебя, всем помышленьем, Чтоб и душу Тебе посвятить И всю жизнь с каждым сердца биеньем. Научи Ты меня соблюдать Лишь Твою милосердую волю, Научи никогда не роптать На свою многотрудную долю. Всех, которых пришел искупить Ты своею Пречистою Кровью — Безкорыстной, глубокой любовью Научи меня, Боже, любить. Кроме однообразия сюжетов религиозная поэзия XVIII в. отличалась еще недостаточно выработанною формою. Обходя наиболее близкия к жизни стороны религиознаго чувства, не обрабатывая сюжетов, заимствованных из истории Новаго Завета, Евангелия, истории церкви, она суживала круг поэтическаго творчества, а последнее должно было невыгодно отражаться на языке и внешнем строе произведений. Отсутствие задушевности, пластичности образов, преобладание реторических украшений, стремление увеличивать объем произведений отличительные признаки поэзии этого периода. Известное в свое время стихотворение Мерзлякова (1778 — 1830) «Песнь Моисея на переход израильтян через Чермное море» поражает отсутствием глубокаго чувства, реторическою условностью изображения. Даже в тех произведениях, которыя пережили XVIII век, напр. в гимне Хераскова (1733 — 1807) «Коль славен наш Господь в Сионе», при поэтичности формы, замечается слабое слияние ея с содержанием, отчего самое произведение теряет много в своей художественности. * * * XIX веку, вместе с обновлением поэзии, предстояло внести новое содержание в произведения религиознаго характера, обогатить их идеями, образами, выработать для них, более высокую художественную форму. Новое романтическое направление дало перевес мотивам из более сродной духу христианства области — жизни души. В этом отношении важное значение имеет литературная деятельность Жуковскаго (1783 — 1852). Пленительною сладостью своих стихов он заставил звучать те неуловимыя струны души, которыя определили высокое воспитательное значение его произведений. Хотя он писал мало на религиозныя темы, но в своих произведениях проводил высокия мысли. В «Песне бедняка» (1816), представляющей перевод из немецкаго поэта Уланда, он указал на значение религии, как на открытый дли всех источник Божьей милости, который роднит людей, живущих «В блистательных чертогах богача И в сумрачной лачуге селянина». Другое стихотворение «Выбор креста» (1845), перевод из Шамиссо, отличается строгим религиозным характером. В основу его положена мысль о примирении с жизнью под знаменем веры и покорности Провидению. Глубокая религиозность Жуковскаго нашла прекрасное выражение в его переводах; он сумел придать им особую прелесть и внести в них струю чистаго религиознаго чувства, которая обнаруживается даже в произведениях, изображающих события дохристианской истории. Вера в Провидение для него есть лучший друг человека, надежный руководитель его в этой жизни, проводник в загробный мир. Она придает возвышенный характер нашим чаяниям, освещает печальную юдоль нашего земного существования. Вчитываясь в произведения Жуковскаго, можно видеть, насколько он выше Державина по пониманию задач поэзии. В этом отношении он был прямым предшественником Пушкина в изображении той стороны жизни, которая воскресает под пером поэта, рожденнаго «для вдохновенья, для звуков сладких и молитв». Белинский видит заслугу музы Жуковскаго в том, что «она дала русской поэзии душу и сердце, познакомив ее с таинствами страдания, утрат.... и стремления «в оный таинственный свет», которому нет имени, нет места, но в котором юная душа чувствует свою родную, заветную сторону». Кроме общаго тона поэзии Жуковскаго, важно отметить ея некоторыя стороны, которыя определяют значение этого писателя в истории отечественной религиозной поэзии. У него впервые определенно выразилась вера в загробную жизнь. Освещаемая этой верой, поэзия смотрит на деятельность человека в этом мире, как на стремление «к прекрасной, возвышенной цели». Стою и смотрю я с земли рубежа На сторону лучшия жизни; Сей сладкой надеждою мир озарен, Как небо сияньем Авроры. («Теон и Эсхин», 1813) На этой почве поэзия Жуковскаго проповедует примирение с жизнью. О, верь мне, прекрасна вселенна! Все небо нам дало, мой друг, с бытием: Все в жизни к великому средство! И горесть и радость — все к цели одной. Для Жуковскаго «Поэзия есть Бог в святых мечтах земли». В историческом прошлом родины Жуковский видит присутствие благой десницы Провидения. Святое чувство любви к родине «Пред коей выше — только крест Голгофский», сливается у него, по словам Майкова, с «служеньем Духу и Предвечной правде». Он первый ввел в русскую поэзии величественный историческия картины, освещавшия зарю христианства. В поэме «Агасвер» (1851 — 1852) встречается прекрасное изображение мученической кончины св. Игнатия, растерзаннаго львами в римском цирке. Этот вид религиозной поэзии привился в русской литературе и нашел талантливых выразителей в лице Майкова и К. Р. Несмотря на крупныя заслуги в области религиозной поэзии, муза Жуковскаго далеко не определила собой ея характера. Это сделали два другие поэта, более широко понимавшие задачи художественнаго творчества. Как ни была возвышенна и искренна лирика Жуковскаго, она сумела выразить лишь одну сторону религии; воплотить другие, более близкие моменты религиознаго самосознания она не могла. Ей недоставало гармонии во взгляде на мир, природу и человека, того равновесия творчества, которое дается лишь высшим поэтическим натурам. Пушкин (1799 — 1837), затмивший блеском своего гения симпатичную музу Жуковскаго, произвел и в религиозной поэзии такой же переворот, как и в других областях отечественнаго слова. Он нашел новые, более высокие мотивы, глубже проник в дух религиозной лирики, облек в высокую художественную форму простые образы древней поэзии. Взгляд его на религию был шире, чем у Жуковскаго. У Пушкина религиозныя верования не столько средство для врачевания духовных немощей и скорбей, не столько опора для души, отрешившейся от мира, сколько мощная сила, проникающая духовную деятельность человека. Освящая его помыслы и стремления, религия есть «хвалебный гимн Отцу миров». Подобно Данту и Гете, Пушкин видел в религии проявление не только высшей любви, но и высшаго разума, высшей правды. Обладая редкою способностью «извлекать поэзии из великих и малых событий жизни, останавливаясь с равною готовностью и перед радостной и перед печальной стороной нашего существования» 1), он мог выразить религиозныя чувства во всем их разнообразии, чистоте и величии. Произведения его религиозной лирики в одинаковой мере удовлетворяют и поэта, и мыслителя, и простого верующаго человека. Яркость образов, искренность чувства и художественность формы сливаются у него в чудное гармоническое целое Насколько возвышенно было религиозное сознание великаго поэта свидетельствуют его стансы (1830 г.), посвященные митроп. Филарету. Самое понятие о поэзии у Пушкина носило религиозный оттенок. В стихотворениях «Чернь» (1828 г.) и «Памятник» (1836 г.) он указывает на ея высокое назначение «призывать милость к падшим», «пробуждать добрыя чувства». Он смотрит на поэта, как на глашатая вечной правды. Устами смиреннаго летописца он внушает необходимость примирения с жизнью на почве простой, искренней веры. Да ведают потомки православных Земли родной минувшую судьбу, Своих царей великих поминают За их труды, за славу, за добро, А за грехи, за темныя деянья Спасителя смиренно умоляют. Пушкин первый подверг художественной обработке библейския темы. Библия была для него великой книгой, в которой он находил образцы высокой, чистой поэзии. Его небольшая религиозная ода «Пророк» (1826 г) может служить прототипом духовной лирики. Уменье строго выдержать дух древней поэзии, сделать ее близкой пониманию своих современников показывает мастерство Пушкина в обработке самых трудных сюжетов. Из отдельных элементов, отрывычных образов он сумел создать прекрасную религиозную картину. Поэт заглянул в тайники религиознаго чувства, слил его с художественным пониманием величественных явлений внешняго мира, и над всем этим поставил образ Предвечнаго. В бумагах Пушкина сохранилось начало поэмы «Юдифь». Оно относится к 1832 г., последнему периоду литературной деятельности поэта. Пушкина, очевидно, интересовали события исторической жизни, в которых обнаруживался религиозный дух старины. Крепок верой в Бога сил, Пред сатрапом горделивым Израиль выи не склонил... И над тесниной торжествуя, Как муж на страже, в тишине, Стоит белеясь, Ветилуя В недостижимой вышине. В поэзии Пушкина сливались самые разнородные элементы, разнообразные, еле уловимые оттбнки чувства. Не удивительно, что его стихотворения поражают задушевностью, являются недосягаемыми образцами поэзии. Таковы его небольшия произведения «Ангел» (1827 г.) и «Монастырь на Казбеке» (1829 г.) Торжество и величие святости, стремление «подняться к вольной вышине, в заоблачную келью, в соседство Бога», укрыться от суеты и праздности жизни раскрывает глубокую религиозную душу поэта. И в прозаическия строки своих описаний Пушкин умел вносить религиозный лиризм, сочетать отзывчивость верующаго сердца с суровым обличением проповедника. В его описании путешествия по Кавказу в 1829 г. находится следующее прекрасное место, доказывающее, как высоко ценил великий поэт подвиги и самоотвержение христианских миссионеров: «Мы окружены народами, пресмыкающимися в мраке детских заблуждений, и никто еще из нас не думал препоясаться и итти с миром и крестом к бедным братиям, лишенным доныне света истиннаго. Так ли исполняем мы долг христианства? Кто из нас, муж веры и смирения, уподобится святым старцам, скитающимся по пустыням Африки, Азии и Америки, в рубищах, часто без обуви, крова и пищи, но оживленным теплым усердием? Какая награда их ожидает? Обращение престарелаго рыбака или странствующего семейства диких или мальчика, а затем нужда, голод, мученическая смерть». Будучи горячим поборником просвещения, сделав своею поэзиею так много для распространения его среди разных слоев русскаго народа, Пушкин отводил религиозному началу видное место; он с такою же любовью изображал перваго смиреннаго подвижника на Кавказе, с какой обрисовал величественные образы древнерусских ревнителей веры и благочестия в лице Пимена и патриарха. Хотя поэма «Галуб», в которой Пушкин хотел изобразить Тазита, сеющаго слово вечной правды среди полудиких и кровожадных соплеменников, и не вполне закончена по развитию основной мысли, но тем не менее, по отзыву наиболее авторитетных ценителей Пушкина, представляет вполне художественное произведение. Внутренней мир Тазита обрисован немногими, но яркими чертами со свойственною Пушкину глубиною и пластичностью. Эта поэма относится тоже к последнему периоду литературной деятельности Пушкина. В связи с глубоким пониманием вселенской правды, заключающейся в христианстве, Пушкин оказал родной поэзии великую услугу, придав своей религиозной лирике национальный характер. Как ни высоки были поэтические образы и идеалы у предшествовавших поэтов, они страдали важным недостатком: в них замечалось отсутствие народности. Вследствие этого поэзия до Пушкина была лишена истинной художественности. Проникнув силою своего гения в «таинства русскаго духа и мира», по выражению Гнедича, Пушкин блистательно пополнил этот недостаток. Во всех его произведениях, в которых изображается русская жизнь в ея важнейшие моменты, верования народа находят себе широкое место. Поэт понимал, какое важное значение имела вера в истории русскаго парода. «Борис Годунов», представляющий эпопею древнерусской жизни, заключает высокия черты религиознаго самосознания. Множество лиц, от смиреннаго монаха летописца до царя и патриарха, служат выразителями религиозных идеалов древней Руси. Как трогательно оттеняет Пушкин при изображении личности Иоанна Грознаго эти прекрасные порывы «души тоскующей и бурной», какими высокими чертами изображен у него праведник Феодор, воздыхавший на престоле «о тяхом житии молчальника»! В «Полтаве», более других поэм напоминающей «Бориса Годунова» глубиной основной мысли и мастерским изображением прошедшаго, встречаются места, указывающая на важное значение веры в жизни человека. Достаточно вспомнить размышления Кочубея перед смертью или изображение казни невинных страдальцев. Эти места проникнуты глубоким чувством. У Пушкина прекрасно переданы религиозно-богослужебные мотивы. Видное место между этого рода произведениями в русской литературе занимает переложение великопостной молитвы Ефрема Сирина в стихотворении «Отцы пустынники и жены непорочны» (1836 г.) Несмотря на распространенность таких мотивов, никто лучше Пушкина не мог проникнуться их духом, никто не мог уловить присущей им простоты, так много говорящей верующему сердцу. И в этом отношении наш национальный поэт является неподражаемым мастером художественнаго слова. Заключая истинныя сокровища поэзии, творчество Пушкина выработало такую художественную форму, которая придала русской религиозной лирике пластичность, силу чувства и приблизила ее к наиболее высоким образцам мировой поэзии. Влияние Лермонтова (1814 — 1841) на развитие религиозной поэзии определяется свойствами его таланта. Если Жуковский внес в этот вид творчества элемент задушевности, то Лермонтов пошел еще далее. Могучий талант, избалованный жизнью, но не находивший в ней отрады, не встречавший отзыва высоким стремлениям, он рано охладел к жизни. Лермонтов всюду видел проявление идеала: и в природе, и в прошедшем родины, и в воспоминаниях детства, и в религии. Глубокая религиозность обнаруживается в ранних его произведениях. 17-тилетний поэт набрасывает чудное стихотворение «Ангел» (1831 г.), в котором изображает тоску по горним селениям, стремление чистой души к небесной отчизне, источнику «блаженства безгрешных духов». Позднее в «Ветке Палестины» (1837 г.) он воскрешает целый мир религиознаго чувства; в этом стихотворении он говорит о святости паломничества, о важности душевнаго умиротворения под знаменем веры. Все стихотворение обвеяно религиозными мыслями, трогательными воспоминаниями о Святой земле. В своем стихотворении 1839 г., озаглавленном «Молитва», поэт видит в молитве лучшее утешение; он высоко ценит «благодатную силу в созвучьи слов живых», чувствует «непонятную святую прелесть», которая дышит в этом голосе верующаго сердца. Призывание «теплой Заступницы мира холоднаго» пробуждает в душе поэта дорогия воспоминанья детства, переносит его в лучшия минуты религиознаго просветления, отрешает от гордых, себялюбивых домыслов. Высокая поэзия слышится в прочувствованных строфах этого небольшого произведения. Окружи счастьем счастья достойную, Дай ей сопутников, полных внимания, Молодость светлую, старость покойную, Сердцу незлобному мир упования. Срок ли приблизится часу прощальному В утро ли шумное, в ночь ли безгласную, Ты восприять пошли к ложу печальному Лучшаго ангела душу прекрасную. Лермонтова можно назвать певцом чистаго религиознаго чувства, певцом душевнаго обновления. Стихотворение «Пророк» (1841 г.) изображает поборника «любви и правды», проповедь котораго встречает лишь слепое озлобление. Кроткая душа глашатая истины находит примирение в своем высоком призвании. Контраст ничтожнаго человека и вечно юной природы, которая, «храня завет Предвечнаго», покорна Божьему избраннику, нарисован широкою художественною кистью. Здесь Лермонтов раскрывает одну из лучших сторон религиознаго подвижничества, служение ближним в духе истины и любви. Не только сила молитвы, уносящая душу в мир чистых младенческих чувств, но и добрый нравственный подвиг, осуществляемый также в поэзии, служит делу обновления мятежной души, жадно ищущей отрады в высоких думах и стремлениях. Для Лермонтова религия была лучшим выражением красоты и мощи человеческаго духа. Изверившись в страстях и желая видеть в жизни нечто большее чем, «пустую и глупую шутку» (стих. «И скучно и грустно»), он уходил или в даль чистых детских воспоминаний, или на лоно природы, великолепие и гармония которой давала ему возможность «в небесах видеть Бога и счастье постигнуть на земле», или в мире религиозных размышлений. На ряду с любовью к родине религиозный элемент составляет положительное начало в поэзии Лермонтова. Бурная, слишком кратковременная жизнь поэта не дала возможности развиться его таланту во всей полноте, но и в оставленных им произведениях всюду видно присутствие этого таланта. Дополняя Пушкина, внося новыя стороны в освещение явлений духа и жизни, Лермонтов с особенной любовью изображал моменты духовнаго подъема и просветления, которые придали его произведениям такую художественную силу. В прошедшем своей родины поэт ценит Не славу, купленную кровью, Не полный гордаго доверия покой, Не темной старины заветныя преданья, а нравственную крепость, чувство правды, глубокую религиозность. Его герои — купец Калашникову готовый сказать свою вину «только Богу единому», старый бородинский солдат, чувствующей важность великой годины 2), Измаил-бей, черкес, принявший христианство. В изображении Кавказа в поэме «Демон» встречается много величественных картин, навеянных первыми страницами Библии. Самая форма произведений Лермонтова носит следы религиозной лирики: она возвышенна, полна религиозных образов и сравнений. Никто из русских поэтов не прибегал так часто к уподоблениям и картинам из области религии, как Лермонтов. «Тихо было все на небе и на земле, как в сердце человека в минуту утренней молитвы» («Герой нашего времени».) «Ты (поэт) нужен был толпе, как чаша для пиров, «Как фимиам в часы молитвы». («Поэт».) «Курилися как алтари их выси в небе голубом». («Мцыри».) «Скорей обманет глас пророчий, «Скорей небес потухнут очи, «Чем в памяти сынов полночи «Изгладится оно («Бородино»). Вообще, глубина чувства, художественность изображения, гармоническое соединение нежнаго с возвышенным отличает религиозную поэзии Лермонтова. В этом смысле он является ближайшим преемником Пушкина. Оба эти поэта наложили отпечаток своего гения на развитие русской религиозной лирики и определили в значительной степени ея дальнейшую историю. * * * Из поэтов Пушкинской школы более видное место в истории религиозной лирики принадлежит Языкову (1803 — 1846). Не отличаясь широтой и разнообразием творчества, он не внес в нее новых сторон, но удачно справился с одним ея видом — переложением псалмов. Его подражания псалму XIV и СХХХП лучшия произведения в этом роде. Из других его стихотворений следует отметить «Землетрясение» и «Сампсон». В первом из них слышится дух Пушкинской поэзии; им особенно восхищался Гоголь. В произведениях Козлова (1779 — 1840) мало самостоятельнаго и оригинальнаго: его лирические мотивы навеяны преимущественно западноевропейскими писателями, которых он переводил. Лучшее из них «Сонет св. Терезы». В его поэмах «Чернец» (1824 г.) и «Княгиня Долгорукая» (1828 г.) встречаются прекрасныя поэтическия места; таковы описание монастыря в поэме «Чернец» (1824 г.) и беседа стараго священника с княгиней Долгорукой. Одновременно с Пушкиным и Лермонтовым писали некоторые поэты, стоявшие вне прямого влияния их школы; таковы Бенедиктов, кн. Вяземский и Ф. Глинка. В обработке ими религиозных мотивов заметно подражание писателям до-Пушкинскаго периода, а у Глинки даже поэтам XVIII столетия. Ближе к новой школе стоит Бенедиктов, напоминающий Языкова; в его стихотворениях встречаются попытки обработать, довольно разнообразныя темы («И ныне», «Верю», «Благовещение» и др.) Стих этого поэта, несмотря на некоторую вычурность, отличается звучностью и во многих местах проникнуть глубоким чувством. Больше оригинальности представляет Полежаев (1807 — 1838), рано умерший поэт, в котором Белинский видел задатки сильнаго таланта. Энергичным стихом, широким размахом кисти, любовью к изображению величественных картин природы он напоминает Лермонтова, с которым у него в жизни было много сходнаго. Из его религиозных стихотворений лучшия «Валтасар» и «Грешница». В первом изображено торжество Божьяго правосудия, второе представляет обработку известнаго евангельскаго повествования и отличается простотой и художественностью построения. Религиозныя произведения гр. Ростопчиной (1811 — 1858) являются наиболее задушевным голосом ея музы. Сущность своей поэзии она определяет так: Блажен, кто сердцем жить умеет и желает, Кто живо чувствует, в ком благодать сильна, Кто песнь, мольбу, восторг и слезы понимает, Кому к прекрасному святая страсть дана! Стихотворения гр. Ростопчиной, посвященныя религиозным вопросам, носят отпечаток высоких и благородных чувств. Жизнь верующаго сердца, то возносящагося к Богу, то ищущаго утешения от утрат и скорбей в глубокой вере, раскрывается в них довольно полно. Молитва, уединение, религиозныя думы составляют основу ея поэзии. По тону своих произведений Ростопчина напоминает Жуковскаго, который восхищался ея лирическими стихотворениями; но у нея замечается недостаток гармонии, отзывчивости и нежности чувства, отличающаго поэзию Жуковскаго. У нея много лиризма, нередко довольно высокаго, но содержание произведений несколько однообразно. Лучшия стихотворения Ростопчиной «Благодарю тебя», «Хранитель крест», «Молитва Ангелу-хранителю», «Возглас» и «Господь зовет». Первое из них весьма ярко выражает настроение поэзии Ростопчиной. Благодарю Тебя, Святое Провиденье! Еще в глазах моих есть слезы умиленья, Еще не оскудел во мне небесный жар, И сохранила я твой первый, лучший дар — Годов младенческих чувствительность живую И дум восторженность. Еще я существую Всей юностью души, всей сердца полнотой, Их свет не истребил своею суетой — Разобольщение в цвету их не убило, Их даже опытность сама не охладила, Еще попрежиему читая плачу я, Еще попрежнему есть свежая струя И сострадания во мне и умиленья. Благодарю Тебя, Святое Провиденье! Благодарю!.. Оне прекрасны и полны, Минуты редкия подобной тишины. Оне земную пыль с души моей смывают, Оне земную тварь до неба возвышают. В стихотворении «Возглас» указывается на два высоких завета, данных Спасителем, уметь страдать и прощать. По содержанию оно напоминает некоторыя религиозныя думы Кольцова. Ростопчина высоко ценит дар молитвы. Молитвы дар — чудесный дар, безценный, Замена всех непрочных благ земных, Блажен, кому дано душою умиленной Изведать таинство святых отрад твоих! Кроме лирических стихотворений, Ростопчина написала две религиозныя оратории «Нежившая душа» (1835 г.) и «Отжившая душа» (1855 г.) В диалогической форме здесь раскрываются мысли о назначении человека, таинствах страдания и суете жизни. Заключается оратория следующими словами: Жизнь на земле скоротечна, Горе вам путникам там, — Только у нас, в жизни вечной, Мир и покой дастся вам. Современник Ростопчиной Хомяков (1804 — 1860) в своих стихотворениях выразил другую сторону религиозной поэзии. Не личное чувство, не углубление в тайники своей души, а торжество нравственных идеалов, необходимость духовнаго возрождения составляют основу его взглядов. Религия есть источник добрых подвигов, безкорыстнаго служения ближним. В одном из своих лучших стихотворений он говорит о Боге: Не с теми Он, кто звуки слова Лепечет рабским языком, И, мертвенный сосуд живого, Душою мертв и спит умом. Но с теми Бог, в ком Божья сила, Животворящая струя. Живую душу пробудила Во всех изгибах бытия. В стихотворении «По прочтении псалма» (1857) поэт выражает следующую мысль: Мне нужно сердце чище злата, И воля крепкая в труде, Мне нужен брат, любящий брата, Нужна мне правда на суде! Высоко ценя «дух свободы, святость мысленных даров», поэзия Хомякова проникнута горячею любовью к ближним; для нея «слово — братья всех слов земных дороже и святей». Местами поэт возвышается до замечательной нежности чувства, напр. в трогательном стихотворении «К детям» (1838 г.) Вера в спасительную силу молитвы не чужда музе Хомякова, как не чуждо ей понимание всей святости и силы смирения. Образ Давида (1844 г.) является для него символом торжества Божьей правды, а гордый Навуходоносор (1849 г.) примером караемой Богом гордыни. Эти религиозныя мысли нашли выражение и в других стихотворениях Хомякова, затрогивающих историческия темы; таковы: «Киев», «России» (1840 г.), «Орел», «Остров» и др. Высота религиознаго созерцания выражена в стихотворении «Звезды» (1853 г.) В час полночнаго молчанья, Отогнав обманы снов, Ты вглядись душой в писанья Галилейских рыбаков, — И в объеме книги тесной Развернется пред тобой Безконечный свод небесный С лучезарною красой. Узришь — звезды мыслей водят Тайный хор свой вкруг земли, Вновь вглядись — другия всходят, Вновь вглядись — и там, вдали, Звезды мыслей, тьмы за тьмами Всходят, всходят без числа, И зажжется их огнями Сердца дремлющая мгла. К лучшим стихотворениям Хомякова, кроме указанных выше, относятся следующия: «Мы род избранный» (1851 г.), «Как часто во мне пробуждалась» (1854 г.) и «Труженик» (1858 г.) Из поэтов, приближающихся по воззрениям к Хомякову, следует упомянуть о Тютчеве (1803 — 1873) и Ив. Аксакове (1823 — 1887). Религиозная поэзия не составляла видной стороны их литературной деятельности, но они оставили несколько стихотворений, запечатленных глубоким религиозным чувством. Замечательно описание всенощной в деревне в поэме Аксакова «Бродяга». ПРИМЕЧАНИЯ 1) Соч. А. В. Дружинина, т. VII, 63 стр. 2) В варианте стихотворения «Бородино» Лермонтов оттеняет святость борьбы за отечество; изображаются ряды воинов, которые перед боем «шептали молитвы родины своей»; героизм русских разсматривается, как нравственный подвиг; «громче Рымника, Полтавы гремит Бородино». Продолжение: Религиозные мотивы в произведениях русских поэтов Адр. Круковский. Религиозные мотивы в произведениях русских поэтов. Историко-литературный этюд. Дозволено цензурою. Вильна 9 июня 1900 г. Поневеж: Типография Н. Д. Фейгензона, 1900. С. 1 – 19. http://www.russianresources.lt/archive/Krukowskij/Krukowskij_6.html

Марина Цветаева «Бог» 1 Лицо без обличия. Строгость. - Прелесть. Все ризы делившие В тебе спелись. Листвою опавшею, Щебнем рыхлым. Все криком кричавшие В тебе стихли. Победа над ржавчиной - Кровью - сталью. Все навзничь лежавшие В тебе встали. 2 Нищих и горлиц Сирый распев. То не твои ли Ризы простерлись В беге дерев? Рощ, перелесков. Книги и храмы Людям отдав - взвился. Тайной охраной Хвойные мчат леса: - Скроем! - Не выдадим! Следом гусиным Землю на сон крестил. Даже осиной Мчал - и ее простил: Даже за сына! Нищие пели: - Темен, ох, темен лес! Нищие пели: - Сброшен последний крест! Бог из церквей воскрес! 3 О, его не привяжете К вашим знакам и тяжестям! Он в малейшую скважинку, Как стройнейший гимнаст... Разводными мостами и Перелетными стаями, Телеграфными сваями Бог - уходит от нас. О, его не приучите К пребыванью и к участи! В чувств оседлой распутице Он - седой ледоход. О, его не догоните! В домовитом поддоннике Бог - ручною бегонией На окне не цветет! Все под кровлею сводчатой Ждали зова и зодчего. И поэты и летчики - Все отчаивались. Ибо бег он - и движется. Ибо звездная книжища Вся: от Аз и до Ижицы, - След плаща его лишь! Дата написания: 1922 год

СЛОВО В оный день, когда над миром новым Бог склонял лицо свое, тогда Солнце останавливали словом, Словом разрушали города. И орел не взмахивал крылами, Звезды жались в ужасе к луне, Если, точно розовое пламя, Слово проплывало в вышине. А для низкой жизни были числа, Как домашний, подъяремный скот, Потому что все оттенки смысла Умное число передает. Патриарх седой, себе под руку Покоривший и добро и зло, Не решаясь обратиться к звуку, Тростью на песке чертил число. Но забыли мы, что осиянно Только слово средь земных тревог, И в Евангелии от Иоанна Сказано, что Слово это - Бог. Мы ему поставили пределом Скудные пределы естества. И, как пчелы в улье опустелом, Дурно пахнут мертвые слова. 1921 Строфы века. Антология русской поэзии.Сост. Е.Евтушенко. Минск, Москва: Полифакт, 1995.